Текст книги "Певерил Пик"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

Легкий шорох прервал эти размышления: где-то совсем рядом с ним раздался тихий вздох, мечты его сразу рассеялись, и, повернув голову, он увидел, что возле него сидит Фенелла, устремив глаза на ту же звезду, которую только что созерцал он сам. Первым его чувством была Досада; но невозможно было долго сердиться на это беспомощное и по-своему замечательное создание, из черных глаз которого капали сверкавшие в лунном свете слезы, – причиною их была привязанность, достойная по крайней мере снисхождения со стороны того, кто был ее предметом.

Джулиан решил воспользоваться этим случаем, чтобы как можно понятнее объяснить бедной девушке странность ее поведения. Он ласково взял Фенеллу за руку, но строгим и решительным жестом показал ей на лодку и на замок, стены и башни которого теперь едва можно было различить вдали, желая таким образом внушить девушке, что она должна возвратиться в Хоум Пил. Фенелла потупила взор и покачала головой, словно наотрез отказывалась следовать его совету. Джулиан снова принялся убеждать ее взглядами и жестами – он положил руку на сердце, обозначая этим графиню, и нахмурил брови, изображая неудовольствие, которое она должна испытывать. На все это девушка отвечала одними слезами.

Наконец, как бы принужденная объясниться, Фенелла вдруг схватила Джулиана за плечо, торопливо посмотрела кругом, не следят ли за ними, потом провела ребром ладони по своей тонкой шее, указала на лодку и замок и тряхнула головой.

Из всех этих знаков Певерил мог заключить только, что ему угрожает какая-то опасность, от которой" Фенелла своим присутствием надеялась его спасти. Что бы ни означали эти жесты, решимость девушки казалась непреклонной; по крайней мере было очевидно, что Джулиан не в силах ее поколебать. Юноше оставалось только ожидать конца их короткого путешествия, чтобы освободиться от своей спутницы, а до тех пор, имея в виду ее злополучную к нему привязанность, он счел за лучшее ради Фенеллы и ради своего доброго имени держаться от нее как можно дальше. Оп положил голову на руку, объясняя девушке, что ей пора спать, и попросил капитана отвести ему ночлег.

Капитан проводил его в каюту на корме, где для него приготовили койку, и он тотчас лег, надеясь отдохнуть от трудов и волнений прошедшего дня, тем более что час был уже довольно поздний. Через несколько минут Джулиан погрузился в тяжелый и глубокий сон, который, однако же, длился недолго. Его нарушил женский крик, и Джулиану показалось, будто он явственно слышит голос Алисы Бриджнорт, который зовет его по имени.

Он проснулся и хотел было вскочить, но движение брига и покачивание койки убедило его, что это был лишь сон. Однако его тревожила необыкновенная ясность и живость сновидения. Крик: «Джулиан Певерил! Джулиан Певерил! На помощь!»-все еще раздавался в его ушах. Это был голос Алисы, и он с трудом уверил себя, что обманут игрою воображения. Но как могла Алиса попасть с ним на один корабль? Подобная догадка не содержала в себе ничего невозможного, принимая в соображение характер майора Бриджнорта и интриги, в которые он был замешан; но если это и в самом деле была Алиса, то какая опасность заставила ее так громко звать его на помощь?

Решив немедленно узнать, в чем дело, Джулиан, полуодетый, спрыгнул с койки и, спотыкаясь в кромешной тьме, с большим трудом отыскал дверь. Отворить ее он, однако же, не смог и принялся громко звать вахтенного матроса с палубы. Шкипер, или капитан, как его называли, единственный, кто понимал по-английски, откликнулся на его зов и на вопрос, что это за шум, отвечал, что молодую девицу повезли на лодке и что, покидая корабль, она немножко похныкала, – «фот и фее».

Объяснение это успокоило Джулиана; он подумал, что увезти Фенеллу можно было только насильно, и хотя радовался, что не был тому свидетелем, невольно пожалел, что с девушкой обошлись таким образом. Накануне ночью он был сильно встревожен ее упорным желанием остаться на шлюпе и мыслью о том, как трудно будет избавиться от столь странной спутницы при высадке на берег, а теперь капитан разом избавил его от всех хлопот.

Это совершенно объясняло его сон. Воображение, подхватив дикие, невнятные крики, которыми Фенелла обыкновенно изъявляла гнев и неудовольствие, облекло их в слова и придало им голос Алисы Бриджнорт. Ваша фантазия каждую ночь играет с нами шутки еще более странные.

Капитан отпер дверь и принес фонарь, при свете которого Певерил снова забрался на койку и спокойно проспал до утра, когда капитан пригласил его к завтраку.

