Текст книги "Несколько моих жизней: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела"

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Большие пожары

[История архива]

В 49-м году на ключе Дусканья[376]376
  Ключ Дусканья – небольшая командировка лесорубов, где в 1949 Шаламов работал фельдшером и жил в отдельной избушке медпункта. Здесь впервые на Колыме он стал записывать стихи.


[Закрыть] вытолкнулось на перо нечто неукротимое, как смертельная рвота… Я устоял, оклемался, очнулся от этого потока бормотания смеси из разных поэтов и продолжал жить, к своему удивлению. Все первые стихи написаны мною на оберточной бумаге, предназначенной для рецептов. Я был фельдшер и по казенной разверстке получал бумагу по норме, экономил ее. Вскоре я выяснил, что можно и не носить с собой эти оберточные блокноты. Жил я в фельдшерской избушке один, стало быть, скрыт – постыдные тайны стихотворения не откроются никогда.

Один – в этом вся надежда, если [пойдет] удача.

Двое – это сто процентов риска.

Родилась же в 37-м году горькая острота: «Человек разглядывает себя в зеркало при утреннем бритье – один из нас предатель».

У меня были свои подсчеты: все, что не вышло за изгородь зубов, – твое, все, что вышло, – может, твое, а может быть, и нет.

Сталин ненавидел стихи и не простил Мандельштаму. Выжал из Пастернака «Художника», живущего в соседстве с «поступком, ростом в шар земной».

На Колыме стихи не уничтожали, не жгли как некие жертвы, а хранили бережно, чтобы исказить, дать ложное толкование и овеществить самым зловещим образом. В тех миллионах обысков, «сухих бань», по выражению Бутырской тюрьмы, стихов не находили никогда. Да я их и не писал. А если и писал, то уничтожал в каком-то ближайшем просвете разума.

В 49-м году я вернулся к записи. Лагерные начальники вряд ли отличили бы стихи, даже рифмованные, не верлибр, от письма заключенного. [Нрзб].

Лагерь и стихи?

Разобраться на первый взгляд было невозможно. Но тетрадка взрослела, толстела…

В 1951 году я был освобожден по сроку и впервые задумался весной 1951 года, как сохранить свои стихи. Не вывезти к семье, а просто сохранить до какого-то часа, месяца, года – в чужих руках. В самих стихах, разумеется, не было ничего криминального. Самое либеральное – это «Камея», которую написал я на пленэре близ Оймякона в 1950 году.

Португалов, мой постоянный чтец, не посоветовал рвать.

– Выучить наизусть свои собственные стихи нельзя. Память – не такой инструмент, чтобы что-то надежно хранить. Ну, 20, 30 стихотворений можешь выучить, поверь моему актерскому опыту. Но не тысячу же! Как у тебя! Подготовь к отъезду, вручи Воронской[377]377
  Воронская Галина Александровна (1914–1991) – дочь А. К. Воронского, была в заключении на Колыме как «член семьи».


[Закрыть]. Имя отца, традиция – дело верное. Тем более, кто возьмет, прочтет: «Камея».

Разговор с Воронской я отложил до реальности отъезда – и стал записывать все стихи в две тетради с надеждой один экземпляр вручить Мамучашвили[378]378
  Мамучашвили Елена Александровна – вольнонаемный хирург Центральной больницы для заключенных.


[Закрыть] – даме последней Траута, а второй – Воронской.

И вот в двух пачках было по триста стихов. Каждое было просмотрено на свет, но еще и на звук, чтобы при всех обстоятельствах не возникло никакого [оттенка] тематического.

– Об этом не может быть и речи! У меня дочь, дочь!

Знакомый голос моей жены зазвучал в этом истерическом крике [Воронской].

– Да вы посмотрите, это стихи.

– Не хочу и смотреть. Нет, нет, у меня – дочь!

Я оцепенел, пораженный. Португалов был поражен не меньше моего. Но билеты в автобус уже были заказаны, расчет уже получен, доплаты доплачены после трех лет работы в больнице. Я был тверд и ждал этих доплат. На то, чтобы сжечь стихи, оставалась у меня ночь и, конечно, не на природе, не на улице – где кто-нибудь выйдет и продаст. Но у меня была дезкамера, собственная дезкамера с хорошей тягой. Я приступил к сожжению. Оказывается, жечь на обыкновенном огне обыкновенную бумагу необыкновенно трудно.

