Текст книги "Певерил Пик"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

– Слышал и готов в этом присягнуть, – подхватил Эверетт.

– Я тоже, – сказал Дейнджерфилд. – Когда мы обыскивали погреб, я услышал что-то похожее на пистолетный выстрел, но подумал, что это хлопнула длинная пробка из бутылки Канарского, которую я раскупорил, чтобы посмотреть, не запрятаны ли в ней какие-нибудь поповские реликвии.

– Пистолетный выстрел! – воскликнул Топэм. – Да ведь из этого может выйти еще одно дело сэра Эдмондсбери Годфри. Да ты настоящее отродье старого красного дракона! Ведь он бы тоже не подчинился предписанию палаты, если б мы не захватили его врасплох! Мистер Бриджнорт, вы мудрый судья и достойный слуга государства. Дай бог, чтоб у нас было побольше таких протестантов и мировых судей. Как вы думаете – забрать мне этого молодчика вместе с его родителями или оставить его вам для вторичного допроса?

– Мистер Бриджнорт, – сказала леди Певерил, несмотря на попытки рыцаря прервать ее речь, – ради бога, ради вашей любви к детям, которых вы потеряли, или к вашей дочери, не мстите моему несчастному мальчику! Я прощу вам все – горе, которое вы нам причинили, все то страшные бедствия, которыми вы нам грозите, только но будьте жестоки к человеку, который никогда не мог вас обидеть! Поверьте, что, если вы будете глухи к рыданиям отчаявшейся матери, тот, чей слух отверст для всех страдальцев, услышит мои просьбы и увидит дела ваши!

Страдания и слезы леди Певерил, казалось, потрясли всех присутствующих, хотя большая их часть слишком привыкла к подобным сценам. Никто не произнес ни слова, когда она умолкла и обратила на Бриджнорта блестящие от слез глаза с той мучительной тревогой, какую испытывает всякий человек, ожидающий ответа, от которого зависит его жизнь. Даже твердость Бриджнорта поколебалась, и оп с дрожью в голосе сказал:

– Видит бог, сударыня, я желал бы утолить скорбь вашу, по это не в моих силах, и я могу только советовать вам уповать на провидение и не роптать. Что до меня, то я всего лишь бич в мощной деснице, и от нее одной зависят его удары.

– Подобно тому, как мною и моим черным жезлом распоряжается английская палата общин, – сказал мистер Топам, чрезвычайно довольный этим сравнением.

Джулиан рассудил, что настало время сказать что-нибудь в свою защиту, и как можно хладнокровнее проговорил:

– Мистер Бриджнорт, я не оспариваю ни вашей власти, ни предписания этого джентльмена…

– В самом деле? – перебил его Топэм. – Что ж, молодой человек, я не сомневался, что мы быстро вас образумим!

– Итак, если вам угодно, мистер Топэм, – сказал Бриджнорт, – мы устроим дело следующим образом: завтра утром вы отправитесь в Лондон, забрав с собою сэра Джефри и леди Певерил, а чтоб они могли путешествовать прилично их званию, вы позволите им ехать в их собственной карете под надежною охраной.

– Я поеду с ними сам, – сказал Топэм. – Дербиширские дороги очень дурны для верховой езды, и к тому же у меня устали глаза от этих унылых холмов. В карете я смогу спать так же крепко, как если бы я был в палате общин, когда мистер Бозербрейнз произносит свои речи.

– Вам полезно будет отдохнуть, мистер Топэм, – отвечал Бриджнорт. – Что же до этого молодого человека, то я сам о нем позабочусь и привезу его с собой.

– Надеюсь, мне не придется за это отвечать, почтенный мистер Бриджнорт. Ведь предписание палаты распространяется и на него, – сказал Топэм.

– Почему? Он задержан всего лишь за нападение с целью отбить арестованного, и я советую вам не связываться с ним, если у вас нет охраны посильнее, – сказал Бриджнорт. – Сэр Джефри теперь стар и немощен, тогда как этот юноша в расцвете сил, и на его стороне вся буйная молодежь этой округи. Когда вы поедете через графство, здешние кавалеры наверняка попробуют его освободить.

