Текст книги "Певерил Пик"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)

Глава XVI

Акасто: Ужель она не может говорить?

Освальд: Коль почитать за речь одни лишь звуки,

Что различает слух, – она нема;

Но если быстрый и смышленый взгляд,

Движенья, жесты, полные значенья,

Достойны зваться речью, – этим даром

Она наделена: ее глаза,

Сияющие, точно звезды в небе,

Вам обо всем поведают без слов.

Старинная пьеса

На верхней площадке лестнице, ведущей к неприступному и сильно укрепленному входу в замок Хоум Пил, Джулиана остановила служанка графини. Эта крохотная девушка отличалась необыкновенно деликатным сложением; еще более стройности придавала ей зеленая шелковая туника оригинального покроя. Она была смуглее европейских женщин, а пышные шелковистые черные волосы, ниспадая волнами чуть ли не до пят, тоже придавали ей какой-то чужеземный вид. Лицо Фенеллы напоминало прелестную миниатюру, а ее быстрый, решительный и пламенный взгляд казался еще острее и пронзительнее от того, что глаза возмещали ей несовершенство других органов чувств, посредством которых люди узнают о внешнем мире.

Прекрасная глухонемая обладала разнообразными способностями, которые графиня из сострадания к ее несчастью постаралась в ней развить. Так, например, она прекрасно владела иглой, искусно рисовала и, подобно жителям древней Мексики, умела выразить свои мысли беглыми набросками предметов или их символов. И, наконец, в искусстве каллиграфического письма, весьма распространенного в те дни, Фенелла достигла такого совершенства, что могла соперничать с прославленными господами Сноу, Шеллп и другими мастерами, на фронтисписах записных книжек которых, хранящихся в библиотеках любителей, до сих пор можно видеть улыбающиеся физиономии этих художников, предстающих читателю во всем великолепии их развевающихся мантий и париков, к вящей славе каллиграфии.

Кроме этих талантов, маленькая Фенелла отличалась острым и ясным умом. Она была любимицей графини Дерби и обоих молодых людей и свободно объяснялась с ними при помощи системы знаков, которые они постепенно разработали и с успехом использовали для целей повседневного общения.

Однако Фенеллу, пользовавшуюся благосклонностью и любовью своей госпожи, с которой она почти никогда не расставалась, весьма недолюбливали прочие обитатели замка. В самом деле, характер девушки, ожесточенный, по всей вероятности, сознанием своего несчастья, далеко не соответствовал ее способностям. Она обращалась чрезвычайно надменно даже с самыми высокопоставленными слугами, – а в доме графини они были более высокого рода и звания, чем в других знатных семействах. Эти слуги часто жаловались не только на гордость и скрытность Фенеллы, но и на ее вспыльчивый, раздражительный нрав и мстительность. Между тем легкомысленные молодые люди, особенно граф, еще больше портили характер девушки. Молодой Дерби часто дразнил Фенеллу, забавляясь странными движениями и нечленораздельными звуками, которыми она выражала свой гнев. На его шутки она отвечала только капризами и дерзкими выходками, но зато, рассердившись на людей низшего звания, не старалась обуздать свой нрав, и ярость ее, которая не могла излиться в словах, порою становилась просто ужасной, до того невероятными были ее судорожные ужимки, жесты и ворчание. Простая прислуга, которую Фенелла одаривала щедро, даже не по средствам, обходилась с нею весьма почтительно, впрочем, скорее из страха, нежели из искренней привязанности, ибо капризный нрав девушки выказывал себя даже в ее подарках, и те, кто чаще других пользовался ее щедротами, всегда сомневались в доброте ее намерений.