Я провозился целую ночь. Вспоминаю два известных мне примера из классики, писателей-реалистов. Один – это Достоевский. Брошенные в печь на огонь деньги, миллион. Миллион ассигнациями или кредитными билетами, напечатанными на бумаге высших достоинств, на гербовой знаковой. Там пачка тлела в камине «Идиота», дезкамеры Достоевского, не менее часу, а то и больше, если их не помешивали кочергой. Кредитные билеты – бессмертны, и Настасья Филипповна ничем не рисковала, доводя до припадка бедного Ганечку. Кредитный билет в таком камине можно жечь час, да еще помешивать кочергой. Я подумал об этой сцене, поворачивая, измельчая в кусочки, мелкие крошки все, что было на дне дезкамеры.

Вспомнил я и другую сцену – Некрасова из «Русских женщин»: камин затопили и одни читали и бросали, другие бросали не читая.

В дезкамеру было опасно бросить что-либо не читая. И ясно, что огонь просто не берет моих стихов, пока сам я по кусочку не верну в огонь листки.

Пришлось поехать с тетрадкой, где было записано открыто два-три стиха. Это, хоть и просмотрят, не вызовет подозрения.

Главная же опасность была не в том, что я провезу или не провезу стихи, а в том, что мои попытки что-то спрятать, сохранить угадают профессиональные блатные и, получив разочарование от собственной попытки, передадут начальству с очередным доносом. Начальник передаст еще выше, никогда не рискнет пресечь эту караульную цепь, и моя тетрадка доплывет до Москвы, до центра. Все рассмотрят со следователем, криптографом, лупой и кое-что, если захотят, то найдут. Вот в чем был главный риск.

Отец мой[379]379
  Шаламов Тихон Николаевич (1868–1933) – священник, с 1893 по 1904 служил в Североамериканской епархии на о. Кадьяк.


[Закрыть] был человек тщеславный – церковный службист прогрессивного направления. В огромной дорожном чемодане заграничной марки хранился его архив. Там не было никаких тайных рукописей, был только ход наверх, отраженный чисто должностными копиями. Фотопортреты портативные, непохожие, но на это отец плевал – для показа гостям многочисленные фото, фото – портативный, удобный документ, [приятный] гостям.

– Вот я на пароходе на Аляске, вот я в богадельне Алеутских островов. Вот я с ружьем, целюсь в какую-то чайку…

По тайным правилам своим отец разрешал себе рыбную ловлю и запрещал охоту.

Никогда на эти фото я не мог смотреть [потом] без истерики, только в группе, только в куче родственников.

Заглядывал я в этот архив случайно и по просьбе матери. И не потому, что я не интересовался архивом.

Каждый раз на протяжении многих лет и до самой смерти моих родителей[380]380
  Родители Шаламова Тихон Николаевич и Надежда Александровна (1870–1934) после того, как дети разъехались из Вологды, остались одинокими.


[Закрыть], я не успевал даже подумать [о них], как слезы подступали к гортани, и я плакал.

Вторая причина. Мать не один раз говорила, уже после смерти отца: «Оставь все, что, может быть, будет нужно».

Как решить, что оставить и что сжечь? Если сжечь, это значит – уничтожить. Эта причина – общая для каждого архива, для каждого прикосновения к чужой бумаге. Как решить, что сжечь и что оставить? Смелость архивиста или юриста… Сам уклонился от такого решения. В чужой-то жизни как решать, а в смерти и тем более. Словом, с отцовским архивом я сознательно тянул, как делают все, когда хотят уклониться от решения.

Наконец, был и еще один юридический вопрос. Я все откладывал да откладывал разборку этих семейных бумаг. Мне хотелось взглянуть на эту драму со стороны и на некотором расстоянии по времени. Но выяснилось, что я все для смерти оставляю.

Я трусил, оставляя и эту попытку. Чего я хотел (кроме хладнокровия)? Чтобы кто-то другой решил за меня? Нет, не потому я не разобрал архива. Вся моя писательская привычка требует, чтобы я держал в руках, видел предмет, когда я пишу. Пусть это будет какое-нибудь пальто, лоскут. Я знаю, что перо мое будет пущено в ход. А в архиве, там, правда, была косынка матери, рабочее пальто отца для кормления коз.

