Текст книги "Таганский дневник. Книга 1"

Автор книги: Валерий Золотухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

– Я в этом понимаю, большая работа проделана была, но кроме как в Москве, нигде не поставишь это, не под силам будет, большая работа проделана. Можаев вооружился этой фразой и после делился со всеми своими впечатлениями. Подошел Штейн, стал спрашивать о Кузькине: – Невероятные слухи ходят, а как вам это, сегодняшнее? – …Большая работа проделана и т. д.

27 февраля 1969

Сейчас смылся с лекции «Маркс – ученый, революционер, человек», а после подготовка к 300-м «Антимирам», но сегодня «Добрый» и у меня есть кое-какое оправдание – тяжелый спектакль.

Что сообщил Дупак – 6 марта показ «Живого» самому большому начальству, кто-то из Политбюро будет смотреть. Театр на время просмотра на режиме, т. е. когда смотрит правительство, охрана, пропускать строго по списку, представленному управлением, из артистов в театре могут находиться только участвующие в этом спектакле, в зале от театра три человека – гл. режиссер, директор и автор. Предупредили – мы всегда смотрим ваши спектакли по нескольку раз, делаем замечания, поправки и т. д. «Живой» будет смотреться только один раз и вопрос тут же будет решен – да или нет. Никаких промежуточных решений не будет, поэтому заранее предупреждаем вас – уберите из спектакля сами все то, что может вызвать раздражение – вот так, и после этого артистам предложено сыграть для гранд-персоны.

1 марта 1969

Первый, законный день новой весны!! Сегодня особенно тепло, хотя пригревает уже с неделю, тает потихоньку. Вечером 300-й «Антимиры». Проблема – идти или не идти на банкет. Не идти – это какой-то выпад, нечто вроде демонстрации, дескать, не солидарен с вами. Еще скажут – зазнался после «Живого». Еще не сыграл, а уже забурел. И идти – соблазнительно больно – сидеть за столом и не выпить и не поесть. А я слово дал – до 6-го сухой закон и ограниченная обжорка. А потом Зайчик!.. Вдруг он не пойдет, а не пойти он может запросто, дескать, я в 300-м не участвую, что же я полезу за стол.

Сегодня с 10 до 12 репетировали «Живого», убирали сомнительные места для персоны правительственной.

2 марта 1969

300-й[60]60
  300-й – то есть трехсотый спектакль поэтического представления «Антимиры» по произведениям Андрея Вознесенского, в котором он сам принимал участие.


[Закрыть] прошел прекрасно, сверх ожиданий. Читал Андрей, потом ресторан ВТО.

Я удивляюсь Высоцкому – какая у него глотка?! Феномен. Кажется – предел, все, дальше ничего не будет, оборвется – нет, он еще выше, еще мощнее и звонче издает звуки.

Начали с ним «Баньку», мне не пелось и тональность я не выдержал и перестал, а он за двоих стал шпарить, да по верхам, да с надрывом. Ох, молодец! Андрей повернулся:

– Володя, ты гений!!

И в самом деле, Володя – Гений, добрый гений.

3 марта 1969

В ГОРКОМЕ заседание идеологической комиссии ведет Гришин, шеф с Дупаком будут присутствовать на нем и прогон, очевидно, пройдет без них.

ЗАМЕТКА

ПРИМУС и даже газовая горелка – ДАЛЕКО НЕ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ДЛЯ ПОДОГРЕВА МОЛОКА при ночном кормлении ребенка. Гораздо проще налить из термоса в кружку горячей воды и опустить в нее бутылочку с молоком.

На заседании идеологической комиссии Шапошникова сказала: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал «Мосфильм».

В 13 часов начался прогон «Живого». На нем присутствовали: Бояджиев, Вольпин, Рощин, Рыжнев Димка и еще некоторые деятели, тоже очень умные. Ну, например, Ульянов, Войнович и которых я не знаю.

Прогон шел грязно, после двухнедельного перерыва сразу стали играть, подзабыли, спектакль еще не накатан и т. д.

Шеф. Грязно, он не катится, подразвалился… у тебя были хорошие места, но тоже… в общем, я тобой сегодня не очень доволен, были репетиции лучше.

Войнович – в полном восторге, за последние 25 лет не помнит ничего подобного – лучший спектакль всех времен и народов.

Вольпин. Поздравляю с блестящей работой, чудесно, очень рад…

Бояджиев. Позвольте вас поцеловать… поздравляю, отлично, грандиозно. Мы вот там долго обсуждали, как сделать, чтобы спектакль пошел, и вот к чему пришли. К двум основным моментам.

Надо заставить их досмотреть, они могут возмутиться и уйти, поэтому надо смягчить начало. Чтобы вы, допустим, выходили не артистом, а Кузькиным, тем, которым вы становитесь в конце, то есть – приличная жизнь, когда он экипировался в новый пиджак, кепочку и т. д. Это снимет напряженность и подчеркнет, что – вот как я живу сейчас, но до такой жизни я пришел не сразу, а вот сейчас и покажу и т. д. Это первое, второе – если первый акт, это человек попавший под колеса и его жмут и давят, и он чудом выживает, то второй акт Кузькин должен наступать, он уже и сам не прочь прижать, активно вступать в драку, зная, что он прав и поэтому победит.