Глава XX

Но кто это за мною ходит тенью,

Шаля, резвясь, как фея при луне?

Бен Джонсон

Певерил нашел капитана гораздо менее неотесанным, чем обыкновенно бывают люди его звания, и узнал от него о судьбе Фенеллы, которую тот крепко выругал, ибо ему пришлось стать на якорь, ожидая возвращения лодки, отвозившей девушку на берег.

– Надеюсь, она не заставила вас употребить силу и не оказала сопротивления?

– Mein Gott! note 31Note31
  Боже мой! (нем.)


[Закрыть] – воскликнул капитан. – Она сопротивлялась, как целый эскадрон, она так кричала, что слышно было в Уайтхефене, она карабкалась по реям, как кошка по трубе; ну та федь это фсе шутки ее прежнего ремесла.

– Какого ремесла?

– О, я знаю ее лютше фас, мингер, – отвечал моряк. – Я знал ее маленькой девочкой, когда ее обучал один Seiltanzer и когда миледи посчастлифилось ее купить.

– Seiltanzer? Что это такое? – спросил Джулиан.

– Это значит канатный плясун, шут, фигляр. Я карашо знаю Адриана Бракеля – он торгует порошками, которые очищают людям шелутки и набифают его карманы. Как не знать Адриана Бракеля, mein Golt! Я фыкурил с ним не один фунт табаку!

Певерил вспомнил, что, когда они с молодым графом были в Англии, графиня привезла Фенеллу, возвращаясь из путешествия по континенту. Она никогда не говорила, где нашла девочку, а только однажды намекнула, что взяла ее из сострадания, чтобы спасти от большой беды. Он рассказал об этом словоохотливому моряку, и тот ответил, что про беду не слыхал, но знает, что Адриан Бракель колотил девчонку, когда она не хотела плясать на канате, а когда плясала, морил ее голодом, чтоб она не росла. Он сам заключал сделку между графиней и фигляром, потому что графиня нанимала его шлюп для поездки на континент. Никто, кроме него, не знает, откуда взялась Фенелла. Графиня увидела ее в балагане в Остенде и, сжалившись над беззащитной девчонкой, с которой так жестоко обращались, поручила ему откупить ее у хозяина и велела никому ничего не рассказывать.

– И потому я молчу, когда стою на якоре в мэнских гафанях, – продолжал верный наперсник графини, – по в открытом море мой язык принадлежит мне. Глупые пштели острофа думают, что она оборотень или фея, которую эльфы подбросили людям фместо похищенного ребенка. Клянусь честью, они никогда не фидели оборотней. Я фидел одного в Кёльне – он был фдфое толще этой Фенеллы и разорял бедных людей, у которых жил, потому что объедал их, словно кукушка, попафшая в ласточкино гнездо, а эта дефчонка ест не больше других. О нет, она фофсе не оборотень!

Несколько иной ход мыслей привел Джулиана к тому же заключению, и он совершенно согласился с моряком.

Во время его рассказа Джулиан подумал, что своей необыкновенной гибкостью и легкостью движений несчастная девушка обязана учению у Адриана Бракеля, а кочевая жизнь и превратности судьбы с детских лет поселили в ней склонность к своенравным капризам. Джулиан, воспитанный в аристократических предубеждениях, услышав о прежней жизни Фенеллы, еще больше обрадовался, что ему удалось избавиться от такой спутницы, но все же ему хотелось узнать о ней подробнее. Однако капитан уже рассказал все, что ему было известно. Он прибавил только, что «отец ее наверняка был порядочный негодяй и шельма, если продал за деньги плоть и крофь свою Адриану Бракелю».

После этого разговора все сомнения насчет верности капитана, закравшиеся в душу Певерила, рассеялись, ибо тот, казалось, давно знал графиню и пользовался ее доверенностью. Он счел недостойными внимания угрожающие жесты Фенеллы, видя в них новое доказательство раздражительности ее нрава.

Прогуливаясь по палубе, Джулиан размышлял о прошедшем и о том, что ожидает его в будущем, как вдруг заметил, что на море поднялся свежий норд-вест. Ветер сильно мешал ходу корабля, и капитан после многих напрасных усилий объявил, что его утлое суденышко не в состоянии добраться до Уайтхевена и что он вынужден, повинуясь ветру, взять курс на Ливерпуль. Певерил не стал возражать, ибо этот маневр сокращал ему путь к отцовскому замку и не мешал выполнить поручение графини.

