Текст книги "Дом коммуны"

Автор книги: Василь Ткачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Дрянь дела! Сам же видишь!..

Ключ от квартиры у него имелся, и Володька, почему-то уставший, как никогда до этого, упал на диван, который оставила ему Нинка, и уснул. Надо же – уснул! После такого возбуждения людей обычно мучает бессонница, а его – нет.

Когда проснулся, за окном была глубокая ночь. К Хоменку было уже поздно идти. Володька горевал, что Нинка съехала к какому-то мужчине, роман с коим был у нее давно, он догадывался об этом и даже слегка радовался, что все так разрешилось. Могло быть хуже. Повезло, что у того хахаля есть квартира, а что забрала Нинка почти все вещи, так оно и понятно: в обмен на них оставила однокомнатную квартиру. Баш на баш. Могла б привести того хахаля в квартиру и заявить: он будет жить со мной, а ты иди, куда хочешь! А как, кстати, с разводом? Жди, жди, значит, Володька, приглашения в суд. Ну, баба-а! Унижает на весь белый свет. В вытрезвитель зафуговала. Теперь – в суд.

А у Володьки везде знакомые, и всем им надо смотреть в глаза, вилять, как щенок хвостиком, просить милости и спасения. Тьфу ты!

Однако же – квартира. Отдельная. Живи и радуйся. Володька сразу начал перебирать в памяти женщин, одна из которых могла бы украсить это жилье. Светка? Ту не прокормишь. Всегда что-то жует и жует, может, и зубы все съела к этому времени – давно не видел. Катька? Красивое имя… Однако же сама она не сахар... Даже ни разу не была замужем. Что это за женщина? Когда никому не нужна, тогда зачем и ему? Вот его Нинка! До того, как связаться с Володькой, дважды выскакивала. И дальше помчалась. Он был для нее просто перевалочным пунктам... Кто там у нас дальше? Наташка? Женщина красивая, хорошая... С ней познакомился Володька в Друцке, когда оформлялся в гостинице. Стоял за ней в очереди. Тогда же осмелился пригласить к себе на чай. Она, к его удивлению, согласилась. А когда пришла в номер для важных гостей, где были отдельные две комнаты, душ, телевизор и холодильник, удивленно посмотрела на него: «А вы, извините, где работаете?» Он соврал: «Там, где молчат...» Она, по-видимому, подумала, что в КГБ. И более ничего не спрашивала. А когда Володька привлек ее к себе, прильнул к губам, женщина не упрямилась, а, наоборот, обняла его тонкими руками вокруг шеи и начала жадно целовать в ответ. Призналась: «Я не замужем, и завидую тебе: у тебя, говоришь, есть жена, ты можешь заниматься любовью хоть каждый день, а мне перепадет раз или два в год – как вот теперь, то не отказываюсь... Если, конечно, мужчина понравится...»

Наташка приезжала в командировку на три дня, а когда Володька сообщил, что возвращается в Гомель, вернулась с ним. Глянула тогда на него: «А где мы будем встречаться?» Ответил: «Подумаю. Я позвоню». Она опять поехала в Друцк, он позвонил ей туда, договорились, что встретит автобус, на котором Наташка будет возвращаться из командировки. Но она опоздала, как потом выяснится, на тот рейс... Володька больше не позвонил. Судьба. Теперь вот лежит на диване и жалеет, что все так получилось. Может, попробовать отыскать? Жила она с родителями в частном секторе где-то около психбольницы в Новобелицком районе, телефона не было, это он точно помнит, а фамилию забыл. Один раз, правда, позвонил ей на работу, там сказали: уволилась. А потом закружила жизнь, втянула в свой водоворот, и он забыл совсем, что где-то есть эта красивая Наташка.

Засыпая, Володька твердо решил начать поиски Наташки. Непременно. А приснился ему торшер, который будто бы стоял в аппаратной радиоцентра вместо микрофона, и он рассказывал в торшер о себе. Откровенно, до мелочей. Поплакался, что от него убежала с другим жена. А потом все же сообразил, что негоже это делать. Услышат ведь люди, – радио есть в каждом доме, в каждой квартире, не считая если только разве Хоменка, – и начнут показывать потом на него пальцем, ухмыляться, стыда наберешься, не пройдешь даже по улице – будут взглядами дырявить: смотрите, все смотрите, это же тот, от которого сбежала жена! Хорош сам, значит!..