Из всех этих странностей Фенеллы островитяне вывели заключение, которое согласовалось с мэнскими поверьями. Жители Мэна, искренне верившие в легенды о феях, столь любезные сердцу всех кельтов, были совершенно убеждены, что эльфы уносят некрещеных новорожденных и вместо них кладут в колыбели своих собственных младенцев, которые почти всегда бывают лишены каких-либо человеческих качеств. Именно таким существом они считали Фенеллу, и ее малый рост, темный цвет лица, длинные шелковистые волосы, ее странные повадки, голос и капризный нрав доказывали, по их мнению, что она принадлежит к этому раздражительному, непостоянному и опасному племени. И хотя Фенеллу больше всего обижало шутливое прозвище Королевы эльфов, которое дал ей граф Дерби, и другие намеки на ее связь с феями, она, казалось, нарочно носила одежду излюбленного ими зеленого цвета, чтобы подтвердить суеверия и, быть может, внушить страх и почтение простолюдинам.

Среди островитян ходило много рассказов о графинином эльфе, как называли Фенеллу в народе, а самые закоренелые бунтовщики утверждали, что только папистка и заговорщица может держать при себе существо столь сомнительной породы. Уверяли, что Фенелла глуха и нема только с жителями здешнего мира, а что со своими невидимыми собратьями она разговаривает, поет и смеется на колдовском языке. Рассказывали также, будто у нее есть двойник, нечто вроде похожего на нее привидения, которое спит в комнате графини, носит ее шлейф или работает в ее кабинете, пока настоящая Фенелла поет на освещенном луною песчаном берегу с русалками или пляшет вместе с феями в облюбованной призраками Гленнойской долине и на вершинах гор Сноуфел и Барул. Часовые готовы были присягнуть, что видели, как малютка по ночам проходила мимо их уединенных постов, но не в силах были ее окликнуть, словно сами тоже онемели. Впрочем, люди более просвещенные обращали на все эти нелепости так же мало внимания, как на прочие праздные выдумки простонародья, которое так часто связывает необычайное со сверхъестественным.

Таковы были наружность и привычки маленькой девушки, которая, держа в руках старомодную тросточку из черного дерева, напоминавшую волшебную палочку, встретила Джулиана на площадке лестницы, спускавшейся со двора замка к подножию утеса. Надо сказать, что Джулиан всегда ласково обращался с несчастной и никогда не дразнил ее подобно своему веселому другу, который не задумывался о положении и чувствах девушки, и потому Фенелла оказывала ему предпочтение перед всеми домашними, не считая, разумеется, своей госпожи графини.

Теперь, остановившись посредине узкой лестницы, чтобы преградить путь Певерилу, Фенелла принялась о чем-то спрашивать его знаками, которые мы постараемся описать. Она начала с того, что слегка протянула вперед руку, сопровождая это движение острым, пронзительным взглядом, который на ее языке означал вопрос. Таким образом она хотела спросить, далеко ли он идет. В ответ Джулиан вытянул руку больше чем наполовину вперед, желая показать, что идет он довольно далеко. Фенелла строго посмотрела на него, покачала головой и указала на окно графини, которое было видно с лестницы. Певерил улыбнулся и кивнул, поясняя, что такая короткая отлучка не грозит опасностью госпоже. Тогда девушка прикоснулась к орлиному перу, которое носила в волосах – этот жест обозначал графа, – и снова вопросительно взглянула на Джулиана, как бы спрашивая: «А он тоже идет с тобой?» Певерил отрицательно покачал головой и, наскучив вопросами, улыбнулся и хотел пройти дальше. Фенелла нахмурилась, стукнула своей тросточкой по полу и еще раз покачала головой, словно желая его остановить. Однако убедившись, что Джулиан настаивает на своем, она неожиданно решила прибегнуть к более мягкому средству и, схватив его за полу плаща одной рукой, умоляюще подняла другую, причем живые черты ее выразили страстную мольбу, а огонь огромных черных глаз, всегда такой ослепительно яркий, казалось, на мгновение померк в больших прозрачных каплях слез, которые неподвижно повисли на длинных ресницах.

