Текст книги "Лебединая стая"
Автор книги: Василь Земляк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
И все-таки нетна свете ничего равного нашему Вавилону! Где еще вы увидите такого бравого философа, которого козел ведет извилистыми улочками на завтрак к Соколюкам? Оба Фабиана еще не знают, что стряслось ночью с хлебосолами, и рассчитывают всего лишь на остатки поминального ужина, которым Соколюки заткнули за пояс многих вавилонских богачей. Такого рая под грушей ни у кого еще не бывало. Грушки сами падали в ряженку, их вынимали оттуда за черенки и бросали козлу, который поедал их с превеликим удовольствием. Да и кувшинчиков недопитых немало осталось на полотенцах. А кому бы еще пришло в голову накормить весь Вавилон просто королевской голубятиной?! Идти на такой завтрак и то наслаждение…
А Явтух стоял за плетнем (он стоял так каждый праздник, а сегодня было как раз воскресенье, его день), легко улавливал ход мыслей двух гуляк, одного из которых ему так хотелось заполучить, и хитро улыбался в свои подлые усы, свисающие, как два слабых колоска с одного стебля…
– Проспались? – приветствовал он их, намекая на вчерашнее.
– А вас тоже вынесли в непристойном виде, – отпарировал философ.
– Хе-хе, где уж тем бусурманам тягаться с Явтухом! – И он сразу перешел к делу, словно для этого не будет более благоприятного случая. – Слушайте, перепишите на меня эту вашу скотинку. Вам она, ей-богу, ни к чему. Просто насмешка – такой великий философ и вдруг с козлом! Ну какая вам от него выгода? Проходимец. Обедает у меня, а ужинает у Раденьких. Позорит вас, да и только… А я бы вам за него рубль отвалил. Рубль-то нынче, ого, обеспечивается золотом… Два много, а один рубль дал бы. Вот! – и он протянул его через плетень – так и носил в штанах, наготове.
– Не могу продать товарища.
– А как он сдохнет? У скотины век недолог! Миг один, прости господи. Да и прожил уже немалый срок. Вон сколько колец на рогах.
– Нет, Явтуша, я вашего брата-бедолагу знаю и не хочу, чтобы козел кончал жизнь в кабале. Не для того я его выкупил из рабства, чтобы продать в другое. Быть ему при мне…
Тот, о ком шла речь, удостоил внимания лишь верхнюю половину Явтуха, но философ легко представил себе его штаны – хитросплетенье заплат, в котором разобраться может одна Прися. Так не лучше ли, подумал философ, купить себе на этот рубль новые штаны? И повел козла дальше, надеясь застать рай под грушей неприбранным с вечера. Явтушок, предчувствуя, как они облизнутся в опустевшем дворе Соколюков, ядовито засмеялся им вслед. Философ же, в свою очередь, подумал, что уж лучше быть козлом, чем середняком. И откровенно предостерег товарища:
– Ты брось ходить к этому оборотню, а то пропадешь ни за полушку.
Вавилоняне умеют чужое горе превратить во благо для себя. Старушенции, сбежавшиеся сюда спозаранку, себя не обижали, но и охотно обхаживали Фабиана и его товарища.
Остатки поминального ужина оказались такими неисчерпаемыми, что завтрак, уже без хозяев, с маленькой передышкой на обед, длился до вечера, а вечером оба Фабиана отправились в коммуну. После долгих размышлений философ остановился на том, что лучше всего если за Соколюков заступится сам вожак коммуны.
