Текст книги "Певерил Пик"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

– Наверно, спринцовка, – подсказал Певерил. Он начал припоминать, что прежде где-то слышал эту историю.

– Точно так, сударь, – подтвердил карлик. – Вы правильно назвали эту штучку, – я видел ее, проходя мимо верфей Уэстминстера. Итак, сэр, подобное презрение заставило меня заговорить с ним таким языком, что он вскоре взялся за настоящее оружие. Мы сели на лошадей, разъехались в стороны; затем по сигналу начали сближаться, и так как я никогда не даю промаха, то имел несчастье первым же выстрелом убить мистера Крофтса. Лютому врагу своему не пожелаю испытать ту боль, какую я почувствовал, когда этот несчастный зашатался в седле и упал на землю. А когда я увидел, как хлынула его кровь, клянусь небом, я отдал бы жизнь, чтобы воскресить его! Так молодость, храбрость и надежды пали жертвою глупой и беспечной шутки. Но увы, чем я виноват? Честь необходима для жизни, как воздух, которым мы дышим, и тот не живет, кто носит на себе хоть малейшее пятно бесчестья.

Искреннее чувство, с которым крошечный герой закончил свой рассказ, изменило к лучшему мнение Джулиана о сердце и даже уме человека, который гордился тем, что во время большого праздника служил начинкой для пирога. Но теперь он понял, что подобные подвиги соблазняли карлика потому, что он, в его положении, не мог быть чужд тщеславия и лести, которой его осыпали те, кто забавлялся подобными шутками. Однако печальная судьба мистера Крофтса, как и другие подвиги этого карлика во время гражданской войны – он тогда доблестно командовал отрядом конницы, – заставили придворных воздержаться от открытого подшучивания над ним. Впрочем, по правде говоря, в этом не было особой нужды, ибо, когда его оставляли в покое, он сам, по собственной воле показывал себя в самом смехотворном виде.

В час дня надзиратель, верный своему обещанию, принес обоим заключенным весьма приличный обед и бутылку доброго, хоть и легкого вина. Но старик Джефри, своего рода bon vivant note 76Note76
  Кутила (франц.).


[Закрыть], с грустью заметил, что бутылка почти так же мала, как и он сам.

Так прошел день, а за ним и вечер, в течение которого Джефри Хадсон продолжал болтать без умолку. Правда, теперь его рассказы были менее веселыми, ибо, когда бутылку опорожнили, он прочел по-латыни длинную молитву, чем придал разговору более серьезный оборот, нежели раньше, когда говорил о войне, женской любви и придворном блеске.

Маленький джентльмен сначала разглагольствовал о спорных вопросах веры, но потом свернул с этой тернистой тропинки на соседнюю сумрачную тропинку мистицизма. Он говорил о тайных предзнаменованиях, о предсказаниях скорбящих пророков, о явлениях вещих духов, о розенкрейцерах и тайнах кабалы и обо всем этом судил с такой уверенностью, с таким знанием дела, что его можно было счесть за члена братства гномов или эльфов, которых он так напоминал своим ростом.

Битый час продолжался этот поток бессмысленной болтовни, и Певерил решил во что бы то ни стало попытаться получить отдельную камеру. Повторив перед сном молитву по-латыни (старик был католиком и только за ото попал под подозрение), он, раздеваясь, начал новую историю и продолжал ее до тех пор, пока окончательно не усыпил и себя самого и своего соседа.

Глава XXXV

И неземные голоса шептали

Людские имена.

«Комус»

Джулиан заснул, размышляя более о своих несчастьях, нежели о мистических рассказах маленького джентльмена; но грезилось ему то, что он слышал, а не то, о чем думал.

