Текст книги "Таганский дневник. Книга 1"

Автор книги: Валерий Золотухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Советский труженик получил теперь больше времени для культ., отдыха, и мы должны его этим отдыхом обеспечить.

– Будьте покойны, они этот график с ком. пунктуальностью выполнят.

Сопетов косноязычил в микрофоны час, а Ленин с задника кричал на трибуну.

Прения… Верх идиотизма, глупости, серости… Все заранее подготовлено, известно, кто и о чем будет говорить… На трибуну выходят люди, которые ни о чем серьезном, интересном не могут сказать – профсоюзные деятели – Розов, Баркан, Некрасов.

Розов. Тем, кто вышел сейчас из зала, Советская власть ничего не дала.

Баркан. Почему никто здесь не говорит о наболевших вопросах… цыгане – неорганизованный народ, спек. про войну, как цыгане… театр ездил в мире. Это очень серьезные вещи, почему никто не говорит об этом… Я скажу… Даем прибыль и не можем ее использовать. Я не могу сформировать труппу, как нужно… устарели формы театра, произведений. Я кончаю, я кончаю…

На следующий день он вступил в партию.

Некрасов. Давайте встретимся с драматургами. Нет хороших пьес, в чем дело…

20 мин. упрашивал организовать встречу с драматургами – паразит, идиот, прости Господи.

Верченко сказал об идейной бесперспективности театра на Таганке.

Любимов. Кому приготовиться следующему?

Родионов. После выступления т. Верченко я все скажу.

Родионов. На этом разрешите собрание считать закрытым, подвести черту и зачитать резолюцию.

Любимов. Я прошу слова.

Родионов. Все, Ю.П., совещание закончило свою работу… и у меня нет ни одной записки… нет, есть одна анонимная.

Любимов. Анонимных записок не читаем.

Родионов. Тут с одной Таганки записалось 6 человек, вы что же хотите, чтоб всем дали слово?

Поднимается шухер.

Выкрики. Сабинин. Разве вы не видите, какая пропасть лежит между вами и залом? И вы нам оттуда несете глупость…

Золотухин. Коммунисту не дают слово.

Выскакивает Губенко. Товарищи, я хочу зачитать резолюцию ком. собрания.

Родионов. Тов. Губенко, я прошу Вас не делать этого.

Губенко начинает читать. Его перебивает в микрофон Родионов, зал орет.

Глебов. Губенко, сядьте! – Дупак сидит с ними, деятелями театра Станиславского, их парторг брызжет пеной, вскакивает с места, беснуется… Куролесина начинает читать резолюцию… «Указать т-ру на Таганке на идейные недостатки спектаклей «Послушайте» и «Павшие». Ее перебивают…

Васильев. Вы нарушаете нормы ком. партии – нормы демократического централизма. Вы выслушали только одну сторону, почему вы не дали ответить ком. Любимову и выносите резолюцию… Вывести их из зала…

– Думаю, что не будем прибегать к таким мерам.

Куролесина сбивается, заплетается, но дочитывает резолюцию.

Родионов. Дополнения к резолюции будут?

Стоит Любимов с протянутой вверх рукой. Пауза. Зал замер. Как быть теперь?

Родионов. Я еще раз спрашиваю по резолюции совещания – дополнения, изменения будут?

Любимов стоит с протянутой рукой: – У меня замечание по резолюции.

Родионов. Слово по резолюции имеет Любимов.

Ю.П. отправляется к президиуму.

– Ю.П., вы можете с места.

– Нет, уж позвольте мне воспользоваться трибуной.

Выходит на сцену, кланяется каждому из президиума, ему никто не отвечает. Становится за трибуну, не торопится, вытаскивает из грудного кармана несколько листков, отпечатанных на машинке.

– Я не задержу вас, товарищи, здесь ораторы превышали регламент, я уложусь в отпущенные 10 мин.

Надевает очки.

Родионов. Ю.П., я еще раз Вас прошу говорить замечания по резолюции.

