Текст книги "Певерил Пик"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)

Герцог громко расхохотался.

– Что ж, это совсем в духе старины Пистоля:

Что ж я, Пандар троянский, что ли?

Я меч ношу, возьми вас Люцифер note 85Note85
  Перевод М. Кузмина.


[Закрыть].

– Я получил слишком простое воспитание, чтобы разбираться в театральных виршах, милорд, – мрачно заметил полковник. – Не угодно ли вашей светлости приказать мне что-нибудь еще?

– Нет. Мне рассказали, что вы опубликовали какое-то «Повествование о заговоре»?

– А почему бы и нет, милорд? – спросил полковник. – Надеюсь, я свидетель не менее надежный, чем другие.

– Совершенно справедливо, – ответил герцог. – Было бы даже странно, если бы столь ревностный протестант, как вы, упустил случай половить рыбку в такой мутной соде.

– Я пришел за вашими приказаниями, милорд, а не за тем, чтобы служить предметом острословия вашей светлости, – заметил полковник.

– Хорошо сказано, решительнейший и безупречнейший полковник! Итак, вы у меня на службе на целый месяц, поэтому прошу взять этот кошелек на непредвиденные расходы и снаряжение. Время от времени вы будете получать мои приказания.

– Они будут выполнены в точности, милорд, – сказал полковник. -Я знаю обязанности подчиненного офицера. Мое почтение вашей светлости.

С этими словами он взял кошелек, положил его в карман без показного смущения, но и без благодарности – просто как заслуженную плату, и вышел из комнаты с тем же чопорно-важным видом, с каким вошел.

– Вот этот негодяй мне по душе, – заметил герцог. – Разбойник с самой колыбели, убийца с тех пор, как научился держать в руке нож, законченный лицемер в своем отношении к религии и еще более в вопросах чести, он готов продать душу дьяволу, лишь бы совершить какое-нибудь злодейство, и перерезать глотку родному брату, если бы тот осмелился уличить его в подлости. Чему вы так удивляетесь, милейший Джернингем? И почему вы смотрите на меня как на какое-нибудь индийское чудовище, за обозрение которого заплатили целый шиллинг, и теперь таращите круглые, как очки, глаза, стараясь за свои деньги наглядеться вволю. Моргните хоть раз, поберегите глаза и поведайте мне тайну ваших дум.

– Сказать по чести, милорд, – ответил Джернингем, – раз уж вы заставляете меня говорить, – чем дольше я служу вашей светлости, тем меньше вас понимаю. Обычно люди действуют либо ради выгоды, либо для удовольствия, вы же, милорд, кажется, находите забавным противодействовать своим собственным затеям, причем именно тогда, когда они начинают претворяться в жизнь. Извините меня, но вы поступаете как дитя, что разбивает любимую игрушку, или как человек, который поджигает дом, еще им не достроенный.

– А почему не сделать этого, если хочется погреть руки у огня?

– Конечно, милорд, но как бы не обжечь пальцев! – возразил услужающий. – Ваша светлость, одно из превосходнейших свойств ваших состоит в том, что вы иногда выслушиваете правду и не обижаетесь. Но, даже если бы ото было иначе, я не смог бы сейчас молчать и сказал бы вам кое-что любой ценой.

– Говори, – ответил герцог, опускаясь в кресло и с беззаботным и невозмутимым видом ковыряя зубочисткой в зубах, – я слушаю тебя. Мне хотелось бы знать, что подобные тебе глиняные черепки думают о нас, драгоценнейшем фарфоре земли.

– Ради самого неба, позвольте мне тогда спросить вас, милорд, – сказал Джернингем, – какую честь или какую выгоду рассчитываете вы извлечь из того, что сами разрушите все ваши планы и запутаете все ваши дела до той же степени, как запутаны события в поэме старого слепца из круглоголовых, которая так нравится вашей светлости? Начнем с короля. Несмотря на свое добродушие, он в конце концов придет в ярость из-за вашего постоянного соперничества с ним.

– Его величество сам бросил мне вызов.

– Поссорившись к Кристианом, вы разрушили все свои надежды на остров Мэн.

– Он меня больше не интересует, – ответил герцог.