Итак, на бриге подняли паруса, и он быстрым и ровным ходом двинулся вперед. Однако капитан из предосторожности решил стать на якорь, не входя ночью в устье Мерсея, и Певерил только утром имел удовольствие высадиться на набережную Ливерпуля, который уже тогда показывал признаки процветания торговли, ныне достигшего столь высокой степени.

Капитан, хорошо знавший эту гавань, рекомендовал Певерилу порядочную гостиницу, посещаемую большей частью моряками; хотя Джулиан бывал в городе и прежде, он счел неудобным появляться на этот раз в тех местах, где его могли узнать. Он простился с моряком, с трудом уговорив его принять небольшой подарок для команды. Взять с него плату капитан отказался наотрез, и они расстались весьма дружески.

Гостиница, куда отправился Джулиан, была полна иностранцев, моряков и купцов, занятых своими делами, которые они обсуждали с шумом и горячностью, свойственными деловой жизни процветающего морского порта. Однако, хотя постояльцы, собравшиеся в общей зале, беседовали большей частью о своих торговых сделках, был один предмет, равно занимавший всех, и среди споров о фрахте, водоизмещении кораблей и плате за хранение грузов то и дело раздавались восклицания: «проклятый заговор», «адские происки», «кровавые паписты», «король в опасности», «злодеям мало виселицы» и тому подобное.

Очевидно было, что лондонское брожение умов достигло даже этой отдаленной гавани, и ливерпульцы встретили его с той буйною живостью, которая дает приморским жителям сходство с любезными их сердцу бурями и волнами. Торговые и морские интересы Англии были и в самом деле связаны с антикатолическими кругами, хотя, быть может, и трудно найти тому разумное объяснение, ибо моряков едва ли могли интересовать богословские споры. Но религиозный пыл, по крайней мере среди низших сословий, часто тем сильнее, чем ограниченнее их познания; и моряки, вероятно, не стали менее ревностными протестантами оттого, что не понимали сущности церковных прения. Что же касается купцов, то они были, можно сказать, прирожденными врагами дворян Ланкашира и Чешира, большая часть которых до сих пор придерживалась римского исповедания. Католицизм этих соседей был вдесятеро ненавистнее коммерсантам как признак их аристократической гордыни.

Из немногих слов, которые Певерил услышал о мнениях жителей Ливерпуля, он заключил, что ему следует как можно скорее уехать из города, покуда его не заподозрили в связи с партией, очевидно снискавшей всеобщую ненависть.

Для дальнейшего путешествия Джулиану нужно было купить лошадь, и он решил пойти к известному в то время барышнику, который жил на окраине города.

В конюшнях Джо Брайдлсли содержалось множество превосходных лошадей, – в прежние времена, не в пример нынешним, торговля эта шла весьма бойко. ЧужестранЦЕ,1 часто покупали лошадей для одной поездки, а добравшись к месту назначения, продавали их но сходной цене, вследствие чего постоянно совершались торговые сделки, из которых Брайдлсли и его товарищи извлекали изрядную прибыль.

Джулиан, недурной знаток лошадей, выбрал крепкую рослую лошадь и вывел ее во двор, чтобы посмотреть, соответствует ли ее аллюр наружности. Он вскоре убедился, что лошадь во всех отношениях хороша, и тогда осталось только сторговаться с Брайдлсли, который, разумеется, клялся, что лучше этой лошади, с тех пор как он ими торгует, в его конюшнях еще не бывало, что нынче таких коней вовсе нет и в помине, ибо все кобылы, которые ими жеребились, давно уж издохли, и запросил соответствующую цену, после чего продавец и покупатель, как водится, вступили в торг, чтобы сойтись на том, что французские барышники называют prix juste note 32Note32
  Справедливой ценой (франц.).


[Закрыть].

Если читатель хоть сколько-нибудь знаком с этой отраслью торговли, ему должно быть хорошо известно, что покупка лошади обыкновенно сопровождается жестокой схваткою умов, которая привлекает к себе внимание множества бездельников, всегда готовых подать свое мнение или совет. Среди них на этот раз оказался худощавый, небольшого роста, бедно одетый человек, который, однако, говорил с уверенностью, обличавшей знатока.

Когда покупатель и продавец сошлись на пятнадцати фунтах стерлингов, что по тогдашнему времени составляло немалую сумму, и дело было лишь за тем, чтобы назначить цену седла и уздечки, упомянутый худощавый человек нашел что сказать и по этому предмету, не меньше, пожалуй, чем по предыдущему. Казалось, его замечания были благоприятны для Джулиана, и юноша счел его за одного из тех праздношатающихся, которые, не будучи в состоянии или не желая зарабатывать себе на хлеб, не стесняются жить за счет других, оказывая им мелкие услуги, и, рассудив, что у подобного человека можно будет выведать какие-нибудь полезные сведения, решил было пригласить его распить вместе бутылку вина, как вдруг заметил, что тот скрылся. Вслед за тем во двор вошли новые покупатели, чей важный и надменный вид тотчас обратил на себя внимание Брайдлсли и всех его жокеев и конюхов.

