Текст книги "Таганский дневник. Книга 1"

Автор книги: Валерий Золотухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

8 марта 1968

Отменили с Зайчиком задуманный поход на «Калабашкина». Сегодня будут по телевизору казать шедевр белорусской студии, от которого меня спасло провидение – «Саша-Сашенька», с участием моего Зайчика. Из того, что было: после института, еще учась на последнем курсе, был приглашен Аненским в «Первый троллейбус», но не смог вылететь на съемки в Одессу из-за учебного спектакля, вернее даже репетиции «Укрощение строптивой» и все. Съемки лопнули, хоть мы уж и денежки распределили. Года два жалел, вот, мол, не поехал, спектакль бы никуда не делся, не хватило духу переступить, сейчас бы меня уже знали и приглашали бы сниматься беспрестанно. Вышла картина, не видел, но в один голос говорили – чушь, жалеть перестал. Дал себе слово начать в кинематографе только с главной роли и через два года получил приглашение в «Пакет». Судьба меня хранила и вознаградила за верность театру.

И вот, еще не отцвела моя рыжина в «Пакете», я снимался крашеный, да и по выходу фильма подмазывался несколько раз, во-первых, говорят, это мне очень личило, а в основном уж очень я хотел, чтобы меня узнавали на улице, и я себя выставлял таким, каким был на экране, т. е. рыжим. Так вот, еще не потухла моя рыжина, я получил приглашение в «Сашу-Сашеньку», вместе с Зайчиком. Самое приятное в этой истории были разговоры, рестораны и поездки в Минск, ну и, конечно, деньги, которые я получал, не снимаясь. После двух съемочных дней меня сняли с роли, режиссер протестовал, но худсовет настоял. Об этом я узнал на Алтае, лежа под отцовской шубой с Зайчиком на веранде – мать перепуганная и расстроенная, внесла в нашу каморку телеграмму, в которой сообщалось это известие.

Я, конечно, безумно расстроился и больше из-за того, что узнали о неудаче родители.

Мне уже казалось, что все знают и смеются в душе надо мной. Но вышел фильм, заговорили о провале. Зайчику было стыдно, как только название произносили, и опять казалось, что провидение спасло меня от позора.

В такой «шедевр» вляпаться, и можно надолго, если не навеки расстаться с кинематографом. И вот уже год назад история с Сегелем (Мухин) и «Интервенцией». К Сегелю меня не пустил театр, и снова я сыграл в пользу театра, жаль только, что не сознательно, а так, по мягкотелости, и тут же возникла «Интервенция». Оба фильма должны выйти одновременно, тогда и посмотрим, сравним, что потеряно и приобретено.

Одно мне ясно безусловно, что кинематограф у меня еще впереди. Пока я ничем (тьфу, тьфу, тьфу) не испортил с ним взаимоотношения и в этом должен благодарить, кого… Его, без воли которого не упадет ни один волос с головы человеческой.

Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сева тому отличное доказательство. Вот уж несколько раз за 4 года в подпитии он мне напоминает о разговоре в Рязани, где мы жили в одном номере. Дневники я не вел, весь был занят Грушницким и разговора не помню, очевидно, судя по формулировкам Севы, он был пьяный (разговор). Сева был тогда оставлен в театре условно, я настраивал его на боевой, категорический, деловой лад. Т. е. работать, показываться главному, готовить работы, испытания своих возможностей, ни на минуту не терять веры в себя, в свой талант, и только исчерпав все возможности до дна – переходить в другой театр. Я сам был тогда еще под впечатлением своего перехода из Моссовета, был полон творческой дерзости и готовности к любому сражению. Я приготовился и начал драться в фигуральном смысле за свое существование. Нет, я не ходил, не выпрашивал ролей, но каждую полученную грыз с остервенением, как проголодавшаяся сука. И работал, занимался пластикой, голосом, я готовился бежать на длинную дистанцию, не довольствуясь коротким спуртом в «Герое». И всеми этими мыслями я был начинен, как порохом, и старался при близком знакомстве внушить их другим. Очевидно, и с Севой произошел подобный разговор. Вот что он сказал сегодня:

– Ты говорил, я отберу у вас все роли, и ты выполнил свое обещание, и я ни в коем случае не осуждаю тебя… но я сейчас изучаю Толстого и понял, что я другой человек и придерживаюсь другой философии, чем ты…

На что я ему возразил:

– Как я мог это сказать, когда у вас ничего не было, вы были нищие, что я мог у вас отобрать…

Мы не договорили, мы пошли играть, и я целый день думаю об этом. Нет, я мог так сказать, это похоже на меня и по намерению, и по тексту, это мои слова.

