Текст книги "Певерил Пик"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

Глава XLI

Чтоб в памяти потомства не истлеть,

Себе воздвигнись памятником, Медь,

Как Моисеев Медный змий в пустыне, -

И радостно народ вздохнет отныне.

«Авессалом и Ахитофель»

Утро, проведенное Карлом в Тауэре, совсем иначе провели те несчастные, которых злая судьба и удивительный Дух того времени сделали невинными обитателями государственной тюрьмы и которых официально уведомили, что на седьмой день, считая от нынешнего, их дело будет рассмотрено в суде Королевской скамьи в Уэстминстере. Храбрый старый кавалер сначала принялся было бранить офицера за то, что своим известием тот помешал ему завтракать, но, узнав, что и Джулиан предстанет перед судом по тому же делу, серьезно взволновался.

Мы лишь коротко расскажем об их процессе, который, в общем, ничем не отличался от других процессов во времена главного заговора папистов. Два-три бесчестных лжесвидетеля – профессия доносчиков стала в то время весьма доходной – утверждали под присягой, что обвиняемые сами подтвердили свой интерес к великому заговору католиков. Другие же ссылались на действительные или подозреваемые обстоятельства, бросающие тень на репутацию обвиняемых как честных протестантов и верноподданных. Из «прямых улик», основанных лишь на догадках и показаниях, обычно черпался материал, достаточный для того, чтобы продажные судьи и клятвопреступники присяжные могли вынести роковой обвинительный приговор.

Народный гнев, истощенный собственным неистовством, к тому времени начал ослабевать. Англичане отличаются от всех других, даже от родственных им наций, тем, что быстро пресыщаются наказаниями, даже если считают их заслуженными. Другие нации подобны прирученному тигру – если хоть раз была удовлетворена их природная жажда крови, они уже не могут остановиться на пути слепого, стихийного разрушения и опустошения. Англичанин же всегда напоминает гончую, которая неотступно, яростно мчится по горячему следу, но, увидя на дороге брызги крови, мгновенно теряет пыл.

Горячие головы стали остывать, люди начали приглядываться к нравственным качествам свидетелей, убеждаясь в несообразности их показаний, и появилась трезвая подозрительность в отношении тех, кто никогда не говорил всего, что им удалось узнать, а утаивал часть улик, чтобы предъявить их на другом судебном заседании.

Сам король, который оставался бездеятельным во время первой вспышки народного гнева, казалось, пробудился от своей апатии, что произвело заметное впечатление на королевских обвинителей и даже на судей. Сэр Джордж Уэйкмен был оправдан, несмотря на донос Оутса, и публика с нетерпением ожидала следующего процесса; волею случая им оказалось дело отца и сына Певерилов, вместе с которыми, по какой-то непонятной связи, перед судом Королевской скамьи предстал и карлик Джефри Хадсон.

Свидание отца с сыном, так давно разлученных и встретившихся при столь грустных обстоятельствах, оказалось душераздирающим зрелищем. Трудно было удержаться от слез, когда величественный старик, хотя и согбенный под бременем лет, прижал к груди сына, радуясь встрече и одновременно с трепетом ожидая предстоящего суда. На мгновение всех присутствующих в зале суда охватило чувство, пересилившее религиозные разногласия и предубеждения противоположных партий. Многие зрители прослезились; слышались даже подавленные рыдания.

Внимательный же наблюдатель мог заметить, что несчастный маленький Джефри Хадсон, предоставленный сам себе, ибо все зрители принимали живое участие в судьбе его товарищей по несчастью, испытывал горькое чувство обиды. Он утешал себя мыслью о том, что его поведение в суде потом долго не забудут, и поэтому при входе поклонился многочисленным зрителям и судьям, как ему показалось, изящно и изысканно, как человек благородный по происхождению и хладнокровно ожидающий своей участи. Но при встрече отца с сыном, которых привезли из Тауэра в разных лодках и одновременно ввели а зал суда, публика даже не заметила маленького человечка и не проявила ни участия к его горю, ни восхищения его достойным поведением.