Джулиан Певерил был исполнен сострадания к бедной девушке, которая, как видно, хотела задержать его, думая, что его уход угрожает безопасности ее любимой хозяйки. Он всячески старался разуверить Фенеллу, внушить ей улыбками и всевозможными знаками, что никакой опасности нет и что он скоро вернется. Наконец, высвободив из рук девушки свой плащ, юноша прошел мимо нее и стал торопливо спускаться по лестнице, желая избежать назойливых просьб.

Однако девушка, не уступая ему в проворстве, бросилась вслед за ним на лестницу и с опасностью для жизни еще раз преградила ему путь. Для этого ей пришлось спрыгнуть с парапета, где на случай, если неприятелю удастся забраться на такую высоту, были установлены две старинные пушки. Джулиан не успел даже вздрогнуть, как Фенелла, подобно легкой осенней паутинке, пронеслась по воздуху и очутилась целой и невредимой на скалистой площадке внизу. Строгими взглядами и жестами он попытался внушить глухонемой, что осуждает ее неосторожность, но этот упрек, хотя и совершенно ясный, пропал даром. Небрежно махнув рукою, девушка дала ему попять, что презирает и опасность и его увещания, в то же время с еще большим жаром и выразительностью продолжая убеждать его не уходить из крепости.

Ее упорство несколько поколебало решимость Джулиана. «Быть может, – подумал он, – графине грозит какая-то опасность, которую эта несчастная девушка предвидит благодаря своей тонкой чувствительности».

Он знаками попросил Фенеллу дать ему дощечки и карандаш, которые она всегда носила с собой и торопливо нацарапал на них вопрос:

«Ты не пускаешь меня, потому что твоей госпоже грозит опасность?»

«Да, графине грозит опасность, но ваши намерения еще опаснее», – тотчас отвечала девушка.

– Как? Почему? Что ты знаешь о моих намерениях? – вскричал Джулиан, от удивления позабыв о том, что его собеседница лишена слуха и голоса и не может ему ответить.

Между тем Фенелла взяла у него дощечку, быстро нарисовала на одной из них картинку и показала ее Джулиану. К своему величайшему изумлению, он узнал Годдард-Крованский камень – любопытный памятник, который она изобразила весьма точно, а также беглый набросок мужчины и женщины, которые казались ему похожими на него самого и на Алису Бриджнорт.

Джулиан с недоумением разглядывал рисунок. Фенелла взяла у него из рук дощечки, показала пальцем на картинку и строго покачала головой, как бы запрещая эту встречу. Джулиан смутился, но вовсе не был расположен следовать ее совету. Напротив, убедившись, что Фенелле, так редко покидавшей комнаты графини, известна его тайна, юноша счел тем более необходимым пойти на свидание с Алисой и узнать, как тайна могла открыться. Он решил также найти Бриджнорта, полагая, что человек столь спокойный и рассудительный, каким тот казался во время их недавней беседы, узнав, что графиня осведомлена о его интригах, поддастся убеждению и, положив конец опасности, грозящей как графине, так и ему самому, покинет остров. В случае удачи, рассуждал Джулиан, он мог бы принести большую пользу отцу своей возлюбленной, избавить графа от тревоги, помешать графине во второй раз противопоставить свои феодальные права правам английской короны и дать ей и ее семейству возможность мирно править островом.

Мысленно составив этот план, Джулиан решил избавиться от Фенеллы, которая мешала ему уйти. Прежде чем девушка поняла его намерения, он без дальних церемоний схватил ее на руки и, повернувшись назад, поставил на верхние ступеньки лестницы, а сам побежал вниз. Тут глухонемая пришла в совершенное неистовство. Она размахивала руками и выражала свой гнев хриплыми звуками, которые напоминали скорее рев дикого животного, нежели голос женщины. Певерил был настолько поражен этим воплем, отзвуки которого эхом прокатились по утесам, что невольно остановился и с тревогой поглядел назад, желая убедиться, что с Фенеллой ничего не случилось. Он тотчас увидел, что девушка жива и невредима, по что пылающее лицо ее искажено яростью. Она топнула ногой, погрозила ему кулаком, потом повернулась к нему спиной и, не простившись, легко, как дикая горная козочка, взбежала по неровным ступеням и на мгновение остановилась на верхней площадке первой лестницы.

