Текст книги "Дом коммуны"

Автор книги: Василь Ткачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Я б не смогла, чтобы урна дома стояла, – печально посмотрела на Хоменка женщина. – Мужество надо иметь. Молодец поэт. У него было...

Хоменок подначил женщину, сам не понимая для чего:

– Не мужество – любовь.

– Может быть.

Про Катерину Ивановну Хоменок знал, может, даже и больше, чем она собиралась рассказать ему сама о себе. У сына болело сердце, похоронила его. Николай был подполковником в отставке, и когда умер, то она захотела похоронить его рядом с сыном, однако невестка заупрямилась: «А я куда лягу? Разогналась!..» И еще сказала, что с сегодняшнего дня свекровь ей никто, чтобы та больше никогда не напоминала о себе. «У тебя дочь есть». А что внук есть, Колька, про это ни слова.

– Тот раз пошла просить внука, чтобы съездил урну забрал, а они мне и дверь не открыли. Послала невестка куда надо. Матом. А что я могу с ней поделать, когда ее брат, знаете, где работает? В райкоме партии. Главным. Соли на хвост не сыпнешь. Заступится, как же!.. Одна кровь. А когда шла по улице, то кто-то меня из-за угла толкнул... не помню даже – как. Света белого перед собой не видела. Очухалась в больнице, челюсть словно чужая, нос распух, губы – как цедилки... Головы не повернуть. И смешно, и грешно... Оказывается, меня милиция подобрала. Без памяти была. А я и не помню, что без памяти... Во так умрешь и знать не будешь, Господи!... Позже приходит ко мне милиционер, на второй день, кажется, расспрашивает, как было и что, – протокол составляет... На кого, говорит, думаете сами, Катерина Ивановна? Внимательный такой, молоденький милиционерик: не испортился еще, сразу видать, ага. А на кого я думаю? На бандитов! А он на внука, и только на него, тень бросает... Нет, говорю, мой Колька на такое не способный! Что вы! Шибко, говорит, вы внука своего знаете. Только внук, говорит, и точка. Пишите заявление. Слыхал? Это чтобы я, баба родная, писала на него, на внученька своего, донос, клевету? Теперь я, правда, не помогаю ему учиться. Послушай, сосед, а может, мне твоего корреспондента попросить, чтобы урну привез? Он же бывает в Минске. Слышала как-то, говорил... А, Данилович? Посоветуй, родненький. А больше и не к кому обратиться... все свои чужими стали...

Хоменок ощутил внутри какую-то тяжелую, невыносимую боль, поднял глаза на соседку, не сдержал упорно томившую его злобу:

– Не умеем, Ивановна, мы жить. Косо... вкривь ли... а какая, к чертям, разница, как мы лямку тянем!.. Другой раз и я начинаю все чаще и чаще задумываться над смыслом жизни. Ловлю тот смысл. Со всех сторон его оцениваю. Кругом одни потери, находок – так тех меньше, с гулькин нос!.. А хочется набраться наглости и заявить, чтобы услышали все: давайте, родненькие... спасибо за слово, Ивановна, я и подзабыл его, слово-то это... давайте будем жить на земле так, чтобы не было стыдно за нас отцам, матерям, женам... да и детям, как видим, что лежат... да-да, что лежат в гробах... на кладбищах. Что, не услышат они, думаешь, нас?

Катерина Ивановна ничего не ответила, только глубоко вздохнула, передернула плечами:

– Так ведь если бы...

– Володька, Катерина, найдет тебе такую урну быстро... побыстрее, чем ты думаешь, тютелька в тютельку такую, у нас здесь где-нибудь за углом и принесет. За магарыч. И что ты похоронишь, сама знать не будешь. Песок или золу из обыкновенной печки. Шелестит там нечто в середке – и ладно. Володька – не промах. А ты потом всю оставшуюся жизнь себя казнить будешь за такой шаг. Так что лучше дождись уж дочери...