Каким же нужно было обладать самомнением, какой волей и уверенностью, чтобы заявить подобное. Но кость была брошена, и я начал действовать. Отступать было некуда, я должен был либо победить, либо на щите вернуться в Моссовет. И выиграл бой, и сейчас с ужасом констатирую, что я несколько успокоился, поверил в свое бесконечное везение и постоянные победы, а бой идет. И теперь надо драться с удвоенной силой и ни на что, ни на кого, кроме себя не надеяться, а Бог меня не выдаст, я ведь хоть и не безгрешен, но все-таки почитаю его учение.

А я сдал, заметно сдал по сравнению с периодом – Герой – Антимиры – 10 дней – я перешел в оборону, а в ней таится рок поражения. Нет, надо починить доспехи, залатать кольчугу, навострить кинжал, отсушить порох и в бой, пока еще не поздно, пока не потеряно время.

Так вот, Сева! Я снова принимаю вызов и заявляю: «Я отберу у вас роли, готовьте шпаги, уважаемые господа артисты. Я буду драться теперь не только за Кузькина, а за любой эпизод в любом спектакле я не доставлю радости видеть, что сам он от заряда стих…»

Вот на какие мысли навел меня сегодняшний разговор с партнером по «команде».

Но справедливости ради надо сказать: безусловно, шеф – великий человек, пусть это везение, интуиция, телерадиолокация, все что угодно, но он создал прекрасный театр, с репертуаром удивительным, с направлением принципиальным, честным и живым. И в этом убеждаешься еще и еще раз, когда смотришь чужие спектакли и сравниваешь со своими. Так уж пусть он кричит, унижает нас, лишь бы дело не разваливалось. Ведь при одном упоминании Таганки у людей загораются глаза, и ты видишь, как ты в этих глазах превращаешься в знаменитость, вырастаешь в гиганта. Люди, не зная тебя, начинают уважать заочно, за Таганку.

9 марта 1968

Заявление сделано, иду его выполнять. Высоцкий говорит – ради такой роли можно все стерпеть, все унижения и брань.

Шеф не свирепствовал сегодня, то ли услышал, что я в дневник днем пропел, то ли рукой махнул, то ли получается чего-нибудь, то ли не в том дело.

Венька не стал за меня играть сегодня, а я хотел… «Три сестры» посмотреть. Придется еще одно заявление сделать: ни к кому не обращаться с такими вопросами, подыхать буду, а сам буду играть. Венька еще ни разу не внял моим просьбам, ну в рот ему палец: раз он так и мы эдак.

Вечер. Зайчик на «Трех сестрах», сосед насилует Шульженку, не саму Клавдию, а пластинку. На душе гаже, чем допустимо.

Мы с Зайчиком уже распределили Государственную премию. Получается примерно так: если мы имеем 2,5 тысячи, то тысяча – тысяча двести идет Зайчику на шубу, пятьсот рублей на банкет, триста рублей на мое пальто-шмотье, 100 рублей старикам в Междуреченск, 400 рублей на отпуск за границей. Это самый примерный план, точный составим, когда в газетах появится объявление, что я выдвинут на соискание, а то еще распределишь, а спектакль не выйдет, вот будет номер. Но все равно, чтобы инфаркта не было, надо готовиться к такому событию заранее. Вообще надо готовиться ко всему самому плохому в жизни, равно как и к хорошему. И от того и от другого человек разрушается, как и от крайних температур. Но лучше бы шеф получил, это было бы полезнее для нас для всех и закономернее.

Дай ему Бог здоровья.