Джулиан невольно почувствовал удивление и сострадание к бессильной ярости несчастного существа, отрезанного, так сказать, от всего рода человеческого PI не приученного с детских лет сдерживать свои капризы и порывы, прежде чем сила их достигнет апогея. На прощанье он дружески помахал ей рукой, но Фенелла в ответ еще раз погрозила ему кулаком и, со сверхъестественной быстротой взбежав по каменным ступеням, скрылась из виду.

Не задумываясь более о причинах ее поступков, Джулиан поспешил в деревню, где находились графские конюшни, снова оседлал свою Фею и скоро уже мчался на свидание, восхищаясь быстротой, с которой несла его вперед столь миниатюрная лошадка, и размышляя о том, что могло заставить Алису так к нему перемениться, – ведь вместо того, чтобы по обыкновению радоваться его отсутствию или советовать ему покинуть остров, она теперь сама назначила ему свидание. Под влиянием разнообразных мыслей, роившихся в его голове, он то сжимал бока Феи коленями, то легонько похлопывал ее тросточкой но загривку, то подбадривал голосом, ибо горячая лошадка не нуждалась ни в хлысте, ни в шпорах и со скоростью двенадцати миль в час незаметно проскакала весь путь от замка Хоум Пил до Годдард-Крованского камня.

Этот памятник, воздвигнутый в честь славного подвига одного из королей острова Мэн, ныне давно уже забытого, стоял на краю узкой уединенной долины, пли, вернее, лощины, скрытой от взоров крутым склоном, на выступе которого возвышался высокий безобразный утес: нахмурившись, словно облаченный в саван исполин, он прислушивался к веселому журчанью ручейка, бежавшего по дну ущелья.

Глава XVII

Любовное свиданье? Не похоже!

Она в слезах, и он потупил взор;

Пет, их печалит что-то потяжелее

Любовных неурядиц.

Старинная пьеса

Приближаясь к памятнику Годдард-Крован, Джулиан с беспокойством всматривался в огромный серый камень, стараясь узнать, не предупредила ли его Алиса. Вскоре он заметил развеваемую ветром накидку и, увидев знакомое движение руки, натягивавшей ее на плечи, убедился, что девушка уже пришла к назначенному месту свидания. Джулиан мигом выпрыгнул из седла, ослабил поводья, пустил Фею пастись на лужайке и в ту же минуту очутился рядом с Алисой.

Алиса невольно протянула руку своему возлюбленному, который, словно молодая гончая, перепрыгивая через камни, мчался к ней по узкой тропинке; и столь же естественно было то. что он, схватив милостиво протянутую ему руку, с минуту без всякой помехи осыпал ее поцелуями, между тем как другая рука, которой следовало бы помочь своей товарке освободиться, старалась скрыть румянец на щеках своей прекрасной обладательницы. Все же Алиса, несмотря на молодость и давнюю дружбу с Джулианом, умела обуздать свои предательские чувства.

– Это нехорошо, – сказала она, высвобождая свою руку, – это нехорошо, Джулиан. Если я поступила опрометчиво, назначив вам свидание, вы не должны дать мне почувствовать, сколь я безрассудна.

В душе Джулиана Певерила с ранних лет горел романтический огонь, который очищает страсть от себялюбия и придает ей благородство и утонченность великодушной и бескорыстной привязанности. Он отпустил руку Алисы с таким почтением, какое мог бы оказать принцессе, и когда она села на окруженный кустарником обломок скалы, на который природа положила подушку из мха, лишайника и Диких цветов, он поместился возле нее, однако в некотором отдалении, словно слуга, обязанный лишь слушать и повиноваться. Убедившись в своем влиянии на возлюбленного, Алиса почувствовала более уверенности, а умение Джулиана владеть собою, которое другие девицы на ее месте могли бы счесть несообразным с силою страсти, она по справедливости оценила как доказательство его искреннего уважения и бескорыстия. Она обратилась к Джулиану с доверием, которое питала к нему, прежде чем его признание внесло неловкость в их взаимные отношения.

