Текст книги "Дом коммуны"

Автор книги: Василь Ткачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– К жениху не зайдем? – улыбнулась Катерина Ивановна, поочередно глядя то на Ларису Сергеевну, то на лохматую голову в окне, и короткая улыбка вновь скользнула по ее лицу. – А? Что скажете? Есть у меня тут один кавалер.

Лариса Сергеевна, когда узнала подробности о женихе, да еще который живет на четвертом этаже, одержимо замахала руками, забыв даже, что в одной она держала тросточку, та упала на тротуар, и они подняли ее вместе. Она, Лариса Сергеевна, прижимая тросточку к себе, смотрела на Катерину Ивановну и улыбалась как-то совсем по-детски, наивно. А затем сказала:

– Да и мой Иван может приревновать, когда узнает, что мы были в гостях у мужчины. А мы же обязательно ляпнем при нем. Забудем – и ляпнем. Что тогда? Развод, не иначе!..

Насмеявшись вволю, старушки пошли дальше, а Хоменок все еще ковырялся на подоконнике: это он старался угодить своему Петру, тот принес откуда-то скрученный в трубочку лист табака «мультан» и просил подсушить, ведь теперь в торговле из курева ничего не купишь, хоть и талон имеешь на руках. Задушат в очереди.

Еще бы! Сын Хоменка вернулся. И хотя поезд из Белокаменной приходит утром, притянулся он тогда домой за полночь. Где носило человека, чтобы спросить? Сослался, что долго искал дом, еще более – квартиру... Обнял отца, помял того, словно игрушку, а потом увидел на раскладушке постороннего человека, то был Володька, возмутился:

– Встать! Встать, я сказал!

Володька не сразу продрал глаза, а когда все же проснулся, какое-то время еще моргал ими, не понимая, где он вообще находится. Сперва ему померещилось, что он опять в той Прибалтике, где не по-нашему написано на вывесках и чисто подметено, а когда увидел перед собой двух Хоменков, одного в майке и трусах, а рядом с ним второго, этого вот агрессивного человека в спортивном костюме и тапочках, догадался: никак сын, Петька, приехал. Оба были похожи как две капли воды.

– Встать, я сказал! Смирно-о!.. – опять подал команду Петька, а поскольку Володька не спешил ее исполнять, то глаза наливались, похоже, яростью. – Перед тобой прапорщик или еще какое говно, а?! Ну-у!

Наконец Володька все же послушался и даже выполнил несколько команд.

– Вот так! – злорадствуя и с чувством победителя глянул на Володьку Петька. – Почему в нашей казарме чужие люди? После отбоя, надо понимать? – И – к отцу: – Почему здесь чужие люди? Разжалую!.. Всех разжалую!..

– Это Володька, – тихо, словно оправдываясь, проговорил Хоменок. – Раздевайся, коль приехал... Или как. Люди спят. Тебе тут не тайга. Тише!

– Неважно! Неважно, я сказал! Чтобы больше не видел!..

И Петька жестом указал на дверь.

Володька, зевая, оделся, подал руку Хоменку, прикрыл за собой дверь.

Хоменок же тогда понял одно: на старости лет у него появилась очередная головная боль. Подводная лодка, норильская шахта – и теперь вот он, сын...

Раздел 16. Мина для Минерова

Верка, секретарша председателя колхоза Минерова, свое слово сдержала. Не через девять месяцев, нет, гораздо раньше она преподнесла ему подарок – сына. Отец приехал в городской роддом, здесь он забирал когда-то и своих детей от законной жены, от Галины Викторовны, поэтому место ему хорошо знакомо. То же четырехэтажное здание, тот же двор, где обычно толпятся под окнами счастливые папы и ждут, когда покажется в проеме окна не менее счастливая жена и мать, а то и выставит сверточек, в коем что-то рассмотреть почти невозможно. Далековато. А так хочется! Напротив, правда, стоит с недавнего времени памятник земляку Андрею Громыко, но трудно понять, поглядывает он на роддом или на гастроном. Если же понаблюдать за глазами знаменитого политического деятеля Андрея Андреевича, то он вообще не спускает с тебя бдительного и озабоченного взгляда: куда ты, туда и он. Успевает, значит, все увидеть, ничего не пропустить. Острое зрение у него, однако!..