Скорее всего карлик заслужил бы всеобщее внимание, если бы оставался спокойным, ибо его столь примечательная внешность не могла не привлечь к нему любопытные взоры, которых он так настойчиво домогался. Но когда же тщеславие слушает советы благоразумия? Наш нетерпеливый друг не без труда взгромоздился на свою скамью и, «принудив себя подняться на цыпочки», как сделал это доблестный сэр Шантеклер у Чосера, старался привлечь внимание публики, кланяясь и улыбаясь своему тезке, сэру Джефри Певерилу, которому, несмотря на то, что стоял на скамье, едва доставал головой до плеча.

Однако сэр Джефри Певерил в эту минуту был занят совсем другими мыслями; он не заметил всех этих любезностей со стороны карлика и сел на свое место с твердым намерением скорее умереть, чем проявить малейшую слабость перед круглоголовыми и пресвитерианами – этими уничижительными эпитетами он, будучи человеком слишком старомодным, все еще награждал людей, повинных в его горестном положении, не желая пользоваться более современными выражениями.

Когда сэр Джефри-большой сел на свое место, его лицо пришлось на уровне лица сэра Джефри-маленького, который воспользовался случаем и дернул его за рукав. Певерил из замка Мартиндейл, скорее невольно, чем сознательно, оглянулся и увидел покрытое морщинами лицо; желая одновременно выразить важность и быть замеченным, оно гримасничало на расстоянии ярда от него. Но ни странность этой физиономии, ни приветственные кивки и улыбки, пи карикатурный рост не вызывали у старого баронета никаких воспоминаний. Посмотрев с секунду на бедного карлика, он отвернулся и больше не обращал на него внимания.

Но Джулиан Певерил, не так давно познакомившийся с Хадсоном, и в горестном своем положении сохранил живое участие к этому крошечному человечку, своему товарищу по несчастью. Едва он узнал его, хоть и не мог понять, почему случилось, что они вместе предстали перед судом, как тотчас дружески пожал ему руку. Карлик принял это с напускной важностью и искренней благодарностью.

– Достойный юноша, – сказал он, – твое присутствие в эту решительную минуту подобно целительному напитку Гомера. Жаль, что душа твоего отца не обладает такой живостью, какой обладают наши души, заключенные в меньшую оболочку. Он забыл старого товарища и собрата по оружию, который, вероятно, участвует теперь вместе с ним в последней кампании.

Джулиан коротко ответил, что отец его слишком занят другими мыслями. Но тщеславный человечек, которого, надо отдать ему должное, опасность и смерть беспокоили (по его собственному выражению) не больше, чем блошиный укус, не пожелал так легко отказаться от своего тайного намерения обратить на себя внимание почтенного и высокого сэра Джефри Певерила, ибо, будучи по крайней мере дюйма на три выше своего сына, этот достойный кавалер обладал несомненным превосходством над ним, а бедный карлик в глубине души ничего так не ценил, кат; высокий рост, хотя и не упускал случая вслух над ним поиздеваться.

– Старый товарищ и тезка, – сказал он, вновь протягивая руку, чтобы дернуть за рукав Певерила-большого, – я прощаю вашу забывчивость, – ведь прошло много времени с тех пор, как мы встретились при Нейзби, где вы сражались так, словно у вас столько же рук, сколько у мифического Бриарея.

Владелец замка Мартиндейл опять обернулся к карлику и прислушался к его словам, словно пытаясь что-то припомнить, а потом нетерпеливо прервал его: «Ну?»

– Ну? – повторил сэр Джефри-маленький. – Слово «ну» на всех языках выражает неуважение, даже презрение. И будь мы в другом месте…

Но к этому времени судьи уже заняли свои места, глашатаи потребовали тишины, и суровый голос лорда верховного судьи, пресловутого Скрогза, сделал выговор констеблям за то, что они позволили подсудимым разговаривать между собою в суде.