– Джулиан, – начала она, – ваш вчерашний визит… ваш весьма несвоевременный визит очень меня огорчил. Он ввел в заблуждение моего отца и угрожает опасностью вам. Я решилась непременно вас о том уведомить, и не осуждайте меня, если я поступила дерзко и неблагоразумно, добиваясь этого тайного свидания, ибо вам известно, как мало можно доверять бедной Деборе.

– Неужто вы можете опасаться, что я неправильно пойму вас, Алиса? – с горячностью возразил Джулиан. – Я, человек, обязанный вам столь высокою честью?

– Молчите, Джулиан. Ваши возражения доказывают только, что я поступила слишком опрометчиво, – отвечала девушка. – Но я старалась сделать лучше. Я не могла видеть, как мой старинный знакомый, который, по его словам, небезразличен ко мне…

– Я говорил, что небезразличен к вам? – перебил ее Джулиан. – Ах, Алиса, какие холодные и двусмысленные слова употребили вы для выражения самой глубокой, самой искренней привязанности!

– Не будем спорить из-за слов, – печально проговорила Алиса. – И прошу вас, не перебивайте меня больше. Я уже сказала, что не могла видеть, как человек, который питает ко мне искреннюю, хотя и пустую, бесплодную привязанность, попадает в ловушку, ослепленный и обманутый этим самым чувством.

– Я не понимаю вас, Алиса, – сказал Певерил, – и не вижу, какой опасности я могу подвергнуться. Чувства, которые выказал ко мне ваш отец, несовместимы с враждебными намерениями. Если его не оскорбили мои смелые желания – а все его поведение доказывает обратное, – я не знаю на свете другого человека, которого я мог бы опасаться еще менее, чем майора.

– Мой отец желает добра нашему отечеству и вам, – отвечала Алиса, – но иногда я боюсь, что он может принести своему доброму делу скорее вред, нежели пользу; а еще более опасаюсь я того, что, желая привлечь вас на свою сторону, он может забыть об узах, предписывающих вам образ действий, совершенно противоположный тому, который избрал себе он.

– Слова ваши повергают меня в полное недоумение, Алиса, – сказал Певерил. -Я хорошо знаю, что политические мнения вашего отца весьма отличаются от моих; но ведь во время кровавых событий гражданской войны было много случаев, когда славные и достойные люди, отбросив предубеждения враждующих партий, оказывали друг другу уважение и даже привязанность, отнюдь не изменяя своим правилам.

– Быть может, это и так, – промолвила Алиса, – но не таков союз, к которому отец мой, рассчитывая на ваше несчастное пристрастие ко мне, хочет вас склонить.

– Что ж это такое, от чего я должен отказаться, если мне обещана столь драгоценная награда? – спросил Джулиан.

– Измена и бесчестье! – отвечала Алиса. – Они сделают вас недостойным жалкой награды, которой вы домогаетесь, даже если бы она стоила еще меньше, чем, признаться, стоит на самом деле!

– Неужели ваш отец, – сказал Певерил, с большой неохотой проникаясь мыслью, которую Алиса хотела ему внушить, – неужели человек, чьи понятия о долге и чести столь строги и суровы, захочет вовлечь меня в предприятие, к которому можно было бы хотя бы с малейшей долен истины применить такие резкие эпитеты, как измена и бесчестье?

– Не толкуйте превратно мои слова, Джулиан, – отвечала девушка. – Отец не способен просить вас ни о чем, что оп не считал бы честным и справедливым; нет, по его мнению, он лишь требует, чтобы вы исполнили долг создания божьего перед создателем, долг человека перед своими собратьями.