Фабианы не жаловались на здоровье, но оба страдали одним и тем же недугом – потерей ориентации. На козла эта хвороба нападала в дни жестоких голодовок, преимущественно зимой и ранней весной, когда все лакомства этого прекрасного мира запирали (от него!) в погребах и амбарах. Чем более он был голоден, тем тяжелее переносил свою болезнь и то и деле кидался в противоположную сторону от всегда пустого своего жилья. Скажем, домой надо сворачивать на север, к ветрякам, а он трусит на юг, хотя хорошо знает, что бредет не в ту сторону, К Фабиану-человеку этот недуг приставал в двух случаях: во-первых, когда он попадал в большой город и самым удивительным образом терял направление на родной Вавилон, и, во-вторых… Впрочем, этот второй случай к тому времени получил уже такое распространение, что на нем не стоит останавливаться. Слава богу, болезнь посещала их не одновременно, и всякий раз здоровый мог пособить больному, что, разумеется, никак не препятствовало хроническому возвращению болезни, а только способствовало ее обострению.
Кстати, не пора ли уже рассказать о Фабианах, а в особенности о Фабиане-философе, подробнее? Ведь нам не раз еще предстоит встречаться с ними. Пожалуй, пора. Добавлю только, что к тому времени, когда двое заступников за Соколюков добрались в коммуну, коммунаров уже одолел сон. Светилось только окно Клима Синицы. Философ обрадовался этому. А козлу пришлось поспать у парадного крыльца, он не умел ходить по крутой лестнице, где к тому же и количество ступенек превышает обычные вавилонские нормы…
Ну, вот, опять Мальва мешает отдать должное философу и хотя бы вкратце рассказать о нем. Покончив с жатвой на своей нивке и вдосталь накормив буланого у Данька в овсе, Мальва вернулась домой, выкупалась в Чебреце, нарядилась в зеленое платье и сапожки и примчалась в коммуну позднее обычного. Там она немало подивилась, застав у крыльца Фабианова козла. Стало быть, и хозяин тут? Она не стала будить козла – да и к чему? – и как можно тише поднялась по лесенке к поэту. Но мансарда была пуста, и Мальва, не задерживаясь, спустилась вниз и пошла через двор к сыроварне. Железное колесико так и лежало посреди двора неприбранное. Мальва споткнулась об него и чуть не упала. Когда она открыла дверь, поэт скорее растерялся, чем удивился ее приходу. Запах плесневелого сыра с непривычки показался Мальве нестерпимым. Сыровар работал в чепце, в белом халате и в галошах, которые явно были ему велики, и потому ступал он в них осторожно, чтобы не спадали с ног. А знаменитые его туфли стояли у порога, вывалив красные языки. Возле на скамеечке была сложена одежда.
Здесь готовились к ярмарке. Совсем юная коммунарка, вероятно, из сезонниц, которые приходили в коммуну на одно лето, помогала наводить глянец на головках сыра.
А между тем козел, проснувшись, узнал у крыльца вавилонского коня, печально опустившего голову, и никак, бедняга, не мог сообразить, откуда он тут взялся. Фабиан хорошо помнил, что и хозяин пришел с ним сюда пешком. Более того, козел почти волок его на себе и натрудился, как никогда. Увидав на буланом вышитую подушечку, козел снова погрузился мысленно в непостижимые хитросплетения жизни. Хорошо бы, скажем, на обратном пути увидеть хозяина на этой подушечке, чтобы не вести его снова в Вавилон пешком, И подумать только, что есть еще люди, которые завидуют легкой жизни козла…
На заре поэт отправился со своим неоценимым товаром в Глинск. Красные головки были упакованы в корзины и прикрыты брезентом. Как и уговорились, Мальва ждала возле деникинского рва, легкая и чистая, как сияющий рассвет. Глаза у нее улыбались от счастья, она совсем по-девичьи вспрыгнула на телегу, как только та остановилась. Была Мальва в красных сапожках, в платье и плахте, под которой, уже сидя на телеге, могла свободно прятать колени. Пахло от нее не то чебрецом, не то другим каким-то зельем. Обоим ни о чем не хотелось говорить, молчание было для них выше и понятнее самых пылких слов.
Уже перед Глинском Володя похвалился шашкой, которую прятал под соломой. Мало ли что может случиться в дороге, когда он продаст сыр и будет возвращаться с выручкой. Вспомнив о Соколюках и ужаснувшись мысленно, что он тоже может угодить в милицию за свою шашку, Мальва торопливо прикрыла ее соломой и поникла, замолчала. Потом Володя заметил ее смущение, когда проезжали глинскую тюрьму, ею он не углядел, что в одном из тюремных окошек сходит с ума Данько Соколюк, страшный, хотя сейчас и бессильный соперник.