Много раз подходил я к чемодану-архиву и возвращался из-за подступавших слез, но думал, что настанет день и час, когда я смогу открыть крышку, [нрзб.] и я напишу о страшной трагедии матери своей.

– Твой отцовский архив Маша[381]381
  Гудзь Мария Игнатьевна – сестра жены В. Шаламова.


[Закрыть] сожгла, посмотрела, что там есть, – не нашла ничего важного и сожгла…

Этот разговор был в Москве в 1953 году во время одного из моих приездов в столицу из Туркмена (есть такой в Калининской области).

Ну, что тут сказать? Была война. Эвакуация. Я сам на Колыме не написал ни одной строки. Это сейчас кажется, что архив мог быть сохранен, а в 1941 году вряд ли и сам я принял бы другое решение. Мне в архиве нужна была мать. Семья уничтожила и мой архив, вместе с архивом моего отца сожгла – перед отъездом из Москвы во время эвакуации. Я не нашел в себе силы для обиды.

В конце концов, родные есть истинный источник всякого сожжения. Жгут же ради детей или руками сестер, матерей. В 1927 году, когда я жил в университете, родная моя сестра[382]382
  Сорохтина (урожд. Шаламова) Галина Тихоновна – старшая сестра В. Шаламова.


[Закрыть] сожгла все до последней бумаги, письма – Асеева, Третьякова… Все просто потому, что я некоторое время был там, у нее, прописан.

Отношение моей семьи не отличалось ничем от этой шумной паники.

Жена сохранила напечатанное и уничтожила все написанное. Кто уж так рассудил… Сто рассказов исчезли. Дерьмо, которое было сосредоточено в архиве «Октября», сохранилось, а сто неопубликованных рассказов (вроде «Доктора Аустино») исчезли.

Даже в 1956 году не было поздно повторить карьеру генерала де Голля.

Но для этого нужна была опора пошире и покрепче, чем моя семья тогдашняя, которая в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама. И действительно, уже в июле 1937 года мою жену выслали на десять лет в Чарджоу, и только после войны, энергично освобождаясь от формальных оков прошлого, она вернулась в Москву, ради, разумеется, будущего дочери. Большей фальши, чем забота о будущем, в человеческом поведении нет. Каждый знает, что тут сто процентов ошибок.

[Реабилитация 1956 г.][383]383
  Шаламов был реабилитирован 18 июня 1956 по делам 1937 и 1943 годов, однако по делу 1929 года он был реабилитирован только 12 апреля 2000 г.


[Закрыть]

– Значит, если бы я представил справку о том, что я сидел, а не утверждал этого голословно, у капитана не было бы повода упрекнуть следствие в недобросовестности.

– Да, что-то в этом роде.

Председатель сделал знак докладчику продолжать чтение.

– Он фиксирует малейшие нарушения юридической формы вашего процесса, – разъяснил мне кто-то из сидящих за столом, – доказывает юридическую неточность таких <актов>.

Чтение продолжалось около трех часов, ибо формула моей реабилитации – «по вновь открывшимся обстоятельствам» – требует, конечно, такой именно работы.

Мне пожали руку каждый из пяти и секретарь шестой, вручили в руки справку – действительно, роковой документ.

– Вы где живете?

Я сказал.

– Мы устроим вас в Калинине на хорошую работу. В Москву только ездить не надо.

– Я могу дать подписку о невыезде.

– Нет, подписки не надо, – внезапно вмешался председатель, – а просто не надо ехать в Москву. Жена ваша ни в чем не виновата.

– В материалах дела не было ни строчки о моей жене.

Потом я сообразил, что это чисто общие суждения. Реабилитация внесла в столицу такой жестокий мордобой и за то, что было, и за то, чего не было. Мордобой – родственный – стал своего рода общественным явлением.

Доктор Лоскутов писал мне:

«Вот бы Вы узнали поточнее (только это точно – вроде амбулаторной справки!). Как это Петя Якир встретил в Ленинской библиотеке Кагановича! Как даст Кагановичу в нос!..

Берегите справку. Сразу же снимите с нее десять, сто копий и только тогда выходите на улицу».