Топэм смотрел на Джулиана, как паук смотрит на осу, случайно попавшую в его тенета, – он хочет ее схватить, но не смеет.

Джулиан ответил на это сам:

– Не знаю, для чего вы нас разлучаете, мистер Бриджнорт, но я желал бы разделить участь своих родителей и даю вам честное слово, что, если вы оставите меня с ними, я не стану замышлять ни своего бегства, ни их освобождения.

– Не говори этого, Джулиан, – возразила леди Певерил, – оставайся с мистером Бриджнортом; сердце подсказывает мне, что он не желает нам столько зла, как можно заключить из его грубого поведения.

– А я говорю, что между дверьми моего отчего дома и вратами ада нет на земле другого такого злодея! – сказал сэр Джефри. – И я для того только хочу освободить себе руки, чтоб снести с плеч эту седую голову, которая одна замыслила зла больше, чем весь Долгий парламент.

– Молчи! – вскричал ревностный чиновник. – Твой грязный язык недостоин произносить слово «парламент». Джентльмены, – добавил он, обращаясь к Эверетту и Дейнджерфилду, – вы должны это засвидетельствовать.

– Засвидетельствовать, что он поносил палату общин? Черт побери, я готов! – сказал Дейнджерфилд. – Будь я проклят, если это не так.

– Разумеется, – согласился Эверетт. – Когда он говорил о парламенте, он оскорбил также и палату лордов.

– Вы, жалкие негодяи, которые живут ложью и питаются клятвопреступлением, неужто вы станете перетолковывать в худшую сторону мои невинные слова, едва они успели слететь с моих уст? – сказал сэр Джефри. – Так знайте же, что государство уже устало от вас, и если англичане когда-нибудь образумятся, то тюрьма, цепи, позорный столб и виселица будут достойной наградой для таких подлых кровопийц. А теперь, мистер Бриджнорт, вы со свое! братией можете делать все, что вам угодно; я не скажу более ни слова, пока буду в обществе подобных мошенников.

– Быть может, сэр Джефри, вам следовало бы пораньше принять это спасительное решение, – отвечал Бридж порт. – Язык человеческий мал, но он навлекает большие беды. А вы, мистер Джулиан, потрудитесь идти за мною без споров и сопротивления; вы сами знаете, что у меня. есть средства вас принудить.

Джулиан слишком ясно видел, что ему остается толь ко повиноваться превосходящей силе; однако, прежде чем выйти из комнаты, он опустился на колени перед отцом; и старик со слезами на глазах напутствовал его в следующих энергических выражениях:

– Да благословит тебя бог, сын мой, и да поможет тебе пребывать верным церкви и королю, с какой бы стороны ни подул ветер!

У матери едва достало сил положить руку на голову Джулиана и тихим голосом взмолиться, чтобы он не прибегал к дерзким средствам для их освобождения.

– Мы невинны, сын мой, мы невинны, и потому господь нас не оставит. Да послужит нам эта мысль утешением и защитой.

Бриджнорт дал знак Джулиану следовать за ним, и тот повиновался; его сопровождали – или, вернее, вели – два стража, которые еще раньше его обезоружили. Когда они вышли в прихожую, Бриджнорт спросил Джулиана, может ли он дать слово, что но станет предпринимать попыток к бегству.

– В этом случае, – сказал майор, – я отпущу стражу, ибо мне довольно будет вашего обещания.

Благосклонное обращение человека, на чью жизнь он недавно покушался, внушило Джулиану какую-то надежду, и он тотчас отвечал, что дает слово в продолжение суток не делать попыток бежать или освободиться силой.

– Разумные слова, – сказал Бриджнорт, – ибо никакими усилиями, никаким пролитием крови вы не поможете своим родителям. Лошадей! Лошадей сюда, во двор!

Вскоре послышался конский топот, и по знаку Бриджнорта верный своему слову Джулиан сел в седло и приготовился покинуть дом своих предков, оставить родителей своих пленниками и ехать неведомо куда по приказу старинного врага своего семейства. Он не без удивления заметил, что они с Бриджнортом едут только вдвоем.