Любимов (указывая на талмуд речи в руках): – Здесь все есть. Не откажите мне в стакане воды. – Ему наливают воды. Он медленно делает несколько глотков. Зал замер. Все чувствуют, что происходит что-то невиданное, ловкое и прекрасное, и восторг заполняет наши таганские сердца. Шеф начинает говорить. Говорит по бумажке, говорит тихо, красиво, не торопясь. Спектакль, он давно не играл и теперь делал свои смертельные трюки элегантно, и внешне невозмутимо: – Дорогие товарищи!!! – и попер…

Зал вымер. Не только муху, дыхание собственное казалось громким. Ленин и Горький – только их высказываниями аргументировал шеф свои мысли. Приводил цитаты из рецензий, опубликованных в свое время в центральных органах партийной печати: «Правда», «Известия», «Ленинградская правда», высказывания, впечатления от спектаклей театра рук. ком. партий соц. стран. Вальтер Ульбрихт, Луиджи Лонго, Пауль Шапиро и пр. Речь была продумана в деталях, и шеф потрудился над ней изрядно. Это была речь эпохальная, речь мудрого политика, талантливого полководца, войско которого только что бузило в зале.

Я не узнал прежнего колкого, ехидною, осмеивающего, парадоксального, бьющего на эффект человека. Это стоял постаревший, помудревший, необыкновенно дальновидный, спокойный и уважительный деятель сов. театра, подтверждающий своим поведением и речью то огромное уважение, преклонение и культ, которым он пользуется на Западе и у прогрессивных людей нашего Государства!

27 апреля 1968

Почему мне не хочется, но я заставляю себя описывать все это тщательно, документально? Когда-нибудь это станет достоянием истории, это уже стало, но когда-нибудь об этом можно будет рассказать всем, открыто и подробно, о тяжелых годах нашей жизни в искусстве… Все происходит от страха… от страха повторения Чехословакии, от страха культурной революции по их подобию, от страха потерять теплые места, от страха просто вдруг, как бы чего не вышло… Цензура не дает возможности ничего делать стоящее, только розовое и зовущее вдаль. И обсирается кругом. Свобода печати, свобода слова – стыдно за слова.

Когда мы начали нервничать и бузить, когда зазвенели в воздухе сабли истории, у меня промелькнуло – «хорошо я хоть квартиру успел получить, а вот они, мои друзья, кричат, ничего не имея, а теперь и вовсе им запомнится».

Всякие мысли успевают проскочить перед ОТК мозга и отметиться фотоэлементом памяти. Память, память…

На первую нашу реакцию Родионов отпарировал: – Хорошо срепетированная реплика.

Он боялся нас с самого начала совещания, и не раз потели у него яйца, наверное, когда он поворачивал болван головы своей в нашу сторону. Уверился он в сговоре и организованности нашей ему обструкции, как только после доклада Сапетова, на просьбу зала о перерыве он сказал опрометчиво: «Мы работаем только один час, кто очень устал, может выйти и покурить». Мы, действительно, как по команде, встали и вышли из зала, на что тенор Розов сострил: «Тем, кто выходит сейчас из зала, Советская власть ничего не дала». При чем тут Советская власть, хапуга несчастный, поет «Моржей», построил кооператив роскошный, и парторг уже. Наши сердца таганские стучали в одном ритме, на языке вертелись у всех нас одни и те же слова, жили и чувствовали одно все, думали только за театр – потому и там и дальше всем будет казаться, что мы в тесном заговоре, в продуманном действии, и кто-то невидимо нами руководит. Идиоты! Не могут понять истины, когда люди стоят за одно, их не надо подстегивать, указывать, они интуитивно, как звери в беде, чувствуют, как себя вести, куда двигаться.

(Запись на полях) – Любимов: «Вы, Борис Евгеньевич, нарушили нормы демократического централизма, и я постараюсь довести до сведения вышестоящих товарищей, чтобы они разобрались, кто виноват в сегодняшнем скандале».

Любимов кончил. Зал устраивает овацию, народ ревет от восторга, скандируют…

Победа, моральный перевес за нами. Но последнее слово должна сказать партия. Не ставя вопрос на голосование, Родионов дает слово секретарю горкома Шапошниковой. Она волнуется так, что кажется, будто плачет. Даже жалко ее стало. «Товарищи! Я не готовилась выступать, но я не могу не ответить тов. Любимову. Тов. Любимов хорошо подготовился, видимо, долго готовился. Он умеет красиво говорить, он известный оратор». (Сбивается, мелет чушь, топчет языком на месте, мысли тощие, еле поспевают за языком, опаздывают, но приходят вовремя.)