Первый час ночи. Зайчика все нет. Давай, Валерик, спать.

10 марта 1968

Высоцкий давал читать свой «Репортаж из сумасшедшего дома». Больше понравился, но не об нем речь. Прочитал я в метро сколько успел, и не думаю, и не помню, о чем читал, и это не важно. Я размышляю – чего я ему буду говорить, и фантазирую, и придумываю, и целый монолог, целый доклад сочинил о том, чего не знаю, чего не читал. Значит, мне важен не его труд, а моя оценка.

Говорильное мышление, т. е. мы до того изболтались, до того мы швыряемся словами, верхушками знаний, до того в нас показуха сидит, что нам незачем и читать что-то, чтобы начать говорить об этом «что-то». Значит, опять важен «Я», моя говорильня, мое отношение, и мне кажется, это самое важное для других, и удивляюсь своей эрудиции, своему умению ловко разбирать самые сложные вещи, умению примерчики убедительные и остроумные на ходу придумывать – т. е. импровизировать, или проще – пустобрех и составляет главный смысл, интерес нашего общения.

Шеф наорал на Веньку перед спектаклем. Венька заплакал. Убежал. Пил валерьянку. Ужасно это все. Мы его жалеем больше, чем он нас. Он не дорожит нами. Грустно.

13 марта 1968

Вчера на репетиции был Можаев:

– Отрадно видеть… ты очень продвинулся, в основном продвинулся, в основном все уже идет хорошо, кой-какие мелочи, но это все впереди. А так – молодец.

Любимов. Вчера и сегодня в репетиции было много правильного.

Вечером и ночью читал «Дворянское гнездо». Не возьму я в толк, не придумаю, зачем, с какой стати, для чего сейчас заниматься экранизацией этого романа. Дня заграницы? Ситуации, характеры – как-то все надумано, красиво, не художественно, не натурально, и что можно сейчас сказать этим произведением? Тем более не понятно, что этим занимается молодой, талантливый режиссер, зачем он теряет время – наше дело актерское, маленькое, делай, что дают.

Какой-то смрадный осадок от вчерашнего спора в гримерной о Толстом и Достоевском. Как будто в изнасиловании участвовал. Венцом рассуждений было мнение Фоменко, его точка зрения, так сказать, что «Толстой – это, жизнерадостный рахит». И сразу всем стало как-то не по себе, неловко, как будто каждый обмочился в отдельности и пытается остаться в этом незамеченным.

Что это такое? Ни в морду дать, ни плюнуть за это нельзя… Унизить человека ни за что, ни про что, вернее, конечно, самому унизиться… Так относиться к человеку, это себя не уважать. Количество серого вещества приблизительно у всех одинаковое и смешно пытаться казаться умнее другого, не быть, а именно, пытаться казаться. Вот уж действительно – образование ума не прибавляет. Откуда в нас такой снобизм, желание непременно высказаться оригинально, показаться этаким пупом в своем роде, что мне, дескать, люди вокруг, когда я с Толстого шапку сбиваю одним махом, вот как я про него могу ляпнуть. Заявить и ничего со мной не случится, раз я так могу о Толстом брякнуть, значит сам чего-нибудь да значу. Верно Толстой подметил: «Отчего такая уверенная интонация, наглая в глупых людях – оттого, что иначе их никто бы слушать не стал».

И мы слушаем это, да еще пытаемся возразить, рассудить по справедливости, грязь какая-то, нечистоплотность, непроходимая глупость. Никто не запрещал и не запретит рассуждать о самых великих авторитетах, никто не принуждает теперь перед ними на колени падать, но да ведь и рассуждать надо с умом, осторожно, с намерением добрым, а не с целью языками фортеля выписывать.

Ехал в метро и мечтал: выйдет «Интервенция» – соберу все плакаты рекламные, – на стенках развешу, фотографии в рамках застеклю – тоже развешу или дарить буду, рецензии в тетрадку вклею и т. д. К чему я это, а вот к чему. Вопрос серьезный.