– В лице Кристиана, которого вы оскорбили и семью которого намерены обесчестить, вы потеряли мудрого, искусного и хладнокровного слугу и приверженца, – продолжал Джернингем.

– Бедный Джернингем, – сказал герцог. – Кристиан, наверное, сказал бы то же самое о тебе, выгони я тебя завтра. Вы все впадаете в обычную ошибку людей вашего толка, думая, что без вас невозможно обойтись. Что же касается его семьи, то она никогда и не была в почете и ее никак нельзя обесчестить связью с моим домом.

– Я уж не говорю о Чиффинче, – сказал Джернингем. – Он тоже будет глубоко оскорблен, когда узнает, кто и зачем разрушил его план и похитил девицу. Тут уж, понятно, не до Чиффинча с его женой.

– И не надо говорить о них, – ответил герцог. – Если б даже они стоили какого-то внимания, говорить мне о них было бы бесполезно, так как их позор – одно из условий нашего договора с герцогиней Портсмутской.

– Затем эта ищейка полковник, как он себя величает. Вместо того чтобы просто отправить его с поручением, вы так унижаете его, что он этого никогда не забудет и при первом же удобном случае вцепится вам в горло.

– Постараюсь, чтобы такой случай ему не представился, – сказал герцог. – Все твои опасения ничтожны. Бей собаку нещадно, если хочешь, чтобы она тебя слушалась. Всегда давай своим подчиненным понять, что ты их видишь насквозь, и награждай их соответственно. Обойдись с мерзавцем как с честным человеком – и он тотчас забудет, где его место. А теперь – хватит твоих советов в назиданий, Джернингем. Мы на все смотрим по-разному. Будь мы с тобой механиками, ты бы проводил время, наблюдая за прялкой какой-нибудь старухи, что прядет по ниточкам лен, а я бы жил среди самых разнообразных и сложных машин, налаживал бы их, исправлял помехи, уравновешивал тяжести, натягивал пружины и устанавливал колеса, управляя сотнями двигателей.

– Но ваше состояние, милорд? – сказал Джернингем. – Простите меня за этот последний намек.

– Мое состояние, – ответил герцог, – слишком велико, чтобы его расстроить грошовым ущербом. Кроме того, как тебе известно, у меня есть тысяча способов залечивать царапины и шрамы, которые оно получает иногда, налаживая мои механизмы.

– Ваше высочество говорит о философском камне доктора Уайлдерхеда?

– Тьфу! Это шарлатан, фигляр и попрошайка.

– Или о предложении стряпчего Драупдленда осушить болота?

– Он мошенник – videlicet note 86Note86
  Следовательно (лат.).:


[Закрыть], стряпчий.

– Или о покупке Хайлендских лесов у Лэкпелфского лэрда?

– Он шотландец, – сказал герцог, – videlicet, жулик и попрошайка.

– О постройке новых улиц на вашей земле? – спросил Джернингем.

– Архитектор – дурак, а проект его – мыльный пузырь. Меня тошнит от вида этих развалин, и я вскоре превращу все эти беседки, аллеи и клумбы в итальянский сад и построю новый дворец.

– То есть разоритесь, вместо того чтобы улучшить свои дела? – спросил слуга.

– Олух ты и болван! Ты забыл один из самых многообещающих планов: рыбные промыслы на Южном море. Их акции сейчас поднялись на пятьдесят пунктов. Иди к старику Мэнессесу и скажи ему, чтобы он купил их для меня еще на двадцать тысяч фунтов. Прости меня, Плутос, я забыл возложить жертву на твой алтарь и ждал от тебя милости. Беги, Джернингем, беги со всех ног, лети! note 87Note87
  Занятие, называемое биржевой игрой, то есть продажа и покупка ценных бумаг, выпускаемых всякого рода монополиями, компаниями, обладающими королевской привилегией, и акционерными обществами, было по крайней мере так же распространено в царствование Карла II, как и в наше время; и поскольку этого рода деятельность, при достаточной ловкости, сулила богатство, не требуя приложения трудов, ей охотно предавались распутные придворные. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Воздев руки к небу и устремив туда же взор, Джернингем вышел из комнаты, а герцог, не помышляя более ни о старых, ни о новых интригах, ни о друзьях, которых он завел, ни о врагах, которых он нажил, ни о красавице, которую он похитил у ее покровителей и у возлюбленного, пи о короле, которого он восстановил против себя своим соперничеством, принялся было с усердием Демуавра подсчитывать свои возможности, но уже через полчаса утомился и, не пустив к себе даже старательного агента, что работал на него в городе, начал с увлечением сочинять новый памфлет.