В черном ЗИМе у КэГэБэшников, где все собрание записывается на пленку, сидят два наших артиста, не попавших в зал, Насонов и Джабраилов: «Пожалейте нас, пустите послушать!» – «А вы нас пожалейте», – отвечают те. Как загудел зал и послышались выкрики – ну, началось, – а до того скучно спали. Тут встрепенулись на Шапошникову: «Что она говорит, что она говорит?!»

– Тов. Любимов, зачем вы пользуетесь так ловко ленинскими цитатами?

– Вы привели с собой кучу каких-то людей, организовали хулиганские выходки…

28 апреля 1968

– …Передернул факты и поэтому я говорю, чтобы восторжествовала истина.

– Зачем вы копаетесь в прошлом, вы нам покажите сегодняшние недостатки. Критику надо воспринимать чистыми партийными глазами, – выкрикнула она громко и уверенно, подхлестнув себя и зал.

3/5 зала аплодирует ей. Вообще я не первый раз на сборище театральных деятелей, но такого прямого разделения зала не в нашу пользу я не видел. Мы, то есть Таганка и ей сочувствующие, были активнее, громче и дружнее, поэтому, может быть, нас на слух казалось больше, на самом деле нет. Вот где подготовка. Они раздали билеты консервативным, каким-то неизвестным людям. Очень мало было уважаемых, передовых в нашем смысле людей театра, они все предусмотрели, они созвали своих людей. Многие и из этих людей, как я выяснил потом, были сердцем и умом с нами, но по разным причинам вынуждены были выступать против. Много было и прямой ненависти: Менглет, Глебов, Свердлин, Карпова: – «Фашисты, фашисты, дай вам винтовки, вы будете стрелять».

– За свой театр да, зажрались вы, матушка.

Совещание окончено. Ефремов предлагает продлить, но где там, все расходятся, и его никто не слушает. Прошел слух, что Любимова могут исключить из партии. Партийное бюро едет в театр разбирать произошедшее, мы за ним.

Подслушиваем стаканом через стенку, что там происходит, деятель райкома возмущен поведением нашим и Любимова. Сажусь и тут же пишу заявление.

В партийную организацию Театра на Таганке

Заявление

Мы, комсомольцы и артисты театра на Таганке, считаем выступление гл. режиссера театра Любимова на совещании актива московских театров глубоко партийным и своевременным, а наше поведение вполне допустимым и оправданным.

Золотухин, Соболев, Лукьянова, Сабинин и т. д.

И тут же его передали им. Пауза. – Взрыв. Вечером – закрытое партийное собрание – линия и выступление Любимова поддержаны парт. организацией, поведение артистов получило резкое осуждение. Петрович перед этим после совещания был у Шапошниковой. – Работайте спокойно, никто вас снимать не собирается.

Театр не расходился до 12 часов ночи. Празднование 4-летия отменено во избежание мордобоя и безобразий.

На завтра – выходной день, ходил к Кольке.

– Я хоть и не жена декабриста, но за тобой – в любую Сибирь.

Вечером концерт в Электростали и «Пакет» по телевизору, пока мы ехали в Москву.

Утром 25 апреля ездил к Шифферсу, отвозил роман.

– Женя, вы написали гениальную книгу.

– Да, говорят.

На обратном заехал в театр. Королева, она уже 3-ий секретарь райкома и Лева Гарусов – зав. отделом пропаганды райкома комсомола, разбирают наши бумаги, обвиняют в анархизме.

Гарусов. Вот как я понимаю ваши события. Все началось с конфликта Дупака и Любимова, между ними принципиальные разногласия. Пошли слухи, не хочу говорить, кто причиной этому, ясно, что они родились в театре, кому-то что-то сказал Любимов, Дупак, слухи пошли по городу, и уже вся Москва знает, что Любимова снимают. Эта обстановка послужила причиной ком. собрания. Собственно, ком. собрание приняло решение единства и единство одобрено, получилась эта бумага. На следующий день было совещание, было желание зачитать эту резолюцию, факт. Теперь разберемся, как говорит Золотухин, разбросим карты и посмотрим.