Поэтому вполне вероятно, что наблюдает и за домом, где рождаются дети. Жалко, что не может поднять руку, поприветствовать их. Каменный. Хотя для многих – живой.

Павел Сергеевич помахал Верке цветами, она также выглянула из окна, и показал на сумку с гостинцами, которую надлежало передать ей. Почему-то он, всегда смелый и всюду проходящий, словно вездеход, на этот раз стушевался, похоже, забыл о своих способностях и качествах, – не знал, что делать, куда идти. Не иначе, точно – растерялся. Но когда показалась Верка, у него словно появилось второе дыхание, и, забыв обо всем на свете, он бросился к двери, что вела к лестнице на второй этаж. Ему туда надо. Немедля. Сейчас же. И пускай кто не пропустит, станет на пути. Счастливый отец за себя не отвечает. Но, как это ни странно, никто ему не препятствовал, только изредка женщины в белоснежных халатах удивленно поглядывали на него и разводили руками: совсем с ума сходят эти отцы! Хотя чего здесь понимать: поздний ребенок, разве же не видно, вот и не нарадуется. Однако не станешь всем, кто этого не понимает, объяснять: нет времени.

Минеров схватил Верку, прижал к себе, начал целовать, горячо и суетливо, словно действительно потерял голову.

– Спасибо, спасибо за сына, дорогая!

– За Пашку...– в глазах Верки была грусть.

– За Пашку? А – почему? Ах, да-да! Я все понял, вопросов более не имеется! За Пашку, да-да!..

А потом он ехал в Глушец, счастливый и взволнованный, и ничего страшного, что не пришлось глянуть хоть краем глаза на дитя, ребенок спал, и не дали тревожить, и так все понятно до мелочей: сын похож на него и Верку, у обоих взял он, конечно же, все самое лучшее. Отец хотел, чтобы глаза были такие же голубые, как у мамы, а рост – ну, а рост его, только его. Тогда удобно будет срывать вишни – не надо становиться на табуретку.

А в Глушце, а в Глушце что делается! Боже! Весь колхоз только и говорит о рождении у Верки и Минерова ребенка, даже, кажется, трактора и грузовики, что тарахтят на мехдворе, заладили одно и то же, прислушайтесь только: Верка родила... Верка родила... Верка родила... Однако ж Минеров хорошо знал людей – поговорят какое-то время, какую-то малость, им тоже разрядка необходима, а как же, и забудут, налетят, словно вихрь, свои дела-заботы, они и займут их окончательно и бесповоротно. А потом еще что-то похожее случится, еще... И о том, что Верка родила от председателя Минерова, подложила, как думают некоторые сельчане, ему мину, не вспомнят и вовсе.

Мина хоть и разорвалась, но не так, чтобы взрыв тот далеко услышали. Это если бы раньше, при партии! Хватило бы. Намылили бы шею. Галина Викторовна, правда, поинтересовалась не без горькой иронии у Павла Сергеевича, можно ли ей съездить в роддом и поздравить Верку. Тот глянул на нее с такой напускной строгостью и так передернул щекой, что она, бедняжка, сразу поняла: нельзя!.. И потускнела в лице.

А между прочим, накануне у Минерова и Галины Викторовны произошла очередная перебранка, по накалу страстей она могла быть отнесена к одной из самых серьезных и нежелательных, в первую очередь, для мужчины, потому что она, жена, кажется, попала в самое яблочко – в десятку, когда сказала:

– А знаешь, почему ты, Минеров, привязался к Верке?

– Мне интересно от тебя это услышать.

– Тогда слушай. Нет, не потому, что она красавица там какая-то! Совсем не-ет!.. Таких юбок, как она, – куда взгляд ни брось! Ты – слабак!

– Ну, знаешь!..