Когда проснулся Володька, ох как порадовался, что это – лишь сон!

Хотя неуютно ему было в квартире. Да и не мог он до конца поверить, осознать, что теперь вот эта квартира – его одного, куда не страшно будет прийти поздно, даже хорошо выпив горькой. И при этом никто тебе не станет читать мораль. Так это ж здорово, оказывается! А может, и нет?..

Володька на какое-то время даже испугался, что остался один в квартире...

И опасался этого не зря.

Раздел 9. Райком закрыт

Катерину Ивановну, словно шашель дерево, все еще точило, не давало покоя свое горе. Это ж до чего дошло – уже почти год как она не может похоронить своего мужа. Была бы здорова, то села бы в поезд и отправилась в столицу, отыскала б крематорий – и всех делов. И муж ее, Николай, тоже хорош был: хочу, чтобы не как всех похоронили, а чтобы сожгли! Везите в столицу – и не возражайте. Не довелось побывать там при жизни, не довелось, то побываю хоть тогда, когда умру. Слыхали? Исполняйте. Командир говорит. Подполковник. А ей теперь ломай голову, как вернуть его домой в той урне, чтобы по-человечески придать земле. Дальше дома она не выбирается. В магазин если когда только. А теперь решила съездить и дальше – в райком партии, вспомнила, что там работает первым секретарем брат невестки, получается, дядя неслуха-племянника Кольки: назвали так в честь деда, а он деду фигу крутит. Ехать – на тот берег Сожа, в Новобелицу, но ничего – автобусы, и особенно троллейбус «пятерка», ходят исправно. Волновало старуху другое: а что, если и Павел Сергеевич пошлет ее туда, куда послала и его сестра? Извини, скажет, тетя, я тебя знать не знаю, первый раз вижу. Заплутала, смотрю, не туда попала. Однако же нет, не должен так обойтись с ней Павел Сергеевич, вместе же были несколько раз в компаниях, пели-танцевали, а когда умер Николай, принес цветы, поклоном уважил его, а ей сказал, легонько положив руку на плечо: «Держитесь, Катерина Ивановна. Держитесь». Неужели забыто все это? Не должно быть. Одно, чего боялась старая, – тот мог поинтересоваться: «А почему военкомат не привезет урну? Чем они там занимаются? Отвезли же...» Ну, правильно, отвезли... Однако же тогда там служил знакомый Николаю офицер, а позже его перевели куда-то, а тот, который занял его место, долбит свое: «Мы в два конца покойников не возим. В один – пожалуйста. У нас же не контора по оказанию ритуальных услуг». И Катерина Ивановна не нашлась, что ему ответить. Наверное, и правду говорит, окаянный? Отходит много отставников, на всех транспорта не наберешься...

Вся надежда, таким образом, была только на Павла Сергеевича Минерова. Спросила на первом этаже, где он сидит, а дежурная девушка, хмыкнув, улыбнулась:

– Ты, тетка, никак с луны упала?

Катерина Ивановна, услышав такой бессмысленный, по ее мнению, ответ, посчитала это не иначе как издевательством, строго посмотрела на шутницу, серьезно заявила:

– Я не к тебе, красавица, пришла домой, а в райком партии!

Девушка приняла строгий и важный вид, поняла, что посетительница не притворяется, действительно отстала от жизни, поэтому ответила кратко и сухо:

– Райком закрыт.

– А куда все подевались? Или от кого заперлись?

– Партии, тетя, нет уже более.

– И Минерова – также? – раскрыла рот, подобрав прядку волос под платок, Катерина Ивановна.– Распустили разве партию?

– Фу-у, вспомнила! Теперь здесь просто райисполком. И райсовет. Выбирай, что тебе надо.

– А где ж Минеров?

– Поднимает сельское хозяйство. – Девушка помолчала, не сводя глаз с растерянной Катерины Ивановны, потом спросила: – А вы что, действительно не знали, что партии больше нет?

– Нет. Ей-богу, – откровенно призналась старая.