Пусть с этими плакатами, рецензиями и т. д. – это тщеславие мелкое, безобидный рекламизм и т. д. Но смотри в корень. Заметил. Для меня важно не то, что я скажу-выражу этой ролью, или тем рассказом, а важен результат – то есть, что после этого обо мне скажут иль напишут. Я слышу, вижу не свою игру, не проблему, не идею, ради чего я треплюсь на сцене или пишу, а какое впечатление я произведу этим. То есть меня по сути интересует вторичное, а не первичное. Для истинного художника важно не то, что о нем скажут, а что он успеет сказать.

Я плохо играю – но вдруг успех и шум – мне кажется, что-то произошло, а на самом деле ничего не произошло…

Но я доволен, удовлетворено мое тщеславие, я достиг цели, я услышал желанные слова. Иначе: меня не интересует мой труд, меня интересует мой талант, самовыявление.

Я берусь за Гамлета не с целью боль свою высказать, а переиграть предшественников – об этом будут говорить, это точно и это меня движет… И пока я движим этим, я не преступаю грани – среднее. Удовлетворенность словами, внешней мишурой – вот это нас губит. Выходит, я живу для того, чтобы написать о себе книгу и самому ее еще проиллюстрировать.

Сегодня побыл в двух важных учреждениях: «Мосфильме» и поликлинике № 1. Сидел перед зеркалом почти три часа и смотрел на себя, пока прилаживали гриву и бородку для Паньшина.

Страшно ездить в метро: скопище народа, и лица все серые, усталые, глаза полусонные, фигуры придавленные – лишь бы до места скорей добраться.

Сегодня задача – не растратиться очень, не расплескать энергию, силы, а то на «Добром»… снова могу дуба дать, как однажды, настроение отличное, а физика не слушается, не отвечает сигналам мозга, не повинуется, бастует.

Над главной ролью дурак заработает… но это длинный разговор, к главной роли, да не только к главной, готовиться надо и всю жизнь.

Нет, нельзя сидеть, сложа руки, и ждать, куда ветер дунет, туда плюнем, надо что-то делать, надо фантазировать, надо работать, иначе – крах.

15 марта 1968

И хоть голова не варит в конце дня, и полезнее было б, наверное, поспать лишний час – но записать кое-что надо. Обязательно надо писать мне, надо, как надо дышать, есть, любить и пр., и я понял, кажется, наконец, точно, отчего у меня такая потребность хоть минут пяток посидеть наедине с этой тетрадкой, да и не только с этой, а и со всеми ей предшествующими…

Писание – молитва, постоянная, большая, как жизнь разнообразная – молитва…

Наедине с Богом… обращение к нему для обретения спокойствия, нравственного улучшения, осознания себя как частицу его… В искренней молитве обретается очищение, определяется компас для твоего, а постепенно и всех дней…

Дня два-три, пока был связан с поликлиникой по проверке своей ноги, вставал рано и ехал в метро… Боже мой! Сколько народу… все спешат, бегут, толкаются, кричат, оскорбляют друг друга… Дышат в лица друг друга такими запахами, а куда деваться, голова от иного выдоха кружится и кишки выворачивает… Эти люди едут на работу – на 8 часов, а они уже выжаты дорогой. Какие из них работники, когда они уже устали, не доехав до дела… Господи! Куда же мы идем, к какому прогрессу…

Метро – это жуткая мясорубка, превращающая нас – людей – в скот, напоминающая нам, от кого мы все-таки произошли. Какая же к черту разумность наша, коль примитивной гармонии наладить не можем. Дело наше – увеличение любви. Это прекрасно. Ради этого и поэтому только и можно жить. Поднимается злоба в тебе на кого-то или на что-то, вспомни, представь на мгновенье, зачем ты послан ИМ на землю, и станет хорошо… Злость не улетучится сразу, конечно, но она парализуется и уже не выплескивается наружу… Но и внутри она не просто остается в том же количестве, не накапливается, а как бы рассасывается, куда-то девается, гасится…

!!! О народной скорби, постоянной, не преходящей во все века – должен я поведать людям в роли Федора Фомича.

16 марта 1968

Сегодня день рождения Зайчика, а я к нему не подготовлен совсем. Кажется, мои слова услышаны, и Зайчик будет сниматься в Душанбе. Встали сегодня на час раньше задуманного, нелегкая нас подняла, подвело чутье, думал, часы отстают.