Следует заметить, что сия прославленная личность сама не знала, как вести себя в этом деле. Спокойствие, достоинство и хладнокровие были чужды ему как судье, – он всегда кричал и рычал на ту или другую сторону. А в последнее время никак не мог решить, чью сторону принять, ибо был начисто лишен беспристрастности. На первых процессах обвиняемых в заговоре, когда народ был явно настроен против них, Скрогз кричал громче всех. Любую попытку взять под сомнение показания Оутса, Бедлоу или других главных свидетелей он считал большим преступлением, нежели поношение евангелия, на котором они присягали. Он называл это попыткой замять дело или дискредитировать королевских свидетелей, иными словами – преступлением, почти ничем не отличающимся от государственной измены.

Но с некоторого времени новый свет озарил разум сего толкователя законов. Проницательный и дальновидный, он по верным признакам понял, что ветер начинает менять направление и что недалеко то время, когда и двор, и, возможно, общественное мнение обратятся против доносчиков и вступятся за обвиняемых.

До сих пор Скрогз считал, что Шафтсбери, сочинитель заговора, в большом почете у короля, но однажды его собрат Норт шепнул ему: «Его милость так же силен при дворе, как ваш лакей».

Это известие, полученное из верных рук как раз в то самое утро, привело судью в большое смятение, ибо он ничуть не заботился о последовательности своих действий, но весьма настойчиво желал сохранить благопристойную форму. Он отлично помнил, с каким неистовством ранее преследовал подсудимых, и понимал, что, хотя доверие к доносчикам более здравомыслящих людей пошатнулось, их показания все еще сильно действуют на чернь, а потому ему предстоит играть очень трудную роль. На протяжении всего суда он походил на корабль, который намерен лечь на другой галс, причем паруса его, не успев еще повернуться в нужную сторону, трепещут на ветру. Словом, он до такой степени не знал, чью сторону ему выгодней принять, что, можно сказать, в эту минуту приблизился к состоянию полной беспристрастности больше, чем когда-либо в прошлом или в будущем. Как огромный пес, которому надоело лежать спокойно и не лаять, но который не знает, на кого ему броситься прежде, Скрогз обрушивался то на обвиняемых, то на свидетелей.

Стали читать обвинительный акт. Сэр Джефри Певерил довольно спокойно выслушал первую часть, где говорилось о том, что он отдал своего сына в дом графини Дерби, закоренелой папистки, с целью содействия ужасному, кровожадному папистскому заговору; в том, что он скрывал в своем замке оружие и амуницию; в том, что он действовал по поручению лорда Стаффорда, казненного за участие в заговоре. Но когда начали читать о его связях для этой цели с Джефри Хадсоном, некогда именовавшимся сэром Джефри Хадсоном, бывшим теперь или прежде в услужении у вдовствующей королевы, он взглянул на своего соседа, как будто только теперь вспомнил его, и вскричал с досадой:

– Эта наглая ложь не стоит и минуты внимания! Я мог встречаться и беседовать, совершенно, впрочем, лояльно и повинно, с моим покойным родственником, благороднейшим лордом Стаффордом – я буду и впредь именовать его так, несмотря на его несчастья, – и с родственницей моей жены, достопочтенной графиней Дерби. Но можно ли поверить, чтобы я стакнулся с дряхлым шутом, которого я знаю только потому, что на одном пасхальном пиру играл на волынке мелодию, под которую он плясал на потеху гостям на особом маленьком столике?

Бедный карлик едва не заплакал от ярости, но сказал с принужденной улыбкой, что вместо этих юношеских шалостей сэр Джефри Певерил мог бы его вспомнить как товарища по оружию при Уигганлейне.

– Клянусь честью, – ответил сэр Джефри, как бы припоминая что-то, – должен отдать вам справедливость, мистер Хадсон, вы как будто и вправду были там и, кажется, отличились. Но согласитесь, что вы могли быть совсем рядом, а я вас все-таки мог не заметить.