– И не возражай! Дай сказать!.. Женщин также надо завоевывать. А ты не любишь этого делать. Ты даже не выругался, по-мужски крепко и зло, когда у тебя кресло из-под задницы выбили, – тогда, да-да, ты догадался, когда партию разогнали, ты не дурак, оценил ситуацию, а тебе хоть бы хны!.. Забираете, ну и берите!.. Ты не заступился за свое родное, за холодильник, за огород!.. И к Верке ты прилип, потому что она – не личность!.. Ты не терпишь людей, которые имеют характер, свои мысли, идеи, ведь ты боишься, мой милый, покрошить о них свои остренькие зубы!.. У меня – все!..

– Отчего же, продолжай… – Лицо у Минерова было красным и вспотевшим, он, наверное, забыл, что где-то в кармане лежит носовой платок.

Все это было несколько дней назад. Сегодня у него, Минерова, и другое настроение, и другие желания... По крайней мере, если бы так удачно, как на любовном фронте, складывались дела и на работе, то можно было жить – не тужить. В последнее время об этом и сам думал частенько Минеров. Что-то не так, как должно быть, и это он особенно остро чувствовал, не складывались отношения с людьми, с деревней. Она, деревня, вытесняет его, вытесняет... Как чужака. А подправить, подчистить отношения не удавалось. Сказывалось, и здесь ничего не поделаешь, какое-то невидимое глазу присутствие Плотникова, тот как будто всегда стоял рядом, даже было слышно его дыхание. И когда ты начинал принимать какое-то решение или просто отдавал команду сделать то или другое, он словно брал тебя за руку и говорил: а ты хорошо подумал? Не спеши. И вы, люди, не спешите. Подождите. Подумайте. Взвесьте. И – все, точка, жирная и большая! Люди не спешат, думают, взвешивают... А в сельском хозяйстве подолгу думать где там! А им всем, в том числе и ему, Минерову, Плотников приказывал именно так поступать. Хоть ты что ему, Калистратовичу! И тогда новый председатель терялся, как тогда в роддоме, и чтобы его подтолкнуть, сдвинуть с места, нужно было показаться в окне Верке. Всего лишь. Но это в том окне – в другой жизни. Однако же есть еще одна жизнь, не такая романтичная, где он должен быть не растерянным отцом с букетом цветов в руке, а отцом для многих – таким, каким был незабываемый Плотников.

Пока, увы, не получалось.

Минеров нередко вспоминал Сашку. Он закончил мало классов, наука ему, можно сказать, совсем не давалась: больной с детства, здесь ничего не поделаешь, а вот колхозник – безотказный. Куда ни пошлешь парня – только скажет «Ага!» – и больше ни единого слова, и – вперед, и бегом. Бывало, что некого поставить на сеялку или загуляет пастух – выручал Сашка. Минеров нашел с ним общий язык, обещал наградить почетной грамотой, и Сашка работал за троих. «Вот, чтобы все были у меня такие!» – думал иногда председатель. Так хотелось, чтобы все крутилось, работало отлаженно и с блеском! Как в моторе. Одна шестеренка погоду не сделает, а вот когда все, цепляясь одна за одну, придут в движение – тогда, ясное дело, польза будет! Так что придурковатый Сашка пока только представлял одну шестеренку. Однако грамоту ему все равно надо будет выдать, а то и она, шестеренка та, кивнет головой в последнем поклоне.

Когда «Волга» председателя вкатилась, наконец, в деревню, около местного магазина ее остановили мужчины. Минеров спросил, что им надо. За всех ответил, хитро и многозначительно взглянув на остальных, бывший горожанин, а теперь просто Смык:

– Так, председатель, с именинами!.. А?.. Как?.. Г-гы!..

И залился смехом. Смык показал на магазин, однако Минеров только беспомощно хмыкнул, не найдя что ответить выскочке, и нажал на педаль газа.