Когда Володька вернулся, Катерины Ивановны уже не было. Хоменок смотрел в свое окно, он даже не повернулся, когда тот переступил порог. Володька похвастался, что интервью сделано на самом высоком уровне, завтра утром пойдет в эфир. Это хозяина квартиры мало интересовало. Его более заинтересовало, что какой-то негодяй нацарапал гвоздем на стене около его входной двери грязные слова. Хоть Володька, сообщив ему про такое писание, и заливался смехом, Хоменок не слышал его. Он спросил вслух, тихо, озабоченно, без фальши в голосе:

– Как завтра жить будете?

У кого спросил, Хоменок и сам не знал. Просто спросил. Но говорят же, и стены иногда слышат. Может, на это старик и рассчитывал. Тем более, что голос у него был с претензией услышать ответ. На что Володька ему заметил с каким-то пессимизмом, что ли, в голосе, даже с нескрываемым сарказмом:

– А ты, Данилович, окно настежь распахни – и спроси, чтобы все слышали. У народа. Один человек ничего про жизнь не знает, а все разом когда – такие знатоки, такие умники, где там!.. Спроси в окно. Ну, смелее, смелее, не будь трусом!.. Может, как раз будет проезжать внизу Вулах, мой друг, из психушки, он доктором там работает, то и он услышит. Бесплатно прокатишься в «скорой помощи». А если еще и я хорошенько попрошу, то и сирену включат парни в белых халатах. По блату. Вот будет форсу!..

Хоменок ничего не ответил, однако окно все же распахнул. Настежь. «Твоя воля, Володька. Только сегодня я и тебе ничего не скажу. Вишь ты, чего захотел. В окно ему крикни. В окно не кричать надо, в окно смотреть мне суждено всю оставшуюся жизнь, пожалуй. На белый свет смотреть. И на Дом коммуны. Весьма удобно. Как на капитанском мостике все равно».

Позже вслух он все же сказал:

– А теперь бери свою технику и отчаливай ночевать домой, а то, в самом деле, жена пожалуется в парторганизацию. Давай, давай, Володька. Я не гоню, но и меру знать надо. Да и добра тебе желаю. Хороший ты человек, хоть и баламут большой…

Но не только Дом коммуны был причиной того, что Хоменок сидел перед окном как привязанный...

Раздел 2. Митинг: эхо Москвы

Светло-бежевая «Волга» Григория Николаевича Заболотнева резко сбавила скорость, затем катилась по асфальту на удивление тихо, а вскоре председатель областного Совета попросил водителя остановиться. «Погоди, погоди!..» Из салона выбираться не стал, какое-то время смотрел на людей, которые собирались на площади Ленина: людской поток тянулся сюда со всех улиц, словно неслись стремительные весенние ручейки в Сож. Заболотнев успел прочесть на некоторых транспарантах и плакатах-растяжках, поднятых над головами демонстрантов с какой-то агрессивностью и решительностью, призывы, чтобы парткомы убирались с заводов, дескать, хватит народу молчать, пора быть хозяином на земле... Как все это хорошо знакомо с прошлых, не таких, однако, уже и далеких времен! Но, если откровенно признаться, это не столько удивило его, руководителя области, сколько насторожило. Свои, казалось бы, люди, откровенные, простые, с ними встречался он не раз в трудовых коллективах – больше в цехах, у станков, меньше – в своем кабинете, это и понятно: власть должна всегда быть там, где ее ждут. И не просто ждут, а с полезным и конкретным советом, обоснованным и единственно верным решением, а если надо, то и с твердой позицией, направленной на улучшение, в конечном итоге, их жизни. Но в то, что эти люди по первому призыву демократов – как именует себя кучка проворных людей, – вот так бросятся на площадь на слом головы – он не поверил бы. Значит, ошибался. А это большой минус тебе, председатель. Что ж, надо, как говорят, век учиться... Но и умирать же еще рано!.. Не время. И пока он обо всем этом думал, какой-то мужчина, не придерживая шага, сунул ему в окошко листок, на котором успел Заболотнев выхватить заголовок: «Обращение к жителям города...» Ишь ты, уже и обращения пошли в ход! Ну, ну.