Сегодня первый раз попытаемся прогнать в самом грязном варианте первый акт. Отец родной! Помоги сосредоточиться, успокоиться, не думать ни о чем, кроме дела моего, которым я служу людям и делаю дело твое – увеличиваю любовь. Сделай так, чтобы я забылся и шел по воде, легко и просто. Чтобы я не обидел никого своей игрой, своими нервами на пределе – пусть будет все хорошо. Не может быть хорошо, когда еще не проделано достаточной работы, но пусть будет настолько хорошо, насколько затрачен труд, то есть – по труду.

Вчера с утра таяло, была прелестная погода, а к обеду подул ветер, началась метель и холодно стало. Это зима борется с весной, надо сказать, она делает это не безуспешно.

Зайчик говорит: «Ты пишешь, пишешь, ну кому это нужно?» Я думаю – это кому-нибудь нужно, хоть тому же мне. Другому человеку никогда не понять душу чужую, и для него всякое занятие другого, не понятное ему самому, кажется глупостью и тратой времени. А на это стоит тратить время, оно вознаграждает за это. Приносит спокойствие, равновесие.

Обед. И снова меня хвалили. «Правильно работал. Очень правильно работал», – говорит шеф. Сын шефа сказал: «Ну, у тебя полный порядок. Ты какой-то скачок сделал. Прям не по-своему репетировал».

Спасибо, Отец, ты помог мне, через любовь, только через любовь, только ею одной, прощением, добром и накоплением всей любви жить можно.

Наконец-то получил Евангелие. В христианстве, в толстовском его понимании, спасение рода человеческого. И дневник Л.Н. написал, как евангелие, абзацы, мысли, рассуждения, выводы – под номерами.

Каждому груздю, каждой ягоде – свое время, пословица есть такая. Полностью отношу и к хорошим книгам. Да, позор, что я до сего года не читал «Войны и мира», но думаю, велика ли беда в этом? Что толку, я бы замучил ее, читая в детстве, ничего не воспринимая и ничему не радуясь, когда прочитав теперь, в 26 с половиной лет, я плачу чуть ли не над каждой страницей, и дня не проходит, чтобы я не вспомнил какую-нибудь сцену из этого гениального произведения всех времен и народов. Конечно, он выше Достоевского, хоть и нельзя и глупо сравнивать их. Но – гармония, никуда не попрешь, достичь такого высокого лада во всех частях, такой пропорции, такой меры всех эмоций, такого обилия мыслей потрясающих по глубине, и все это в комплексе кажется таким простым и прекрасным.

Так что – каждой книге должно соответствовать восприятие человека, его подготовленность, открытость его органов восприятия – только тогда обогащение чувств.

Как это верно, как это помогает, когда думаешь и заставляешь себя делать Твое дело, а не свое, не эгоистическое-личное, частное, мелкое… а вообще наше дело человеческое – увеличение любви, подготовление себя к приходу Царства Твоего.

Господи! Не дай гордыне, тщеславию, овладеть мной до ослепления, не дай суете мирской поглотить меня и душу мою спаси от заблуждения и скверны.

Вечер. Ужасная скотина Щербаков[25]25
  Щербаков Дальвин – актер Театра на Таганке.


[Закрыть]. На репетиции пьяный, на спектакле пьяный. На замечания шефа выдал текст в присутствии труппы: «Что за намеки?..»

– Я вас выгоню сегодня же из театра.

– Я надеюсь, спектакль вы мне дадите доиграть все-таки или нет?

– Мальчишка, щенок. Вместо того чтобы извиниться, вы позволяете себе хамить, как вы разговариваете, обнаглел до предела.

– А кто вам позволил так со мной говорить? Вы взрослый интеллигентный человек. Это мой последний текст вам, извините меня, пожалуйста…

Вообще, слушая все это, хотелось просто дать в морду, но он мог раздеться и не играть спектакль, сбеситься можно. Насонов на репетиции до того наопохмелялся, чуть с костылями со сцены не загремел. «В кабак превратили театр. Вы не достойны того места, где вы находитесь».