Девушке, по всему видно, Катерину Ивановну было трудно понять. Отстала от жизни старушенция, ничего не поделаешь. Это так. Один раз, правда, услышала, будто на самом деле забрали партию у Горбачева и раскололи ее, словно тот грецкий орех: щелк – и нет. Но не поверила. Думала, мало ли что иной раз могут сказать по телевизору? А ее, оказывается, и нет, партии. Райком, значит, закрыт? А ее знакомый Минеров, получается, пошел туда, откуда и взялся – в колхоз? Он, подумала старая, и там не пропадет, не с вилами ж будет работать. А, может, ему там и лучше, не то, что в этом кабинете с графином воды на подоконнике. Что ни делается – все к лучшему.

Катерина Ивановна, прежде чем пойти, спросила:

– А где тот его колхоз? Далеко? Близко?

– Да нет, близко – в Глушце.

– То и правда, близко, под городом. И место красивое. Бывала там. Доводилось. А тебе, девушка, спасибо за справку. Но я сегодня уже не поеду к Минерову: поздно.

– Не за что, – кивнула девушка.

Про телевизор она почему-то не вспомнила. Наверное, подумала, что телевизор люди смотрят и так, хотя, бывает, и видят другой раз не то, что им следовало бы видеть....

Вечером пришел... Колька. Внук. Катерина Ивановна, услышав за дверью его голос, остолбенела: «Неужели?» Не сразу открыла – растерялась, а когда зашел Колька, не знала, куда его посадить. Это ж, считай, не появлялся уже почти год – как не стало деда, приходила раза два невестка, просила денег, жаловалась, что стипендии внуку не хватает. Известное дело. И стипендии не хватает. И зарплаты. И Государственную премию дай – ее также будет мало. Все зависит от того, как тратишь те деньги. А тратить их теперь умеют. Только отсчитывай.

– Садись, внучок, – кивнула Катерина Ивановна на стул, махнув над ним полотенцем и подставив поближе к гостю. – Чем бы тебя угостить? Варенье вишневое будешь? Или, может, медком полакомишься? Мед – хороший, башкирский, парень один нам привозит, он грузы на поездах сопровождает, то бывает и там, в Башкирии. Хороший мед. Вкусный, не горький.

– Да нет, бабушка, ты не беспокойся: я сыт. – Внук осмотрелся и только тогда обратился к Катерине Ивановне: – Да, в общем-то, и некогда рассиживаться. Я по делу.

– Да понимаю, так, без дела-то, к бабушкам и дедушкам теперь не приходят внуки. Только по делу, – печально улыбнулась Катерина Ивановна, но все равно была рада: как же, наконец-то Колька, сорванец, заявился!..

– Не сердись, бабуля.

– Учишься ж хоть как?

– Академический взял.

– Прервал учебу? – не поверила старуха.

– Ну.

– А что же ты делать будешь, недоучившись? Кому недоученные люди нужны? – глаза у Катерины Ивановны гневно засветились, а голос задрожал. – Я у тебя, внук, спрашиваю?

Колька ответил сразу же, не долго думая:

– Сегодня недоученные люди нужны стране. Срочно. Доучимся. Будем работать и учиться.

– Не верю, ой, не верю! Нечто ты не то делаешь, внук...

– Куй железо, пока Горбачев! Слышала? Не слышала. А весь город так говорит. Бабуля, я к тебе...

– Что, может, в Минск едешь? – вспомнила о своей болячке Катерина Ивановна – про урну. – Заодно и деда привезешь, а?

– И Минск от нас никуда не денется, – Колька все же сел на стул. – И зарубежье будет нашим. Все, решено: начинаю заниматься бизнесом. Открываю туристическую фирму «Мечта».

Катерина Ивановна слушала внука, боясь шелохнуться. А Колька продолжал:

– Человек мечтает побывать в Париже? Мечтает. В Египте? А как же! В Арабских Эмиратах? Конечно! И вот я помогу ему, человеку, осуществить эту мечту. У меня будет своя фирма, будет!..