Появились слухи – собирается ком. собрание. Правомочно ли было по слухам собирать ком. собрание. Прежде чем собрать ком. собрание принимается решение бюро, на нем обговаривается информация, с этим вопросом идут в партбюро и информируют райком. По любому вопросу должна быть дана объективная четкая информация, после этого ком. собрание имеет право ее обсуждать… Комсомольцы начали обсуждать информацию приблизительную, провокационную, может быть… Мало ли кто что ляпнет, а вы будете это обсуждать… Нарушены уставные правила: не согласовано с бюро партии и райкома комсомола. Собрание обсуждало деятельность Любимова, и Дупака не пригласили, а когда он пришел, вы не дали ему слово, бойкотировали руководителя театра.

– Ложь. Он пришел, когда была подведена черта, и все равно ему дали слово, и он говорил 15 минут о том, почему и как сняли репетиции «Живого», а его об этом никто не спрашивал, вообще «Живой» во всей этой истории ни при чем.

– То, как вы предлагаете организовывать собрание, мы добились бы его на третий день, когда оно могло бы уже и не быть, мертвому припарка, а если пожар, экстренный случай, вы тоже посоветуете бегать по инстанциям и просить указаний? Комсомольцы проявили мобильность и организованность, доказали наличие действенной ком. организации.

Гарусов. Такая самостоятельность доказывает неорганизованность и анархию…

– Давайте по пунктам, я записываю, и у меня должна быть зафиксирована ясность ваших установок.

– Что ты все по пунктам, давай по сути.

– Ишь ты, начал с пунктов, с устава, а теперь требует сути.

Гарусов. Ю.П., Бог, такой и сякой, но человек может ошибаться. Золотухин, не стучи кулаком. Комсомольской организации не дано право обсуждать линию идеологических организаций, театр – это идеологическая организация и иметь свое мнение по поводу репертуара театра.

– …утвержденного управлением и одобренного парторганизацией театра, так и запишем.

Гарусов. Если бы не было Любимова, не было бы такого репертуара, он давит и проводит свою линию.

– Вы умаляете роль партийной организации и всего коллектива, все спектакли обсуждаются и принимаются партбюро, а потом управлением.

– Можешь иметь свое мнение, но не в комсомоле, вы не имеете права влиять на линию репертуара.

– А если Любимов поставит фашистский спектакль?

– Все равно, вы не имеете права обсуждать, это дело партийных органов, а ты можешь подойти и сказать лично.

Губенко. Я как комсомолец поддерживаю парторганизацию театра в той линии репертуара, инициатором которой является Любимов при поддержке парторганизации.

– Мы никого не обсуждаем из руководителей театра и не обсуждали линию театра – мы выражали свое единение, свое согласие с линией, а не обсуждали и не разбирали, мы просили, просили разъяснить, а не требовали отчета от парт. бюро.

Гарусов. Суммирую ваши ошибки.

1. Комс. собрание неправомочно обсуждать линию репертуара, определять, насколько она партийна или нет.

– Лыко да мочало… мы не обсуждали, мы просили и присоединялись.

– Не сбивайте меня.

2. Не имеете права доводить до сведения партбюро свое мнение.

3. Как эта бумага, так называемая резолюция, была использована и могла быть использована. С этой бумагой вы вышли на совещание. Губенко хотел ее зачитать, адрес уже изменился, а на Западе ее бы подхватили и могли бы использовать по-своему. Знаете ситуацию – Польша, Чехословакия, Гинзбург – письма, подписи, обратные письма и отречения, как письма играют на руку Западу и американской разведки. Би-Би-Си тут же бы эту бумагу растрезвонило бы.

Зачем ссылаться на Би-Би-Си, мало ли что оно может выкрикнуть, вывернуть, перевернуть… а крамолы никакой для Советской власти бумага не содержала, кроме как наоборот, доказывая и подтверждая красный цвет линии театра.

Крамола бумаги в следующем, вы подтверждаете на своем митинге, иначе не назовешь, линию Любимова, а эту линию не подтверждает партия.

Это для нас новость, вот те раз, значит, все факты, приведенные в речи Любимова, – ложь? Он сказал, что «все, что я сказал, я могу подтвердить документами, высказываниями в партийной печати».