Насонов. Подам заявление… У меня три профессии, пойду таксистом работать, а скорее всего просто завтра извинюсь, когда протрезвею.

Шеф растерялся и ничего не мог возразить Димке, у него просто не было слов и сил, он уехал с больным сердцем.

Надо выписать кое-что из дневника Л.Н.:

«Сейчас читал рассуждения в немецком парламенте о том, как помочь тому, что крестьяне бегут в города. А разрешение всех вопросов одно, и никто не признает его и даже не интересуется им. А разрешение всех вопросов одно, ясное и несомненное. Спасение одно: разрушение ложного учения».

«Разумной убежденности никогда не бывает полной. Полная убежденность бывает только неразумная, в особенности у женщин».

«Отвечай добром на зло – и ты уничтожишь в злом человеке все удовольствие, которое он получает от зла».

«Смысл жизни только один: – самоусовершенствование – улучшать свою душу. «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный».

«Женщины употребляют слова не для выражения своих мыслей, а для достижения своих целей».

«Только бы себя не любить, себя, своего Л.Н. и будешь любить и бога, и людей. Ты зажжен и не можешь не гореть, а горя, будешь зажигать других и сливаться с ними огнем. Себя любить – значит, жалеть свою свечу и тушить огонь».

Уважаемый товарищ Шелепов!

Оба ваших рассказа основаны на случаях анекдотических. В этом не было бы ничего плохого, если бы за житейским анекдотом Вы сумели бы увидеть живописные человеческие характеры, попавшие в весьма живописные ситуации. Но артист Чайников остался у вас только героем анекдота, хотя поначалу, в первом абзаце, Вы обрисовываете его довольно метко.

Рассказ «Старики» требовал прежде всего сочного народного языка. Тогда вся история засверкала бы. Но именно с языком вы не справились. Оба ваших старика говорят на том вымороченном наречии, которое является лишь кустарной и, к сожалению, распространенной подделкой под народную речь. Эти «однакось» и «ноне» давно уже скомпрометировали себя.

Отклоняя эти рассказы, хотели бы, тем не менее, попросить Вас прислать другие Ваши произведения. В ваших рассказах привлекает умение найти острую, действительно чреватую интересными характерами ситуацию. Но пока Вы остаетесь на поверхности, не используя те возможности, которые сами же находите.

Желаем Вам успеха.

Отдел русской литературы «Литературной газеты».

(Р. Коваленко)

«Не заботься о завтрашнем дне, ибо завтрашний позаботится сам о себе, довольно для каждого дня своей заботы…»

Е. от М. гл. 6.

17 марта 1968

Рано утром получил заказным письмом свои шедевры и эту рецензию. Не обиделся, хотя в рецензии много правды, за исключением последнего абзаца, в котором они просят присылать мои произведения – это утешить мое самолюбие, чтоб я не повесился.

Молитва.

Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Аминь.

18 марта 1968

Уже повесили приказ об увольнении Щербакова. Вчера Влади сказала мне, что моя работа в «Галилее» выше всех, в монологе, в сцене с Галилеем. Пустячок, а приятно.

19 марта 1968

Заболел, кажется, грипп, из носа течет, поясницу ломит, голова шумит, сегодня в такси чуть не вытошнило, такая слабость и головокружение.

Шел на прошлую репетицию и думал: сказать или не сказать, что я болен? Сказать, что я болен – это значит пожаловаться, попросить пощады. А кому это нужно? Раз пришел – работай и не хнычь или бери бюллетень и не приходи вообще. Но ведь и сам хитрю перед собой, если будут хвалить (опять не Богу служу, а себе), не скажу, что болен, будут ругать – скажу. Для чего? Для оправдания, чтоб сделали снисхождение… И у кого просить? У людей, а если делать дело Его и только Его, то надо не людей просить о снисхождении, а Его; значит, не надо говорить людям о своей болезни, раз они не видят, а Он знает.

Но нельзя и раскисать, т. е. сдаваться. Как ляжешь болеть, так заболеешь всерьез и проваляешься, а надо поддерживать бодрость духа, когда тело вянет; и дух поможет телу воспрянуть.