Раздел 17. Крах

Так хорошо все начиналось, так красиво! Бывало, только открывали сейф, как из него сыпались на пол пачки денег: хоть ты ногой затаптывай их назад, деньги те. Не умещались. Николай Валентинович, здесь надо отдать ему должное, для своих работников денег не жалел, законы не запрещали платить им столько, насколько была возможность. И он платил. Обедать ходили только в рестораны, обязательно на столе стоял запотевший, весь в капельках-слезках на тонком стекле, графинчик, и поэтому, конечно же, с холодной водкой, а в конце каждой недели – обязательная баня. Иного транспорта, чем такси, не знали. Затем пригнали откуда-то из Сыктывкара, что ли, подержанные «Жигули». Гуляй, губерния! Они думали, что так будет вечно. А потом такие туристические фирмы начали появляться одна за одной, и работать стало намного труднее: конкуренция, ничего не поделаешь. Николай Валентинович начинал жалеть, что распылил много денег, пустил по ветру, не вкладывал их, как другие, в развитие бизнеса. Здесь он и действительно дал маху. Можно же было давно приобрести недвижимость, кроме организации выездов за границу делать еще что-то, подстраховаться, открыть хоть бы ту типографию, что ли. Не идет одно – идет другое. На что есть спрос, в том направлении и ведется деятельность. Так нет, видел у себя только под носом, не смотрел вперед, о чем и пожалел. Надо было бросить вперед, чтобы найти сзади. Теперь получай: несколько его сотрудниц, уже довольно опытных и добросовестных, переманили другие фирмы, что и вовсе поставило вопрос о существовании фирмы, а ее директору испортило и без того никудышное настроение. Все труднее стало арендовать автобусы, а своего «Мечта» не имела, хотя, чтобы работать с солидной прибылью, их нужно было несколько. Деньги ходили по рукам: ты – мне, я – тебе. Все крутилось, словно в каком-то водовороте, и верх брал тот, кто был покрепче. Кто давал в конвертах. Такая появилась мода. Ему нечего было давать. Директор «Мечты» вскоре почувствовал, что терпит полный крах. Было очень больно от этого, однако что делать, как быть дальше, – не знал. Словно воткнулся лбом в какую-то толстую и высокую – непреодолимую – стену, и как пробить ее или перелезть – ну, не видел никакой возможности, и все тут. Тупик. Перспективы не предвиделось.

Теперь же, нахватав долгов, думал как-то разрешить вопрос с приобретением автобусов, хотя бы двух для начала, уже и подыскал, где их можно было взять дешевле, а здесь – гиперинфляция, деньги обесценились в один момент, стали, можно сказать, обыкновенными бумажками. А ведь их надо отдавать. Кредитор наступал, требовал, иначе обещал применить самые худшие меры... Николай Валентинович не на шутку испугался за свою жизнь и надолго исчез из города. Только правду говорят, что от себя не убежишь. Нашли его и там, где прятался. Забрали квартиру, «Жигуленка», всю оргтехнику, в том числе и компьютер.

Катерина Ивановна, когда прослышала о крахе внука-бизнесмена, долго пила валерьянку и не показывалась во дворе. Особенно жалела свою квартирку, уютную, теплую и всегда ухоженную. Так хорошо жилось в ней! И на тебе! Ума не приложить, что делать. А Колька не показался, паршивец. Нет, пришел бы сам, все рассказал, как было, так должна от других людей узнавать о его приключениях.

Посочувствовала ей и Лариса Сергеевна:

– Как же так, как же так! Но вы, Катерина Ивановна, держитесь. Ну что поделаешь, если жизнь такая?

Выбрав день, когда у Ивана Ефремовича, мужа Ларисы Сергеевны, был выходной, они вместе поехали в Минск. За урной. Чтобы раз и навсегда положить конец всем мытарствам с ней. С пенсии Катерина Ивановна купила билеты в два конца, взяла плацкарту. Иван Ефремович, который был у Ларисы Сергеевны не первым мужем и явно моложе, всю дорогу спал. А Катерина Ивановна думала. О своей жизни. О Кольке-дуралее, который связался с этим ненасытным идиотским бизнесом и потому остался гол как сокол. Наказал, получается, и ее. Ой, как наказал! Боже-е! Скажи кому – не поверят! Такого предвидеть она никогда б не смогла и в самом страшном сне. Выгнал, а иначе и не скажешь, из квартиры на улицу. Жизнь прожить в достатке, быть офицерской женой и иметь такой высокий авторитет при живом муже у родственников и знакомых,– и вдруг, в одно мгновение, остаться у разбитого корыта. Все пошло кувырком. Ай-я-яй! Ну, хорошо, сегодня пока она еще живет у Софьи Адамовны, а завтра? Не станет той, что тогда? Кому она, старуха беспомощная, беззащитная, нужна будет? Кто это станет держать квартирантку, которая всю ночь кашляет, топает то в туалет, то на кухню, чтобы проглотить таблетку, то включит свет, то выключит. Да что там говорить!..