А если бы Би-Би-Си перемывало кости Советской власти за то, что в самой демократической стране из зала вывели прогрессивного, знаменитого деятеля современного театра – Жана Вилара?

– Би-Би-Си – никто не верит, оно все врет, на него ссылаться не будем.

То вы говорите, что боитесь Би-Би-Си, то говорите, что оно все врет, будьте последовательны в оценке буржуазной радиостанции.

Не передергивайте и четвертое:

4. Собрание пошло по неправильному пути, это было не собрание, а митинг анархистов.

В 6.30 состоялось бюро райкома. Оно продолжалось пять часов без перерыва. Мы доиграли спектакль и стали дожидаться приезда основной тройки в театр. Сидели на полу, на лестнице, театр превратился в штаб, в Смольный. И говорили, говорили… юмору было много, каждый предлагал свой план действий, единственно разумный.

Приехали. Любимов бледный, еле стоит на ногах, Дупак улыбается: «А что вы ждете, ничего не случилось, езжайте домой».

Любимов. Такого еще не было в моей жизни. Такое мощное наступление, режут под корень, хватают по мелочам, ничего не принимают – строгий выговор с предупреждением, Дупаку просто выговор, Глаголину – указать на недостаточную принципиальность, твердость. Товарищи! Я вас прошу об одном. Что бы ни случилось, сохранять покой и выдержку и на высоком идейно-художественном уровне доиграть, доработать этот сезон. Это самая главная задача, задача № 1 – собранно и четко закончить сезон. В театре работает комиссия, вы люди взрослые и должны понимать, что это такое, и чем может кончиться любое наше ослабление дисциплины, любая оплошность может стать концом для театра. Как вы дошли до того, что сосунки дают политическую оценку вашей работы.

На следующий день, 26 апреля, в 11 утра состоялось общее собрание коллектива, повестка: «…О недостойном поведении некоторых товарищей на совещании актива».

Глаголин. Последняя неделя была бурной. Произошел ряд фактов, которые получили резкую оценку: коллектив неуправляем, анархичен, не подчиняется дисциплине любого советского гос. учреждения. В течение 5 дней об этом везде говорят. Я понимаю, что атмосфера была накаленной, главное – слухи о снятии Ю.П. – основа для разворачивания событий, с быстротой стальной пружины. Та защита, которую избрал коллектив, особенно несколько товарищей, сослужила плохую службу.

Коллектив театра четко понимает смысл спектаклей, парт. организация всегда поддерживала и будет поддерживать линию театра. Во главе должна стоять парт. организация. Всякое требование звучит как аполитичность. Это нарушение всех норм партийной жизни. Оценка линии ком. собранием – грубейшая ошибка. Это вещи сугубо партийной дисциплины. Это в компетенции парт. органов.

Я снова начал доказывать, что мы не требовали, а просили разъяснить, что мы не оценивали и не разбирали правильность линии, а присоединяли свое мнение, выражали согласие.

Любимов. «Фитиль» выпускает Михалков, а вставляют его нам.

Власова. Критика была правильной; и мы не можем не осуждать наших товарищей. Но это вызвано непредоставлением слова Ю.П. – это была ошибка Родионова. Я была сражена этим срамом. Против чего я категорически возражаю – что это было срепетировано. Перед началом совещания при «здрасьте» я всех предупреждала: ведите себя достойно, не поддавайтесь на провокации.

Стала перечислять все грехи, которые были до этого: пьянства, опоздания, нарушения общ. дисциплины, всякую чушь стала перебирать, объясняя тем самым случившийся скандал на совещании – дура.

Предст. райкома. Нарушения устава нет. Комсомольское собрание имело право быть.

Гоша. Я – беспартийный большевик, беспартийный. Это театр революции, театр красного знамени, я под ним.

С большим продуманным, написанным словом выступил Губенко, отличное, зрелое выступление. В конце даже предложил взять разумное социалистическое обязательство с конкретными делами.

За ним так же по написанному выступили Высоцкий и Золотухин.

Мое выступление было коротким, но искренним и страстным. Это была та речь, которую мне не удалось произнести на совещании актива.

Власова. Я горда за коллектив, как выступали наши товарищи.