Еще думал о том, что жизнь устроена правильно. Вот приходят молодые артисты, я еще сам молодой, некоторые из них одного возраста со мной, но я уже пять лет отслужил, и все равно тревожно. Молодые, они всегда наглые и талантливые, они полны той энергии, которая на первых порах заменяет часто талант, энергии подавления напором и смелостью, энергии закона джунглей и вообще жизни – раз молодо, значит, перспективно, значит – смена.

Они чувствуют себя главными гостями на пиру театра – только их и ждали, только они спасут искусство, в основе так оно и есть.

Молодые – нетерпеливые, жадные, смелые, наглые, требовательные, и все эти качества помогают некоторым прорваться, а которые не успели вырваться от фонтана, – эти качества только удерживают у фонтана, потому что к ним прибавляется неудовлетворенность, раздражение, озлобление, а вслед за этим и пороки, подрывающие корень: пьянство, распущенность, ослабление воли, лень, зависть и т. д. А многие из нас без времени постарели, одрябли, оплыли жирком, и давно нет той энергии, которая была, конечно, но само собой как-то вышла, как большой воздух выходит в маленькую дырочку, и потому даже от шума плащей молодых мы уже приходим в волнение и сдаемся без боя. А если чувствуешь в себе жизнь – дерись!

Потеря святости и приобретение корысти!

Тот, кто не суетится – никогда, никуда, нигде не опоздает, тому нечего бояться, что он чего-то может не успеть, он все сделает вовремя и выполнит долг, ему предначертанный, и придет туда, куда надо.

Упаси господи нас от суеты!

Был в трех редакциях. К паре – «Старики», «Чайников» – подстегнул третью – «Таньку».

В «Огоньке», редактор Кружков:

– Это возьмите себе сразу (на «Чайникова»).

Стал листать «Стариков», я задрожал.

– Какой из трех рассказов вы считаете самый удачный?

– Не знаю, они все разные.

– Ну ясно. Посидите.

– Так, ну вот что! Это не годится… Откуда вы хватаете такие ситуации? Это же все надуманно, не жизненно… Вы берите жизненные ситуации… Это все литературщина, а язык есть и способности есть, писать можете и должны… Сколько тебе лет? 26? Ну, вполне взрослый человек… Пишете много?

– Много.

– Пишите, обязательно выпишитесь, потому что способности есть, и берите жизненные ситуации, это же у вас старики эти оба… не люди… а шмаровозы какие-то, а баба? Бабы нет, есть какая-то кобыла, которую со двора на двор перегонят. Пишите. Как рассказ напишете, так несите нам, обязательно несите, и берите жизненные ситуации.

«Смена».

– А! Золотухин, артист с Таганки. Приятно видеть у себя в гостях хороших артистов, чем обязаны?

– Рассказы принес, печатать будете?

– Артисты графоманами стали. Ну, давай посмотрим. Если ты такой же писатель, как артист, непременно напечатаем. Я ведь про вас писал когда-то, в «Смене», о «Герое нашего времени».

– Да! Это Вы?! Я Вас давно люблю! Вы единственный человек, который печатно похвалил спектакль и меня.

Там же я услышал впервые, что «Интервенция» не получилась.

– Ты мне еще очень понравился в «Пакете», ну… блеск, это моя любимая книжка детства…

– Нет, что ты, дорогой, все прекрасно, все образуется, ни тебе аванса, ни пивной и т. д. и т. п.

Про «Театр. жизнь» не буду писать, устал, скажу только: желтое здание, серые люди. Больше ничего не скажу.