Катерина Ивановна не знала, что ответить внуку, а тот, похоже, не находил слов, чтобы говорить дальше. Думал, бабушка будет вся светиться, сиять, начнет хвалить его за проворство, за то, что он дальновиднее, чем другие, а она – молчок, даже нахмурилась, лицо сделалось суровым, строгим. Катерина Ивановна не первый день живет на этом свете и понимала: если пожаловал внук, то ему что-то надо. А что? Конечно же, деньги. Однако ни за что не смогла бы догадаться старуха, и если бы услышала от кого, плюнула б тому в глаза, что внук попросит у нее... квартиру. Под офис. Ну, это уж слишком!.. Ему, видите ли, в ней будет удобно. Центр. Первый этаж. Не сказать, чтобы Катерина Ивановна слишком опешила, услышав про Колькину затею. Нет, она уже и сама не раз подумывала, что когда-то надо будет и с ней, с квартирой, распрощаться – с собою же ее, квартиру, не унесешь, однако не предполагала, что вот так все повернется. На триста шестьдесят градусов! Видали вы его, додумался. И ноги не показывал, а как квартира понадобилась – тут как тут. А дочь что скажет? Если кто и придет на могилку, то только она, а не Колька. Урну не найдет времени забрать, год стоит в том крематории прах мужа, а он и не подумал, не позаботился... И хватило же наглости прийти и выпрашивать квартиру? И в кого он, интересно, таким уродился? Отдай ему угол, а сама куда?

– А тебе, бабуля, я квартиру нашел... – поднял наконец глаза на нее внук. – Рядом с нами. Комнатку. В соседнем доме. Я буду оплачивать. Не волнуйся. Пойми меня: нельзя упускать момент, надо раскручиваться, пока твою ячейку в бизнесе кто-нибудь другой не занял. Главное – не проспать. Ну, что, будем готовить бумаги? А в принципе, что готовить? Юридический адрес есть, а там будет видно... Вывеску повесим на стене и дверях, дадим рекламу... Спасибо, бабуля, ты меня поняла...

Катерина Ивановна сперва что-то мекала и бекала, а потом отчетливо и со страхом почувствовала, что начинает терять сознание, вдруг все так и поплыло перед глазами, начало опрокидываться вверх тормашками, зашаталось, но она успела еще проговорить:

– А дочь... а дочь как же?.. Она ж меня проклянет!..

Раздел 10. Квартирант

После ГКЧП сложно было понять, кто здесь победил, кто проиграл. В Москве – там все разложено по полочкам: на одной проигравшие, на другой – победители, на третьей те, кому все равно, кто проиграл или выиграл. Лишь бы день был да еда имелась. Почти всех горожан также можно было отнести к третьим. Слоеный пирог, одним словом. Хоть в отдельных организациях и заведениях Москва аукнулась, в городе было будто бы спокойно, он, город, жил размеренно и мирно. Однако где-то наводили порядок, искали виноватых. Журналисты оправдывались, что писали, дескать, не по своей воле, когда поддерживали гэкачепистов. Признавали свои ошибки и некоторые коммунисты. Один Володька сказал, что не может терпеть Горбачева, потому и заступился за гэкачепистов, а то, что он выдал в эфир подпольно, без согласования с начальством, материал о путчистах, то ничего страшного в том нет: народ должен знать правду со всех сторон. Какую правду – Володька до конца не стал объяснять, когда его решили пропесочить за хулиганство во время эфира, а стукнул дверью, выходя из кабинета председателя комитета:– «Да пошли вы!..»

Назавтра он забрал свои вещи и больше на работу не вышел. Володька был о себе весьма высокого мнения, считал себя незаменимым человеком, хотя так не считали коллеги: они замечали, что тот все чаще и чаще приходит на работу с помятым лицом, от него несет перегаром, а когда берет у кого интервью, то в его руке слегка подрагивает микрофон. Не тот и голос – как правило, нервный, неровный, словно не знает Володька, когда и где надо ставить на том или другом слове ударение. Когда он забрал вещи, руководство с облегчением вздохнуло: хорошо, что все так закончилась. Красиво ушел человек, не создал лишних забот, счастливой ему дороги.

Володька же просто устал одновременно пить и работать, надо было выбирать что-то одно, и он выбрал первое... Хотя, если быть откровенным, Володька думал, что его начнут уговаривать остаться, а не делать глупостей. Но никто не промолвил и слова. Говорил только он. Даже похвастался, что нашел уже работу не чета этой, хотя зачем врал, и сам не знал. По-видимому, был твердо уверен, что его подберут в других местах, еще и скажут в адрес радио: дураки они там все, такими работниками разбрасываются?!