– В чем же тогда состоит опасность? – спросил Певерил. – Если он намерен требовать лишь того, что вытекает из убеждения, – а я согласен ото исполнить, -чего мне в таком случае бояться, Алиса? И почему моя связь с вашим отцом может быть опасной? Поверьте, что его речи уже произвели на меня некоторое впечатление, а он спокойно и терпеливо выслушивал мои возражения. Вы несправедливы к майору Бриджнорту, считая его одним из тех безрассудных фанатиков, которые не желают слушать доводов, идущих вразрез с их политическими и религиозными убеждениями.

– Нет, Джулиан, – отвечала Алиса, – это вы ошибочно судите о силе и намерениях моего отца, а также преувеличиваете свою способность сопротивляться. Я молода, но обстоятельства научили меня размышлять и судить о характере близких мне людей. Религиозные и политические мнения отца для него дороже жизни, которую он ценит лишь как средство им служить. Эти мнения, почти не изменяясь, сопровождают его всю жизнь. Некогда они способствовали его процветанию, но позже перестали соответствовать духу времени, и ему пришлось за них пострадать. Мнения эти составляют не просто часть, а самую драгоценную часть его существования. Если он вначале не обнаружил перед вами ту власть, которую они приобрели над его мыслями, не думайте, что они ослабели. Тот, кто хочет обращать людей в свою веру, должен действовать постепенно. Но не обольщайтесь надеждою, будто ради неопытного юноши, чьи побуждения кажутся ему детским капризом, он поступится хотя бы в малейшей степени теми драгоценными правилами, которых придерживается, невзирая на то, доставляли ли они ему хорошую или дурную славу. Нет, это невозможно! Если вы встретитесь, вам суждено быть воском, на котором он поставит свою печать.

– Это было бы неразумно, – возразил Джулиан. – Признаюсь вам, Алиса, что, как я ни уважаю своего отца, я не раб его предрассудков. Я желал бы, чтобы кавалеры, или как им угодно себя величать, имели более терпимости к тем, кто не разделяет их религиозных и политических мнений. Но надеяться, что я изменю правилам, в которых меня воспитали, все равно, что счесть меня способным покинуть мою благодетельницу и разбить сердце родителям.

– Так я всегда о вас и думала, – сказала Алиса, – и потому назначила вам свидание, чтобы упросить вас прервать всякую связь с нашим семейством, возвратиться к родителям или безопасности ради снова поехать на континент и оставаться там до тех пор, пока господь не пошлет Англии лучшие дни, ибо нынешние предвещают страшную грозу.

– Как можете вы приказывать мне уехать, если вам небезразлична моя судьба? – воскликнул юноша, взяв руку Алисы, которую она не пыталась отнять. – Как можете вы приказывать мне бежать от опасностей, которым я, мужчина и дворянин, верный своему долгу, обязан идти навстречу; приказывать мне бросить родителей, друзей, отечество – это было бы трусливо и подло; примириться со злом, уничтожению коего я мог бы способствовать; пренебречь возможностью сделать хотя бы столько добра, сколько это в моих силах, променять почетное положение воина на жалкую участь беглеца и флюгера, – как можете вы приказывать мне все это, Алиса? Неужто вы велите мне совершить такие поступки и в то же время навеки отказаться от вас и от счастья? Это невозможно; я не могу вдруг изменить и чести и любви.

– Нет другого средства, – отвечала Алиса, не в силах подавить вздох. – Никакого другого средства не существует. Бесполезно думать о том, чем могли бы мы стать друг для друга при более благоприятных обстоятельствах; теперь, когда между нашими родителями и друзьями вот-вот разразится открытая война, мы можем быть лишь взаимными доброжелателями – далекими, холодными доброжелателями, которые должны сей же час расстаться, чтобы никогда уж более не встретиться.