Ему снилось, что вокруг него скользят духи, о чем-то невнятно шепчутся призраки, что окровавленные руки, едва различимые в тусклом свете, манят его, как странствующего рыцаря, на новый печальный подвиг. Не раз он вздрагивал и просыпался – так живо было впечатление от этих сновидений, и каждый раз, очнувшись, был уверен, что кто-то стоит у его изголовья. Холод в ногах и лязг цепей, когда он поворачивался в постели, напоминали ему, где он находится и как здесь очутился, а мысль об опасности, грозящей всем, кто ему дорог, леденила ему сердце еще больше, чем кандалы – его ноги. И только прочтя мысленно молитву и испросив защиты у неба, он засыпал. Но когда те же туманные видения встревожили его в третий раз, то в волнении ума и чувств он невольно в отчаянии воскликнул:

– Господи спаси и помилуй нас!

– Аминь, – ответил голос тихий и мелодичный, как серебряный колокольчик. Он звучал, казалось, у самой его постели.

Первой мыслью Джулиана было, что это произнес Джефри Хадсон, отозвавшись на молитву, столь естественную в их положении. Но голос этот ничуть не напоминал хриплые и резкие звуки, издаваемые карликом, и Певерил тотчас понял, что слово это исходило не от его соседа. Невольный ужас объял его, и он с большим трудом спросил.

– Сэр Джефри, вы что-то сказали?

Ответа не было. Джулиан повторил вопрос громче, и тот же мелодичный голос, что произнес «Аминь», сказал; – Он не проснется, пока я здесь.

– Но кто вы? Что вам надобно? Как вы сюда попали? – нетерпеливо спросил Певерил.

– Я несчастное существо, всей душою преданное тебе. Я здесь для твоего же блага. Остальное тебя не касается.

Тут Джулиан вспомнил об удивительной способности некоторых людей говорить так, что кажется, будто голос их раздается откуда-то с противоположной стороны. И решив, что наконец разгадал тайну, он сказал:

– Шутка ваша, сэр Джефри, неуместна. Прошу вас, говорите своим обычным голосом. Подобные проделки в Ньюгетской тюрьме, да еще в полночь, просто нелепы.

– Существу, которое говорит с тобой, – ответил тот же голос, – нужен самый темный час и самое мрачное место.

Желая разрешить эту загадку, Джулиан вскочил с постели, надеясь схватить того, кто, судя по голосу, был совсем рядом, но попытка оказалась тщетной: его руки схватили только воздух.

Певерил наудачу сделал несколько шагов по комнате, еле волоча ноги и вытянув вперед руки. Наконец он вспомнил, что каждое его движение сопровождалось звоном кандалов и что, держась на некотором расстоянии, легко было избежать его рук. Джулиан решил снова лечь, по впотьмах наткнулся на постель своего товарища. Маленький пленник спал, судя по его дыханию, глубоким, тяжелым сном, и Джулиан, постояв возле него с минуту, убедился, что либо карлик – искуснейший из чревовещателей и притворщиков, либо действительно здесь есть какое-то третье существо, само присутствие которого в этом месте свидетельствовало о том, что оно не принадлежит к миру простых смертных.

Хотя Джулиан не слишком верил в сверхъестественные явления, в те времена не так категорически отрицали существование призраков, как нынче, и его нельзя осуждать за то, что он разделял предрассудки современников: волосы его поднялись дыбом, и по лбу катились капли холодного пота, когда он заклинал своего товарища проснуться.

Наконец карлик пробормотал во сне:

– Уже светает? Ну и черт с ним! Скажите главному конюшему, что я не поеду на охоту, если он не даст мне вороной кобылки.

– Сэр Джефри, – сказал Джулиан, – здесь кто-то чужой. Нет ли у вас трутницы – зажечь огонь?

– Ну пусть это будет совсем небольшая лошадка, – отвечал карлик, продолжая грезить, вероятно, о зеленых лесах Уиндзора и королевской охоте на оленей. – Я не тяжеловес. Я не поеду на огромном голштинском жеребце, на которого мне надо влезать по лестнице, – я буду выглядеть на нем, как подушечка для булавок на спине у слона.