Настроение, конечно, было не из лучших. Хорошо вот так выйти на площадь, взять в руки микрофон и сказать: «Граждане! Мы призываем вас и дальше идти путем демократии, несмотря на все трудности, какие у нас есть и какие, несомненно, еще будут». А что дальше? Дальше – что? Ну, покричали, показали себя, в грудь постучали, в барабаны побили. Так каждый бы смог. А ты вот приди в кабинет, возьми в руки телеграммы и шифровки, прочти их и прими решение. Как руководитель области. Партии, можно сказать, уже нет: первый секретарь обкома Заплыкин совсем не показывается, говорят, будто бы собирается обратно в Москву.

Как получилось, так получилось: только доверили коммунисты ему эту должность, не успел обжиться в своем рабочем кабинете, а все повернулось таким образом, что он, Заплыкин, стал не нужен ни области, ни республике, хотя когда-то занимал пост первого секретаря ЦК ЛКСМБ. Высота. Был на виду, в центре жизни республики. Предлагали ему, правда, место начальника отдела кадров в производственном объединении «Нефтепровод “Дружба”», но он, говорят, корректно, интеллигентно поблагодарил за такое высокое доверие и кивнул головой в сторону Москвы... В ту, кстати, сторону, откуда и докатилось игривым эхом несколько дней назад сенсационное сообщение о каком-то ГКЧП (государственный комитет по чрезвычайному положению, так надо понимать), а потом показали тех деятелей на телеэкранах, всех вместе за широким длинным столом, известных и не очень известных широкой общественности, а что запомнилось больше всего – у вице-президента СССР Янаева тряслись руки, как у алкоголика. И эти люди, подумалось тогда Заболотневу, хотят взять власть, управлять такой большой державой!.. Не сон ли это?

А потом показали Горбачева в Форосе, где тот отдыхал с семьей. Вроде бы под арестом. К нему летят переговорщики, возвращаются...

Вопрос о смене власти пока висит в воздухе, и неизвестно, что будет завтра, послезавтра... Да и сегодня, надо ли говорить: вон сколько их людей собрали разные ловкие деятели на митинг, выступают против тех гэкачепистов. А если вдруг они все же возьмут верх? Что тогда с ними, с этими бесноватыми агитаторами, будет?

Из Верховного Совета только что поступил приказ: поддержать ГКЧП, Горбачев – вчерашний день, сам виноват, что выпустил из рук вожжи.

Заболотнев вспомнил Александра Граховского, бывшего первого секретаря обкома партии, он совсем недавно умер. Тот оказался дальновидным: «Он заведет нас в тупик, Горбачев!.. Он все развалит. Вот увидите!» Так, по существу, и получается. Граховский как в воду глядел, а когда поблизости никого не было из чужих, и поматерит генсека, остро и откровенно. Доставалось. Однако слышал ли он, Михаил Сергеевич? Если бы! А руководителя партийной организации области не стало: сердце. Может, и Чернобыль? Может, и Горбачев? Может, они оба положили человека в гроб. Не вернешь. Но если бы сегодня Граховский глянул, что делается вокруг, не очнулся бы – это точно.

А потоки людей все накатывали и накатывали на площадь. Когда-то здесь, где стоит светло-бежевая «Волга» председателя облсовета, было все чуточку иначе, Заболотнев об этом знал. Площадь, которая сегодня носит имя Ленина, стала такой площадью только в конце пятидесятых годов – раньше она называлась и Базарной, и Соборной (в результате строительства неподалеку на высоком речном берегу Петропавловского собора в 1824 году), и Советской... Тогда же, в конце пятидесятых годов, был поставлен и памятник Ленину. Вон он, перед глазами, высокий и величавый. Хоть бы бровью повел. Лишь смотрит на драматический театр, мол, не тревожьте меня, дайте самолюбие усладить, а его бы должен волновать сегодня совсем другой театр, тот, что под открытым небом. И в коем он когда-то изобретал свою систему Станиславского – его система, правда, решительно отличалась, она требовала практических жестов и движений, а не тихих иллюзорных бравад при создании мизансцен.