<1970-е гг>

Что я видел и понял в лагере

1. Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели – при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.

2. Главное средство растления души – холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше – там было теплее.

3. Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных – со ставкой жизни – условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).

4. Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу – к остальному он равнодушен.

5. Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.

6. Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей – организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.

7. Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного – никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.

8. Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, – это религиозники – сектанты – почти все и большая часть попов.

9. Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.

10. Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.

11. Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья.

12. Побои как аргумент почти неотразимы (метод № 3).

13. Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел.

14. Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.

15. Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».

16. Понял, что можно жить злобой.

17. Понял, что можно жить равнодушием.

18. Понял, почему человек живет не надеждами – надежд никаких не бывает, не волей – какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения – тем же началом, что и дерево, камень, животное.

19. Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека – если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей – таких же арестантов, как я.

20. И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, – в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.

21. Горжусь, что ни одного заявления до 1955 года не писал[384]384
  В 1955 г. Шаламов написал заявление на реабилитацию.


[Закрыть].

22. Видел на месте так называемую «амнистию Берия» – было чего посмотреть.

23. Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин – на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие (Фаина Рабинович, жена Кривошея[385]385
  См. очерк «Зеленый прокурор». Собр. соч., т. I, с. 531–571


[Закрыть]).

24. Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.

25. Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди.

26. Видел каторжников, а также многочисленные «контингенты «Д», «Б» и т. п., «Берлаг».

27. Понял, что можно добиться очень многого – больницы, перевода, – но рисковать жизнью – побои, карцерный лед.

28. Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.

29. Страсть власти, свободного убийство велика – от больших людей до рядовых оперативников – с винтовкой (Серошапка[386]386
  См. рассказ «Ягоды». Собр. соч., т. 1, с. 54–56.


[Закрыть] и ему подобные).

30. Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.

31. Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.

32. Убежден, что лагерь – весь – отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя – это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.

На всех – заключенных и вольнонаемных – лагерь действует растлевающе.

33. В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных.

34. Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества – в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.

35. Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.

36. Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.

37. Понял, что воры – не люди.

38. Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.

39. Понял, какая страшная вещь – самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.

40. Женщины в моей жизни не играли большой роли – лагерь тому причиной.

41. Что знание людей – бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу.

42. Последние в рядах, которых все ненавидят – и конвоиры, и товарищи, – отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.

43. Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем.

44. Что масштабы смещены и это самое характерное для лагеря.

45. Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.

46. Что писатель должен быть иностранцем – в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал – он будет писать так, что его никто не поймет.

<1961>

Записные книжки
1954–1979 гг.

ПРИМЕЧАНИЯ

Записные книжки В. Т. Шаламова содержат, в основном, стихотворные тексты – варианты, черновики его опубликованных и частично неопубликованных стихов. Это – те самые «толстые тетради», о которых он говорил в своем эссе «Кое-что о моих стихах» (Собр. соч., т. IV, с. 339–355), но одновременно здесь записывались иногда черновики его писем, дневниковые заметки, суждения по самым разным вопросам, а иные мысли и чувства свои он доверял только этим тетрадям. К сожалению, некоторые тетради были похищены в 1978–1979 годах, когда он стал плохо видеть и не мог контролировать сохранность архива. Тут постарались и «друзья», и сотрудники КГБ во время несанкционированных обысков в отсутствие владельца.

Но все-таки большинство тетрадей Варлам Тихонович передал в РГАЛИ (тогда Центральный архив литературы и искусства).

В данную публикацию не включаются стихотворные тексты. Обширная публикация была сделана в «Знамени», 1995, № 6.

Настоящая публикация наиболее полно представляет прозаические тексты, заключенные в записных книжках Шаламова.

Подлинники рукописей хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства, ф. 2596, оп. 2, ед. хр. 109–112, оп. 3, ед. хр 1–77.

ед. хр. 12, оп. 3

Тетрадь в желтом переплете, на обложке надпись «1954», в тетради записаны стихотворения из «Колымских тетрадей»: «Когда-нибудь на тусклый свет…», «Еще вчера руками двигая…» и др., рассказ «Шахматы доктора Кузьменко».

Чехов. Поездка на Сахалин в письмах.