– Трех добрых коней, – произнес предводитель отряда, высокий дородный мужчина, который задыхался и пыхтел от тучности и спеси, – трех добрых, крепких коней для надобности английской палаты общин.

Брайдлсли отвечал, что у него имеются лошади, достойные самого председателя палаты, но, по правде говоря, он только что продал лучшую из них присутствующему здесь джентльмену, который, конечно, откажется от своей покупки, если лошадь нужна для государственной службы.

– Ты прав, друг мой, – отвечала важная персона и, приблизившись к Джулиану, высокомерно потребовала, чтобы тот уступил ему свою лошадь.

Джулиан с трудом подавил сильное желание наотрез отказаться от столь несуразного предложения, однако, вспомнив, что обстоятельства требуют от него большой осторожности, ответил просто, что если ему предъявят бумагу, уполномочивающую отбирать лошадей для государственной надобности, то он, конечно, уступит свою покупку.

С видом необыкновенной важности толстяк вытащил из кармана и подал Певерилу повеление, подписанное председателем палаты общин и уполномочивающее Чарлза Топэма, церемониймейстера Черного Жезла, преследовать и задерживать поименованных в оном документе лиц, равно как и всех прочих, которые были или будут уличены законными свидетелями в том, что они суть зачинщики пли сообщники адского и гнусного заговора папистов, составленного в настоящее время в самих недрах королевства, а также вменяющее в обязанность всем, кто верен своей присяге, оказывать вышереченному Чарлзу Топэму всяческую помощь и поддержку в исполнении возложенного на него поручения.

Прочитав столь важный документ, Джулиан без всяких колебаний отдал свою лошадь этому грозному чиновнику. Топэма сравнивали со львом, ибо поскольку палате общин угодно было содержать у себя такого хищника, ей приходилось ублаготворять оного частыми повелениями о взятии под стражу. Поэтому слова: «Ату его, Топэм!» – обратились в поговорку, звучащую весьма зловеще в устах черни.

Своим согласием Певерил снискал себе некоторое расположение секретного агента, который, прежде чем выбрать лошадей для двух своих спутников, позволил ему купить серую лошадь, разумеется, гораздо худшую, чем та, от которой он отказался, но почти за такую же цену, ибо Брайдлсли, видя, что английской палате общин требуются лошади, решил накинуть на свой товар по крайней мере еще двадцать процентов на сто.

Певерил расплатился с барышником, сторговавшись гораздо скорее, чем в первый раз, ибо, если быть откровенным с читателем, в бумаге мистера Топэма в числе особ, подлежащих задержанию этим чиновником, он прочел написанное крупными буквами имя своего отца, сэра Джефри Певерила из замка Мартиндейл.

Узнав эту важную новость, Джулиан решил тотчас же уехать из Ливерпуля и поднять тревогу в графстве Дерби, если только мистер Топэм не успел еще арестовать его отца. Впрочем, последнее показалось ему маловероятным, ибо чиновники скорее всего должны были начать с приморских жителей. Несколько случайно подслушанных слов утвердили его в этом мнении.

– Вот что, любезный, – сказал Топэм барышнику, – через два часа приведи этих лошадей к дому мистера Шортела, торговца шелками, а мы тем временем освежимся прохладительными напитками и поразведаем, нет ли тут по соседству нужных нам людей. Да вели хорошенько набить волосом седельную подушку: говорят, в Дербишире прескверные дороги. А вы, капитан Дейнджерфилд, и вы, мистер Эверетт, наденьте свои протестантские очки и укажите мне место, где увидите хотя бы тень католического попа или его поповского прихвостня; я затем и приехал с метлой в эти северные края, чтобы вымести отсюда эту нечисть.

Один из тех, к кому он обращался, человек в одежде промотавшегося горожанина, отвечал только: «Да, да, мистер Топэм, давно пора вымести житницу».

Второй, обладатель чудовищных бакенбард, красного носа и обшитого галуном грязного плаща, а также огромной шляпы, которая была бы впору самому Пистолю, был более красноречив.

– Будь я трижды проклят, – вскричал этот ревностный протестантский свидетель, – если я на каждом католике от шестнадцати до семидесяти лет не увижу следов нечистого так же ясно, как если бы они крестились, обмакивая пальцы в чернила вместо святой воды. Раз наш король желает творить правосудие, а палата общин поощряет преследования, клянусь адом, что за свидетельствами дело не станет.