Глава XXXIX

Как ум коварен, как неверно сердце!

«Все больше недовольных»

Ни-одно событие не выглядит столь ординарным в повествованиях подобного рода, как похищение женщины, чья судьба, по-видимому, должна вызвать интерес, но похищение Алисы Бриджнорт было не совсем обычным, ибо герцог Бакингем похитил ее скорее из духа противоречия, нежели из нежных чувств. И ухаживал он за ней в доме Чиффинча только из дерзкого желания перейти дорогу королю, а совсем не потому, что ее красота произвела на него впечатление. И план похитить ее с помощью слуг пришел ему в голову вовсе не оттого, что ему непременно хотелось видеть ее у себя в доме, а просто потому, что уж очень приятно было подразнить Кристиана, короля, Чиффинча и всех прочих, причастных к этому делу. Девушка, в сущности, так мало интересовала герцога, что его светлость более удивился, нежели обрадовался, узнав, что приказание его выполнено и она находится в его доме, хотя он, вероятно, пришел бы в ярость, если бы задуманное не удалось.

Прошли уже сутки с тех пор, как он вернулся домой, но хотя Джернингем несколько раз напоминал ему о прелестной пленнице, Бакингем не спешил ее увидеть. Наконец он решился удостоить красавицу своим посещением, да и то с внутренним неудовольствием человека, скуку которого может разогнать только что-нибудь еще никогда не испытанное.

«Не понимаю, – думал он, – для чего я навязал себе на шею эту сельскую Филлиду? Теперь мне придется выслушивать все ее истерические измышления! Зачем мне нужна эта девица, чья голова забита добродетельными наставлениями ее бабушки и библейскими изречениями, когда стоит мне только захотеть – и первые красавицы города бросятся в мои объятия? Жаль, что нельзя взойти на колесницу победителя, не одержав победы, которой можно было бы хвастать, хотя именно так, клянусь честью, поступает большинство нынешних кавалеров! Но подобный поступок недостоин Бакингема. Что ж, придется навестить ее, – решил он, – хотя бы для того, чтобы от нее отделаться. Герцогиня Портсмутская будет очень недовольна, если я выпущу девицу на свободу так близко от Карла: она боится, что новая красотка соблазнит старого грешника и он забудет свою постоянную любовь. Что же .мне делать с этой девицей? Держать ее здесь я совсем не намерен, а отправить в Клифден в качестве экономки – не г, для этого она слишком богата. Да, придется подумать».

Он приказал подать себе платье, которое особенно оттеняло его выразительную внешность: это он почитал своим долгом, но, за вычетом сего обстоятельства, он отправился засвидетельствовать прекрасной пленнице свое почтение с полнейшим равнодушием, как дуэлянт, которого вовсе не интересует предстоящее сражение и которому нужно всего лишь поддержать свою репутацию человека чести.

Комнаты, отведенные для тех фавориток герцога, что время от времени оставались в его доме, но должны были жить там в полном уединении, как в монастыре, были отделены от всех остальных апартаментов его дворца. В тот век любовными интригами оправдывали самые жестокие, коварные и вероломные поступки, доказательством чему может служить трагическая история одной актрисы, чья красота имела несчастье привлечь внимание последнего де Вира, графа Оксфордского. Он ничем не мог победить ее добродетели и прибегнул к ложному браку; несчастная умерла, узнав об обмане, а злодей был награжден единодушным восхищением остряков и светских волокит, заполнявших приемную Карла.

Для такого рода развлечений Бакингем отвел в глубине своего дворца особое помещение, и комнаты, куда он сейчас отправился, попеременно использовались то как тюрьма для сопротивляющихся, то как уютное гнездышко для покорных.