– Это еще кто? – спросил тот брата Лукьяна.
Мальва Кожушная только покосилась на окно и опустила глаза, боясь встретиться взглядом с Даньком, который возник за решеткой, как укор из неволи.
Их воз протиснулся сквозь ярмарочную толчею к ларькам, большею частью пустым, остановился возле одного из них, с черепичным навесом. Мальва помогла сыровару сгрузить корзины, потом на полку выложили красные головки, одна упала, выкатилась на площадь, покато спускающуюся к Южному Бугу, так что Мальва едва догнала ее под смех публики, обдула и положила на верхнюю полку. Может быть, благодаря этой самой головке к ларьку сразу потянулся ярмарочный люд. Сыровар облачился в белый фартук и принялся отвешивать на весах кому целую головку, а кому только кусочек на пробу; деньги от покупателей принимала его помощница.
Вот подошел к ларьку сам товарищ Тесля, секретарь райкома, с какой-то высокой дамой, – уж не с Варей ли Шатровой, у которой стоял на квартире? – выбрал самую лучшую головку, попросил взвесить. Прежде чем положить в кошелку, Тесля долго держал головку в руках, рассматривал на свет, словно диво какое-то, потом расплатился и повел свою хозяйку в ряды с приумолкшими связанными птицами. Вокруг ларька с сыром собралось народу больше, чем везде. Мальва едва успевала считать деньги, красных головок на полках оставалось все меньше и меньше. Данько за решеткой ругал продавцов сыра за то, что спускают товар по дешевке.
Когда все было продано, сметливые хозяева ларька убрали свои весы, сложили одна в одну корзины, от чего их стало наполовину меньше, чем было, когда ехали на ярмарку, вымостили соломой передок и поехали себе, только не домой, не мимо тюрьмы, как ожидал Данько, а по направлению к старой мельнице, где с некоторых пор была так называемая пролетарская корчма. Оставим их там и расскажем, наконец, о философе из Вавилона…
Козел считался собственностью философа, хотя в иные моменты философ был недалек от того, чтобы счесть себя собственностью козла. Впервые этот парадокс возник, еще когда четвероногого красавца вели в наш Вавилон на самой обыкновенной пеньковой веревке. Похоже было, что козел вел человека, хотя все должно было быть наоборот, Любопытных вавилонян не столько тронула эта перемена ролей и даже не столько самое появление козла, сколько его имя. Что и говорить, после смерти козла таким его именем стоило бы назвать если уж не что-нибудь существенное на земле, где, к сожалению, все заслуживающее внимания уже названо, то хоть один из районов на невидимой стороне луны, с которой козел поддерживал постоянный душевный контакт по своей слабости к небесным телам вообще, и к этому вечно изменчивому шарику в особенности. Ведь луна не раз освещала ему дорогу домой, но и не раз предавала его, когда он прокрадывался в чужие огороды ночью. Невзирая на чудесное имя, которое могло достаться козлу совершенно случайно, в животном все же не ощущалось никакой претенциозности, свойственной этим самоуверенным созданиям, склонным преувеличивать свои заслуги перед человечеством. В Вавилоне из-за своеобразного рельефа местности крылатому козлиному племени не чинилось никаких притеснений со стороны властей. У коз издавна репутация верхолазов. Обратите внимание, на пастбищах никто не забирается выше их, они – как птицы.