Простодушие сэра Джефри-большого вызвало в зале смешки, которые карлик пытался остановить, приподнявшись на цыпочки и окидывая присутствующих грозным взглядом, словно предостерегая насмешников, что их веселье грозит им гибелью. Но заметив, что это только вызывает еще больший смех, он сделал вид, что ему все равно, и сказал с презрительной улыбкою, что никто не боится закованного в цепи льва. Это великолепное сравнение скорее увеличило, нежели уменьшило веселье тех, кто его услышал.

Джулиан Певерил обвинялся в том, что он был посредником между графиней Дерби и другими папистами и священниками, принимавшими участие во всеобщем изменническом заговоре католиков; что он атаковал Моултрэсси-Холл; учинил насилие над Чиффинчем; напал с оружием в руках на Джона Дженкинса, слугу герцога Бакингема. Все это трактовалось как акты явной государственной измены. Джулиан в ответ сказал только, что не признает себя виновным.

Его маленький товарищ не удовлетворился столь простым заявлением. Когда он услышал, что его обвиняют в том, будто он получил через одного из агентов заговора широкие полномочия и был назначен командиром гренадерского полка, то с гневом и презрением возразил, что, если бы сам Голиаф из Гефа пришел к нему с таким предложением и пригласил его командовать всем племенем епакитов, ему бы никогда больше не пришлось искушать никого другого.

– Я бы прикончил его на месте, – сказал в заключение доблестный карлик.

Королевский прокурор вновь повторил обвинительный акт, и тут на сцену выступил пресловутый доктор Оутс. Он был в полном церковном облачении из шелка, ибо в те времена особенно тщательно занимался своей внешностью и манерами.

Этот удивительный человек, возвысившийся благодаря темным проискам самих католиков и случайному убийству Эдмондсбери Годфри, сумел заставить публику проглотить уйму нелепостей, из коих состояли его свидетельские показания, не имея иных способностей вводить людей в обман, кроме наглости, заменявшей ему убеждения и чувство стыда. Будь на его месте человек более рассудительный и попытайся он придать этой истории с заговором видимость достоверности, его, вероятнее всего, постигла бы неудача, как это часто происходит с мудрецами, когда они обращаются к толпе, ибо они не осмеливаются рассчитывать на ее безграничную доверчивость, особенно если их Фантазии содержат элементы страха и ужаса.

Оутс был от природы человеком желчным, а влияние, которое он приобрел, сделало его наглым и самодовольным. Сама наружность его была зловещей: белый парик, как овечья шерсть, окаймлял его грубое длинное лицо. Рот, употребление которого сделало его столь знаменитым, помещался в середине лица, и поэтому перед изумленным зрителем представал подбородок такой же длины, как нос и лоб, вместе взятые. Он говорил напыщенно, как-то нараспев, выделяя некоторые звуки и растягивая гласные.

Эта печально знаменитая личность теперь выступила на процессе со своими несусветными показаниями о существующем якобы заговоре католиков, направленном на ниспровержение правительства и убийство короля. Суть заговора Оутс охарактеризовал в самых общих чертах, то есть примерно так же, как она излагается в любой истории Англии. Но, поскольку у доктора всегда имелись в запасе особые улики против тех, кто обвинялся в каждом новом случае, то на сей раз он принялся с жаром изобличать графиню Дерби. Он видел эту почтенную даму, – сказал он, – в колледже иезуитов в Сент-Омере. Она послала за ним в гостиницу – в auberge, как там говорят, – под названием «Золотой ягненок» и приказала ему завтракать с ней. А потом сказала, что, зная, как доверяют ему отцы ордена, она решила поделиться с ним своими тайнами. Вынув из-за пазухи широкий острый нож, похожий на тот, какими мясники режут овец, она спросила его, годится ли, по его мнению, этот нож для известной цели. И когда он, свидетель, спросил, для какой цели, она, ударив его по руке веером и назвав недогадливым, сказала, что нож этот предназначается для убийства короля.