На этот раз помещение вновь служило для первой из названных целей. В передней, отделявшей эти апартаменты (их обычно называли женским монастырем) от остальной части дома, сидела, читая душеспасительную книгу, пожилая дама в очках и чепце. Она подала герцогу ключ:. Эта многоопытная вдова играла в подобных случаях роль церемониймейстера и свято хранила тайну большего числа интриг, чем целая дюжина представительниц ее ремесла.

– Самая милая конопляночка из всех, что когда-либо певали в клетке, – заметила она, отворяя дверь.

– Я боялся, Даулес, что она там не поет, а плачет, – сказал герцог.

– До вчерашнего дня или, скорее, до нынешнего вечера, ваша светлость, она и вправду беспрестанно рыдала; но теперь, слава богу, успокоилась, – отвечала Даулес. – Воздух в доме вашей светлости очень полезен для певчих птичек.

– Слишком скорая перемена, – заметил герцог. – Странно, что она примирилась с судьбой еще до свидания со мною.

– Ах, ваша светлость обладает таким магическим очарованием, что его излучают даже стены вашего дворца. Как говорится в священном писании, Исход, глава первая, стих седьмой: «Оно липнет к стенам и к косякам дверей».

– Вы слишком пристрастны, миссис Даулес, – сказал герцог Бакингем.

– Это чистая правда, – возразила старуха. – Пусть меня назовут паршивой овцой в стаде, если эта барышня не изменилась даже в наружности с тех пор, как переступила порог вашего дома. Мне кажется, она стала легче, воздушней, тоньше, – я не могу хорошенько объяснить, но перемена есть. Впрочем, вашей светлости известно, что я так же стара, как предана вам, и становлюсь слаба глазами.

– Особенно когда промываете их из чаши с канарским, миссис Даулес, – пошутил герцог; ему было хорошо известно, что трезвенность не входит в число добродетелей старой дамы.

– Канарским? Неужели ваша светлость действительно полагает, что я промываю глаза Канарским? – спросила оскорбленная матрона. – А я-то думала, что милорд знает меня лучше.

– Прошу прощения, – сказал герцог, с досадой освобождаясь от пальцев миссис Даулес, которая в порыве оскорбленной невинности вцепилась в его рукав. – Прошу прощения. Вы подошли ближе, и теперь я вижу, что ошибся: мне следовало бы сказать – нантским коньяком, а не Канарским.

С этими словами Бакингем вошел во внутренние комнаты, убранные с неслыханной роскошью.

«Впрочем, старуха права, – думал гордый владелец великолепных покоев. – Сельская Филлида легко может смириться с такой клеткой, даже если нет птицелова, который приманивал бы ее дудочкой. Но где же наша нимфа? Неужели она, как отчаявшийся комендант крепости, сразу отступила в свою цитадель, то есть в спальню, не сделав даже попытки оборонять внешние укрепления?»

Герцог прошел переднюю и маленькую столовую, обставленную мебелью редкостной выделки и увешанную превосходными картинами художников венецианской школы. За ними находилась комната для приемов, отделанная еще более изысканно. Окна были затемнены цветными витражами таких густых и богатых тонов, что проникавшие в комнату полуденные лучи солнца казались отблеском вечерней зари и, по прославленному выражению поэта, «учили свет прикрываться тьмой».

Страсти и вожделения Бакингема так часто, так охотно и с такой готовностью удовлетворялись, что он уже не находил радости даже в тех удовольствиях, стремиться к которым было делом его жизни. Потасканный сластолюбец подобен пресыщенному эпикурейцу – ничто уже не возбуждает его желаний, и это само по себе становится наказанием за неумеренность. Однако новшество всегда несет в себе очарование, а неопределенность – и того больше.

Герцог не знал, как примет его пленница, не знал, отчего произошла в ней внезапная перемена; кроме того, такая девушка, как Алиса Бриджнорт – насколько можно было судить по описаниям, – вероятно, будет вести себя в подобном положении иначе, нежели другие, и все это весьма занимало Бакингема. Сам он не испытывал при этом ни малейшего волнения, какое охватывает даже самого грубого человека, когда он идет на свидание с женщиной, которой хочет понравиться, и, разумеется, никакого возвышенного чувства любви, желания и благоговейного трепета, обуревающих влюбленного с более тонкой душой. Он, как говорят французы, был слишком blase note 88Note88
  Пресыщен (франц.).