– Нет, клянусь богом, нет! – вскричал Певерил, взволнованный собственными чувствами и смятением, которое его собеседница тщетно старалась скрыть. – Нет, Алиса, мы не расстанемся! Если я должен покинуть родину, вы последуете за мною в изгнание. Что вы теряете? Кого вы покидаете? Отца? Доброе старое дело, как его называют, для пего дороже тысячи дочерей, а кроме него, что связывает вас с этим бесплодным островом или с каким-либо иным клочком британских владений, где Джулиан не будет рядом со своею Алисой?

– О Джулиан, – отвечала девушка, – зачем вы делаете мой долг еще тяжелее, воздвигая передо мною эти воздушные замки? Вы не должны об этом говорить, а мне не следует вас слушать. Ваши родители… мой отец… Нет, это невозможно!

– Не бойтесь моих родителей, Алиса, – промолвил Джулиан, подойдя к своей собеседнице и осмелившись обвить рукою ее стан, – они любят меня и скоро полюбят Алису – единственное существо на свете, которое может составить счастье их сына. Что же до вашего отца, то в ту минуту, когда церковные и политические интриги позволят ему вспомнить о вас, разве не убедится он, что, сделавшись моею женой, вы будете счастливее и спокойнее, чем оставаясь под присмотром глупой и суетной женщины. Неужели он в гордыне своей может желать для вас лучшего положения, чем то, какое я со временем буду занимать? Пойдемте же, Алиса, и, коль скоро вы обрекаете меня на изгнание, коль скоро запрещаете мне принять участие в событиях, которые вот-вот начнут волновать Англию, примирите меня с изгнанием и бездействием и осчастливьте того, кто ради вас готов пожертвовать своею честью.

– Это невозможно… невозможно, – шептала Алиса, – и все же другие на моем месте… такие же одинокие и беззащитные, как я… Но нет, я не должна, не должна… Ради вас же самого, Джулиан… я не должна…

– Не говорите, что вы не должны поступить так ради меня, Алиса, – с горячностью возразил Джулиан, – не прибавляйте оскорбления к жестокости. Если вы хотите сделать ради меня что-нибудь, скажите: да! – или опустите свою прелестную головку на мое плечо… В малейшем знаке, в малейшем движении ресниц я прочту ваше согласие. Через час все будет готово, священник соединит нас пред алтарем, и через два часа мы покинем этот остров и отправимся искать счастья на континенте.

Между тем как Джулиан, в восторге предвкушая согласие, говорил это, Алиса собралась с силами, которые уже наполовину ее оставили, поколебленные настойчивостью возлюбленного, ее собственными чувствами и странным положением, в коем она находилась, – что, казалось, оправдывало бы поступок, в иных обстоятельствах достойный порицания.

Это минутное раздумье было роковым для Джулиана. Алиса освободилась из его объятий, встала и, не позволяя ему приблизиться или остановить ее, сказала просто, но с достоинством:

– Джулиан, я знала, что, назначая вам свидание, я рискую слишком многим; но я никогда не думала, что буду так жестока к вам и к себе самой, позволив вам убедиться, что я люблю вас гораздо более, чем вы меня. Но раз вы это узнали, я докажу вам, что любовь Алисы бескорыстна. Она не унизит неблагородным именем ваш древний род. Если со временем в вашем семействе появятся люди, которые сочтут требования сословной иерархии непомерно большими, а власть короны слишком неограниченной, никто по крайней мере не сможет сказать, что такой образ мыслей они унаследовали от своей бабки Алисы Бриджнорт, дочери вига.

– Как можете вы говорить это, Алиса? – воскликнул Джулиан. – Как можете вы употреблять подобные выражения? Разве вы не видите, что не любовь, а гордость заставляет вас противиться нашему счастью?