Хорошо ему, памятнику.

Направляясь сюда, на площадь, Заболотнев только что миновал Мохов переезд, его знает любой горожанин. Ну, Мохов и Мохов. А кто он такой, тот человек? Чем отличился? По какой причине чтят? Наблюдая за демонстрантами, Заболотнев почему-то подумал о том простом городском кузнеце, домик которого стоял у железнодорожного переезда до середины прошлого века – потом стал неудобен, его снесли. Как-то Заболотнев опросил многих жителей, от школьного возраста и старше, и ужаснулся: мы же не знаем историю, не знаем тех людей, именами которых названы наши улицы! Они ведь заложили для нас вот этот же фундамент, на котором стоим!.. А для чего же тогда берем в руки плакаты-транспаранты, чего добиваемся? Странно было бы прочесть над головами тех азартных горожан: «Помните и уважайте графа Румянцева, этот город – его!», «Слава создателю парка графу Паскевичу!», «Не забывайте героев войны Катунина и Ефремова!», «Построим новый стадион и создадим классную футбольную команду!», «Наладим пошив костюмов на «Коминтерне», чтобы в них щеголяли руководители страны!»

Однако же людей волновало совсем не это. Тогда что же?

На площади тем временем выступал народный депутат Тамбовцев, он, если верить его словам, сам был в шеренгах защитников Белого дома и только что вернулся из Москвы. Голос его звучал убедительно и громко:

– В стране произошел военно-коммунистический переворот, поддержки которому не будет! Все это напоминает август 1968 года, когда мой отец на броне танка ехал в Прагу. Чем это закончилось для чехов и словаков – мы знаем: еще двадцатью годами угнетения и ожидания. И не была ли уготовлена нам такая судьба? Партия никогда не сдаст без боя кнут и вожжи!.. Друзья, помните: срезана только верхушка хунты, густая сеть корней продолжает жить, множиться и исполнять свою роль шлагбаума на пути прогресса и демократических реформ!

Григорий Заболотнев, стараясь проявлять, как и раньше, спокойствие и уравновешенность, шепнул водителю ехать в облисполком. А сам хмурил лоб: «Никому не нужные страсти, и не более того. Легко им, этим говорунам. И я бы мог выйти, погорланить, но мне – нельзя, хоть и сам понимаю, что делаю не все так, как подсказывает сердце. Или – интуиция, она, кстати, есть у каждого человека, но тот просто не всегда ею пользуется. Да, да, правильно: делаю то, что приказывают сверху. А куда денешься? Куда?.. Выше головы, как говорят, не прыгнешь. У толпы больше прав и никаких обязанностей. Им можно позавидовать. Только вот надолго ли?»

Спозаранку, как только началась вся эта вот неразбериха, Александру Димитрадзе вызвали в областной Совет. Откровенного разговора не получилось, женщина была принципиально непоколебимой: «Я должна быть с народом». Ну, иди. Шагай. Твоя воля. Что с ней можно было сделать в то время? А ничего! Она – как легонькая птичка: на какую ветку захочет, на ту и сядет. Не подчинилась. Потому городской Совет не поддерживает гэкачепистов, видит в них тех, кто подготовил для инакомыслящих наручники. Смелые люди, ничего не скажешь!.. И принципиально не исполняет распоряжения областного Совета. Нонсенс? Но это так. И, самое интересное, он, Заболотнев, ничего не может сделать. Стена. Ни взад ни вперед. Более того – городской Совет пробует подчинить себе областной, дает свои указания, советует, как им надо действовать. Не мания ли величия?!.. Учит и требует ответа на многие вопросы. Строго и нагло. Сверх всякой меры. Критикует в городской газете руководителя области. До чего докатились, братцы! Он же, Заболотнев, буквально оказался между молотом и наковальней. Хотя хорошо понимает, что делает не так, как надо: необходимо было все же и ему занять твердую позицию в отношении к гэкачепистам: не признавать – и точка! Кто вы такие, парни? Вы же нарушили Конституцию, совершили, по сути, государственный переворот! И вот этих людей ему надо было поддержать. И что было бы тогда в области? Он не мог ответить на этот вопрос. Ни себе, ни другим!.. Становилось просто жутко.