[Закрыть] в молодости, чтобы сейчас испытывать страстное нетерпение первого, а тем более нежные восторги второго. Это чувство пресыщения и недовольства тем сильнее, что сластолюбец не может отказаться от погони за наслаждениями, которыми он уже сыт по горло, и должен вести прежний образ жизни хотя бы ради поддержания репутации или просто по привычке, забыв покой, усталость, пренебрегая опасностью в ничуть не интересуясь конечным результатом своих усилий.

Поэтому Бакингем, желая поддержать свою репутацию героя любовных интриг, счел необходимым с притворным пылом ухаживать за Алисой Бриджнорт. Отворяя дверь во внутренние покои, он на секунду остановился, чтобы решить, что более подходит к случаю: язык страсти или только светской галантности? И тут он услышал мелодию, искусно исполняемую на лютне, и еще более чарующие звуки женского голоса, который в импровизированной песне словно соперничал с серебристым звучанием инструмента.

«Девица, получившая такое воспитание, – подумал герцог, – и неглупая, как говорят, хотя и выросла в деревне, будет смеяться над напыщенными речами Орундейта. Тебе, Бакингем, больше подойдет роль Доримонта; она принесет победу, да она и легче».

Рассуждая таким образом, он вошел в комнату с легкостью и изяществом, присущим веселым придворным, среди которых он блистал, и приблизился к прелестной пленнице. Она сидела у стола, заваленного книгами и нотами, неподалеку от большого полуотворенного окна с цветным витражом; неяркий свет разливался по комнате, украшенной превосходными гобеленами, тончайшим фарфором и огромными зеркалами. Королевский будуар для новобрачной не мог быть обставлен с большим великолепием.

Роскошный костюм пленницы соответствовал убранству комнаты. В нем приметен был восточный вкус, который ввела тогда в моду восхитительная Роксалана. Из-под широких шаровар богато расшитого голубого атласа виднелась лишь грациозная ножка. Все остальное было окутано длинным покрывалом из серебристого газа, который, подобно легкому туману, заволакивающему прелестный ландшафт, заставляет вас угадывать его скрытую красоту и воображать, быть может, больше, чем таится под ним. Сквозь покрывало едва виднелись другие части ее наряда: яркий тюрбан и роскошный кафтан, также в восточном вкусе. Весь ее костюм свидетельствовал о некотором кокетстве красавицы, которая ожидает знатного посетителя, и Бакингем улыбнулся про себя, вспоминая, как Кристиан уверял его в невинности и простодушии своей племянницы.

Он подошел к даме en cavalier note 89Note89
  Дерзко, развязно (франц.).


[Закрыть], вполне уверенный, что ему достаточно будет признать свою вину, чтобы получить прощение.

– Прекрасная мисс Алиса, – сказал он, – я знаю, что должен просить у вас прощения за неуместное усердие моих слуг: видя вас одну, беззащитную во время уличной драки, они взяли на себя смелость привести вас в дом человека, который скорее отдаст жизнь, чем доставит вам хоть минуту тревоги. Но виновен ли я в том, что мои люди сочли необходимым вмешаться ради вашей безопасности и, зная, что я не могу не принять в вас участие, задержать вас до моего возвращения, чтобы я самолично мог исполнить ваши приказания?

– Вы не слишком торопились, милорд, – ответила дама. – Я уже два дня здесь, в плену, забыта и оставлена под надзором слуг.

– Что вы говорите? Забыта? – воскликнул герцог. – Клянусь небом, если кто-нибудь из моих лучших слуг забыл о своих обязанностях, я тотчас выгоню его.

– Я не жалуюсь на недостаток учтивости со стороны ваших слуг, милорд, – ответила дама. – но, мне кажется, сам герцог должен был бы сразу же объяснить, почему он осмелился задержать меня, как государственную преступницу?