После Сахалина Чехов бросился за границу, чтобы хоть как-нибудь снять тяжелую душевную неустроенность. «Приезжал сюда (в Богимово) Суворин, велись беседы, как и прежде, но уже заметно было, что А. П. был не тот, каким был в Бабкине и на Луке и что поездка на Восток состарила его и душевно, и телесно» (М. П. Чехов)[387]387
  Письма А. П. Чехова под ред. М. П. Чеховой, изд. 2-е, Книгоиздательство писателей в Москве, 1915. М. П. Чехов «Биографический очерк» (1890–1891), с. IX-X.


[Закрыть].

После Сахалина он не написал ни одного веселого рассказа. Начата и писалась «Дуэль». Он не хочет жить в столицах – ни в Петербурге, ни в Москве после сахалинской поездки. Он переезжает в Мелехово, и Мелехово – это новый, более серьезный период в его литературной деятельности.

Письмо Суворину[388]388
  Из писем А. П. Чехова к А. С. Суворину 9 марта 1990, 22 марта 1990. «Сахалин – это место невыносимых страданий… виноваты не смотрители, а все мы». Полн. собр. соч., т. ГУ. 1976, с. 45.


[Закрыть] от 9 марта 1890 г., т. III, с. 19.

Письмо И. Л. Леонтьеву (Щеглову) от 22 марта 1890 г., т. III, с. 33.

«Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того только, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор».

ед. хр. 14, оп. 3

Общая тетрадь в коричневом переплете, заполненная еще в Калининской обл., до реабилитации и возвращения в Москву. На обложке надпись: «1954–1955». В ней записаны стихотворения «Инструмент», «Нынче я пораньше лягу..», «Кто мы? Служители созвучья…», «Велики ручья утраты…», «Жил был», «Мы Родине служим…».

Один из героев Мопассана упрекал Господа Бога в натурализме.

Зеркала не хранят воспоминаний. Что видели они?

Русская история двух веков. Где памятники, как люди, прятались в бомбоубежища во время войны.

Мы всегда с побежденными, в этом наша сила.

Март. Юбилей Сервантеса. По газетам и журналам – не Сервантес, а Санчо Панса – главный герой романа. Ветр<яные> мельницы – реальный образ. А Дон Кихот – юмористический образ, показ<ывающий>, как смешно бороться с реальной жизнью чудаку. Вечное – брошено в сторону, Великое воспит<ательное> значение – столкновение идеального и реального – вовсе не упомянуто даже.

Подлинный художник не хозяин своих героев. Если они сотворены живыми, они будут жить так, как хотят они, а не так, как хотел бы, может быть, художник.

Белинский не литературный критик, им не был и Чернышевский, и Добролюбов, и Писарев. Перу публициста было легче в литературных вопросах, и времени обязаны мы тем, что они остались в истории как критики литературные. Чернышевский и за роман брался, не имея крупного литературного таланта.

По возвращении он увидел, что перчатки и ботинки пришлось покупать на номер больше, а фуражку – на номер меньше.

Тебя никогда не били, это здорово проясняет мозги.

Ассонанс – это рифма, которую повторяет глухой.

Одиночество звуковое и одиночество зрительное.

Человек знает, что его никто не видит, но его слышат, и он не одинок вполне, или знает, что его никто не слышит, и боится только чьего-либо глаза. Одиночество осязания.

Колоссальное, проникающее все тело удовольствие одиночества в полупустом вагоне Москва – Ленинград.

Да, ты говоришь, как вождь, т. е. вождь может сказать любую нелепость, на которую никто не осмелится возразить.

О льве: у него износились зубы, он скоро начнет умерщвлять людей.

Литература воспринимает идеи у общества и возвращает ему улучшенными или доведенными до абсурда.

Страсть равенства – единственная, которая не может дойти до излишества (Мабли)[389]389
  Мабли Габриэль Бонно де (1709–1785) – французский коммунист-утопист.


[Закрыть].

У Толстого не природа отражает настроения людей, а другие люди кажутся зеркалом собственного внутреннего состояния (Левин в заседании и другие).

Пять чувств поэта:

зрение – полуслепой,

слух – оглохший от прикладов,

осязание – отмороженные руки нечувств<ительные>,

обоняние – простужен,

вкус – только горячее и холод<ное>.

Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство – творческой догадки.