Когда они сели на лошадей и медленно двинулись к воротам замка, Бриджнорт сказал:

– Не всякий отважится путешествовать ночью с глазу на глаз с тем отчаянным юношей, который только что хотел лишить его жизни.

– Мистер Бриджнорт, – отвечал Джулиан, – скажу вам по чести, что я не знал, на кого направляю свой пистолет; но должен также добавить, что, если б даже я узнал вас, дело, за которое я заступался, едва ли позволило бы мне вас пощадить. Теперь я знаю, кто вы; я не питаю к вам зла и не должен защищать свободу своего отца. К тому же вы взяли с меня слово, а когда же Певерилы ему изменяли?

– Да, – отвечал его спутник. – Певерил… Певерил Пик! Имя, которое долго гремело в стране нашей, подобно боевой трубе, но теперь, быть может, звуки его раздаются в последний раз. Обернитесь, молодой человек, и посмотрите на мрачные башни дома отцов ваших, которые гордо высятся на гребне холма, подобно тому как их владельцы некогда возносились над сынами своего народа. Подумайте о том, что отец ваш – пленник, что вы сами – нечто вроде беглеца, что звезда ваша угасла, слава померкла, владения разорены. Подумайте о том, что провидение предало весь род Певерилов во власть человеку, которого они в аристократической гордыне своей презирали как выскочку-плебея. Размыслите обо всем и, когда вы снова станете похваляться своею родословной, помните, что господь, который возвышает смиренного, может также унизить гордого.

Со стесненным сердцем взглянул Джулиан на едва различимые башни родительского замка, облитые лунным светом и окутанные длинными тенями деревьев. Однако, хотя он с горестыо признавал истину слов Бриджнорта, неуместное торжество последнего невольно его возмутило.

– Если б судьба была справедлива, – сказал он, – замок Мартиндейл и имя Певерилов не послужили бы к суетной похвальбе врага своего. Но те, кто стоит на вершине колеса Фортуны, должны покориться его вращению. По крайней мере дом моего отца возвышался с честью, и, если ему суждено пасть, он не падет неоплаканным. А посему если вы истинный христианин, каким вы себя называете, то берегитесь радоваться несчастью ближнего и превозноситься своим благополучием. Если блеск нашего дома ныне померк, господь властен опять возжечь его, когда ему будет угодно…

Джулиан в изумлении умолк, ибо едва он произнес последние слова, как яркое пламя фамильного маяка Певерилов вновь блеснуло на сторожевой башне, освещая бледный луч луны своим красноватым заревом. Бриджнорт тоже с удивлением и даже с некоторым беспокойством смотрел на эту неожиданную иллюминацию.

– Молодой человек, – сказал он, – едва ли можно сомневаться, что небо назначило вас свершить великие деяния, так неожиданно это предзнаменование подтверждав слова ваши.

Произнеся эту речь, он погнал свою лошадь и, по временам оглядываясь на замок, словно желая убедиться, что сигнальный огонь в самом деле разгорелся вновь, повел Джулиана по хорошо известным ему тропинкам и аллеям к своему дому в Моултрэсси. Хотя Джулиан и знал, что огонь мог загореться случайно, он невольно счел добрым знаком явление, столь тесно связанное с преданиями обычаями его семьи.

Они спешились у дверей, которые торопливо отворила какая-то женщина, и, между тем как Бриджнорт громко приказывал конюху увести лошадей, Певерил услышал столь знакомый ему голос Алисы, которая благодарила бога за благополучное возвращение отца.

Глава XXIV

Нежданны наши встречи…

Так вот в грезах

Скользят, вздыхая, тени мимо нас -

И манят, и кивают нам; неслышно

Шевелятся их губы; тихий стон

Звучит порой – но как понять, о чем он?

«Вождь»

В конце предыдущей главы мы рассказали, что в дверях Моултрэсси-Холла появилась женщина и послышался знакомый голос Алисы Бриджнорт; она радовалась благополучному возвращению отца из замка Мартиндейл, ибо не без оснований считала эту поездку весьма опасной.