– Может ли божественная Алиса сомневаться, -сказал Бакингем, -что если бы не время и расстояние, эти злейшие враги любви и страсти, то в ту минуту, когда вы переступили порог дома вашего покорного слуги, он лежал бы у ваших ног, ибо с тех пор, как он увидел вас у Чиффинча в то роковое утро, он не способен был думать ни о ком другом, кроме вас?

– Значит, милорд, – сказала дама, – мне следует полагать, что вы были в отсутствии и что со мною так поступили без вашего согласия?

– Я уезжал по приказанию короля, – без запинки ответил Бакингем. – А что я мог сделать? В ту самую минуту, когда вы ушли от Чиффинча, его величество так поспешно приказал мне сесть в седло, что я не успел даже сменить своих атласных туфель на сапоги note 90Note90
  Подобный случай действительно имел место. По настоянию охваченного подозрениями и страхом Долгого парламента один из королевских агентов вынужден был отправиться во Францию столь незамедлительно, что у него не было даже времени сменить свой придворный туалет, а именно белые туфли и черные шелковые панталоны, на более подходящий в дорожных условиях костюм. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Если мое отсутствие причинило вам хоть малейшие неудобства, вините в том необдуманное рвение людей, которые, видя, что я уезжаю из Лондона, обезумевший от разлуки с вами, поспешили, и с самыми лучшими намерениями, приложить все усилия, чтобы, доставив ко мне в дом прекрасную Алису, избавить своего господина от отчаяния. И кому им было доверить вас? Выбранный вами покровитель – в тюрьме или бежал, отца вашего нет в Лондоне, дядя уехал на север. К дому Чиффинча вы выразили вполне понятное отвращение. Чье жилище могло быть для вас приличнее дома вашего преданного раба, где вы можете навсегда остаться королевой?

– Запертой на замок? – заметила дама. – Такая корона мне не но вкусу.

– Вы не хотите попять меня! – ответил герцог, опускаясь перед нею на колено. – Может ли жаловаться на короткое заточение дама, обрекающая на вечный плен столько сердец? Сжальтесь же и откиньте это ревнивое покрывало: только жестокие божества вещают свои пророчества во мраке. Позвольте хотя бы моей руке…

– Я избавлю вас от недостойного труда, ваша светлость, – надменно сказала пленница и, встав, откинула вуаль. – Посмотрите на меня, милорд герцог, и подумайте, разве эти черты произвели на вас столь глубокое впечатление?

Бакингем взглянул и был так поражен, что вскочил на ноги и словно окаменел. Перед ним стояла женщина, не похожая на Алису Бриджнорт ни ростом, ни сложением: маленькая, почти ребенок, и стройная, как статуэтка, она была одета в несколько коротких жилеток из вышитого атласа, надетых одна на другую. Жилетки эти были разных цветов или, скорее, разных оттенков одного и того же цвета, во избежание яркого контраста. Они были открыты спереди, являя взору шею, прикрытую превосходными кружевами. Поверх всего была наброшена накидка из пышного меха. Из-под маленького, но величественного тюрбана, небрежно надетого, рассыпались по плечам угольно-черные локоны, которым могла бы позавидовать сама Клеопатра. Изысканность и великолепие этого восточного наряда соответствовали смуглому лицу незнакомки, которую можно было принять за уроженку Индии.

На ее лице, неправильность черт которого искупалась живостью и одушевлением, горящие, как бриллианты, глаза, и белые, как жемчуг, зубы сразу привлекли внимание герцога Бакингема, отличного знатока женских прелестей. Одним словом, у странного и необыкновенного существа, так внезапно появившегося перед ним, было лицо, которое не может не произвести впечатления, которое невозможно забыть и которое заставляет нас на досуге придумывать сотни историй, способных представить нашему воображению эти черты во власти самых различных чувств. Каждый, вероятно, помнит такие лица: своей захватывающей оригинальностью и выразительностью они запоминаются гораздо лучше и дают воображению значительно большую пищу, чем правильность и красота черт.