Бертольт Брехт («Литературная газета» от 26 мая 1955 года). В театре «Берлинского ансамбля»: «Между прочим, в качестве временной меры мы отказались от пьес в прозе, потому что в стихотворной форме легче уберечься от соблазнов натурализма».

Это – правильно.

В пьесе нет правды. Это самая крупная ошибка, которую я в ней заметил.

(Мультатули)[390]390
  Мультатули (Эдуард Дауэс Деккер) (1820–1987) – нидерландский писатель антиколониального направления.


[Закрыть].

Энциклопедические словари и справочники удлиняют нам жизнь.

Что было раньше – рифма или ассонанс (аллитерация). Раньше был ассонанс (саги, записаны в VII веке, в народном творчестве).

Реформа замены рифмой ассонанса принадлежит Отфриду (середина IX века)[391]391
  Отфрид Вейсенбургский – автор поэтической «евангельской гармонии», т. е. соединения четырех Евангелий в один связный текст.
  Около 868 окончил в Вейсенбургском монастыре свою поэму. Впервые ввел рифму вместо аллитерации под влиянием латинской поэзии, ритм также строже им соблюдался.


[Закрыть], немецкому монаху Вейсенбургского монастыря, им писались молитвы, псалмы, а после него и светская лирика стала рифмованной.

Лирика рождена в Средние века, в рыцарские. Эстетические идеалы поставили впервые только в Ср<едние> века. Психологизм и личность заявляют свои права только в Средние века.

1. Утверждение чисто светского жизнерадостного идеала.

2. Пробуждение интереса к краскам и формам внешнего мира.

3. Процесс душевных переживаний.

4. Возникновение сознательной культуры художественного слова.

Не надо также забывать, что провансальская лирика – трубадуры были учителями Данте. Из ее форм родились Петрарка, Ронсар, Шекспир.

Глаза у Александра Македонского были разные: один – голубой, другой – черный.

Две рубашки Александру подарила фея, одна защищала от жары и холода, другая – от ран.

За круглым столом

Король Артур велел сделать в своем дворце круглый стол, где не было ни худших, ни лучших, где все были равны.

Данте не рифмовал слова «Христос» и в «Аду» даже не упоминал.

Ты лжешь, мой глаз.

Гельмгольц[392]392
  Гельмгольц Герман Людвиг Фердинанд (1821–1894) – автор фундаментальных работ по физике, биофизике, психологии.


[Закрыть]: «Наши ощущения – знаки, по которым человек выучился читать. Они составляют тот язык, на котором внешние предметы говорят с человеком. Всякий человек должен путем упражнения и опыта понимать этот язык, как он научился понимать свой родной язык».

Диалектика, по сути дела, это та же прагматика.

Доказательства в спорных случаях ищутся чаще всего не в естествознании и развитии науки, а в развитии общественных систем.

Неру[393]393
  Неру Джавахарлал (1889–1964) – премьер-министр и министр иностранных дел Республики Индия с 1947. Сподвижник Ганди.


[Закрыть] написал историю Индии в тюрьме.

Чернышевский написал «Что делать?» в тюрьме. Генри стал писателем в тюрьме. Достоевский написал «Записки…» в тюрьме.

Только в советских тюрьмах не написано никаких художественных, литературных работ.

Ньютон: «При изучении наук задачи полезнее правил».

Тонкость вычислений не может превосходить точность измерений.

Ганди[394]394
  Ганди Мохандас Карамчанд (1869–1948) – идеолог и один из лидеров индийского национально-освободительного движения.


[Закрыть]: «Цель не оправдывает средства. Думая о цели, думайте о средствах».

Несвоевременные мысли

Процент семейного счастья выше в т<ак> н<азываемых> браках по расчету, чем в браках по любви.

Каждый мужчина в глубине души мечтает о женщине, которая бы с ним спала, рожала ему детей, варила ему щи и меньше рассуждала о гражданских материях.

Кокетливый Макаренко[395]395
  Макаренко Антон Семенович (1888–1939) – педагог и писатель, теоретик и практик перевоспитания детей-правонарушителей. «Педагогическая поэма» (1935), «Флаги на башнях» (1938) и др.


[Закрыть] – литератор, а не педагог. С 90% его трудкоммунаров я встречался на Севере, «жульническая кровь» неистребима.