Поэтому, когда Джулиан с бьющимся сердцем вошел вслед за майором в освещенную прихожую, он не удивился, увидев ту, кого любил больше всего на свете, – она прильнула к отцу, обвив руками его шею. Освободившись из отцовских объятий, Алиса заметила нежданного гостя, который сопровождал майора. Мертвенная бледность сменила разлившуюся было по ее лицу яркую краску и снова уступила место легкому румянцу, лучше всяких слов показав, что внезапное появление Джулиана было далеко не безразлично для нее. Джулиан отвесил девушке низкий поклон, на что она ответила столь же церемонным образом, но подойти ближе он не осмелился, понимая всю щекотливость положения.

Майор Бриджнорт поочередно окинул обоих суровым, пристальным взором своих серых холодных глаз.

– Многие на моем месте постарались бы не допустить этого свидания, – внушительно сказал он, – но я доверяю вам, хотя вы оба еще очень молоды и подвержены соблазнам, присущим вашему возрасту. В доме есть люди, которым не следует знать, что вы встречались ранее. Поэтому будьте осторожны и держите себя так, будто вы незнакомы.

Как только майор повернулся к ним спиной и, взяв лампу, что стояла в прихожей, проследовал во внутренние покои, Джулиан и Алиса обменялись взглядами; ее взоре Алисы сквозила печаль, смешанная со страхом, а взор Джулиана говорил о мучивших его сомнениях. Взгляд этот был мимолетным: Алиса догнала отца и, взяв у него лампу, пошла впереди, освещая путь в большую, обшитую дубом гостиную, где, как уже говорилось, Бриджнорт проводил в тоскливом одиночестве долгие часы после смерти своей супруги и других членов семьи. Сейчас гостиная была освещена как для парадного приема, и там уже сидело человек пять-шесть, одетых в черную, простую и грубую одежду – излюбленный костюм пуритан того времени, выказывавших таким образом свое презрение к роскоши и обычаям двора Карла II, где самое ошеломляющее щегольство, равно как и излишества всякого другого рода, считались последним словом моды.

Джулиан окинул быстрым взглядом мрачные и суровые лица тех, кто составлял это общество: людей искренних, быть может, в своем стремлении к нравственному совершенству, но уж чересчур приверженных к показной простоте в одежде и обхождении, свойственной тем древним фарисеям, которые выставляли напоказ свои филактерии и хотели, чтобы все видели, как они постятся и с какой суровой неукоснительностью соблюдают закон. Почти на всех были черные плащи, простые, узкие кафтаны прямого покроя, без кружев и шитья, черные фламандские панталоны, обтягивающие ногу чулки и тупоносые башмаки с большими бантами из саржевой лепты. Некоторые были обуты в огромные свободные сапоги из телячьей кожи, и почти у каждого на кожаном темно-коричневом или черном поясе висела длинная шпага. У двоих-троих старших по возрасту, чьи волосы уже поредели от времени, на голову до самых ушей была напялена ермолка из черного шелка или бархата, сидевшая так плотно, что наружу не выбивался ни единый волосок, уши же, как это можно заметить на старинных портретах, весьма некрасиво оттопыривались, за что пуритане и получили от своих современников презрительное прозвище «лопоухих круглоголовых».

Эти достойные люди сидели на поставленных в один ряд вдоль стены старинных стульях с высокой спинкой; они не смотрели друг на друга и не разговаривали между собой, погрузившись в собственные размышления или, подобно собранию квакеров, ожидая, когда на них снизойдет божественное вдохновение.