Хоменок, узнав, что Володька устроил демарш, только кисло сморщился. Хотя Володька рассчитывал услышать от Степана Даниловича слова похвалы, однако ошибся. Выдержав паузу, старик даже изрек, хоть и нелегко это ему далось, всего одно слово:

– Дурак!

Володька даже подскочил на табуретке:

– Ну, не скажи, Данилович! Цыплят, как известно, по осени считают! Так что подожди! Так что!.. Ага!.. Будь уверен!..

Почти на месяц Володька исчез из поля зрения Хоменка. Тот даже заскучал по нему, подсаживался к окну не только для того, чтобы глянуть на Дом коммуны, а в надежде увидеть где-нибудь на улице Володьку. Не мог, не мог тот обидеться на него только за то, что не похвалил за его демарш на радио и назвал дураком. Он не злопамятен, нет. Значит, что-то с ним случилось, и возможно, что-то серьезное, а то бы обязательно прибежал. Перед окном не показался ни единого раза. Хоменок начал не без оснований волноваться – все же Володьку он считал никак своим вторым сыном, да и тяжело теперь было без него: просит кого-нибудь из соседей, чтобы принесли чего из магазина, и раза два спускался с четвертого этажа сам. Непросто это давалось. Однако таких желающих услужить, как Володька, не было.

А Володька никуда не девался. У него теперь была свободная квартира, а работа, вернее, отсутствие таковой, – целиком развязала ему руки. К тому же, когда есть такой угол, как у него, то друзья откуда только и берутся, окружат, как стая волков свою жертву, разденут до нитки, а потом начнут замышлять что-то и покруче.

Дверь не закрывалась, на кухне было тесно от мусора и Колек-Васек, которых сменяли, как на вахте, Петьки-Мишки, Зинки-Машки. Но должен же был, впрочем, наступить такой период, когда все, что только можно, будет пропито, и останется последняя, порожняя бутылка, за которую ничего не купишь – даже спичек. Приехали!

Несколько дней Володька обычно выходил из запоя, в рот ничего не лезло, кроме одного-двух глотков воды. По утрам, поднося банку с водой к сухим губам, он почти всегда говаривал: «Только тот, кто не пил вечером, не знает утром вкуса воды...» В последнее время рядом с его диваном спал на полу квартирант из Молдавии Лукас, так называл он себя, подчеркивал и хвалился, сколько у него в погребах вина. Бочки!.. Володька тогда облизывался и мечтал, что поедет к тем сокровищам. Быстрее бы!.. У Лукаса деньги есть, в отличие от прежних его собутыльников, но он поставил Володьке жесткое условие: чтоб никаких пьянчуг. Лукас мог в любой момент принести фляжку вина, но Володька почувствовал и сам, что пора остановиться.

Так прошло еще несколько дней. Здоровье будто пришло в норму, начал появляться аппетит, и Володька даже подумывал навестить Хоменка, ведь как он там один, без него. Его же обязанность и в магазин сходить, и оплатить коммунальные услуги. Имел намерение познакомить с ним и Лукаса. Тот сперва и сам высказал такое желание, но потом, когда узнал, что Хоменок тверд как кремень, умеет выпить и закусить, имеет зоркий орлиный взгляд, то почему-то потерял к нему интерес и всячески избегал встречи с ним. Володька сперва удивлялся, отчего это он так крутит хвостом, а потом махнул рукой и совсем перестал вспоминать про Хоменка.

Лукас куда-то исчезал средь белого дня, возвращался веселый и бодрый, выкладывал на стол пакетики с едой, приглашал пировать. Приносил, конечно же, и водку. Сам пил мало, а все больше подливал Володьке, потом доставал и вторую бутылку, и третью... Лукас, как ни в чем не бывало, спал теперь на диване, у него были свои чистые простыни, а Володька на фуфайке рядом, возле стены. Поменялись местами.