– Милорд герцог, – сказала незнакомка, – мое лицо, кажется, произвело обыкновенное действие на вашу светлость. О, несчастная пленная принцесса, рабом которой вы готовы были стать! Боюсь, что вы хотите выгнать ее вон, подобно Золушке, и отправить искать счастья среди лакеев и слуг?

– Не могу опомниться! – вскричал герцог. – Этот бездельник Джернингем… Я с ним разделаюсь!

– Не гневайтесь на Джернингема, – возразила дама, – вините в том свое долгое отсутствие. Пока вы, милорд, по приказу короля скакали на север в своих белых атласных туфлях, законная принцесса проливала слезы, сидя здесь в Трауре, безутешная и одинокая. Целых два дня она предавалась отчаянию. На третий день явилась африканская волшебница, чтобы увести отсюда вашу пленницу и заменить ее другой. Думаю, милорд, что это происшествие принесет вам дурную славу, когда какой-нибудь верный оруженосец будет пересказывать любовные приключения второго герцога Бакингема.

– Разбит в пух и прах! – вскричал герцог. – Но клянусь, у этой обезьянки есть склонность к юмору. Скажи мне, прелестная принцесса, как ты осмелилась сыграть со мной такую шутку?

– Осмелилась, милорд? – спросила незнакомка. – Спрашивайте об этом других, а не меня, я ничего не боюсь!

– Клянусь честью, я верю, ибо чело твое смугло от природы. Но скажи мне, кто ты и как тебя зовут?

– Кто я, вы уже знаете: я волшебница из Мавритании. Имя мое Зара.

– Но мне кажется, это лицо, эти глаза, эта фигура… Скажи мне, – продолжал герцог, – не та ли ты танцовщица… не тебя ли я видел несколько дней тому назад?

– Может быть, вы видели мою сестру, мы с ней близнецы, но не меня, милорд, – ответила Зара.

– Да. но твоя сестрица, если только это была не ты, столь же нема, сколь ты разговорчива. Нет, я все же думаю, что это была ты и что сатана, который так хорошо умеет властвовать над женщинами, заставил тебя в прошлый раз притвориться немой.

– Думайте как вам угодно, милорд, – сказала Зара. – Истина от этого не изменится. А теперь позвольте мне проститься с вами. Не угодно ли вам передать какие-нибудь приказания в Мавританию?

– Погоди немного, принцесса, – сказал герцог. – Вспомни, что ты добровольно заняла место моей пленницы и что теперь от меня зависит казнить тебя или миловать. Еще никто безнаказанно не бросал вызова Бакингему.

– Я не слишком тороплюсь и могу выслушать любое приказание вашей светлости.

– Значит, ты не боишься, прелестная Зара, ни моего гнева, ни моей любви?

– Нет, – ответила Зара. – Гнев, обращенный на такое беспомощное существо, как я, для вас унизителен, а любовь ваша… о, боже!

– Почему же моя любовь заслуживает такого презрительного тона? – спросил герцог, невольно уязвленный ее словами. – Не думаешь ли ты, что Бакингем не может любить и быть любимым?

– Он мог считать себя любимым, но кем? – ответила девушка. – Ничтожными женщинами, которым можно вскружить голову пошлыми тирадами из глупой комедии, атласными туфлями, красными каблуками и для которых неотразим блеск золота и бриллиантов.

– А разве в твоем отечестве нет легкомысленных красавиц, надменная принцесса?

– Есть, – ответила Зара, – но их, наравне с попугаями и обезьянами, считают существами без разума и без сердца. В нашей стране солнце ближе, оно очищает и углубляет наши страсти. Скорее ледышками вашей холодной страны можно будет, как молотками, выковывать из раскаленных железных брусков лемехи для плугов, нежели фатовство и безрассудство вашей притворной любезности смогут произвести хоть мгновенное впечатление на душу, подобную моей.

– Ты говоришь так, будто знаешь, что такое любовь, – заметил герцог. – Садись, прекрасное создание, и не огорчайся, что я удерживаю тебя. Как можно расстаться с таким мелодичным голосом, с таким пламенно красноречивым взором! Итак, ты знаешь любовь?

– Знаю – по опыту или с чужих слов, но знаю, что любить так, как любила бы я, – значит забыть все: деньги, выгоду, честолюбие, положение в свете, отказаться от всего ради верности сердца и взаимной привязанности.