Тут сэр Джефри Певерил не мог больше сдержать своего изумления и гнева.

– Господи боже! – вскричал он. – Кто слышал когда-нибудь, чтобы знатные дамы носили на груди нож мясника и доверяли первому встречному негодяю свое намерение убить этим ножом короля? Господа присяжные, неужели вы способны в это поверить? Хотя, если бы негодяй сумел доказать с помощью честных свидетелей, что леди Дерби когда-либо позволила такому подонку, как он, говорить с ней, я бы поверил всем его словам.

– Сэр Джефри, – сказал судья, – успокойтесь. Вы не должны сердиться. Вспыльчивость здесь не поможет. Придется выслушать доктора до конца.

Доктор Оутс прибавил, что графиня жаловалась на несправедливость со стороны короля к роду Дерби, на гонения против ее вероисповедания, хвасталась замыслами иезуитов и семинарского духовенства и утверждала, что и будут поддерживать ее благородные родственники из дома Стэнли. Затем доктор заявил, что графиня и отцы чужеземной семинарии возлагали большие надежды на дарования и храбрость сэра Джефри Певерила и его сына, который принадлежал к ее семейству. Что же касается Хадсона, то Оутс будто бы слышал, как один из духовных отцов говорил, что «хоть он и пигмей телом, но великан духом в защите дела церкви».

Когда свидетель закончил свою речь, последовало минутное молчание, а затем судья вдруг, как будто эта мысль только что пришла ему в голову, спросил доктора Оутса, упоминал ли он имя графини Дерби в прежних своих показаниях по данному делу, изложенных перед Тайным советом или в другом месте.

Оутс, казалось, несколько удивился этому вопросу, покраснел с досады и, по обыкновению своему растягивая гласные, ответил:

– Не-ет, ми-н-ло-орд.

– Позвольте же спросить вас, доктор, как могло случиться, что вы, человек, открывший за последнее время такое множество тайн, не сказали ни слова о столь важном обстоятельстве, как участие в заговоре этого родовитого семейства?

– Мп-ило-орд, – возразил Оутс с неслыханным бесстыдством, – я не за тем сюда пришел, чтобы мои показания относительно за-а-говора подвергались сомнению.

– Я не подвергаю сомнению ваши показания, доктор, – сказал Скрогз, еще не смея говорить с ним грубо, – и не сомневаюсь в существовании за-а-а-говора, ибо вы дали в том присягу. Я хочу только, чтобы вы, ради собственного благополучия и ради ублаготворения всех добрых протестантов, объяснили, почему вы до сих пор скрывали от короля и народа такие важные сведения?

– Ми-ило-орд, – сказал Оутс, – я расскажу вам славную ба-асню.

– Надеюсь, – заметил судья, – что это будет первая и последняя басня, рассказанная вамп здесь.

– Мп-ило-орд, – продолжал Оутс, – однажды ли-иса, которой нужно было перенести через замерзшую реку куурицу, а она боялась, что ле-од не выдержит ее и ее добыычу, решила перенести сначала ка-амень, милорд, чтобы убедиться, насколько прочен ле-од.

– Значит, ваши предыдущие показания были всего лишь камнем, а сейчас вы впервые принесли нам курицу? – спросил сэр Уильям Скрогз. – Сказать нам такое, доктор, значит предполагать, что у судей и присяжных куриные мозги.