Я думаю, что короткие юбки затрудняют многим девушкам выйти замуж. Потому что стройных ног гораздо меньше, чем привлекательных мордашек. Влечение, либидо – явление физиологическое, начинающееся с внешнего обзора, это влечение, подкрепленное духовным обаянием, превращается в любовь… но кривые, худые, толстые ноги при сносном лице затрудняют возникновение либидо, а потому и любви, естественно, это не всегда, но очень часто. То же и с грудями… открытая грудь, если она красивая – влечет, но коль открыто у одной, распахнуто у всех, таков закон этой природы и недостатки все наружу. Скрытость недостатков, как и достоинств, увеличили бы стоимость женщины, не задерживала бы возникновения либидо, и ускорила бы оборот замужества. В некотором бы роде, это был бы кот в мешке, ну и что? Тем интереснее, а когда люди начнут жить, любовь либо разгорится, либо потухнет вовсе, и тут, в семье, уже другие законы, не зависящие через полгода от ног или грудей партнерши, даже происходит обратная метаморфоза. Вот что я думаю о коротких юбках.

Зайчик на телевидении. И утвержден в кино. Я рад за Зайчика, кроме того, у меня заработка не предвидится, а жить надо, и одеться надо, и кое-что купить по дому. С тещей помирились как-то само собой. Мне нравится писать в эту тетрадь. Вот уже 16 дней я записываю в нее регулярно все основные события, мысли, настроения.

КНИГА ВЕСНЫ – пока, тьфу, тьфу, тьфу – написанное соответствует названию. Мрачных, злых мыслей мало. Отец мой! Помоги мне удержать в душе моей этот весенний лад.

Вот еще что забыл записать, а важно. В трудные минуты, в период пьянства, ухода артистов из театра, или в кино, да и вообще, когда наш сильный шеф бессилен, он сетует на отсутствие общественного мнения: мало и не единодушно выступают на собраниях, мало клеймят друг друга позором, мало разоблачают друг друга – больше отсиживаются молча. То есть якобы и вроде при демократии нашего театра и т. д. люди не пользуются свободой слова. На мой взгляд, он забывает один обязательный закон диалектики: если есть общество, есть и общественное мнение, пусть только в закваске, пусть не оформлено протоколом или конституцией, – но оно есть, есть дух его… Оно спокойно на поверхности, и то до поры, до времени процессы идут обязательно, это закон.

И есть глава коллектива, то есть власть. Всякая власть с обществом находится в противоречии больше того: и власть, и общество ищут этих противоречий, ибо ими живо общество. Шеф наивно предполагает, что общественное мнение может служить ему, то есть оно вроде бы и служит, но это не общественное мнение, а инерция покорности, необходимость подчинения, самоунижение толпы перед ведущим бараном, чтобы слаще расправа над ним оказалась.

Теперь, требуется общественное мнение, он всегда повторяет при этом артистам в нужных ему ситуациях. «Это не ваше дело», «занимайтесь каждый своим делом», «ваше дело – хорошо играть», «вы бы лучше о ролях своих думали, которые у вас далеко не благополучны» и т. д. Артисту, особенно молодому, можно всегда сказать, что он плохо играет и тем самым заткнуть ему рот, отбить ему всякую охоту о чем-то еще рассуждать, это похоже на то, как если перед властью стоит электрическая машина, и если артист говорит нужное, он подключен к сети, как пошел не туда – отключается ток, и он замолкает.

20 марта 1968

– …НЕ СУДИТЕ САМИ, ДА НЕ СУДИМЫ БУДЕТЕ.

21 марта 1968

Ужасный день. Вчера играл Керенского за Высоцкого, а сегодня и вчера ночью молю бога, чтоб он на себя руки не наложил. За 50 сребреников я продал его, такая мысль идиотская сидит в башке. На репетиции, при народе постороннем, он упал.

– Идите, приведите себя в порядок, – сказал ему шеф. И он ушел, и никто не знал, куда он девался и что делает: пьет ли, спит ли? Послали в Волокаламск машину за Губенко, в Вишняки – за мной, но я, как назло, оказался в театре, и еще оговорил, идиот, условия ввода – 100 рублей – это была шутка, но как с языка сорвалось! Ведь надо же, все к одному: и Хмеля[26]26
  Хмель – Борис Хмельницкий, актер Театра на Таганке, киноактер, автор музыки (совместно с А. Васильевым) к спектаклям театра «Добрый человек из Сезуана» (1963), «Антимиры» (1965), «Жизнь Галилея» (1966).


[Закрыть] нет, я еще за него играю. Боже мой!