Джулиан встряхнул его за плечо и разбудил. Карлик, фыркая и зевая со сна, раздраженно спросил, какого дьявола ему надобно.

– Дьявол сам, насколько я понимаю, сейчас у нас в комнате, – ответил Певерил.

Услышав подобную новость, карлик вскочил, перекрестился и начал проворно высекать огонь с помощью стали и кремня; наконец он зажег огарок свечи, посвященной, по его утверждению, святой Бригитте и потому обладавшей той же силой, что и трава под названием fuga ctaemonum note 77Note77
  Изгнание демонов (лат.).


[Закрыть] или печень рыбы, которую сжег Товит в доме Рагуила, а именно – изгонять всех домовых и злых духов, если, конечно, как заметил осторожный карлик, они существуют где-нибудь, кроме воображения Певерила.

Когда лучи священного огарка осветили камеру, Джулиан действительно усомнился, не обманул ли его слух, ибо в комнате не только не было никого, кроме него самого и сэра Джефри Хадсона, но и дверь была заперта на все запоры, и отворить ее, а затем снова закрыть без шума было невозможно, шум же этот он, будучи на ногах и занятый поисками, непременно услышал бы от существа земного, которое покидало бы их камеру.

Джулиан в полном недоумении и растерянности еще раз пристально взглянул на запертую дверь, потом на зарешеченное окно и решил, что воображение подшутило над ним. Коротко ответив на расспросы Хадсона, он лег в постель и молча выслушал длинную речь о достоинствах святой Бригитты, речь, которая содержала большую часть повествующей о ней запутанной легенды и заключалась уверением, что по всем имеющимся сведениям эта святая была ростом меньше всех женщин, за исключением карлиц.

Когда сэр Джефри наконец замолчал, Джулиану снова захотелось спать; он еще раз окинул взором комнату, тускло озаренную угасающим огнем священной свечи, веки его сомкнулись, он забылся сном, и никто его больше не тревожил.

В Ныогете заря занимается так же, как и на самой открытой горе, на какую когда-либо поднимался уэльсец или дикий козел, но с той разницей, что даже драгоценные лучи солнца, проникая в самые дальние уголки тюрьмы, кажутся попавшими в неволю. Тем не менее дневной свет окончательно разуверил Певерила в реальности его ночных видений и заставил даже посмеяться над самим собою. Он подумал, что это следствие сказок, которых он наслушался на острове Мэн, и историй, рассказанных столь необычным человеком, как сэр Джефри, да еще в мрачном уединении темницы.

Когда Джулиан проснулся, карлик был уже на ногах; он собственноручно развел огонь в очаге и уселся рядом, ожидая, когда закипит содержимое горшочка, а также заглядывая в огромный фолиант, что лежал на столе перед ним и был почти такого же размера, как и он сам. Он был укутан в малиновую мантию, о которой мы уже говорили и которая служила ему и утренним халатом и защитой от холода; на голове красовалась большая охотничья шапка. Своеобразие черт его лица и вооруженных очками глаз, устремленных то в книгу, то на котелок над огнем, соблазнило бы даже Рембрандта запечатлеть его на полотне в образе алхимика или колдуна, занятого каким-нибудь таинственным опытом при помощи огромного фолианта, содержащего наставления по теории оккультных наук.

Внимание карлика было поглощено, однако, более прозаическим предметом: он варил на завтрак вкусный бульон, отведать который пригласил и Джулиана.

– Я старый солдат, – сказал он, – и, должен добавить, давнишний узник, а потому могу позаботиться сам о себе лучше, чем вы, молодой человек. Черт побери этого негодяя Клинка: он поставил высоко коробку с пряностями. Потрудитесь подать ее мне; она стоит на камине. Я научу вас, как говорят французы, faire la cuisine note 78Note78
  Стряпать (франц.).


[Закрыть], а потом, если вам угодно, мы разделим по-братски плоды нашего подневольного труда.