– Я желал бы, чтобы вы меня правильно поняли, ваша ми-илость, – ответил Оутс, чувствуя, что ветер переменился, и пытаясь защищаться наглостью. – Все зна-ают, милорд, чего мне стоит давать мои показания, которые всегда были орудием бо-ожьим, чтобы открыть глаза несчастному наро-оду нашему на бедственное его положе-ение. Многие зна-ают, что мне пришло-ось соорудить укрепление вокруг моего до-ома в Уайтхолле, дабы защититься от кровожадных папи-истов. Нельзя было и ожида-ать, что я вдруг откро-ою все обстоя-ательства де-ела. Я думаю, вы са-ами не посове-етовали бы мне поступить ина-аче note 94Note94
  Именно на таких условиях доктору Оутсу благоугодно было сохранить за собою свою исключительную роль поставщика лживых сведений правосудию. Смысл басни о лисе, курице и кампо в его толковании состоит в том, что сначала надо удостовериться в степени доверчивости своих соотечественников, а уж потом досыта накормить их ложью. (Прим. автора.)


[Закрыть].

– Не мое дело давать вам советы, доктор, – сказал судья. – Присяжные определят, можно вам верить или нет. Они слышали ваш ответ на мой вопрос. Мое же дело быть равно справедливым к обвиняемому и к обвинителю.

Доктор Оутс покинул скамью свидетелей красный, как индюк; оп не привык к тому, чтобы его показания перед судом подвергались хоть малейшему сомнению. И, быть может, в первый раз среди адвокатов, стряпчих и других законников, а также студентов-юристов, присутствовавших в суде, послышался отчетливый ропот неодобрения по адресу великого создателя заговора папистов.

Затем для поддержания обвинения поочередно были вызваны уже знакомые читателю Эверетт и Дейнджерфилд. Осведомители более низкого разряда, они умели только ходить по тропинке, проложенной Оутсом, преклоняясь перед его талантом и изобретательностью и сообразуясь, как могли, с его показаниями. И поскольку они никогда не пользовались таким доверием публики, каким пользовался бесстыдный Оутс, то упали в общем мнении еще быстрее, чем их образец, – так сначала падают башенки плохо выстроенного здания.

Напрасно Эверетт с точностью лицемера и Дейнджерфилд с наглостью забияки рассказывали, выдумывая различные подозрительные обстоятельства и поступки, о своей встрече с Джулианом Певерилом сначала в Ливерпуле, а потом в замке Мартиндейл; напрасно описывали они оружие и снаряжение, найденные ими у сэра Джефри, и представляли в страшном виде побег Джулиана из Моултрэсси-Холла с помощью вооруженного отряда. Присяжные слушали их рассказы холодно, и было видно, что доносы не производят на них никакого впечатления, тем более что судья, всегда твердивший о том, что он верит в существование заговора, и не раз провозглашавший себя ревностным сторонником протестантской религии, то и дело напоминал им, что предположения и догадки – это еще не доказательства, что слухи не всегда достоверны, что человек, избравший доносы своим ремеслом, может кое-что и выдумать и что, не сомневаясь в виновности подсудимых, оп был бы рад выслушать и показания иного характера.

– Нам тут рассказывают о мятеже и побеге молодого Певерила из дома влиятельного и почтенного мирового судьи, которого большинство из нас знает. Почему же, мистер прокурор, вы не пригласили сюда для подтверждения этого факта самого майора Бриджнорта и, если нужно, всех ого домочадцев? Вооруженный мятеж – не такое дело, о каком можно было бы судить по рассказам этих двух свидетелей, хотя боже меня сохрани сомневаться в их словах. Они свидетельствуют в пользу короля и, что не менее дорого для нас, в пользу протестантской религии против самого жестокого, самого варварского заговора. С другой стороны, перед нами почтенный старый рыцарь – я обязан считать его таким, ибо он не раз проливал кровь за короля, и я изменю свое мнение о нем, только если нам представят доказательства обратного. А вот его сын – подающий надежды молодой человек. Мы должны позаботиться о том, чтобы их дело было рассмотрено со всей справедливостью, мистер прокурор.

– Вы правы, милорд! – ответил прокурор. – Сохрани нас бог поступить иначе! Но мы более подробно рассмотрим показания против этих несчастных джентльменов, если вы позволите продолжить допрос свидетелей.