Сперва Фабиан не питал никаких иллюзий относительно своего положения в этом обществе. Чтобы нравиться своим вавилонским фуриям, он менял масть в зависимости от времени года, отдавая предпочтение светлым тонам. Летом булано-серый с черной меткой на левой лопатке (эта деталь была вечной загадкой для него самого, не говоря уже о его избранницах), с умными малиново-вишневыми глазами, которые, правда, иногда теряли цвет, и этот изъян глаз скрадывался бородкой, которая то редела и выцветала совсем, напоминая бороду потрепанного волокиты, то вновь курчавилась, возрождалась, становилась дымчато-синей с благородными прожилками, и тогда никто не мог отказать этой бороде в прирожденной мудрости, что не в шутку отличало Фабиана-козла от его сородичей.
Что касается Фабиана-человека, то он стал Фабианом не сразу, как уже сказано, в свидетельстве о рождении он записан Левком Хоробрым. Это был человек странный, извечный бедняк и потому такого же философического склада, как и козел, купленный им в Глинске буквально за гроши. Никаких писаных трудов по философии у него не было, но ведь и великий Сократ за всю жизнь не написал ни строчки, что, однако, не дает оснований не считать Сократа философом, Из-за отсутствия писаных трудов Фабиан придавал тем более весу своим устным высказываниям и пользовался ими с величайшей осторожностью. Жил он на самой окраине Вавилона (мы еще побываем в его немудреном жилище), по соседству с ветряками, по которым легко определял направление ветра, но которыми никогда не пользовался как помолец, да и хлеба в его жилище давно уже не пекли, еще со времен покойницы матери. В революцию, которая проходила здесь не так бескровно, как в иных местах, Левко Хоробрый сразу же очутился на ее стороне, и притом без малейших колебаний, но никаких особых заслуг перед нею не имел, поскольку его философский талант раскрылся несколько позднее, в разгар последнего землеустройства, когда философам пришлось отступить перед аграриями.
Этот чудак при всем народе отказался от своего надела в пользу общины и понуждал других сделать то же, в результате чего сразу потерял репутацию нормального вавилонянина, хотя определенные отклонения от нормы наблюдались за ним и раньше. Скажем, перед этим он продал своего единственного коня, славного тем, что ни разу не дал надеть на себя сбрую, в купил себе (за целого коня) золотые очки, что было воспринято Вавилоном как чистейшее надругательство над здравым смыслом. Когда же умер старый вавилонский гробовщик Панкрат, Левко Хоробрый в свои не такие уже преклонные годы зашел дальше дозволенного и, ничтоже сумняшеся, занял это мрачное место. Ничего удивительного, каждый философ идет к вершинам вечной идеи своим путем.
Свободного времени на этом новом посту оказалось более чем достаточно, и он погрузился в чтение священных книг, оставленных Панкратом в верстаке, а затем и светских философских трактатов, обнаружив к этому определенную склонность и терпение. Книжки этого сорта он доставал по большей части на родине козла, в Глинске, и дошел с этим чтением до полного обнищания, сперва материального, а со временем и духовного, о чем вроде бы красноречиво свидетельствовала покупка козла, которую Вавилон рассматривал не иначе как «вершину» философской мысли гробовщика. Никто не хотел понять, что к этому анекдотическому шагу могла привести не убогость мысли, а беспросветная нужда философа и горячее желание выбиться из нее любой ценой.
Доведенный до отчаяния мизерными заработками на гробах, он уже давненько обдумывал одно хитро-мудрое дело, на котором собирался разбогатеть, тем более что оно ни к чему не обязывало его как гробовщика и философа, то есть ничего не меняло в привычном легком течении его жизни, которую он находил единственно возможной для такой неоснащенной личности, как Левко Хоробрый. Вооруженный очками, он не мог не заметить, что в нашем преславном Вавилоне держали бесчисленное множество коз, но никто не позаботился о козле и непокорных приходилось водить в самый Глинск, городок на ту пору уже достаточно цивилизованный, и там почти ни за что оставлять деньги, которые легко могли бы очутиться в необжитом кармане философа, имей он под руками хоть какого-нибудь паршивенького козла. Побаиваясь, что его гениальную идею может перехватить кто-нибудь другой, он потихоньку сколотил маленький капиталец на гробах (в тот год попалось сразу несколько зажиточных клиентов) и в первую же осеннюю ярмарку подался в Глинск, чтобы осуществить там свое коварное намерение, лишив городок дальнейших заработков, а свой Вавилон поставив перед фактом неслыханной догадливости, а может быть (в зависимости от того, как будут развиваться события), даже мудрости философа. К счастью, козел ему попался в расцвете сил, о чем свидетельствовали хотя бы его рога, по кольцам на них философ легко установил возраст своего нового товарища, от которого предыдущий хозяин хотел просто избавиться на зиму, почему и запросил за него такую ничтожную цену, что у философа от удивления голова пошла кругом.