Джулиан охотно принял дружеское приглашение карлика и даже не упомянул о своем намерении перейти в другую камеру. Хоть он и склонен был поверить, что голос, который говорил с ним ночью, был порождением его собственной фантазии, тем не менее любопытство побуждало его проверить, как пройдет здесь следующая ночь. Да и воспоминание о голосе невидимого пришельца, так напугавшем его в полночь, теперь вызвало лишь приятное волнение, а вместе с ним легкий страх и любопытство.

Тюремная жизнь однообразна. В течение дня, последовавшего за описанной нами ночью, не произошло ничего достойного внимания. Карлик предложил своему товарищу такой же том, какой читал он сам, – это был один из модных в то время при французском и английском дворах романов давно забытой ныне мадемуазель де Скюдери; Джефри Хадсон был большим поклонником этой писательницы, хотя романы ее содержали в своих необъятных томах все небылицы и нелепости старинных рыцарских романов без свойственной последним фантазии, а также все метафизические бредни, которыми Каули и другие поэты того времени «совершенно задушили чувство любви – так бывает, когда в чуть тлеющий огонь накидают слишком много мелкого угля и он совсем гаснет, вместо того чтобы разгореться.

Но у Джулиана не было другого занятия, кроме как размышлять о горестях Артамена и Манданы или о собственной печальной участи. В этих не слишком приятных развлечениях и тянулось утро.

В полдень и вечером их посетил суровый надзиратель. Бесшумно и угрюмо выполнил он свои обязанности: накормил узников и перекинулся с ними несколькими словами, какие мог бы себе позволить в подобном случае и представитель испанской инквизиции. С тем же мрачным молчанием, весьма отличным от его веселого настроения накануне, он постучал маленьким молотком по их оковам, дабы узнать по звуку, не подпилены ли они. Затем влез на стол, чтобы точно так же проверить, в порядке ли оконная решетка.

Сердце Джулиана забилось: а не была ли действительно подпилена решетка, чтобы дать возможность ночному посетителю проникнуть в камеру? Но чистый и ясный звук, которым отозвался металл на стук опытного Клинка, убедил его в том, что сомнения напрасны.

– Мудрено влезть сюда через эту решетку, – пошутил Джулиан, давая выход своим тайным мыслям.

– Немногие пожелали бы это проделать, – ответил угрюмый страж, неверно истолковывая слова Певерила, – и позвольте мне сказать вам, сударь: не менее мудрено вылезти через нее обратно.

И он оставил их одних.

Наступил вечер, но карлик, хоть он и провел весь день в беспрестанных хлопотах, не угомонился: он слонялся по комнате, с шумом и стуком гасил огонь в очаге и расставлял по местам все вещи, которыми узники пользовались в течение дня, с важным видом рассуждая сам с собою на тему о том, с какой сноровкой умеет старый солдат делать все, за что ни возьмется, а ведь чем только не приходится иногда заниматься придворному такого высокого ранга. Затем последовала обычная молитва, после чего, вопреки своим склонностям, он не завел, как в прошлый раз, длинного разговора. Громкий храп вскоре уведомил Джулиана, еще и не думавшего засыпать, что сэр Джефри Хадсон покоится в объятиях Морфея.

Долго лежал Джулиан в глубоком мраке, царившем в камере, и с трепетом и нетерпением ждал, что вновь раз-» дастся таинственный голос того, кто говорил с ним накануне ночью, но до его слуха доносился лишь бой часов на колокольне соседней церкви Гроба господня, отбивавших час за часом. Наконец он задремал, но не проспал он, как ему казалось, и часу, когда его разбудил голос, который он так долго и так тщетно жаждал услышать.

– Как можешь ты спать? Как смеешь ты спать? Почему ты спишь? – донеслись до его слуха вопросы, произнесенные вчерашним тихим, но ясным и мелодичным голосом.

– Кто говорит со мной? – спросил, в свою очередь. Джулиан. – Будь ты добрый или злой дух, я отвечаю: я ни в чем не виновен, а невинный может и смеет спать спокойно.