И она, Катерина Ивановна, представив свой завтрашний день, пребывала в большой растерянности, в таком отчаянии, что не хотелось жить. Умереть – и никаких тебе ни проблем, ни внуков! Но чтобы легко. Чтобы уснул – и не проснулся. Однако она понимала, что Бог не наберется для всех такой легкой смерти. Много желающих – чтобы легко...

Николая наконец привезли из крематория и похоронили на городском кладбище – в Осовцах. Груз, что тяжелым камнем лежал на сердце Катерины Ивановны, отпал, стало так легко, что она и забыла на какое-то время о квартире, которая ей всю душу выела и которой лишилась не по воле внука, а по мягкости своего характера, как думала сама. Эта боль как-то утихла сама по себе, все забылось постепенно, зарубцевалось, и она больше не вспоминала о ней, квартире. Точнее – старалась не вспоминать, всячески гнала мысли о ней прочь. Утешала саму себя: сколько тут осталось, как-нибудь доживу. А что изменится, если казнить себя? Ничего. Все равно ей пока лучше, чем Николаю. Надо было давно так сделать, не надеяться ни на кого, а привезти его и похоронить. А то задержался он, в Минске-то, Николай.

На кладбище кроме Ларисы Сергеевны и Ивана Ефремовича было еще несколько человек, в основным прежние соседи. Там и помянули его, Николая. Пожелали – лучше поздно, чем никогда: пухом земля.

Колька же так и не появился...

Раздел 18. Хоспис

Сегодня здесь ждали из города художников. Коридор, который служил актовым залом, широкий и вместительный, готов был уже с утра принять гостей – блестел выкрашенный в коричневый цвет пол, сияли свежестью рамы на всех картинах, а где надо было, и сами полотна, подаренные мастерами кисти, а для хосписцев были поставлены в четыре ряда мягкие стулья и кресла, дополнительно, чуть в сторонке, – несколько табуреток. Здесь такая оказия: в больнице все старые, слабые, поэтому никто никогда не знает, сколько человек может прийти на встречу.

Художники позвонили, что выехали, поэтому обитатели хосписа начали занимать свои места. Кто – на костылях, кто едва переставлял ноги, опираясь на палочку или клюку, а кто и держался бодро, молодцом. Один дедок надел даже пиджак, на котором много наград, и время от времени поглядывал на них: ну, как, граждане? Это вам не хухры-мухры. Я – ветеран войны. Самый настоящий. Что, не знали? Нескольких бабушек, привели под руки женщины в белых халатиках. Их посадили впереди. Они отрешенно смотрели в одну точку, не решаясь, видимо, пошевелиться из-за своей немощности, мало верилось, что им будет интересно слушать художников. Художников – это громко сказано. Приедут также писатели, актеры драматического театра, самодеятельные артисты. Выступающих всегда больше, чем слушателей, как и каждый раз, когда здесь отмечается день престарелых людей.

Катерина Ивановна принесла с собой табурет, села под пальмой, и так получилась, что она была чуть поодаль от других старых людей, среди которых она жила уже почти месяц. Не хотелось, ой как не хотелось ей, еще довольно интересной и резвой, показывать гостям, что она такая бессильная, как и остальные. Чтоб не подумали чего. Вроде бы те, художники-артисты, только и будут поглядывать на нее, задаваясь вопросом: а почему это она, тетка вон та, сидит здесь? Каким образом попала сюда? Ей же можно еще семечками на базаре торговать. Но Катерина Ивановна, когда устраивалась поудобнее под пальмой, для чего и принесла табурет из палаты, рассчитывала на большее – ей, чудачке, почему-то хотелось замаскироваться под работницу хосписа, представляя себя уборщицей или еще более высоким лицом по здешним меркам. Однако рядом села, сопя и покрякивая, соседка по палате Митрофановна и все испортила. Еще и плечом прислонилась к ней, словно уснула. А так не хотелось Катерине Ивановне, чтобы видели, что и она своя, хосписовская.