– Продолжайте, мистер прокурор, – сказал судья, усаживаясь поудобнее в своем кресле. – Я ни в коей мере не собираюсь мешать обвинению и хочу только напомнить то, что вы знаете и без меня: de non apparentibus et поп ехistenlibus eadem est ratio note 95Note95
  Отношение к появившимся и к несуществующим одинаково (лат.).


[Закрыть].

– Тогда мы вызовем майора Бриджнорта, как вы сами посоветовали, ваша милость. Он должен быть здесь.

– Нет! – ответил из толпы, как всем показалось, женский голос. – Он слишком умен и честен, чтобы быть здесь.

Голос слышался отчетливо, как когда-то голос леди Фэрфакс, выступившей с подобным заявлением во время суда над Карлом Первым, но женщину, которая произнесла эти слова, найти не смогли.

После небольшой заминки, вызванной этим обстоятельством, прокурор, посовещавшись со своими советниками, сказал:

– У того, кто сообщил нам это известие, милорд, по-видимому, были для этого веские основания, ибо майор Бриджнорт, как мне сказали, внезапно исчез нынче утром.

– Вот видите, мистер прокурор, – заметил судья, – что получается, когда не подумаешь о том, чтобы собрать королевских свидетелей и держать их наготове. Теперь я не отвечаю за последствия.

– И я не могу отвечать за них, милорд, – с обидой возразил прокурор. – С помощью почтенного мирового судьи Бриджнорта мне удалось бы доказать, что менаду сэром Джефри Певерилом и графиней Дерби, о деяниях и намерениях которой нам достаточно поведал доктор Оутс, существует старинная дружба. Я бы доказал, что Певерил укрыл графиню у себя в замке и оказал вооруженное сопротивление вышеупомянутому судье Бриджнорту, когда тот хотел на законном основании взять графиню под стражу. Более того – я мог бы доказать справедливость всех обвинений против молодого Певерила.

Тут судья засунул большие пальцы обеих рук за пояс, что было излюбленной его привычкой в подобных случаях, и вскричал:

– Мистер прокурор, не говорите мне о том, что вы доказали бы или могли бы доказать! Докажите нам все, что вам угодно, но только при помощи законных свидетелей. Жизнь человеческая не должна зависеть от умения законника красноречиво излагать свои мысли.

– Но и факт существования бесчестного заговора не должен быть замят из-за вашей поспешности, – ответил прокурор. – Я не могу вызвать сюда и мистера Чиффинча, ибо сейчас получил достоверное известие из Уайтхолла, что он занят особым поручением короля.

– Тогда, мистер прокурор, предъявите письма, в доставке которых обвиняется этот молодой человек, – сказал судья.

– Они представлены Тайному совету, милорд.

– Так почему же вы здесь основываете на них свои обвинения? – спросил судья. – Мне кажется, вы смеетесь над судом.

– Раз вам угодно так думать, ваша милость, – ответил прокурор, с раздражением усаживаясь на свое место, – можете вести дело как вам заблагорассудится.

– Если у вас нет более свидетелей, то будьте добры изложить ваши доказательства присяжным, – сказал судья.

– Сделать это не стоит труда, – ответил королевский обвинитель. – Я хорошо вижу, к чему вы клоните.

– Подумайте как следует, – посоветовал Скрогз. – Рассудите сами, ваше обвинение против обоих Певерилов почти не доказано, а обвинение против маленького человечка совершенно не обосновано, за исключением того, что доктор Оутс заявил, будто он в одном случае оказался великаном. Такого чуда и сам папа не сотворит!

Этот выпад, рассмешивший все собрание, глубоко возмутил прокурора.

– Мистер прокурор, – сказал Оутс, всегда вмешивавшийся в дела такого рода, – это означает ясный и полный отказ от обвине-ения и, должен ска-за-ать, просто удушение за-аговора.

– Тогда пусть дьявол, который его породил, и хлопочет о нем! – закричал прокурор и, бросив на пол свою папку с бумагами, вышел из залы суда, словно рассердившись на всех, кто имел отношение к этому процессу.