Физический труд не гордость и не слава, а проклятие людей.

Нигде не прививается так ненависть к физическому труду, как в трудовом лагере. Начальство хорошо знает, что говорит, когда грозит проштрафившимся подчиненным: «В забой пошлю».

«Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве».

Пушкин о Радищеве[396]396
  Пушкин А. С. «Александр Радищев», Собр. соч., изд. АН ССР, 1949, т. XII, с. 36.


[Закрыть].

Добролюбов разобрался в Пушкине очень хорошо и, отдавая ему должное как поэту, не высокого мнения о нем как об общественном деятеле.

ед. хр. 20, оп. 3

Тетрадь 1956 года в картонном зеленоватом переплете с записями стихотворений «О песне», «Гомер», «Стланик», «Мне горы златые плохая опора…», «Розовый ландыш», «Я жив не единым хлебом…», «Ночью», «Раковина», «Лицо твое мне будет сниться…».

«И исчезла тьма, и открылись семь небес, и увидела Богородица тут множество мужей и жен, вопивших и кричавших. «Что сотворили вы, несчастные, окаянные и как здесь очутились?» – спросила их Богородица со слезами. И не было от них голоса. «Хождение Богородицы по мукам»[397]397
  «Хождение Богородицы по мукам» – популярный в древнеславянской письменности апокриф, представляющий собой перевод и отчасти переделку греческого «Откровения пресв. Богородицы». Древнейший список «Хождений» относится к XII в.


[Закрыть].

Заметка о фольклоре (Памяти Арины Родионовны).

Фольклор и его подлинное место. Высоты искусства обходятся без фольклора. Атомный реактор и <вода>, наливаемая зимой в щели скал. Вокруг фольклора кормятся литературоведы.

Страна, убивающая своих поэтов, страна, которая убила Блока. Последний сборник Блок хотел назвать «Черный день» (Дневник. Запись 6 февраля 1921 г.)[398]398
  Запись в дневнике А. А. Блока 6 февр. 1921 (Полн. собр. соч., М.-Л., 1963, т. VII, с. 403).


[Закрыть].

75-летие со дня рождения Блока, 200 строк в «Правде» – подвал в «Литературной газете» – отписка такая же, как была в юбилей Сервантеса, нечего сказать, а говорить надо.

Блок: «Я художник – то есть свидетель. Нужен ли художник демократии?» 1916 год.

Мультатули: «Сны, которые в тюрьме «имели дерзость быть приятными».

«Закон обладает лишь грубой способностью восприятия».

Великим в искусстве становится то, что, по сути дела, в нем не нуждается.

«Старик и море» Хэмингуэя имеет предком «Тысячу дюжин» Лондона.

Мультатули:

«Хорошо писать публика не может, потому что у нее нет души и потому, что она не страдала, что одно и то же».

Чаплин весь – из двух русских писателей, Гоголя и Достоевского (в Комедии убийств)[399]399
  Мабли Габриэль Бонно де (1709–1785) – французский коммунист-утопист.


[Закрыть].

Словарь сатаны: понт, фраер.

Мне сорок лет. Вот уже 16 лет как меня называют «эй, старик», и я понимаю, что это относится ко мне.

Колыма научила меня понимать, что такое стихи для человека.

ед. хр. ПО, оп. 2

Общая тетрадь в серо-зеленом переплете. На обложке: «1957.1». В тетради записаны стихи «Если сил не растрачу…», «Алхимик», «Разведка», «Кто ты, руда иль просто россыпь…», «Птица спит и птице снится», «Горное шоссе» и др.

Хирург Меерзон, который не раздевался в терапевтических отделениях.

Солнце играло на зеркале, как <на> стекле компаса. <Мачтовое> полотно перекинуто на руль. И было похоже на <главу>. В плаванье?

В плаванье.

(Ночь. 18.VI.57)

<В. Т. иногда просыпался среди ночи и записывал сны . – И.С.>

30 марта 1957 г. В Гендриковом, в музее[400]400
  В Гендриковом пер. находится музей-квартира В. Маяковского, где он жил вместе Л. Ю. и О. М. Бриками.