– Не задавай мне вопросов, – продолжал голос, – и не пытайся узнать, кто я. Знай, что только глупость может спать, когда рядом вероломство и опасность.

– А можешь ли ты, уведомляя меня об опасностях, дать мне совет, как бороться с ними или избежать их? – спросил Джулиан.

– Власть моя ограниченна, – ответил голос, – но я могу, подобно светляку, указать на близость пропасти. Однако ты должен довериться мне.

– Доверие должно быть взаимным, – сказал Джулиан. – Я не могу довериться, не зная, кому или чему.

– Говори тише, – сказал голос почти беззвучно.

– Вчера ты сказал, что мой товарищ не проснется, – возразил Джулиан.

– А сегодня я за это не ручаюсь, – ответил голос.

И в эту самую минуту послышался хриплый и резкий голос карлика, который недовольным тоном спросил Джулиана, почему он говорит во сне, не отдыхает сам и другим мешает, и поинтересовался, не вчерашнее ли видение вновь его тревожит.

– Скажи «да», – шепнул голос так тихо, но вместе с тем так отчетливо, что Джулиан усомнился, не эхо ли это его собственных мыслей, – скажи «да», и я покину тебя навеки.

В критическом положении человек прибегает к странным и необычным средствам; поэтому, хотя это удивительное знакомство как будто ничего не сулило Джулиану, он не хотел так сразу его лишиться и ответил, что ему привиделся страшный сон.

– Я понял это по вашему голосу, – сказал Хадсон. – Странно, что вам, людям чрезмерного роста, не присуща та душевная твердость, какой природа наделила нас, людей, коим присуща более сжатая форма. Мой голос, например, сохраняет мужественность в любом случае. Доктор Кокрел считал, что природа наделяет людей одинаковым количеством нервов и сухожилий независимо от их размера и что природа растягивает свою ткань больше или меньше, в зависимости от размеров поверхности, которую она должна покрыть. Потому часто бывает так: чем существо меньше, тем оно сильнее. Поместите жука под высокий подсвечник, и насекомое, пытаясь выбраться, сдвинет его с места, а это с точки зрения относительной силы все равно, что для одного из нас пошатнуть стены Ньюгетской королевской тюрьмы. Кошки и ласки тоже более выносливы, чем собаки или овцы. А вообще-то вы могли заметить, что люди маленького роста и танцуют лучше и устают меньше тех, кто томится под бременем собственного веса. Я уважаю вас, мистер Певерил, за то, что вы, как мне сказали, убили одного из этих здоровенных молодцов, которые только потому, что у них нос на локоть или два ближе к небу, чем у нас, хвастливо разгуливают по белу свету с таким видом, будто и душа у них выше нашей. Однако не вздумайте и вы уж очень переоценивать себя. Мне бы хотелось, чтобы вы твердо усвоили следующее: в истории всех веков ловкий, крепкий, энергичный маленький человек всегда брал верх над своим грузным противником. За примерами можно обратиться к священному писанию и вспомнить всем известное поражение Голиафа и другого, у которого было больше пальцев на руке и больше дюймов в вышину, чем позволительно иметь честному человеку, и которого убил племянник доброго царя Давида, и множество других, что сразу и не приходят в голову. Все это были филистимляне гигантского роста. В сочинениях античных писателей вы встретите Тидея и прочих ловких, сильных героев, чьи миниатюрные тела служили вместилищем огромного разума. И вправду, как в священной, так и светской истории вы можете прочесть, что эти самые великаны всегда бывают еретиками и богохульниками, грабителями и притеснителями, насильниками и насмешниками. Таковы были, например, Гог и Магог, – они, как свидетельствуют достоверные летописи, пали под Плимутом от руки славного маленького рыцаря Коринея, именем которого назван Корнуэлл. Аскапарте также был побежден Бевисом, а Колбранд – Гаем, чему свидетели Саутгемшон и Уорик. Подобно им погиб в Бретани от руки короля Артура великан Хоуэл. И если Райенса, короля Северного Уэльса, который был убит этим же достойным поборником христианства, и нельзя по-настоящему назвать великаном, – все равно, он был немногим лучше, поскольку он потребовал отделать свою мантию бородами двадцати четырех королей; бороды тогда носили широкие и длинные – значит, его рост, считая, что каждая борода была длиною в восемнадцать дюймов (королевская борода никак не могла быть меньше) и что он отделал ими, как нынче отделывают горностаем, только перед мантии, а спицу – вместо кошачьего и беличьего меха – бородами графов, герцогов и прочих менее знатных особ, то может быть… Я подсчитаю это завтра.