– А много ли найдется женщин, способных на такое всепоглощающее и бескорыстное чувство?

– В тысячу раз более, чем мужчин, его достойных! – воскликнула Зара. – Как часто можно видеть женщину – измученную, жалкую и несчастную, терпеливо и верно следующую за своим тираном. Она переносит все его несправедливые укоры с выносливостью верной собаки, живущей в пренебрежении, но благодарной своему ХОЗЯИНУ за один его взгляд больше, чем за все радости, какие может ей дать мир, хотя хозяин этот, может быть, самый отъявленный негодяй на свете. Вообразите же, как могла бы такая женщина любить человека достойного и проданного ей.

– Быть может, и наоборот, – сказал герцог. – Сравнение же твое неверно. Мои собаки никогда мне не изменяют, но мои любовницы… Признаться, мне приходится чертовски спешить, чтобы ухитриться сменить их раньше, чем они бросят меня.

– Что ж, они поступают с вами так, как вы заслуживаете, милорд, – заметила Зара. – Не хмурьтесь, надо же вам хоть раз услышать правду. Природа сделала свое дело – дала вам привлекательную наружность, а придворное воспитание довершило остальное. Вы благородны – по происхождению; хороши собой – по капризу природы; щедры – потому что легче давать, чем отказывать; хорошо одеваетесь – по милости вашего искусного портного; добродушны – потому что еще молоды и здоровы; храбры– потому что боитесь прослыть трусом; остроумны – потому что иным вы быть не можете.

Герцог бросил взгляд в одно из огромных зеркал.

– Благороден, хорош собою, любезен, щедр, хорошо одет, добродушен, храбр и остроумен! Сударыня, вы приписываете мне больше достоинств, нежели я имею, но и этого, кажется, довольно для снискания женской благосклонности.

– Вы забыли голову и сердце, – спокойно продолжала Зара. – Не краснейте, милорд, и не смотрите такими глазами, как будто хотите наброситься на меня. Я не отрицаю, что природа наградила вас и головой и сердцем. Однако легкомыслие вскружило вам голову, а эгоизм испортил сердце. Человек тогда достоин называться человеком, когда его мысли и поступки направлены на благо других, когда он избрал себе высокую цель, основанную на справедливых принципах, и не отказывается от этой цели, пока небо и земля дают ему средства к ее осуществлению. Он не будет думать о побочной выгоде и не пойдет окольными путями во имя достижения благородной цели. Ради такого человека может трепетать сердце женщины, пока он жив, а с его смертью разобьется и оно.

Она говорила с таким жаром, что в глазах ее заблистали слезы, а щеки запылали от бурного потока чувств.

– Ты говоришь так, – сказал герцог, – будто собственное твое сердце может воздать полной мерой достоинствам, которые ты с таким жаром описываешь.

– Конечно, – ответила Зара, положив руку на грудь, – это сердце оправдает слова мои и в этом мире и за гробом.

– Если бы я мог, – продолжал герцог, который заинтересовался своей гостьей гораздо больше, нежели он сначала предполагал, – если бы я мог заслужить столь верпую любовь, я сумел бы достойно вознаградить ее.

– Ваши богатства, титулы, ваша репутация кавалера – все эго слишком ничтожная награда за искреннюю привязанность.

– Послушай, красавица, – сказал герцог, самолюбие которого было весьма задето, – к чему такое пренебрежение? Ты думаешь, что твоя любовь так же чиста, как чеканное золото; и все же бедняк, подобный мне, мог бы предложить тебе взамен вдвое больше серебра. Тогда размеры моей страсти возместят его качество.

– Я не продаю моей склонности, милорд, и мне не нужны ваши презренные деньги.

– А откуда мне это знать, моя прелесть? Здесь царство Пафосской богини. Ты вторглась в ее владения с неизвестными мне намерениями; но, вероятно, не для того, чтобы выказывать мне свою жестокость. Полно, твои ясные глазки могут так же загораться от наслаждения, как и от презрения или гнева. Ты забрела в поместье Купидона, и ради этого божества я должен поймать тебя.