[Закрыть]. Странное впечатление от «посмертного»: ни планов, ни черновиков, ничего… Как будто все сказано, все прожито и не о чем больше писать. И смерть как естественный конец поэта. Четыре наброска, несколько строф т<ак> н<азываемого> «Второго вступления» в поэму «Во весь голос». И интонациями и словарем похож не на себя, а на другого поэта – на Пастернака.

Любовь Есенина к России – русская любовь – жалость.

Чтобы кончать самоубийством, надо быть молодым. Надо иметь силы.

Горбань[401]401
  Горбань Евгений Иванович (1912–1957) – член СП СССР.


[Закрыть] – секретарь партийной организации Союза писателей 1937 года, застрелился в июне 1957 года.

ед. хр. 23, оп. 3

Общая тетрадь в картонном зеленоватом переплете. На обложке: «1957. II». В тетради записаны стихи «Бивень», «Память», «Сосны срубленные», «Ручей», «Дождь» и др.

На листе 14 переписано стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка».

Наброски воспоминаний о детстве (л. 63).

В ноябре. Вот когда я переписывал эти стихи в Л<енинской> б<иблиотеке>, у меня и был первый меньеровский приступ[402]402
  С 1957 Шаламов страдал болезнью Меньера (по имени французского врача, описавшего ее в 1861). Симптомами ее являются приступы головокружения с расстройством равновесия, понижение или полная утрата слуха, тошнота.


[Закрыть]. <Н. Гумилев. «Волшебная скрипка».>

Для названия: «Прелестный лист».

«Звуки зачинщики жизни». В. Хлебников.

Там, где я живу, мало магазинов и много сберегательных касс.

Поэт должен быть немножко глухим, чтобы лучше ловились звуковые повторы, легче сдвигались слова. Немножко слепым, ибо «собственное зрение», свой поэтический глаз – это уже вид дальтонизма, это глазное заболевание.

И обязательно – иностранцем в материале, немножко чужим тому, о чем он пишет. (Генри о писателе, который пишет чужой кровью.)

Болезнь Меньера действует по-блатному – сзади бьет.

Одноглазые цветы.

Река проносит букеты черемухи.

Рябой, как напильник.

Есенин – как голубоглазый лен.

Цветы на эшафоте прилавка.

Если бы на войне погиб Кассиль, ему ставили бы памятники и награждали его орденами, а Гайдар стал бы незначительным детским писателем[403]403
  Кассиль Лев Абрамович (1905–1970) – прозаик, детский писатель, публицист.
  Гайдар (наст. фам. Голиков) Аркадий Петрович (1904–1941) – прозаик, детский писатель, публицист. Погиб на фронте.


[Закрыть].

Сомнение, нерешительность – это и есть признак человечности.

Размышления не увеличивают запаса знаний.

Ненастный, ненавистный день.

Воздух можно трогать руками.

Уродливая и необыкновенная смерть. Две – от паралича дыхания, от остановки сердечной деятельности.

Тодор Павлов[404]404
  Павлов Тодор (1890–1977) – болгарский философ, критик, автор трудов по теории познания.


[Закрыть]: писатели не композиторы, а оркестранты.

ед. хр. 24, оп. 3

Общая тетрадь в сероватом картоне. На обложке: «1957. III». В тетради записаны стихи «Некоторые свойства рифмы», «Ода ковриге хлеба», «Речные отражения», «Арбалет» и др.

Всякому поэту – Пушкину, Пастернаку, Маяковскому и т. д. хочется: 1) зарифмовать, вогнать в строку новое слово, свежее слово, еще не бывшее в стихотворении ни у кого, 2) овладеть, запрячь большое многосложное слово, вроде: «Раскрасневшиеся лица», 3) звуковой перезвон названий: «Танец старинных имен, что для сердца отраден».

Народные названия трав как раз прошли звуковой отбор.

ед. хр. 25, оп. 3

Школьная тетрадь в линеечку. Заполнялась в Боткинской больнице в 1957 году, когда Варлам Тихонович болел.

Отсек. Молодые врачи, медсестры средних лет, пожилые няни.

Почему нет консультантов психиатров? (Истерии, эпилепсии.)

Инсультам все возрасты покорны – дети и старики, юноши и женщины.

Комплекс упражнений Циммермана – Машкова: лечебная гимнастика по укреплению вестибулярного аппарата, общая гимнастика без приседаний. Спать ночью, не пить и не курить.