Майор Бриджнорт степенным шагом обошел это почтенное общество, держась с той же важностью, что и сами гости. Он останавливался поочередно перед каждым, излагая, по-видимому, события этого вечера и обстоятельства, вынудившие наследника замка Мартиндейл воспользоваться гостеприимством обитателей Моултрэсси-Холла. От вестей, принесенных майором, гости, каждый в свою очередь, заметно оживлялись, подобно статуям в сказочном дворце, приходящим одна за другой в движение от прикосновения волшебной палочки. Слушая хозяина дома, они бросали на Джулиана взгляды, в которых любопытство было смешано с высокомерным презрением и сознанием собственного духовного превосходства; впрочем, несколько раз в этих взорах довольно явственно проглянуло сострадание. Певерилу было бы гораздо труднее выдержать этот вызывающий взгляд, не будь он сам поглощен наблюдением за движениями Алисы; она прошла через комнату и, коротко ответив шепотом тем из присутствующих, которые к ней обратились, уселась подле закутанной по самую макушку старой дамы – единственной представительницы прекрасного пола среди гостей – и завела с ней серьезный разговор; это избавило ее от необходимости смотреть на остальных гостей и встречаться с ними взглядом.

Однако вскоре отец отвлек ее вопросом, на который нужно было тут же дать ответ.

– Где мисс Деббич? – спросил майор.

– Она ушла, как только стемнело, навестить старых знакомых здесь по соседству и еще не вернулась, – отвечала Алиса.

Майор Бриджнорт недовольно покачал головой и, не удовлетворившись этим, сказал, что решил более не держать в своем доме гувернантку Дебору.

– В моем доме останутся только те, – громко заявил он, ничуть не смущаясь присутствием гостей, – кто знает, как надлежит вести себя в скромной и рассудительной христианской семье. Тот, кто желает большей свободы, должен оставить нас, он нам чужой.

Выразительный гул, которым в те времена пуритане выражали одобрение мыслей, высказанных именитым священником с церковной кафедры или друзьями в частной беседе, поддержал суждение майора, и увольнение несчастной гувернантки было, по-видимому, неизбежно, поскольку ее уличили в нарушении семейных традиций. Даже Певерил, хотя в начале его знакомства с Алисой своекорыстие и болтливость гувернантки пришлись ему очень кстати, с удовлетворением услышал об ее отстранении от должности – настолько хотелось ему, чтобы в трудных обстоятельствах, которые вот-вот могли возникнуть, Алиса находилась под надзором и опекой особы, обладающей лучшими манерами и менее сомнительной неподкупностью, чем мисс Дебора Деббич.

Почти тотчас же вслед за этим разговором в дверях появилась длинная, изможденная и морщинистая физиономия слуги, одетого в траур; голосом, более напоминающим заупокойный звон и едва ли подходящим для приглашения к пиршеству, он возвестил, что в соседней комнате накрыт стол. Бриджнорт занял место во главе процессии и, с дочерью по одну руку и старухой пуританкой, о коей мы упоминали выше, по другую, отправился в столовую, сопровождаемый гостями, которые без соблюдения какого-либо особого порядка и церемоний двинулись за ним туда, где их ожидал обильный ужин.

Таким образом, Певерила, имевшего в соответствии с обычным церемониалом право выступать впереди других – чему в то время придавали гораздо большее значение, нежели ныне, – оставили в арьергарде, и он мог бы оказаться замыкающим шествие, если бы один из посетителей, который почему-то замешкался в гостиной, но поклонился и не уступил ему очередь, незаконно перехваченную другими.

Этот учтивый поступок, естественно, побудил Джулиана пристально посмотреть на человека, оказавшего ему такую честь, и, окинув взглядом его лицо, от надвинутой на лоб мятой бархатной ермолки до завязок под подбородком, он узнал своего вчерашнего спутника, назвавшего себя Гэнлессом.

За столом, когда их всех усадили и когда, следовательно, у Джулиана была полная возможность внимательно наблюдать за интересующим его гостем, не нарушая при этом благопристойности своего поведения, он то и дело поглядывал на него. Сначала он сомневался, полагая, что память его обманывает, ибо другой костюм совершенно изменил внешность этого человека; да и в чертах его не было ничего выдающегося или примечательного – это было одно из тех заурядных лиц, на которые мы смотрим, почти их не замечая, и которые забываются сразу же, как только мы отводим глаза. Но воспоминание вернулось, стало более отчетливым и заставило Джулиана с особым вниманием следить за поведением человека, приковавшего к себе его взор.