Ульянова. Когда человека режут, голос меняется.

Выступало 23 человека и все подтвердили свою верность идеям Любимова и преданность театру, Глаголин даже возмутился:

– Я не понимаю, почему все клянутся в любви и верности Ю.П. Кто в этом сомневается? Мне лично стыдно слушать.

Идиот, одного не понимает, что такое за 4 года первый раз, и надо в первую очередь поддержать морально Ю.П., согреть его. Ю.П. еле сдержался, чтоб не заплакать. Он не ожидал такой мощной и единодушной опоры, доверия, какое оказывал ему коллектив в трудную минуту. А Глаголин этого не понимал.

Хорошо говорил Сабинин, что его заставило выкрикнуть про «глупость и пропасть»:

– Страх. Обыкновенный человеческий страх. Я вдруг испугался, что может случиться что-то непоправимое, что не раз случалось уже с Мейерхольдом, и с Таировым, да мало ли… Любимов – явление уникальное, это авангард, форпост интеллигенции, и я испугался, что же мы молчим, надо что-то делать, каждый миг дорог, он может стать последним… и я закричал, как кричат от страха во сне. Простите меня, товарищи, я осуждаю свою невыдержанность.

Собрание было долгое и проходило спокойно и сдержанно, как того просил Ю.П. В конце попросили выступить Дупака и представителя райкома. Мне бы очень хотелось записать подробно всю тарабарщину, которую нес последний тип, представитель райкома, татарин – Тимур Константинович, но я боюсь, мне не удастся сделать это хорошо, а сделать плохо, это значит внести в его речь хоть немного смысла.

После собрания мы (Губенко, Смехов, Киселев, Лисконог, Васильев и я) покатили в бюро райкома. Рука отнялась писать. Поиграл на балалайке забытые мелодии.

Вечерний спектакль «Маяковский» прошел прекрасно. Закшивер все время писал. Не люди – функции, должности – кто пожалеет их.

Зашли на бюро, сели, закинули, как по команде, нога на ногу, достали блокноты и ручки – приготовились записывать. Не договаривались, но работаем четко, как детективы.

Гарусов. Коротко доложу бюро райкома суть дела. Я являюсь инструктором этой организации. Анализ работы. Обмен комсомольских документов прошел неудовлетворительно. Дмитриева до сих пор не обменяла, изменила фамилию, а билет нет. Уровень воспитательной работы низкий. Желание на словах большое поработать на комсомоле, но претворяются слова и желания в жизнь слабо. Вся работа практически состоит из выпуска нескольких праздничных газет. Серьезного изучения марксизма, повышения своего идейно-политического уровня почти нет.

В результате ЧП. 1. Так называемое комсомольское собрание, решением которого, фактически, подтверждается партийность Любимова и линии театра, 2. крайне вызывающее, хулиганское поведение некоторых товарищей (их было 32) театра, в частности, т. Губенко на совещании работников театров г. Москвы.

Это я и хотел довести до сведения бюро и разобраться в этих 2-х нарушениях – Губенко, скажите, почему вы позволяете себе действия, позорящие звание советского артиста и комсомольца.

Николай медленно встает. Пауза. Также медленно и тихо переспрашивает через паузы:

– Что я должен сказать?

Ему повторяют вопрос. Через секунды три он начинает выдавливать из себя слова:

– Я осуждаю форму моего выступления, но не существа. Я послал в президиум две записки с просьбой предоставить мне слово. Я хотел выступить по итогам юбилейного сезона. Мне не дали слово, и я сдержался, но после того как наш руководитель, мой старший товарищ, Ю.П. сказал мне: «Губенко, сядьте», – я сразу замолчал и сел. Намерения у меня были, я считаю, правильные, а форма спровоцирована Родионовым.

– Скажите, вам одному не дали слова?

– Этого я не знаю, может быть, одному, может быть нет. Не знаю.

– А я знаю, что не дали слова очень многим, в том числе секретарю Московского горкома комсомола.

– Я его не знаю, это было совещание по итогам театрального сезона. Запрещение говорить – это нарушение партийных и человеческих норм нашей жизни, установленных в Октябре 1917 года.

– Человек хотел получить слово любой ценой.