Ничто не действует так усыпляюще на людей (за исключением философов и банкиров), как арифметические выкладки, а когда лежишь в постели, то их воздействие просто неотразимо. Сэр Джефри уснул, пытаясь высчитать рост короля Райенса по приблизительной длине его мантии. И не наткнись он на этот сложнейший предмет для подсчета, невозможно догадаться, сколько бы еще он рассуждал о преимуществах людей маленького роста – теме настолько им любимой, что он собрал из истории и литературы почти все примеры их побед над великанами.

Едва Джулиан удостоверился, что карлик крепко спит, как снова с нетерпением начал прислушиваться, не заговорит ли с ним таинственный голос, который был одновременно и притягательным и жутким. Даже слушая Хадсона, он, вместо того чтобы внимать панегирику людям малого роста, напрягал слух, силясь уловить малейший звук в комнате. Казалось, от него не ускользнул бы и полет мухи. Если его невидимый наставник был существом земным – а здравый смысл Джулиана отказывался верить, что это было не так, – значит, он не покинул камеру, и Певерил с нетерпением ожидал возобновления разговора. Ему пришлось разочароваться: ни один звук более не донесся до него. Ночной посетитель, если он еще находился в комнате, по-видимому, решил хранить молчание.

Напрасно Певерил покашливал, покряхтывал и всячески давал понять, что не спит. Наконец нетерпение его возросло до такой степени, что он решился сам возобновить прерванный разговор.

– Кто бы ты ни был, – сказал он достаточно громко для бодрствующего, но так, чтобы не разбудить своего спящего соседа, – кто бы ты ни был, но если ты принимаешь участие в человеке отверженном, каким является Джулиан Певерил, заговори со мною еще раз, заклинаю тебя. И скажешь ли ты хорошее или дурное, – поверь мне, я готов выслушать любые слова твои.

На эту мольбу не последовало никакого ответа, и ни один звук не выдавал присутствия существа, к которому оно было обращено.

– Напрасно говорю я, – продолжал Джулиан, – быть может, существо, к которому я обращаю мою речь, лишено человеческих чувств или злобно радуется человеческим страданиям.

Тихий, прерывистый вздох, послышавшийся в углу, казался укоризненным ответом на несправедливое обвинение Джулиана.

Певерил, бесстрашный по натуре и уже освоившийся со своим необычным положением, поднялся в постели и протянул руку, намереваясь повторить свою мольбу, но голос, словно встревоженный этим резким движением, торопливо прошептал:

– Молчи! Не двигайся, иль я умолкну.

«Значит, это человек, – подумал Джулиан. – Он боится, чтобы его не узнали; стало быть, я имею над ним некоторую власть и могу ею воспользоваться, но делать это нужно осторожно».

– Если твои намерения дружелюбны, – вслух продолжал Джулиан, – то никогда еще друг не был мне так нужен, никогда не был бы я так благодарен за доброту. Положение всех дорогих моему сердцу людей очень серьезно, и я готов жизнью заплатить за весть о том, что они живы.

– Повторяю, – ответил голос, – что власть моя ограниченна. Тебя, быть может, я сумею спасти, судьба же твоих друзей от меня не зависит.