Сейчас уже трудно сказать, кто кого вел на веревочке в Вавилон, где отныне становилось одним бедняком меньше или одним богачом больше, однако хорошо известно, как православные философы награждают себя за удачную торговую сделку. Наш герой не мог нарадоваться, что почти даром приобрел такого красавца, загулял на радостях в трактире, а козел, проклинавший своего прежнего угнетателя, в свою очередь, предчувствовал, что попал в добрые и чуткие руки и наконец обретет свободу, которой жаждал с самого рождения. Одним словом, уже в пути они дошли до того высшего душевного взаимопонимания, которое показывало, что эти двое недаром приобрели друг друга.
А поскольку козла звали Фабианом, то это редкостное имя не без помощи вавилонских остряков очень скоро пристало и к самому философу. Через некоторое время Левко Хоробрый остался только в памяти вавилонян да в шнурованных книгах сельсовета, Другой восстал бы против такого произвола сограждан и непременно обратился бы к защите властей, а наш философ нашел свое новое имя, мало сказать подходящим, нет, прямо-таки необходимым, поскольку изначально был убежден, что у каждого философа должно быть прежде всего необычное имя, которое уже само по себе выделяло бы его из толпы и понуждало к размышлению. Платон, Сократ, Сенека, Спиноза, Сковорода. И после большого перерыва – Фабиан. Разве вы не чувствуете, как действует на вас самое звучание этих чудесных имен?
Таким образом, с этой стороны, покупка козла вполне оправдала себя, что же касается призрачных капиталов, на какие рассчитывал философ, когда основывал свое предприятие, то тут он потерпел полное фиаско: он не получил от козла ни одной монетки, поскольку всякий раз узнавал о козлином греховодничестве постфактум; возмутительнее всего было то, что иные хозяева горячо благодарили его за козла, но философ не мог предъявить им никаких претензий даже по римскому праву, к которому обратился было, видя, как гибнет предприятие, хотя козел и в дальнейшем оставался по всем сельсоветским описям собственностью почтенного Левка Хороброго.
Там, в этих описях, была зафиксирована масть козла (в наиболее постоянном варианте), стоимость по твердым ценам, вес, определенный на глаз, и маловероятная годовая прибыль от козла для взимания налога. Секретарь сельсовета Бонифаций, или, как его звали в Вавилоне, Кармелит (он был, по преданию, тайным отпрыском босых кармелитов, одно время правивших Вавилоном из Бердичева, где и до сих пор стоят развалины их собора), любил в документах подробности. В этом отношении он был фанатик, и, когда Фабиан просил его удержаться от преувеличений в графе прибылей, не посмотрел даже на то, что приходился тому дальним родственником. То ли Кармелит был лишен чувства юмора, то ли, наоборот, нарочно проставил прибыль от козла, но бедняге философу пришлось и в самом деле еще платить сельсовету за эту и впрямь неприбыльную скотину. Ну да не впервые философам становиться жертвами своих гениальных идей! Зато теперь у Фабиана было два предмета, о которых никто в Вавилоне не мог и мечтать: очки в золотой оправе (96-я проба выбита на левом заушнике, и каждый может наглядно убедиться в этом, философ охотно снимает очки для такого случая) и козел, который не только принес почти безымянному философу имя, но и заставил Вавилон взглянуть другими глазами и на самого философа, не такого уж нищего, как до тех пор, потому что, по правде говоря, в этом мире человек чего-нибудь стоит, только если кроме славы у него есть и кое-что ощутимое, ну хотя бы живой козел – животное на крайний случай можно продать с молотка для уплаты небольших, но вечных долгов, в которых маются все без исключения философы, не признанные в полной мере своими неблагодарными народами. Иногда для такого признания как раз и недостает самого обыкновенного козла, он сразу поднимает философа в глазах современников, делая его не таким уж одиноким на поле брани.