– На том и стойте, благородный капитан, – сказал чиновник, – но прошу вас, поберегите свои клятвы до суда. Не стоит тратить их попусту в обыкновенном разговоре.

Не беспокойтесь, мистер Топэм, – отвечал Дейнджерфилд, – человеку следует упражнять свои дарования, и если я не стану употреблять клятвы в частной беседе, то не сумею воспользоваться ими и в случае нужды. Уж вы не скажете, что слыхали от меня какие-нибудь папистские заклятия. Я не клянусь ни святой обедней, пи святым Георгием и ничем другим, относящимся к идолопоклонству, а одними лишь честными клятвами, как прилично бедному протестантскому джентльмену, который хочет служить только богу и королю.

– Хорошо сказано, благороднейший Фестус, -отвечал его товарищ. – Однако знайте, что я, хоть и не привык кстати и некстати украшать свою речь клятвами, буду тут как тут, когда придет время удостоверить высоту, глубину, длину и ширину этого адского заговора против короля и протестантской веры.

Певерилу стало не по себе от бесчеловечной жестокости, которой щеголяли эти люди, и, с трудом убедив Брайдлсли поскорее покончить со сделкой, он увел свою серую лошадь. Однако, едва успев выйти со двора, он услышал следующий разговор, который встревожил его тем более, что предметом оного был он сам.

– Кто этот молодой человек? – тихо и с расстановкой спросил более щепетильный из свидетелей. – Мне кажется, я где-то его видел. Здешний ли он?

– Мне об этом ничего не известно, – сказал Брайдлсли, который, подобно всем другим жителям Англии тех времен, отвечал на вопросы этих малых с почтением, какое оказывают в Испании инквизиторам. – Он не здешний, точно, не здешний. Я его никогда не видывал; ручаюсь, что это дикий, необъезженный жеребенок; однако он не хуже моего знает толк в лошадях.

– Теперь я припоминаю, что видел лицо, похожее на него, в собрании иезуитов в таверне «Белой лошади», – сказал Эверетт.

– А мне помнится… – начал было капитан Дейнджерфилд.

– Полно, полно, господа, – произнес повелительный голос Топэма, оставим ваши воспоминания. Мы знаем, чем они могут кончиться. Но заметьте себе, что вы не должны гнать зверя, пока вас не спустят со сворки. Этот красивый молодой человек любезно отдал свою лошадь палате общин. Ручаюсь, что он знает, как обходиться с вышестоящими, и вряд ли у него хватит денег, чтобы заплатить издержки за взятие под стражу.

Эта речь заключила разговор, который Певерил счел за лучшее дослушать до конца, ибо исход его мог решить его участь. Теперь разумнее всего казалось незаметно оставить город и кратчайшим путем ехать в отцовский замок. Отправляясь к Брайдлсли, Джулиан расплатился в гостинице и захватил сумку, в которой лежало все необходимое, так что ему не нужно было туда возвращаться. Он решил проехать несколько миль, не останавливаясь даже для того, чтобы накормить лошадь, и, хорошо зная местность, надеялся достигнуть замка Мартиндейл прежде почтенного мистера Топэма, седло которого должны были еще набить волосом и который, вероятно, будет ехать осторожно, избегая тряски.

Рассуждая таким образом, Джулиан поспешил в Уоррингтон – место, которое он хорошо знал; однако, не останавливаясь там, он переехал Мереей по мосту, построенному одним из предков его друга графа Дерби, и направил свой путь к деревне Дишли, находящейся на границе Дербишира. Он мог бы доехать туда быстрее, если б лошадь у него была получше. Дорогою он не раз проклинал важную чиновную особу, отнявшую у него отличного коня, чем и утешался, пробираясь наугад по дороге, знакомой ему теперь лишь весьма поверхностно.

Наконец возле Олтрингема Певерилу пришлось остановиться, чтобы поискать тихого и уединенного места для отдыха. Он увидел несколько домиков; лучший из них служил в одно и то же время трактиром и мельницей; и вывеска, на которой был изображен кот (верный союзник хозяина в защите его мешков с мукой) в ботфортах, как у сказочного Кота в сапогах, для пущей важности играющий на скрипке, возвещала приезжим, что Джон Уайткрафт соединял в одном лице два честных ремесла – мельника и трактирщика – и, без сомнения, взимал дань с публики и в том и в другом качестве.

Подобное место для путешественника, желающего остаться неизвестным, обещало если не лучшее, то по крайней мере надежное убежище, и Джулиан остановился у вывески «Кот со скрипкой».