Пока произносилась весьма длинная молитва, которую читал один из гостей, чья женевская лента и саржевый камзол навели Джулиана на мысль, что этот человек – глава какой-то кальвинистской конгрегации, лицо гостя сохраняло серьезность и суровость, присущие лицам пуритан и выражавшие в преувеличенно карикатурном виде благочестие, каковое само по себе, бесспорно, уместно в подобных случаях. Глаза его были обращены к небу, а огромная башнеобразная шляпа с высокой тульей и широкими полями, которую он обеими руками держал перед собой, поднималась и опускалась вместе с модуляциями голоса, читавшего молитву, подчеркивая таким образом каждую фразу. Но когда после молитвы началась небольшая суета – движение стульев и прочее, что бывает обычно, пока люди, готовясь начать трапезу, поудобнее устраиваются за столом, – Джулиан встретился глазами с незнакомцем и приметил в его взоре выражение насмешки и презрения, позволявшее думать, что в душе он смеется над собственным поведением.

Джулиан еще раз попытался поймать его взгляд, желая убедиться, что не ошибся, но гость уже не дал ему такой возможности. Можно было бы узнать его по голосу, но он говорил мало, и притом шепотом, как, впрочем, и все остальные присутствующие, которые вели себя за столом подобно плакальщикам на поминках.

Угощение было простое, хотя и обильное, и, по мнению Джулиана, должно было казаться невкусным такому человеку, как Гэнлесс, который лишь накануне заявил себя знатоком изысканных яств и так наслаждался роскошными блюдами, искусно выбранными его приятелем Смитом. Внимательно присмотревшись, Джулиан заметил, что незнакомец даже не притронулся к тому, что лежало у него на тарелке, и что весь ужин его состоял лишь из куска хлеба и стакана вина.

Присутствующие торопились поскорее окончить трапезу, как подобает людям, по мнению коих постыдно, если не грешно, превращать низменные животные наслаждения в средство провести время или в источник удовольствия; и когда после ужина все принялись вытирать губы и усы, от Джулиана не укрылось, что человек, привлекавший его внимание, воспользовался для этой цели платком из тончайшего батиста; эта принадлежность туалета как-то не шла к его простоватому, даже грубоватому внешнему виду. В его поведении были и другие, менее заметные для глаза признаки утонченных манер, какие тогда можно было наблюдать лишь за столами у знатных господ; и Джулиану казалось, что в каждом движении этого человека проглядывает настоящий придворный, тщательно скрывающийся под наружностью деревенского простака note 44Note44
  Одного шотландского дворянина, который, как тогда выразительно говорили, был «в бегах» вследствие своего участия в восстании или заговоре якобитов, узнали среди многих простолюдинов по тому признаку, что он пользовался зубочисткой. (Прим. автора.)


[Закрыть].

Но если это был тот самый Гэнлесс, которого Джулиан встретил накануне вечером и который хвастался своим умением прикинуться любым человеком, какого ему захочется представить, то в чем же состояла цель его нынешнего маскарада? Он был, если его слова заслуживали доверия, довольно важной персоной, ибо осмеливался бросать вызов констеблям и осведомителям, перед которыми в те времена трепетали все сословия; кроме того, заключил Джулиан, без особой на то причины он не решился бы на подобный маскарад, несомненно обременительный для человека, который, судя по его речам, был любителем легкой жизни и сторонником свободы мнений. С добрыми или злыми намерениями явился он сюда? Что интересует его здесь: дом ли сэра Джефри, или он сам. Джулиан, или семейство Бриджнортов? Известно ли, кто такой Гэнлесс, хозяину дома, непреклонному во всем, что касается нравственности и религии? И если нет, то не могут ли интриги столь хитроумного человека нанести ущерб спокойствию и счастью Алисы Бриджнорт?

На все эти вопросы Певерил не мог найти ответа. Взор его то и дело переходил с Алисы на незнакомца; новые страхи и смутные подозрения, касающиеся безопасности его прекрасной возлюбленной, присоединились к уже завладевшей им глубокой тревоге за судьбу отца и родного дома.