– Но открой мне их участь, какова бы она ни была, – сказал Джулиан, – и я не побоюсь разделить ее с ними.

– О ком ты беспокоишься? – спросил голос. По-прежнему мягкий и мелодичный, он говорил с какой-то тревогой и как будто даже неохотно.

– О моих родителях, – ответил Джулиан после минутного колебания. – Что с ними? Какая участь ожидает их?

– Сейчас они подобны крепости, под которую враг произвел подкоп. На это, может быть, потребовались годы, тяжела была работа подрывателей, но время на своих крыльях приносит благоприятные возможности.

– Что же будет в конце концов? – спросил Певерил.

– Могу ли я предсказать будущее, – ответил голос, – иначе, как путем сравнения с прошлым? Кто не погиб от преследований и обвинений гнусных доносчиков? Разве знатное происхождение, почтенная старость, всеми признанная щедрость спасли несчастного лорда Стаффорда? Помогли ли Коулмену его ученость, изворотливый ум, милость при дворе и доверие предполагаемого наследника английской короны? А разве мудрость, гениальность и все усилия многочисленных последователей сохранили жизнь Фенвику, Уитбреду или кому-нибудь другому из обвиненных служителей церкви? Спасло ли низкое происхождение несчастных страдальцев Гроувза, Пикеринга и других? Ни положение в свете, ни талант, ни убеждения не избавляют человека от обвинения, и это делает людей равными, сводит на нет хорошую репутацию, превращает добродетель в порок; они считаются тем более опасными, чем больше возросла их влиятельность, завоеванная самым честным путем и используемая в лучших целях. Назови человека пособником заговора, приведи свидетельские показания Оутса или Дагдейла, и даже самый недальновидный безошибочно предскажет решение суда.

– Зловещий пророк! – воскликнул Джулиан. – У моего отца есть неуязвимый щит, который спасет его; он невиновен.

– Он докажет свою невиновность на суде божьем, – ответил голос. – Но там, где председательствует Скрогз, она ему не поможет.

– И все же я не боюсь, – возразил Певерил с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. – Дело моего отца будут разбирать двенадцать присяжных.

– Двенадцать диких зверей были бы лучше этих присяжных, предубежденных, пристрастных, охваченных страхом перед мнимой опасностью. Чем больше людей предстает перед судом, тем охотнее эти присяжные признают их виновными.

– Слова твои зловещи, – сказал Джулиан, – они подобны гулу полночного набата или крику совы. Однако продолжай. Скажи мне, если можешь… – (Он хотел спросить об Алисе Бриджнорт, но язык его не мог произнести ее имя.) – Скажи мне, – повторил он, – что с благородным родом Дерби?

– Пусть они сидят на своей скале, как чайки во время бури; быть может, эта скала окажется надежным убежищем, – ответил голос. – Но их горностаевая мантия обагрена кровью, и мщение давно ходит за ними по пятам, как ищейка, которая отстала во время утренней охоты, но еще может схватить свою добычу до захода солнца. Впрочем, сейчас они в безопасности. Говорить ли мне теперь о твоих делах? Ведь дело идет о твоей чести и жизни. Или есть еще кто-нибудь, кем ты дорожишь больше, чем самим собой?

– Есть одна особа, – ответил Джулиан, – которую вчера насильно разлучили со мной. Если бы я был уверен в ее безопасности, я бы не стал беспокоиться о себе.

– Одна? – отозвался голос. – Только одна, с которой тебя разлучили вчера?

– Разлука с нею, – ответил Джулиан, – лишила меня немного счастья.

– Ты говоришь об Алисе Бриджнорт, – с горечью произнес голос. – Тебе не суждено увидеть ее вновь. Ты должен забыть ее; от этого зависит жизнь вас обоих.

– Я не могу купить себе жизнь такой ценой.

– Тогда умри, упрямец, – сказал голос, и никакие мольбы и просьбы Джулиана не помогли ему продолжить беседу в эту памятную ночь.