– Нет, Джулиан, – со слезами на глазах отвечала Алиса. – Так велит нам обоим долг, который мы не можем нарушить, не рискуя нашим счастьем на земле и в мире ином. Подумайте, как придется страдать мне – причине всех бедствий, когда отец ваш будет хмуриться, мать плакать, когда ваши благородные друзья станут вас чуждаться, а вы, даже вы сами, сделаете неприятное открытие, что навлекли на себя общий гнев а презрение ради удовлетворения ребяческой страсти; и что та отнюдь не ослепительная красота, которой некогда оказалось достаточно, чтобы совратить вас с пути истинного, час от часу увядает под тяжестью забот и сожалений. Я не хочу этим рисковать. Я ясно вижу, что нам лучше расстаться, и благодарю бога, который открыл мне глаза на ваше и мое легкомыслие и дал силы ему противиться. Итак, прощайте, Джулиан, по сначала выслушайте важный совет, ради которого я позвала вас сюда: избегайте моего отца. Вы не можете идти его путем, оставаясь верным долгу и чести. Побуждения его чисты и благородны, но вы можете стать его союзником лишь но велению суетной и себялюбивой страсти, противной всем обязательствам, которые вы взяли на себя, вступая в жизнь.

– Я опять не понимаю вас, Алиса, – отвечал Джулиан. – Если поступок хорош, нет нужды искать ему оправданий в побуждениях того, кто его совершил; если же он дурен, оправдать его хорошими побуждениями невозможно.

– Вы не собьете меня с толку своими софизмами и не покорите своею страстью, Джулиан, – сказала Алиса. – Если бы патриарх обрек сына своего на смерть по причинам менее основательным, чем вера и покорность велению свыше, он замышлял бы убийство, а не жертву. Во время несчастных и кровавых междоусобий недавнего прошлого сколько мужей с той и с другой стороны обнажили мечи свои, руководствуясь самыми честными и благородными намерениями? А сколь многие брались за оружие из преступных побуждений честолюбия, своекорыстия и страсти к грабежу? Но хотя и те и другие шли рядом и пришпоривали копей своих по сигналу одних и тех же боевых труб, мы свято храним память о первых патриотах и верноподданных, тогда как те, кто действовал из низких и недостойных побуждений, преданы проклятью или забвению. Еще раз говорю вам – избегайте моего отца, покиньте этот остров, который скоро станет ареною небывалых событий; а пока вы еще здесь – будьте осторожны, не верьте никому, даже тем, кого не может коснуться и тень подозрения, не доверяйтесь даже каменным стенам самых потаенных уголков в Хоум Пило, ибо крылатая может перенести речь твою…

Тут Алиса вдруг вскрикнула: из-за низких зарослей кустарника неожиданно вышел прятавшийся там майор Бриджнорт.

Читатель, разумеется, помнит, что уже вторично тайная встреча влюбленных внезапно прерывалась неожиданным появлением майора. На этот раз он смотрел на Джулиана с таким гневом и суровостью, как призрак, укоряющий духовидца за небрежение к делу, порученному ему при первой их встрече. Однако у Бриджнорта даже самый гнев не находил для себя более сильных проявлений, нежели холодная строгость речей и действий.

– Благодарю тебя, Алиса, за старание расстроить мои планы насчет этого молодого человека и насчет тебя самой. Благодарю тебя за намеки, которые ты успела сделать. Одна лишь внезапность моего появления помешала тебе отдать мою жизнь и жизнь других людей на милость юноши, который и не помышляет о боге и отечестве, ослепленный твоим миленьким личиком.

Алиса, бледная как смерть, неподвижно стояла, потупив взор, ни единым словом не отвечая на иронические упреки отца.

– А вы, – продолжал майор Бриджнорт, обратись к возлюбленному дочери, – вы, сэр, чем вы отплатили за великодушное доверие, которое я так неосторожно вам оказал? Я должен также поблагодарить вас за урок: он научил меня гордиться кровью простолюдина, влитой природой в мои жилы, и грубым воспитанием, которое дал мне мой отец.

– Я не понимаю вас, сэр, – отвечал Джулиан, чувствуя необходимость сказать что-нибудь и не найдя ничего лучшего.