Но вернемся к портрету Фабиана-козла. Если борода придавала ему вид мудреца, то рога были признаком его храбрости и неизмеримой силы. Роговица на них была прозрачная, перламутровая, на вечно молодых кончиках она просвечивала насквозь, как зеленая слива. Не удивительно, что никто не осмеливался тронуть его, когда он направлялся в обеденную пору к пруду на водопой или под вечер выходил к ветрякам встречать вавилонское стадо, которое возглавлял и грациозно вел в достославный Вавилон…
Он почти никогда не пропускал этого торжественного момента, поскольку в отличие от своего хозяина, державшегося всегда в тени по своей прирожденной скромности и дальновидности, козел не признавал жизни без подвига, умел в ответственные моменты выходить на авансцену и тогда перерождался прямо на глазах. Он любил смотреть с мельничных высот, как долиной шествует стадо, в засуху над коровами подымалась романтическая пыль, и это, верно, напоминало ему усталое войско, которое возвращалось домой после битвы за вечный Вавилон. Если стадо запаздывало, Фабиан великодушно позволял себе подождать, потом занимал свое место во главе шествия и вел всех в Вавилон, как ассирийский царь, исполненный достоинства и величия. Затем он видел, как почтительно растворяли ворота (это он любил чрезвычайно, хотя и знал, что отворяют не для него), но в своем ослеплении не замечал другого. Бедняга не любил оглядываться назад и не видел, как стадо у него за спиной постепенно таяло. Он гордо шагал по верхним улицам дальше, уверенный, что все еще кого-то ведет, хотя на самом деле шел уже один, без войска. В такие минуты он казался трагически смешным, как человек, совершивший подвиг во имя пустой затеи.
Наконец он останавливался, глубокомысленно вздыхал, зажмуря глаза, и думал: какую неверную толпу он только что вел за собой и вот теперь должен один возвращаться на круги своя. И он топал по тем же улочкам, где еще пахло пылью да пролитым молоком, снова чувствуя себя самым обыкновенным козлом, озабоченным не какими-то там высокими материями, а поисками обычного ужина в одном из вавилонских двориков, которые на ночь запирали от него и от всякой чертовщины. Вот как недостойно с ним поступали. Но на следующий вечер Фабиан снова выходил к ветрякам, ибо не мог уже прожить без хотя бы кратковременной власти над стадом.
Козел знал все вавилонские дворики до малейших подробностей и, главное, их способность к обороне, ее нельзя было не учитывать, поскольку козлу, чтобы сохранить жизнь, приходилось пускаться на крайности, рискуя подчас тою же жизнью, цена которой в минуты голодного отчаяния сводилась на нет, не говоря уже о свободе, которую он проклинал, как выдумку сытых. Так, скажем, во дворике Матвия Гусака, человека зажиточного, козел любил красть из чутунов картошку, варенную для свиней, которую каждое утро выставляли студить. Ему не так нравилась сама картошка, как соль на ней и одуряюще сладкий картофельный пар. Свиньи в хлевах неистово визжали, просто сходили с ума, почуяв запах картофельного пара и видя, как наслаждается всем этим их знакомый, но Фабиан не обращал на них никакого внимания, он в такие минуты был глух и слеп. Кончалось же все это тем, что Гусак или супруга его, захватив Фабиана на месте преступления, нещадно колотили козла. Он клялся себе никогда больше не заглядывать в этот двор, но не мог без соленого и ноги сами несли его на новые пытки, которые доставались ему через раз и только иногда реже. В минуты смертельной опасности козел развивал скорость в зависимости от того, каким предметом вооружались его гонители.