Накануне позвонил редактор областной газеты Пазько: так что делать будем, Григорий Николаевич? Поддерживаем гэкачепистов? «Поддерживаем!» Сотрудники редакции дружно и энергично – как и во время любой кампании, даже посевной, – начали организовывать отклики на события в Москве, отклики же, конечно, в поддержку путчистов. А потом люди, фамилии которых стояли на страницах областной газеты под такими заметками, давали опровержения на страницах городской, что они, дескать, такого не говорили, это все придумали корреспонденты. Тут же журналистка Сладкая признается: действительно, это все написала я, простите-извините...

На следующий день ситуация ненамного прояснилась. Верховный Совет хранил молчание, или, точнее сказать, держал паузу. Паузу – политическую. Была установка – поддержать гэкачепистов... Однако не слишком жесткая, у тех, кто давал ее, голос также, чувствовалось, малость дрожал. Заболотнев понимал: все мы – живые люди, под Богом ходим. Да, да. И если, не дай Господь, ничего у тех, кто с трясущимися руками суетились на телеэкранах, не получится, – что тогда? Можно представить было... А городской Совет, вишь ты, сразу смело выступил против гэкачепистов! Откуда такая интуиция, прозорливость, уверенность, в конце концов?! Позавидуешь, честное слово! Хотя, если брать по большому счету, не верил и он, Заболотнев, что у тех что-то получится, ведь как-то на скорую руку, неподготовленно все это выглядит. Аврально. Имел, как оказалось, смекалку его заместитель Валентин Сельцов, когда говорил: «Между гэкачепистами и Горбачевым вклинится какая-то третья сила, она и возьмет власть». Этого оставалось ждать недолго – уже вечером электронные средства массовой информации донесли до всех, что танки расстреляли из орудий Белый дом, а на одном из них стоял Ельцин и благодарил всех за поддержку. Позже гэкачепистов арестовали, а один из них, Пуго, застрелил сперва жену, а потом и себя.

Ну, и что же теперь? Горсоветовцы праздновали победу: они, как показало время, оказались наиболее прозорливыми и теперь могли диктовать, как ни странно, свои условия. Что и делали. Выбрали председателем Димитрадзе, до этого она исполняла лишь обязанности. Ее кандидатура при партийном руководстве не поддерживалась, но зато теперь проходила без всяких препятствий – тем более, что она, прервав отдых в Калининграде, вернулась в город в самое горячее время и была в центре бурливой жизни, авторитет ее сразу прыгнул вверх. Встретили – как Ленина в семнадцатом на Финляндском вокзале, – овациями и рукоплесканиями. Не было только броневика и стрельбы в серое и тусклое небо.

Постепенно жизнь налаживалась, хоть трения между областными и городскими властями продолжались. Заболотнева могла смело покритиковать городская газета, областная же – в свою очередь – пощипывала Димитрадзе. Григорий Николаевич не знал, как воспринимает всю эту критику женщина, но он брал особенно близко все к сердцу, хоть и старался, украдкой от людей и своих семейных, не показывать вида: терзала бессонница, а когда и закрывал глаза, то видел всегда только страшные, почти жуткие сны, от которых сразу же просыпался, шел на кухню и ставил на плиту чайник. Потом пил кофе, а в голову лезла сама разная ересь, иначе не скажешь, и чтобы как-то забыться, Заболотнев вспоминал маму, она жила у сестры в Друцке – как раз в том городе, где он был первым секретарем райкома партии, а до этого работал инженером в болотнянском колхозе. То было, возможно, самое счастливое время. Молодой, здоровый, не отягощенный многими обязанностями, что легли позже на его плечи. Высокий, худощавый, всегда благоразумный и энергичный – таким он оставался и теперь. Ходил по колхозным полям и деревенским улицам широко и размашисто – ветер, казалось, рядом свистел. Но, чувствует, здоровье не то, что раньше: об этом знают только доктора да сам. Даже жене своей Светлане, красивой и не менее самостоятельной, чем сам, не считал нужным признаться, что иной раз начинают напоминать о себе почки. Когда у человека ничего не болит – он и не думает, что может когда-то и что-то его потревожить. А только начнет, сразу вспоминаешь, что есть такая наука, как анатомия. Да что наука – есть ты, живой человек, довольно сложный и противоречивый механизм, который требует регулярного присмотра, отдыха и, конечно же, профилактики. Только не такой профилактики, что обрушилась на него в последние дни...