Володька же, продрав глаза, гордился, что Лукас спит на диване:

– Чтобы я своего гостя, квартиранта, да положил на фуфайку! Никогда! Лукас, будь как дома!.. Ты мне нравишься, дай, я тебя поцелую.

Лукас всячески уклонялся от поцелуев, советовал Володьке лечь отдохнуть. Тот послушно тянулся к фуфайке и замолкал.

Однажды Лукас принес целый ворох каких-то бумажек, подал Володьке.

– Все подписано. Дом хороший. Туалет, правда, во дворе. Две комнаты. Здесь – одна, а там – две!.. Сечешь разницу, друг?..

Володька ничего не мог понять. Моргал часто глазами, глядя на Лукаса, словно только на свет появился:

– Какой... дом? Какой двор? Ты что плетешь, квартирант? Кого в лапти обуваешь?..

Квартирант просил не волноваться и не кипятиться, все сделано по закону, подписаны же твоей рукой бумаженции. Когда? Когда подписаны, спрашиваешь? Что? Зачем? Ах, ты не помнишь! Это твои проблемы, Володька, пить меньше надо. Так что переезжай в деревню, там тебя уже прописали, ждут. А здесь буду жить я. Как и договорились. Мы же взрослые люди. Посмотри, посмотри: вот и мой штамп о прописке. Что скажешь теперь? Ну, а деньги Лукас тебе после отдаст... Компенсацию... Лукас не обманет. Лукас хороший человек. Ты же знаешь, Володька. Когда я для тебя денег жалел? Рассчитаюсь, не волнуйся, но маленько позже, брат.

Только теперь Володька понял, кто такой Лукас, и оттого, что его так круто обвели вокруг пальца цыгане, он готов был завыть, как волк в пилиповку. Он схватил табуретку, поднял ее над головой и, озверев, запустил ею в Лукаса:

– Гад! Падла-а!

Табуретка ударилась о стену и рассыпалась.

В это время дверь распахнулась, и на пороге появились еще два Лукаса. Они молча взяли Володьку за шиворот и выбросили на лестничную площадку.

Раздел 11. Нужные люди

Не его, Данилова, вина, что так получилось: пригласили на работу в областную газету, а от таких предложений обычно не отказываются. Из столицы вроде бы дали взбучку за никудышный стиль, кинулись искать стилиста и вспомнили о нем: все же пишет человек рассказы, пьесы.

Извини и прости, Сельмаш!..

Чтобы никто не препятствовал править «все, что написано пером», ему отвели место в зале для заседаний, который находился на первом этаже, там было несколько столов – выбирай любой. За одним, правда, тем, что в углу и у самого окна, сидел иной раз Алесь Широкий, секретарь областной журналистской организации и мастер писать короткие заметки про художников, которые подписывал солидно и достойно: искусствовед. Затерзал он Данилова, пока тот не привык, чтением своих строк. Обычно ходил по залу и вслух читал, а после каждого предложения обязательно спрашивал: «Ну, как?» Надо было отвечать конкретно: хорошо или плохо. Алесь Широкий, а человек он грузный, неповоротливый, словно борец-тяжеловес, и спокойный, как скала на морском берегу, когда ему нравилось замечание Данилова, немедля возвращался к столу, вносил правку, опять возвращался на середину зала, читал очередное предложение и смотрел на Данилова, суетливо моргая глазами: «Ну, как?»

Но в кабинете Широкий сидел мало – обычно спозаранку, а потом звонили то ли ему, то ли он сам кому-то, и тогда Алесь прятал бумаги, просил Данилова:

– Скажешь, только вышел.

Однажды Широкий срочно понадобился редактору Артему Пазько, человеку энергичному, заводному, маленького роста, но в меру коренастому, и надо было видеть, как раз за разом – минут через несколько – тот заглядывал в кабинет, бросал кратко и резко:

– Не появлялся?..

Широкий вернулся перед самым обедом, красный, словно печеный рак, и еще более неповоротливый, чем обычно по утрам, он долго топтался перед зеркалом, что висело на стене сразу же за дверью, разглаживал лицо, кривлялся-косился, чем-то брызгал в рот, а потом посчитал, что пора обратиться к Данилову:

– Ну, как?