Пока он пребывал в таком смятении, окончилась благодарственная молитва, не менее длинная, чем та, что читалась до трапезы, и присутствующие, встав из-за стола, были тотчас приглашены на домашнее богослужение. Для участия в этом благочестивом обряде в столовую вошли и стали поодаль, у дверей, слуги, такие же серьезные и печальные, как и их хозяева. Большинство этих людей было вооружено длинными рапирами, в свое время распространенными в войске Кромвеля. У некоторых были и большие пистолеты, а когда перед началом богослужения они усаживались, раздался звон лат и кольчуг. Но службу совершал сейчас не тот человек, которого Джулиан принял за проповедника. Сам майор читал и толковал главу из библии со страстью и выразительностью, весьма напоминавшими фанатизм. Он выбрал девятнадцатую главу книги пророка Иеремии и именно то место в ней, где, говоря о разбитом глиняном кувшине, пророк предсказывает беды иудеев. Хотя оратор и не обладал даром красноречия, глубочайшее внутреннее убеждение в истинности того, что он говорит, придало его словам необыкновенную силу и пылкость, когда он сравнивал гнусность служения Ваалу с порчей, изъязвившей римскую церковь, – излюбленная тема пуритан того времени – и предавал анафеме католиков и тех, кто им сочувствует, предвещая им поношение и горе, какие пророк предсказал Иерусалиму. Слушатели воспринимали эти слова с еще большим волнением, чем вкладывал в них сам Бриджнорт, и бросали на Джулиана недружелюбные, надменные взгляды, означавшие, как он должен был понять, что эти страшные проклятия уже обрушились на дом его отца.

Проповедь окончилась, и Бриджнорт пригласил всех принять участие в общей молитве. Перед тем как опуститься на колени, люди слегка расступились, и в этот момент Джулиану удалось оказаться возле благородного и прекрасного создания, которое было предметом его любви; преклонив колена, прелестная девушка обратила свои помыслы к творцу. Несколько минут было посвящено благоговейной сосредоточенности, и в эти минуты Певерил слышал, как Алиса шепчет мольбы об обещанном мире на земле и доброжелательстве меж людьми.

Последовавшая затем молитва была совсем иного свойства. Ее прочитал тот человек, который исполнял обязанности капеллана за столом, и звучала она так, как если бы ее произносил Воанергес, Сын Грома, обличитель преступлений, ярый поборник суровейших кар, почти что пророк зла и разрушения. Не были забыты и господни заповеди и греховные деяния дня, причем особое внимание было уделено таинственному убийству сэра Эдмопсбери Годфри, и богу было воздано благодарение за то, что в эту самую ночь, когда они собрались, пи один протестант не пал жертвой ярости мстительных и кровожадных католиков.

Никогда еще Джулиану не было так трудно сохранять во время молитвы приличествующее в подобных обстоятельствах спокойствие; а когда он услышал, как оратор благодарит бога за падение и унижение его рода, то едва сдержался, чтобы не вскочить на ноги и не прервать молитву, обвинив проповедника в том, что к престолу господа, который есть воплощение истины, он приносит дань, запятнанную ложью и клеветой. Однако дать волю этому порыву было бы чистейшим безумием, и Джулиан был вознагражден за свое терпение: когда длинная и скучная молитва была наконец завершена и его прелестная соседка поднялась с колен, он заметил, что из глаз ее струились слезы, и взгляд, который она бросила на него, ясно сказал Джулиану, что теперь, когда он разорен и положение его столь плачевно, Алиса принимает в его судьбе более дружеское участие, нежели в то время, когда его состояние и звание ставили его значительно выше нее.

Вдохновленный и ободренный уверенностью, что хоть одна душа в этом обществе, и как раз та, в которой он Солее всего на свете стремился пробудить интерес к себе, искренне состраждет ему, он почувствовал в себе силу выдержать все, что может впредь выпасть на его долю, и стойко переносил ядовитые усмешки и торжествующие взгляды, от которых не сочли нужным удерживаться, удаляясь в отведенные им покои, члены этого собрания, ибо считали его взятым в плен врагом.