А в общем, интересно сложилась у него жизнь. Родился в Германии, где служил в армии после войны отец. Вернулись на родину, родители стали жить в Старой Алешне, рядом с Болотней, центральной усадьбой колхоза. Там он закончил школу, туда вернулся после окончания института народного хозяйства. Работал в обкоме комсомола, председателем колхоза, председателем райисполкома, был первым в своем районе, заведовал отделом сельского хозяйства в ЦК КПБ. Кажется, все? Из Минска вернулся на малую родину на должность председателя областного Совета. И вот теперь получай, почтенный, по шапке. Когда есть голова, а на ней – ого-о какая шапка, то и слепой не промахнется! – может дать так, что и врагу не пожелаешь. Это он понял в те августовские дни девяносто первого года двадцатого столетия...

Хотя, если брать по большом счету, то эти митингующие наделали много шума, и не более. Ну, в Москве захват власти. А при чем здесь Гомель? Было же тихо-мирно, может, и действительно надо было переждать, не суетиться, а узнать, как там разрешится вопрос. А не создавать тот бедлам с митингами, с газетными призывами... Тем более что все решается не здесь, в их городе, даже не в Минске... Кто об это не знает? Депутат Тамбовцев? Еще бы! Человек образованный, казалось бы, кандидат наук, ученый, а лезет на трибуну. Зачем? Да возьми спроси у него, Тамбовцева, зачем, откровенно не ответит, а только, наверно, сам подумает: «А каждый, господин Заболотнев, жить хочет!.. И хочет хорошо жить!..» Стара, как и этот мир, истина. Но те же люди, что пришли на митинг, будут ли от этого жить лучше? Вряд ли. Будет тот, кто кричит, кто подстрекает к насилию. Он знает, что делает. А станет... ну хоть бы и председателем областного Совета – вообразим такое – на второй же день сам будет наблюдать из салона легковушки за тем, что делается на площади, и не решится подойти к митингующим. Да и надо ли его за это критиковать? Обыкновенный демарш оппозиции. Жизнь – весы, и на какой половине тебе суждено стоять, на той и будешь, ведь сразу на две чашечки весов не станешь. Как не сядешь на два стула. Здесь хоть бы на одном усидеть. Вон опять депутаты горсовета требуют освободить его от должности. Так и пишут в городской газете. Будто бы за поддержку гэкачепистов. И они имеют для этого все основания, не воспротивишься: что было, то было. Не будешь же каждому из них объяснять – почему он поступал именно так, а не этак. Опускаться до такого нельзя. Тем более, что те и сами все знают до мелочей – не хуже его, не глупые же люди. Надо еще помнить, что ты и мужчина, к тому же!... Есть, в конце концов, диплом инженера, есть руки, можно и простым шофером работать. Другой раз, если откровенно, он и завидовал своему водителю Валику: куда скажешь, туда и поедет. Ему даже не надо думать, куда ехать. Заболотнев должен думать. За Валика и за всю область. А Валик книги читает и спит. И всех забот тебе. Это же он как-то сказал писателю Данилову: «Машину надо водить самому, чтобы быть независимым, свободным... Я вот к тестю в Горки сам езжу. Прекрасно. И никаких проблем». Писатель согласился, но сослался на профессиональную рассеянность: ему, дескать, лучше сидеть сбоку и наблюдать, как управляет легковушкой сын.