– Нет еще их, артистов-то? – спросила Митрофановна, словно сама не видела.

Катерина Ивановна сделала вид, что не расслышала. Где не надо, ты, Митрофановна, умничаешь почем зря, а здесь спрашиваешь. А как встретила ее, новенькую, Катерину Ивановну, значит? Наварила где-то картошки, принесла в палату, достала из холодильника бутылку кефира, поставила рядом. И спрашивает у Катерины Ивановны:

– Ты будешь фырканную картошку?

– Как это – фырканную?

Митрофановна набрала в рот кефира и прыснула им на картошку: ешь.

Есть? Так это кем надо быть, каким голодным, чтобы такая картошка полезла тебе в рот? Более того, у Катерины Ивановны надолго пропал аппетит. Еле переборола себя, постепенно забыла про тот случай с фырканьем, а Митрофановна увязалась за ней, ползает, будто нитка за иглой: куда та, туда и она, жизни не дает. Какая-то не такая она, как все, Митрофановна. Чудачка не чудачка, но жить с ней рядом неприятно – и хоть ты что. Тяжело жить вместе. Просилась уже, чтобы перевели в другую палату. Пообещали. Но позже. Дай сперва, дескать, художников принять.

Гости из города приехали как раз в то время, когда все хосписцы, которые смогли сами или которым помогли это сделать, расселись на отведенных им местах. В палатах, где лежачие больные, приоткрыли двери: может, и они что-то услышат. Хотя бы услышат. Картин художников, конечно же, не увидят, а вот песня или шутка писателя – долетит!

Наталья Милашкова, сотрудница городской библиотеки имени Герцена, была постоянной ведущей этого мероприятия. Хотя было непросто упросить творческих людей выступить перед больными. Одни ссылались на недомогание, другие – на исключительную занятость, а третьи совсем никогда и никуда не ездили: больно уж высоко ценили себя. Хорошо все же, что последних единицы.

Сценарии Милашкова умела делать, они у нее, как правило, всегда были пронизаны состраданием, строго выдержаны в идеологическом направлении, нашпигованы выдержками из литературных произведений. Приятно слушать, воодушевляет! И что интересно, действует на тех, у кого слезы очень близко. Хоть рядом не стой. А не спрячешься. Некуда.

Потом выступают гости. Первому предоставляется слово кому-нибудь от художников. По традиции. Почему так, известно: художники пообещали создать в хосписе картинную галерею, и вот уже несколько лет подряд привозят в подарок свои полотна. Поэтому, видимо, и правильно, когда говорят здесь, что приедут художники.

Анатолий Отчик, как главный художник области, показал, что они привезли в подарок на этот раз, а что – напоказ. Одна белокурая женщина, кто она такая – неизвестно, как выяснится, ее сюда в общем-то не приглашали, и откуда взялась, оставалось тайной для многих, вскользь заметила:

– Могли бы все картины оставить больным людям!

Отчику пришлось оправдываться, что все оставить не могут, поскольку сегодня они, художники, много где бывают, и каждая картина – результат работы не одного дня, они не штампуются, как газеты в типографии. К тому же, художники также хотят есть и у них есть семьи. Плюс ко всему, как это – оставить? Тут едва выпросили у художников, чтобы показать.

Но главный врач больницы Зинаида Орешко сделала вид, что ничего не слышала, тепло и искренне поблагодарила художников, отметила, что те делают важное и нужное дело. Ее поддержали аплодисментами, в основном сами художники и примкнувшие к ним другие гости.

Потом рассказал несколько веселых историй писатель Сергей Данилов. Одна из них, про Лексу, вызвала наибольшее оживление. Приехала Лекса в город. После пенсии. Денег вроде бы много, а на ценник глянет – портится настроение: Боже, сколько нулей! Примерялась к вещам, а надо и сапоги, и фуфайка, и чулки, и еще всякая всячина, однако же – нули, чтобы им муторно стало!..

Ничего не купила старушка. Решила не торопиться и хорошенько подумать: нужны ли ей те вещи или пока можно потерпеть?