Тот улыбнулся: заметно, конечно, что хорошо выпил. Широкий понял стилиста без слов – стилист он и в жизни стилист, оказывается – и опять начал топтаться перед зеркалом, опять показывал лицо Данилову, интересовался:

– Ну, как?

Однако на этот раз Данилов ничего не успел ему ответить – в зал, словно вихрь, влетел Пазько, сразу понял, только глянув на Алеся, которого столько времени жаждал увидеть, что тот под хорошим градусом, а когда он под ним, то сильно заикается, а плюс к этому и теряется вчистую. Значит, лучше не задавать ему лишних вопросов: вразумительного ответа все равно не получишь. Поэтому Пазько, едва сдерживаясь, только рявкнул:

– Где доклад?!

Широкий совсем растерялся. Он словно забыл, где находился. Надо было искать тот злосчастный доклад, а ноги не слушались. С горем пополам добрел до стола и стал перекладывать с места на место все подряд: резинку, карандаш, пресс-папье…

Наконец-то, не без помощи самого Пазько, доклад был обнаружен: он лежал сверху в ящике, который надо было только потянуть на себя. Редактор сгреб доклад и молча вылетел из зала. Широкий еще долго сидел за столом и сопел, словно горн в кузнице.

Иной раз, когда Данилов сидел над горкой рукописей, в комнату просовывала голову буфетчица Марийка, делала такой вид, будто вот-вот конец света и она, бедная, не знает, что ей делать, как спасаться. Чтобы не тратить напрасно время, сразу разводила руками, цепляла на симпатичное личико солнечную ладушку-улыбку и переходила поближе к делу:

– В подвал зайти не хочешь?

Повисало, конечно же, молчание. К Марийке? В подвал? Она приятно и многозначительно улыбаясь, ждала ответа. Заодно поправила и прическу. Данилов слышал, будто к ней в тот подвал ныряли наиболее шустрые мужчины, но считал, что это только сплетни, и не более.

– Повторяю, новенький: в подвал не хочешь? – переспросила Марийка, теперь только упор сделала на вторую ногу, легко и натренированно перенеся на нее точку опоры. – Ну, отчего молчишь, как воды в рот набрал, юнец?

Данилов поперхнулся:

– А что, извините, делать будем?

Марийка захохотала:

– Он у меня спрашивает, ой, Боже! Прямо не могу!.. Сегодня же пятница. Привоз. Машину разгрузить надо. А вас, мужчин, и днем с огнем не сыщешь: не буду ж я Лаховского просить. Потом подметать песок за ним надо. А у меня метлы нету. И большинство таких. Попрятались, что ли, все? Как тараканы в щели?

– Теперь понял! – бодро и энергично ответил Данилов. – Давно физическим трудом не занимался.

Марийка многозначительно хмыкнула... В самом деле, как это он забыл, что сегодня в буфете привоз. Марийка будет отоваривать сотрудников редакции тем, чего не найдешь в обычных торговых точках: сервелатом и колбасой других сортов, печенкой, мясом, рыбными консервами. За всем этим вытягивается очередь не меньше, чем в мавзолей, но тому, кто носил дефициты в подвал, выдается набор продуктов без очереди. Когда Данилов узнал про буфет, сначала почувствовал неловкость: дескать, так поступать не совсем пристойно, однако постепенно привык, втянулся, и домашние уже ждали его в конце рабочей недели со свертками. А Данилов, в свою очередь, не отказывался ни от чего, что привозила Марийка и что можно было приобрести у нее довольно дешево. Не думалось, что такие же буфеты есть в обкоме партии, в горкоме... и много где еще. Было бы, конечно, хорошо, чтобы все это могли приобретать все люди в обычных гастрономах. Вдоволь. Без очередей. Как-то поинтересовался у сослуживцев со стажем, кто те незнакомые люди, что пришли в редакцию за дефицитом? Ему – на ухо, полушепотом – отвечали: тот вон, усатый – парикмахер, обслуживает редактора... А вон та женщина – стоматолог... а молодой парнишка – автомеханик... Нужные, одним словом, люди... Они стояли в очереди, как и надо вести себя в гостях, тихо-мирно, ни с кем не вступали в разговор, а только когда встречались взглядом с Марийкой, то что-то с приязнью говорили ей, а она, буфетчица, чуть ли не заглядывала каждому из них в рот. И Данилов делал для себя очередное открытие: люди, которые стояли в очереди, нужны и ей... Свои. Без них – никак, похоже на то. Рука, как говорят, руку моет.