– «Любой ценой получать слово», интересно, значит, вы считаете, цель оправдывает средства?

– Это вульгарная постановка вопроса, это было совещание работников театра, совещание, от корня совет, а не митинг, где один говорит, а десять тысяч слушает.

– Скажите, правда, что вашими действиями руководила Целиковская: «…давай ты, теперь ты…» Мне об этом сказал инструктор Краснопресненского райкома, который сидел от нее в двух рядах, и я верю ему… она дама экзальтированная, приметная, известная по кино, он не мог ошибиться…

В одном ряду с Целиковской сидели наши артистки: Славина, Кузнецова, которые молчали как раз…

Смехов. Меня беспокоит выражение ваших лиц… Я взволнован теми переглядками… у меня ощущение, что Вы предубеждены… Интонации ваших вопросов отдают той странной окраской, когда встречаются врачи… У меня было ощущение, что райком – это наши товарищи. Самый политический, самый принципиальный.

– Мы выдвигали «10 дней» на премию Московского комсомола.

– Никто не говорит, что собрание не нужно было проводить.

– Почему вы все записываете?

– Это моя вторая профессия.

– Я присутствовал на вашем сегодняшнем собрании. Товарищи! Да у вас культ Любимова. Вы три часа, каждый наперебой старались доказать, какой он гениальный. При сравнении вы выглядите серой массой.

– Подхалимаж.

– Ну уж, ха-ха-ха..

– Каждый из вас талантливый артист, вполне самостоятельный и известный. Что вы все – Любимов да Любимов. И в каждом выступлении прямо-таки сквозила враждебность к директору… Я заметил, как Любимов смотрит на него, на каждое слово Дупака реагирует с такой гримасой… Это же просто неуважение к человеку, он держит вас в руках, вот так одним взглядом руководит вами.

– Незаменимых людей нет. Надо думать, как сохранить театр без Любимова.

– Это не завод, где сменился директор, гл. инженер, а рабочий станок не остановит и норму дает. Театр создан волей и талантом Любимова, его эстетикой, его принципами жив театр. Нет Любимова – нет театра на Таганке, не надо делать вид, что мы этого не понимаем.

– Пройдет время, и нормы будут восстановлены, как же нам относиться к вам и к вашим решениям?

– Комсомольское собрание не имело смысла и по форме, и по цели.

– Первый вопрос о Губенко. Странно. Вы очень быстро и легко согласились: да, я виноват, я осуждаю себя, не выдержали нервы, меня спровоц., а потом удивляетесь, за что выговор.

– Это я удивляюсь…

– А я уже ничему не удивляюсь.

– Так вот. Вы позорите звание советского артиста. Вы все очень грамотные и хорошие люди, но легкомысленные до предела. Вы все хорошо понимаете про две идеологии: кто не с нами, тот против нас. Дело в том, что у нас в комсомоле есть права и есть обязанности. Есть честь комсомольская, которую вы запятнали, и это пятно легло на всю районную организацию… Меня сейчас все секретари поздравляют с позором: дескать, Таганка-то твоя гремит – «любой ценой доказать правоту». А враг и ждет, когда ты начнешь доказывать правоту, сбивает тебя с толку и ждет, «когда у тебя не выдержат нервы», а потом предлагают остаться… или напоят и девочками задерживают… Вот за то, что у вас нервы не выдержали – выговор с занесением в учетную карточку, чтоб в следующий раз выдержали.

– Дорогие товарищи! Вы меня не знаете, а я вас знаю всех по именам, а вы меня не знаете, потому что вы на сцене, а я в зале. Я никогда не ухожу со спектакля, хлопаю до конца. На вас вся Москва смотрит… а вы себя так ведете нехорошо, дорогие товарищи.

– Я прихожу к вам, да расскажите вы мне про свою жизнь, про ваши трудности, мы посоветуем, поможем, я часто говорю, какое у вас неудобное помещение, надо помочь – а меня ведут в кабинет Любимова, где все стены расписаны отзывами хвалебными.

– Эти росписи нам сейчас помогают выжить.

Губенко: – Как же мне теперь жить, это очень тяжелое наказание, куда же я теперь с ним… с выговором. У меня же были благие порывы, у меня никогда не было ни одного взыскания.