Пока ходила по магазинчикам и городскому базару – проголодалась. Поинтересовалась, сколько стоит беляш. Ответили. Ого! У Лексы глаза на лоб полезли. Но голод – не тетка. Старушка махнула рукой и громко сказала:

– Давайте беляш проклятый! Как вспомню, сколько мой мужик пропивает, так и не дорого!

Походила, поприценивалась – опять есть захотела. Остановилась у лотка с чебуреками. Один стоит?.. Ого! Но вспомнила Лекса, сколько пропивает ее муж, и попросила чебурек. Хотя и жалко было денег.

Съела – как языком слизнула: было бы что там есть!

«Может быть, и мороженого взять? – подумала старушка и долго глядела-дивилась, как люди им аппетитно лакомились. – Возьму. Пусть себе и дорого стоит. Как вспомню, сколько мужик пропивает...»

И протянула продавщице деньги.

Будет что вспомнить бедной Лексе...

Художник Станислав Дьяконов имел вид весьма больного человека, лицо казалось восковым, поблекшим до неузнаваемости, и ему многие сочувствовали. Однако он, хотя и знал о своей неизлечимой болезни, старался держаться мужественно, не показывал и вида, что чахнет, а с разрешения ведущей даже исполнил романс. Слушатели чуть ожили, зашевелились. Кто-то из них попросил повторить.

– Песни у нас еще будут, – заметив, что непросто дался тот романс Дьяконову, выручила ведущая. – К вам приехали артисты, они и споют, и станцуют. Принимайте самодеятельный коллектив...

После самодеятельного коллектива слово дали старейшему артисту драматического театра Ивану Певневу, и тот, что называется, позабавил и своих, и чужих.

– Театральные байки, – начал он, выдержав паузу, словно решал, с какой начать. – Мне в свое время посчастливилось исполнять на сцене роль Владимира Ильича Ленина. Чтобы исполнить ту роль, надо быть самому человеком кристально чистым, ведь эту роль утверждали тогда в обкоме партии. На самом верху. Однажды мы должны были показывать спектакль не на базе, а на выезде. Поскольку я появляюсь только в конце спектакля, а грим был сложный, меня долго гримировали, ведь вы сами видите, как сильно я похож на Ленина... И вот уже идет спектакль, а я все еще в гримерной. Потом везут меня на микроавтобусе. Так было не один раз. Едем, значит. Я за ширмочкой сижу, текст просматриваю... а в это время останавливает нас гаишник. Проверил у водителя документы, спрашивает: «Кого везешь?» Тот отвечает: «Ленина! Владимира Ильича!» Надо заметить, что водитель был новенький, и когда я садился в микроавтобус, смотрел на меня большими глазами. Гаишник, конечно же, не любит, когда с ним острят, угрожает: «Я тебе сейчас покажу, понимаешь тут, такого Ленина!..» И отодвигает ширмочку, удивленно моргает глазами. А добил его я, когда заговорил голосом Ильича: «Что, батенька, случилось? Не пропускают нас к броневичку? Непорядок, непорядок!.. Позвоните, товарищ милиционер, в Смольный, и передайте, что подъеду и разберусь сам! Окончательно! Мало не покажется! Мы защитим свою революцию! Так и передайте!» А водителю: «Вперед, только вперед, батенька!.. Так победим!..»

Все посмеялись от души.

Про второй случай говорил более сдержанно, и поскольку сам был щуплый, то, возможно, над ним и пошутил коллега. Одним словом, был в театре шибко худой актер, и однажды на капустнике тому подарил другой актер ремешок от часов: на, говорит, Николай Васильич, дорогой ты наш, ремешок, пользуйся на здоровье, чтобы штаны не потерять...

Представители от руководства района вручили хоспису телевизор «Горизонт», а деду, что был с медалями, и Митрофановне – денежные премии. Объяснили: как участникам войны.

Кто-то полушепотом заметил:

– Дети приедут и отнимут...