Что интересно, и сам он, Данилов, почувствовал, что является не последним человеком, а все же кому-то еще нужен в этой немножко корявой жизни. Конечно же, не считая семьи. К нему подходят с материалами сотрудники редакции, кладут листки перед ним на стол, каждый стремится пододвинуть свое писание поближе к стилисту, – чтобы побыстрее прочел, поставил свою подпись, и тогда этому материалу будет сразу дан ход – секретариат, типография, газетная страница... И каждый старается угодить Данилову, льстит, старается улыбнуться ему или что-то сказать хорошее и ласковое.

Всегда находился кто-то, кто обязательно попросит, чтобы прочел его материал в первую очередь. «Срочный!» Чего скрывать, к некоторым журналистам областной газеты Данилов относился с личной симпатией – как, например, к Зосимовичу, и когда тот просил прочесть его материал, Данилов, бывало и такое, просто ставил свою подпись, не читая: как пишет Зосимович, он знал. Хорошо пишет. К тому же и его учитель. Даже, можно сказать, крестный отец в журналистике. Когда Сережа Данилов закончил школу, то обратился в обком партии с просьбой – посоветовал писатель Михась Даниленко – чтобы его взяли куда-нибудь на работу в районную газету. Про учебу не думалось. Хотелось побыстрее работать: «трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете...» На газету и на тех, кто ее делает, юный селькор молился, словно на икону. Так он оказался в кабинете Дубовца, или просто Зосимовича, который заведовал сектором печати в обкоме партии. Деревенский парень, Сергей был всего лишь второй раз в таком большом городе, как Гомель, а в обкоме партии... Да что там говорить! Ходил по коридорам и боялся. Однако выходил оттуда, будто на крыльях летел: Дубовец встретил его, пацана, по-отечески тепло, даже не поскупился на шутку: «А у тебя, Сережа, сумка больше, чем ты сам. И ноги, вишь ты, до пола со стула не достают... А я же, когда встречал твою фамилию на страницах газет, то думал, что ты – богатырь: больно много и хлестко писал». Он предложил Данилову на выбор три редакции, паренек, конечно же, выбрал ту, что была поближе к дому. Так он оказался тогда в Корме, а на следующий год, осенью, пошел в армию.

Через несколько лет, приехав в отпуск, Данилов навестил бывшего редактора кормянской райгазеты Павла Олеговича Павленко. Тот уже был на группе, стопку, как это мог в прежние годы, не брал, потому пили только чай. А Данилов вспомнил, как зимой, когда его отправили в командировку в один из колхозов, автомашины тогда и близко не было в редакции, автобусы не ходили – езжай на чем хочешь, вернулся с пустыми руками, ни строки в блокноте, только промерз до костей. И плакал, что ничего не получилась, что не выполнил задание. Зашел прямиком к редактору на квартиру, которую тот снимал в обычном деревянном доме. Они с женой растирали ему щеки, уши и нос, и вдвоем утешали: да не горюй ты, чудак, и не плачь, ну, не получилось сегодня, завтра получится. Помнится, еще подчеркнули, если уже плачешь, то будешь хорошим журналистом. Есть ответственность. Молодец...

Что было, то было.

Позже Данилов узнал, что Павленко умер. А коллеги-журналисты, которые выносили гроб из квартиры, острили: «Этот день мы приближали, как могли...» Озорники, что с них возьмешь!..

Круто повернулась судьба и у Дубовца. Обычно с сектора по печати идут на высокую должность в областную газету – редактором, в конце концов заместителем, а он пришел рядовым корреспондентам. Дубовец не был служкой, имел острый язык, сыпал шутками где надо и не надо, и потому, наверное же, считался не совсем серьезным человеком. Не скомороху же возглавлять орган обкома партии. Да и стопку брал. Даже в рабочее время. А как не возьмешь, когда приезжают журналисты из районов, когда гонорары приходят? Стопка сама лезет в руки. Это надо быть или больным, или полным идиотом ... А он и не прятался!