– За благие порывы и получите, а если бы я знала, что порывы не благие, вам не место в комсомоле.

Губенко. Куда мне обратиться, если я захочу пожаловаться на вас?

– Можете апеллировать в горком…

30 апреля 1968

Райкомовские работники тащили икру красную, дефицитные продукты, консервы, это комсомольские деятели, а что тащат партийные, можно только догадываться… Полные авоськи, на работу с мешками ходят… Нельзя все безобразия отдельных товарищей переносить на всю власть, но Ленин пил морковный чай, он не хотел один пользоваться достатком, отдавал детям голодающим, а эти паразиты себе тащат, да еще суетятся, чтобы посторонние не заметили, как они банки делят и в сумки напихивают.

Директор секретарше:

– Марина, почему вы мне ничего не рассказываете, вы же общаетесь с артистами, знаете, о чем они говорят.

– Я считаю, Н.Л., что Вы неправильно себя вели в этой ситуации.

– Они меня хотят съесть, передайте им, что я несъедобный.

Любимов. Во-первых, он занимается плагиатом, до него это сказал Товстоногов. Во-вторых, передайте ему, что такую падаль, как он, никто жрать не станет.

Директор переводит секретаршу в гардеробщицы.

Вот как примерно выглядели события последней недели. Я не думаю, что мы чего-то не так сделали. Нет. Все было оправдано и допустимо, а главное, если постараться вникнуть и понять, мы на 100 % правы. А если что – так ведь даже убийце находятся смягчающие обстоятельства.

«Живой» не репетируется.

Шеф. Не обижайся, Валерий, видишь, время такое, надо отступить, но ты не засыпай, держи роль под парами, ситуация может измениться в любое время.

Сегодня последний день апреля, и я в принципе допишу эту «Книгу весны». Видишь, я не справил в ней праздник «Живого». Иногда чуть не плачу. Но, как говорится, лучше сохранить голову, чем волоса. За эту неделю мы сильно постарели, и, если Бог даст, все будет хорошо, можно только благодарить судьбу за это испытание, которое сплотило и ощетинило нас за свой дом, и проверило на вшивость. Мы научаемся ходить, мы стали политиками, нас на слове уже не поймаешь.

Любимов. Артисты – народ эмоциональный: излили свои эмоции и успокоились. Надо учиться конкретно действовать и на сцене, и в жизни. Дупак распустил своих людей: Улановский тес со склада увез к себе на дачу, Солдатов вообще проворовался, сам директор – аморальный тип, жил с буфетчицей, обманывал дочь легендарного народного героя.

«Но ведь и монахи – люди, Согредо», – говорит Галилей, так и директор тоже человек. Бога не надо забывать. Жена новая трудно рожала; повезли ее на кесарево сечение, а как узнала, что с ним плохо (его увезла неотложка домой, машина его третий день стоит у театра, еще нахулиганит кто-нибудь), так у нее начались схватки, и родилась дочь, слава тебе, Господи. Да если с другой стороны разобраться, не так уж он виноват окажется. У него такой характер, такая тактика осторожная, подпольная. Говорят, стучал, но ведь что понимать под этим, а потом мало ли что говорят. Говорят, и Любимов – стукач, на кого только, на самого себя? Любимов ненавидит Дупака, за что, не пойму. Шеф – человек крайних убеждений, резких. За свой позор на райкоме он платит той же мерой. Но он не играет в поддавки, он не принимает их игры, он навязывает свою, поэтому можно обвинить его во всех смертных грехах и в зазнайстве (вообще, идиотское слово, когда оно появилось в лексиконе, по-моему, с пресловутой теорией винтиков усатого императора, кто не хотел быть винтиком, того награждали этим званием и отправляли в не столь отдаленные места. Разве можно было раньше сказать, что Пушкин зазнался… или Шаляпин. В то время поощрялось стремление человека выделиться, прославиться, возвыситься – разумеется, благородным делом, благородными порывами), и в ослушании распоряжений райкома, и в тенденциозном выборе репертуара – но только не в отсутствии точной полит. программы, в отсутствии принципиальности, партийности и пр. Любимов прославил театральное дело нашей страны, за свое существование четырехлетнее Театр на Таганке стал любимым приютом интеллигенции и думающей молодежи.