Самое трудное испытание ждало Заболотнева впереди – внеочередная сессия областного Совета народных депутатов, на ней предстояло некоторым депутатам, в том числе и ему самому, дать задний ход – осудить гэкачепистов. Будут, будут упреки, к этому надо готовиться, ничего не поделаешь. Возможно, поступит предложение, а предпосылки к этому были и есть, проголосовать за то, чтобы отправить Заболотнева и его заместителя Сельцова в отставку. Жди чего хочешь, но существует святое правило – думай всегда о самом худшем, а когда получится все хорошо, то можно и поблагодарить судьбу, что она не обошлась с тобой так жестко и несправедливо.

Как и ожидалось, сессия проходила бурно, даже агрессивно. Со стороны некоторых депутатов агрессия напоминала обыкновенную ярко выраженную враждебность к поддержавшим гэкачепистов: бить так бить, терзать так терзать. Заболотнев не ошибся: звучали предложения отправить и его в отставку, Сельцова не трогали, по-видимому, считали, что во всем виновен только он один – и это, надо признать, справедливо: последнее слово всегда было за ним, Заболотневым. Но Сельцов, а сессию вел именно он, был хорошим дипломатам, поэтому он повернул весь ход заседания так, что депутаты постепенно начали забывать, зачем они собрались в просторном зале заседаний облисполкома. Он смог убедить их, что виноваты не они, руководители области, виноваты там, повыше... Так что, друзья, давайте думать и решать, как жить нам дальше. И хоть звучали призывы не осуждать гэкачепистов, приняли ту резолюцию, которую готовил сам Сельцов: осудить! И большинством голосов – осудили.

Это поспособствовало стабилизации жизни в городе и области.

Как всегда, Сельцов припомнил на сессии несколько баек, умело вставил их, что, несомненно, повеселило депутатов, приподняло тем настроение. «Им прикажи сеять лебеду – она не будет расти! А так, сама по себе, растет!» Тому, кто говорил долго и не совсем по сути, не перебивая, а, словно между прочим, корректно, чтобы не обидеть выступающего, напоминал, что батька Махно застрелил начальника станции Жмеринка за длинный тост... Это действовало безошибочно, никто не обижался, а принимал к исполнению: заканчивал речь или говорил по существу.

Да, Сельцов, владел даром держать аудиторию, этого у него не отнять, мог подчинить ее себе, что еще раз подтвердила и внеочередная сессия, на которой оппозиция надеялась поднять свой авторитет. Не получилось. Или почти не получилось...

Вернувшись в кабинет, Заболотнев узнал, что Президент СССР М. С. Горбачев издал Указ «Об имуществе Коммунистической партии Советского Союза», а наиболее активные депутаты горсовета уже опечатали важные объекты, принадлежавшие обкому партии: само здание обкома, издательство, гаражи, жилой фонд, архив, гостиницу...

Заплыкин, говорят, плюнул на все и уехал в Москву: там ему будто бы предложили хорошую должность в самой мэрии Белокаменной.

Мог бы зайти, попрощаться с Заболотневым. Не зашел. Ну, а он за что обиделся?

Это так и осталось для Григория Николаевича загадкой...

Раздел 3. Бог вас видит

Володька сидел на табуретке, иногда, казалось, сам того не замечая, чесал пальцем за ухом, шмыгал носом и то и дело чихал, со свистом в бронхах, поэтому складывалось впечатление, что он мог подавиться теми словами, какими сыпал в сторону Хоменка:

– Бобыля помнишь? Помнишь. Был секретарем по идеологии. В Афган посылали советником... ну как же: советник от страны советов. Хотели генерала ему дать, лампасы и звездочки золотистые, а он: зачем мне ваша форма, что с ней делать буду, где щеголять? Вот если бы пораньше, в молодые годы, тогда бы хоть девки гужем вились. А теперь – не надо. А как партию распустили, какая, думаешь, пенсия у Бобыля? Правильно: не генеральская. Если бы была генеральская, на дачу с тачкой не ездил бы ежедневно. Генеральская кому-то другому досталась, надо понимать, свято место пусто не бывает, а ты, если такой умник, сиди на обкомовской. Тоже, видимо, ничего пенсия, но гораздо поскромнее, согласись и не возражай мне, Данилович. Он теперь требует: дайте мне генеральское звание! А кто даст? Тебя ЦК отправлял в Афган? ЦК. У него и вымаливай генеральство. Х-ха-ха-а! А где партия сегодня? Нет! Вот хохма будет, когда и эту пенсию заберут, а дадут, как моему деду, – колхозную.