Беспрепятственно он мог обедать только у Явтуха Голого, еще одного вавилонского чудака, давно замышлявшего переманить козла к себе и с его помощью перебраться из немощных середняков в ряды обладателей высшего имущественного ценза, поскольку само слово «середняк» вызывало у Явтуха отвращение. Разумеется, в перспективе дело шло о закабалении козла и извлечении из него определенного дохода. В стремлении разбогатеть все бедняки чем-то походят друг на друга, вероятно, своим ослеплением.
Обеды устраивали в тени, под грушей, где собиралась вся семья, козел, не предвидя дурного, приходил на них с аккуратностью бездомного гуляки. После обеда он любил поспать вместе с Явтухом, только тот спал на полке, а козел этажом ниже, под телегою. Козлу импонировала атмосфера этого многодетного семейства, владевшего восемью десятинами поля где-то на краю света, а здесь – своей тропинкой к реке, своими мостками, клочком луга с кустом калины и у самого луга сказочно высокой коноплей, в которой недремлющий Явтух частенько залегал в засаду на соседей, правда, как правило, безрезультатно. Впрочем, козел признавал Явтушка слишком симпатичным, чтобы ему могли изменять в конопле. Особенно трогательно тот выглядел в праздники. Он не бегал в церковь, как другие, не ходил в гости к кумовьям, сватам и родичам, ведь тогда пришлось бы звать их к себе, а это уже траты, которых Явтушок не мог себе позволить не столько даже по бедности, сколько потому, что был скуп, Он нашел лучший способ бывать на людях: каждое воскресенье надевал вышитую рубаху, поверх нее черный касторовый жилет – единственное, что досталось ему в свое время из господского гардероба, – соломенную шляпу, которую сплел себе собственноручно, и вот так, расфранченный, с утра становился у плетня и мог неподвижно торчать там, сколько считал нужным, выдавая себя за бог знает какого хозяина. Между тем штаны у него были при последнем издыхании, ноги, потрескавшиеся и вечно багровые, как клешни у вареного рака, но все это было скрыто плетнем, зато свою верхнюю часть он мог демонстрировать сколько угодно, и, когда сдержанно и с достоинством здоровался с прохожими, тем, наверное, представлялось, что на Явтухе добротные шаровары, яловые сапоги и дорогой трехцветный шерстяной пояс, как на окрестных хуторянах.
Козлу со двора, из-под груши, где он лежал, дожидаясь обеда, смешно было наблюдать такой маскарад, но Явтуха это не трогало, он знал, что козел не сможет раскрыть его маленькую хитрость, рассчитанную на легковерных. Не обращал Явтушок внимания и на соседей, заклятых своих врагов, от них он и не собирался скрывать свою нижнюю половину, более существенные недостатки которой могли быть известны разве что Присе. Мальчишек год от году становилось все больше во дворе, Явтушок находил их слишком уж непохожими на него, и все чаще в нем пробуждалось гнетущее подозрение, которое он подавлял с величайшим искусством, ожидая случая смертельно отомстить Соколюкам, что он и сделал, хотя вина Соколюков могла состоять лишь в том, что Прися, забеременев, сверх меры заглядывалась на них и молила бога послать ей если уж мальчика, то непременно похожего на одного из тех красавцев, к которым она питала не одни только соседские чувства, хотя и отдавала Явтушку должное как мужу и отцу. Впрочем, в ближайшем будущем, с появлением нового, девятого мальчика Явтух все точнехонько проверит. А вот завладеть козлом казалось ему делом неотложным, скотина не только украсила бы двор, ко еще и пользу бы приносила.
После обеда и сладкого сна под телегой этот негодник всякий раз не забывал возвращаться в жилище философа, а тот давно разгадал далеко идущие намерения Явтуха и, затаив улыбку под очками, ждал развязки. У философа не было ни малейшего желания терять товарища только ради того, чтобы вывести еще одного никудышного середняка в другую социальную прослойку. Никто не мог предвидеть, в том числе и философ, что Явтух еще поплатится за свое половинное представительство у плетня.