А затем зашевелилась, забеспокоилась Митрофановна и, облизав языком сухие губы, пошаркала к пианино. Все удивленно наблюдали за ней. Куда ж она? Старуха тем временем подняла крышку, села на мягкий стул-круглячок, и ее костлявые пальцы рассыпались по клавиатуре, и – на удивление хосписцев, не гостей, тех мало чем можно было пронять! – полилась мелодия «Венского вальса» Штрауса. Митрофановна играла еще что-то, еще, еще... И в ее глазах были слезы, казалось, она забыла, где находится и что делает... Для нее словно остановилась жизнь, вокруг ничего не существовало, кроме музыки!..

На фуршете опять пел Станислав Дьяконов, ему подпевала та белокурая женщина, что минутами раньше упрекнула художников, почему, дескать, они не оставят в дар хоспису все привезенные картины. И опять же, никто так и не знал, откуда взялась здесь эта женщина, кто она такая. Гости, по-видимому, думали, что она местная, а хосписцы – что приехала вместе со всеми... Позже женщина сказала, что она родственница одного главного начальника…. И вскоре будет вступать в Союз писателей, вот только допишет ей вторую книжку стихотворений ее подруга, которая уже давно в том писательском союзе. Она бы, мол, и сама написала эти стихотворения, что за проблема, но завтра едет в Москву, послезавтра – в Киев, а там и еще куда-то. Самой некогда. Ничего, посидит подружка, у нее времени полно, тем более, что пошла на пенсию и уже не ездит в Россию торговать разным ширпотребом. А она сама, хоть тоже на пенсии, еще подработает: теперь, когда много больных людей, спрос на народного доктора есть, и шанс не надо упускать. Хватит денег не только писать книги, но и напечатать в типографии. Так что посмотрим, кто чего стоит, господа художники и к ним примкнувшие!..

Лишь один Данилов знал эту женщину, но вида не показывал, и радовался, что она хоть не пьет водку, поскольку бесцеремонности у нее и так хватает – может наплести такого, что другой в пьяном виде до этого никогда не додумается.

Уже дома Данилов прочел на бумажке, какую подала ему после встречи старушка в хосписе: «Заберите от меня соседку Митрофановну. Она попортит мне всю нервную систему. К. И.»

Странно: просит человек, чтобы ей помогли, а полностью не указывает ни фамилии, ни имени... Ломай голову теперь. К. И. И почему она обратилась к нему, к писателю? Были же там люди из отдела социальной защиты. Есть местное начальство, в конце концов. Так нет, обратилась к нему. Хотя, что ж здесь непонятного: писатель всегда был для всех людей носителем совести, правды.

И хорошо, и приятно, что им еще верят и на них надеются. Запятнать такое доверие Данилов не хотел и решил вернуться к той женщине, которая подала ему этот клочок бумаги с не совсем обычной для него просьбой.

Он узнает ее, когда встретит.

Раздел 19. Исповедь

И через несколько дней Данилов выбрался в Старые Дятловичи, решил навестить К. И. Добирался на попутной до Чкалова, там много дачников, поэтому проблемы не испытал: подобрали при выезде из города. Почти не стоял на дороге. Труднее было с транспортом до хосписа – туда пешью далековато, надо только ехать. Неблизкий, как говорят, свет. Но – повезло опять. Как раз подвернулся знакомый агроном, он и доставил почти прямиком к месту назначения.

– Через часик заеду, – не прощаясь, пообещал агроном. Его легковая покатила дальше по лесной дороге, над которой висели, почти перехлестываясь, густые чуприны старых, вековых сосен, а Данилов зашагал к двухэтажному зданию хосписа, которого из-за зелени почти не было видно.

Здесь он не впервые, и наведывался не только к больным. Вон в том доме, построенном на городской манер, в типовой двухэтажке, живут учителя-пенсионеры, муж и жена Моторенки, Иван Михайлович и Мария Степановна. Недавно про Ивана Михайловича писали много и в разных газетах – отметили его восьмидесятилетие. Один очерк написал и он, Данилов. Приезжал сюда тогда с фотокорреспондентом БелТА Сергеем Холодилиным. Дети у этих уважаемых учителей-пенсионеров занимают высокие должности в областном центре. Один работает главным экономистом в производственном объединении комбайностроителей, второй – заместителем начальника управления здравоохранения облисполкома, третий успешно занимается бизнесом: его фирма «Меркурий» широко известна.