Хоменок нахмурился:

– Понесло, понесло!.. А ты отчего радуешься? Из твоего кармана разве?

– Что в моем кармане, ты знаешь, Данилович. А партия сама, только сама виновата, что так получилось, а не иначе. Все время меня терзали, дергали, хотели разобрать на партийном собрании, перца подсыпать. На крючке держали, как карася какого!.. Тьфу!.. И плюнуть нечем. Второй день не пью. Нинка, холера, жаловалась. Не подсыпят! Ага-а! Одного только жалко: диплом партийной школы коту под хвост.

– Отчего ж? – не согласился Данилович. – Науку, как и хлеб, не тяжело носить: она сама себя носит. В умной голове всегда места хватит. Не скажи, не скажи: твоя грамоть, Володька, дает тебе нямать. Только ты большой раскидон, вижу. Когда у тебя есть деньги, готов каждому совать их, даже неизвестному, первому встречному. Для того надо только сто грамм выпить. А на следующий день сам просишь на опохмелку. Разве не так? Так. Возьми себя в руки. Хотя я и понимаю, что каким родился, таким и умрешь... тяжело переделать себя. Вижу, и ты согласен. Коль молчишь, не отбиваешься. Ну, так что там слышно, в городе? Больше не митингуют?

– Нет, успокоились. На площади один Ильич стоит. Город работает, учится, любит, ненавидит... Одним словом, тихо. А что, скажешь, я был не прав, когда дал интервью со вторым секретарем обкома? А мне – выговор! Мне-то что!.. И начальство, наверно, не погладят по головке. Ему, начальству, икнется и аукнется. Ситуацию, я считаю, надо освещать, как она есть. Честно. Достоверно. И никаких гвоздей!..

Хоменок усмехнулся:

– Тебя, Володька, кто кормит?

– Как – кто? – решительно нацелил на того глаза корреспондент. – Сам ем, елки-палки! Зарабатываю, как-никак!

– Это-то да. Справедливо. Зарабатываешь. Но ваш брат, ежели полистать историю, всегда служил власти. Все крупные художники, вспомни Микеланджело, Леонардо да Винчи, композитора Моцарта... Все они хотели быть государственными художниками, все они работали на заказ.

Услышав фамилии этих известных людей, Володька не на шутку растерялся: он смотрел на старика и только моргал глазами, не находя, что ему ответить. «Где это он и когда нахватался всего этого? Неужели оттуда, с Севера? Столько лет прошло, а гляди ты! Ну и память!..» Однако промолчал, ничего не сказал, только почему-то представил Хоменка в библиотеке, будто бы тот сидит в черной робе за столом и листает книги, рассматривает портреты Микеланджело, Леонардо да Винчи, Моцарта... Чтобы вот теперь, через много лет напомнить про них ему, Володьке. Не чихнет зря дед!

– Будет и дальше Горбачев – будешь служкой у него, закрепились бы у руля гэкачеписты – плясал бы под их дудку, – продолжал Хоменок. – И никуда не денешься, демократ ты или партократ, или еще кто. Собака служит верно только своему хозяину. За что и уважаю собаку, если честно сказать тебе!..

– Ну-ну! – угрожающе посмотрел на Хоменка Володька. – Подбирай слова. Собака-а!.. Сравнения у тебя!..

– Давай твое интервью, что прошло по радио. За которое ты выговор получил. Давай послушаем. Или, может, по части выговора ты, как всегда, соврал?..

Володька молча нажал кнопку в магнитофоне, тот привычно зашумел, зашуршал, а потом прорезался голос корреспондента Володьки. Он задал вопрос собеседнику, тот молчит... Пауза. И Володька не выдержал, выключил магнитофон. Нервы, однако!..