Судья восстановил тишину – когда прокурор швырнул на пол дело, в зале поднялся громкий ропот – и начал наставлять присяжных, стараясь, как и прежде, казаться беспристрастным к обеим сторонам. Он клялся спасением своей души, что не сомневается в существовании страшного и заслуживающего самого жестокого осуждения заговора папистов, как не сомневается в предательстве Иуды Искариота, и что считает доктора Оутса орудием провидения для спасения Англии от всех несчастий – от убийства его величества и от второй Варфоломеевской ночи на улицах Лондона. Но затем он добавил, что беспристрастность английских законов требует: чем серьезнее преступление, тем неоспоримее должны быть доказательства. Сейчас они рассматривают дело лишь соучастников, ибо возглавляющему их лицу – так он назвал графиню Дерби – еще не предъявлено обвинение и оно находится на свободе. А что касается показаний доктора Оутса о личных делах этой благородной дамы, то ее слова – если она употребила таковые в порыве гнева – о помощи, которой она ожидала в своем изменническом деле от этих Певерилов и от своих родственников или родственников ее сына, из рода Стэнли, могли быть лишь вспышкой женского гнева – dulcis Amaryllidis ira note 96Note96
  Сладок гнев Амариллиды (лат.).


[Закрыть], как говорит поэт. Кто знает, не ошибся ли доктор Оутс – будучи джентльменом, обладающим приятной внешностью и веселым нравом, – приняв удар веером по руке за упрек в недостатке мужества в деле католиков, когда, весьма возможно, речь шла о мужестве много порядка, ибо папистки, говорят, очень жестоко испытывают новообращенных и юных кандидатов в орден.

– Разумеется, я говорю это в шутку, – добавил судья, – не желая запятнать репутацию ни достопочтенной графини, ни преподобного доктора. Просто я думаю, что разговор между ними, возможно, не имел никакого отношения к государственной измене. Что же касается доводов прокурора относительно побега молодого Певерила и вооруженной силы, им примененной, то я уверен, что, когда такие вещи происходят в цивилизованной стране, их легко доказать и что мы с вами, джентльмены, не должны принимать на веру ничего, что не доказано. В отношении же третьего обвиняемого, этого Galfridus minimus note 97Note97
  Маленького Галфрида (лат.).


[Закрыть], – продолжал он, – я не могу найти даже тени подозрения против него. Смешно думать, что это недоразвитое существо очертя голову бросилось бы в гущу политических интриг, а тем более – военных хитростей. Стоит лишь взглянуть на него, как станет ясна вся абсурдность подобных предположений, ибо существо это по своему возрасту больше подходит для могилы, чем для заговора, а по росту и внешности – скорее для кукольного театра, чем для тайных козней.

При этих словах карлик пронзительно завизжал, уверяя судью, что он, каков он там ни есть, принимал участие в семи заговорах во времена Кромвеля вместе, гордо добавил он, с самыми высокими людьми Англии. Бесподобный вид, с которым сэр Джефри Хадсон сделал это хвастливое заявление, вызвал хохот во всей зале и придал еще более смешной оборот делу, так что единогласное решение присяжных, признавших подсудимых невиновными, было оглашено перед смеявшейся до слез толпой.

Обвиняемые были освобождены. С живейшим сочувствием смотрели многие, как сын бросился в объятия отца и как потом оба дружески подали руки бедному товарищу по несчастью, который, подобно маленькой собачонке, очутился наконец между ними и своим хныканьем вымолил себе свою долю участия и радости.

Таково было необычное окончание этого процесса. Карл думал было похвалиться этим перед герцогом Ормондом, ибо он сам способствовал спасению обвиняемых от строгости законов, но с изумлением и досадой вынужден был услышать холодный ответ его светлости, что он рад освобождению несчастных, но предпочел бы, чтобы король помиловал их сам, а не через судью, который прибегал к уловкам, словно жонглер, манипулирующий чашками и шарами.