Алиса тоже прошла мимо своего возлюбленного, но потупившись, и ответила на его низкий поклон, не поднимая глаз. В комнате остались теперь только Бриджнорт и его гость, или пленник, – Певерилу трудно было решить, кем себя считать. Майор взял со стола старинную бронзовую лампу и пошел вперед, говоря:

– Сейчас я буду вашим камергером, но, вероятно, ЕШ слишком любезным, ибо спальня, куда я вас провожу, должно быть, покажется вам не такой роскошной, как те, к которым вы привыкли.

Джулиан молча последовал за ним вверх по старинной винтовой лестнице, ведущей в башню. На самом верху была расположена маленькая каморка, всю обстановку которой составляли кровать с соломенным тюфяком, два стула и небольшой каменный столик.

– Ваша постель не такая уж мягкая, – заметил Бриджнорт, видимо желая продолжить начатый разговор, – но чистая совесть спит на соломе так же крепко, как на пуху.

– А горе не может заснуть ни на том, ни на другом, майор Бриджнорт, -ответил Джулиан. -Лучше скажите мне – ибо вы как будто ожидаете от меня этого вопроса, – какова будет судьба моих родителей и зачем вы разлучаете меня с ними?

Вместо ответа Бриджнорт указал на следы пороха, оставшиеся на его лице после выстрела Джулиана.

– Нет, – возразил Джулиан. – Не потому вы со мной так поступаете. Вас, солдата и достойного человека, не могло удивить или раздосадовать то, что я вступился за отца. Да и, помимо всего, вы не способны поверить, а впрочем, и не верите, что я мог бы поднять руку на вас, если бы имел время распознать, кто передо мной.

– Все это я допускаю, – ответил Бриджнорт, – по если я и в самом деле хорошего мнения о вас и согласен простить вам покушение на мою жизнь, вам от этого ничуть не легче. Я арестовал вас как судья по обвинению в гнусном, кровавом и богопротивном заговоре, в намерении восстановить власть папы, убить короля и перерезать всех истинных протестантов.

– А на основании каких действительных или подозреваемых обстоятельств осмеливаются обвинять меня в подобных преступлениях? – спросил Джулиан. – Я знаю о заговоре только по слухам, из которых ничего толком и понять нельзя.

– Могу сказать вам одно, – ответил Бриджнорт, – да и того, пожалуй, не следовало бы говорить, а именно, что ваши козни раскрыты, что вас выследили как шпиона, который был курьером между папистской графиней Дерби и лондонскими католиками. Вы не сумели сохранить в тайне свои дела, они нам известны и легко могут быть доказаны. К этому обвинению, которое вы не в силах опровергнуть, Эверетт и Дейнджерфилд, узнав вас, готовы добавить еще и другие, и ваши преступления наверняка будут стоить вам жизни, когда вы предстанете перед протестантским судом.

– Низкие негодяи, – сказал Певерил, – те, кто так нагло лжет, представляя меня участником какого-то заговора против короля и народа или против утвердившейся у нас религии. Что же касается графини, то ее преданность королю слишком давно доказана и высоко оценена, чтобы оскорблять ее подобными клеветническими подозрениями.

– Деяния графини против верных поборников истинной религии достаточно ясно показали, на что она способна, – возразил Бриджнорт, и лицо его омрачилось. – Она засела в своем замке, как орел на вершине скалы после кровавого пира, и считает себя в безопасности. Но стрела охотника еще настигнет ее – стрела наточена, тетива натянута, – скоро все увидят, кто восторжествует: Амалек или Израиль. Что же касается тебя, Джулиан Певерил, – к чему скрывать? – я горюю и тревожусь о тебе, как мать о своем первенце. Я помогу тебе, хотя честь моя может пострадать от этого и на меня может пасть подозрение, – кто в наше смутное время стоит выше подозрений? Да, я помогу тебе бежать, Джулиан, иначе тебе не спастись. Лестница этой башни ведет в сад, задняя калитка не заперта, справа находится конюшня – там стоит твоя лошадь; садись на нее и скачи в Ливерпуль. Я дам тебе письмо к моему другу, его зовут Саймон Саймонсон, и его преследуют прелаты. Он поможет тебе покинуть Англию.