Отношения Фабианов с сельсоветом отчасти уже читателю известны. В конце года философ платил за козла налог наличными, и налог не уменьшался по мере того, как козлу прибавлялось лет (подлые уловки Бонифация). Может быть, тем бы и кончилось, не понравься козел самому председателю сельсовета Паньку Кочубею.
Вместо революционного оружия, которым любили блеснуть при случае тогдашние председатели, Панько носил за голенищем несколько иные атрибуты власти – стальную иглу и длиннющий обоюдоострый нож, которого побаивались нарушители порядка. На эти инструменты и сам Савка посматривал со страхом. Председатель, как и раньше, до избрания, не брезговал не только холостить в Вавилоне боровков, но, погодя, и колоть их, само собой, не задаром. Колол он их виртуозно, но для вдохновения ему нужны были зрители и публикой служил козел. Фабиан не пропускал ни одного выступления председателя в этой роли, просыпался на зорьке и торопился к кострам, которые загорались накануне праздников то в одном, то в другом закоулке Вавилона.
Душистые дымки проникали в пустую лачужку философа с убийственной силой, принося ему самые тяжкие муки, какие только можно выдумать для человека в пору великого поста, соблюдаемого им отнюдь не из христианских убеждений. Но ни одна бестия не догадывалась угостить философа свежатинкой, которой ему так хотелось. Это было, по меньшей мере, неучтиво по отношению к человеку, чьи услуга рано или поздно могли понадобиться владельцам боровков. Когда прокопченный дымом козел возвращался домой, философ прогонял этого вегетарианца из комнаты, и тому приходилось всю ночь проветриваться в сенях. Может быть, таким способом Фабиан вымещал на козле недогадливость вавилонян, чьи поджаренные боровки так вкусно пахли, а паче когда ветерок дул в сторону незащищенного жилища философа.
Был и другой аспект отношений нашей пары с сельсоветом. Зимой, когда пруд замерзал, козел, оставшись без водопоя, частенько наведывался в сельсовет, где мог напиться из дубовой бадейки, в которой ежедневно меняли воду. Председатель не прогонял его, невзирая на протесты Бонифация. Более того, козел пил прямо из бадейки, как и сам председатель, тогда как всем остальным вавилонянам разрешалось пить вкусную сельсоветскую воду только из медной кружки, прикованной к бадейке цепочкой. Этой привилегией козел очень гордился и некоторое время даже считал себя вторым лицом после Панька, до тех пор, пока Бонифаций не сделал ему соответствующего разъяснения и не отвадил надолго от бадейки. Кармелит ухитрился провести эту экзекуцию без свидетелей своего грубого обращения с животным.
В присутствии Бонифация козел больше не отваживался пить сельсоветскую воду, отчего унизился в собственных глазах, невольно почувствовав себя второстепенной особой. Однако, как и прежде, с упорством тупицы приходил на все заседания и сходы, полагая, что достойно представляет обоих Фабианов. Козла не только не прогоняли, но, напротив, допускали к самым сокровенным вавилонским тайнам, а Кочубей так привык к его присутствию, что не начинал без него ни одного важного заседания. «Подождем Фабиана», – улыбаясь, говорил председатель, и никто не смел возражать, хотя все догадывались, о котором из Фабианов идет речь. Вероятнее всего, тут имело значение одно деликатное обстоятельство. Потому что если на следующий день классовые тайны сельсовета становились известными всему Вавилону, то виновником этого, как правило, оказывался козел, что, впрочем, не мешало Кочубею и в дальнейшем пускать этого болтуна на все секретные заседания. Что же до Фабиана-человека, то его почитали еще более ненадежным, держали в стороне от большой политики, и это было одной из самых серьезных ошибок Вавилонского сельсовета, который, придерживаясь старого, как мир, принципа, что нет пророка в своем отечестве, не знал своих будущих героев.