Как критик, я бы, конечно, вам этого не посоветовал, потому что я целиком и полностью принимаю и понимаю ту трагическую интонацию, в которой вы все дело ведете, а на вид с улыбкой, с шуткой. Но что поделаешь – спектакль могут закопать и надо придумывать, как спасти его. Это громадная победа Советского театра и т. д. Позвольте вас поцеловать…

Кстати, ему сегодня исполнилось 60 лет.

Рыжнев Д. Ну, я ничего подобного за свою жизнь не видел…

Ты меня потряс до глубины души. Молодцы, но как партийный член, я вам скажу – вы что, охуели? Вы соображаете, что делаете, да вас задавят за этот спектакль тут же, на месте.

Как показали дальнейшие события, он был ближе всех к истине.

Стали обсуждать с шефом, с Можаевым новое начало, сочинять текст и т. д. Я чуть не опоздал на спектакль. В конце концов они договорились до того, что начало старое прекрасное и ну их всех на х. Пусть смотрят так как есть, надо отстаивать свои позиции и т. д. арифметику в начале над мешком придется выкинуть, сократить.

5 марта 1969

На прогоне пятого были: Вознесенский с Зоей: – Грандиозно, гениально. В тебе столько всего… они смеялись, а я плакала – эти глазенки твои… Поздравляю, умница и т. д.

1. Флеров, 2. Капица, 3. Гинзбург.

Прогон шел отлично, как никогда. Шеф, чего с ним никогда не было, в перерыве собрал артистов, позвал меня, пожал руку:

– Молодец, очень хорошо, благодарю и т. д. Ах, если бы он завтра так шел… прошу второй акт, не теряйте темпа.

Можаев. Молодец! Ну, ты прям на две головы вырос по сравнению с прошлым годом и т. д. Ничего, все будет нормально.

6 марта 1969

 
И был последний день Помпеи
Для русской кисти первым днем!!!
 

Встал рано. Зайчик проводил меня, сообразил мне завтрак кофе. Я сделал зарядку, хотя плохо спал ночь. Помолился и пошел… в церковь. Внизу службы не было, замок. Я пошел наверх – там отпевали старушку. Помню, кто-то спросил: – Как звать? – Анной. Меня попросили помочь перенести гроб и сверкни у меня шальная мысль – А не Федота ли, моего Фомича отпевают сегодня?! Не его ли я провожаю сегодня в последний путь, не его ли в гробу перенес? Купил свечку, поставил перед распятием, попросил Бога за Кузькина, за Любимова, за семью, за театр. Сейчас уж думаю – может, много попросил? Надо было поскромнее быть. Но вышел с хорошим сердцем и с ясной головой, и, главное, спокоен был, как усопшая Анна, царство ей небесное, земля пухом!

Всех собрал шеф в зале, как перед боем, такое всех охватывало волнение и озноб.

– Не ждите никакой реакции, предупреждаю – будете играть как при пустом зале. Это и ничего, проверим себя, играйте для себя, обычная репетиция, играйте в свое удовольствие, заряжайтесь от партнеров, как будто четвертая стена – она как раз сегодня и будет.

– Ну, неужели они не живые люди, ну хоть что-то, где-то должно их прошибить.

– Не надейтесь и не обольщайтесь, поверьте моему опыту. Глядите иногда на меня… я показываю рукой так, где поднять ритм, где осадить, по моему виду вы поймете, как идет. Ну, с Богом!

Перед этим стоял шеф со мной на сцене и волновался, суетился, чего-то молол не относящееся к делу. Я старался от него смыться, уйти от общения, чтобы не задрожать. Он поднял руки кверху: «Господи! Ну, есть ты там или нет? Помоги!» – «Есть». Шеф наивно переспросил: – Есть?

И грянул бой… У меня пошло, я быстро успокоился и потащил весь обоз за собой. Временами глядел в зал. Закшивер отвернулся от сцены, записывает что-то. Ищу глазами незаметно Катю… не нахожу. Друзья сидят рядом, беспрестанно оба курят, друг от друга прикуривают, сигаретки не гаснут. Иногда шеф реагирует, но остается в дураках – никто не поддерживает. Зал как будто вымер, 40 человек живых сидит в зале, а мы играем будто для кресел.

Кончился первый акт, ребятишки сказали: – Антракт. Подбегает шеф: – Кто научил их говорить «Антракт»? Я научил и они уж давно это говорят, но… не успел я уйти со сцены, слышу женский голос:

– Автор! Это вам нравится?

– Да, и даже очень.

– Секретаря партийной организации позовите.

…И началось. Это безобразие, это неслыханная наглость. Нет, это не смелость, антисоветчина, ничем не прикрытая и т. д.

Я сиганул наверх, быстро переодеваюсь, проверяю реквизит и бегу на начало второго акта, а в зале истерика Мадам. Я накрылся корзиной, слушаю и ушам не верю, чего говорят взрослые люди, в чем нас обвиняют. Шепчу Зое – начинай.

Был такой момент в ругани, когда казалось, что не хватает маленькой капли, чтобы Мадам хлопнула дверью и выскочила как ошпаренная со своею свитою из театра.

А в театре холод, ей принесли шубу. Слышу, она проворчала: «Ну, – давайте, досмотрим».

Шеф пошел за кулисы. Можаев, слышу, ищет меня. Я через сцену к ним, они в зал, а я на место. Я понял, что нам хана, но это не сбило меня с толку, только злость молодецкая разыгралась, а в голове фанфары – И был последний день Помпеи для русской кисти первым днем. И такое было чувство, будто еще веселее дело пошло у нас во 2 акте. А суд просто гениально, вот так, мы ответили четвертой стене.

Переоделся, наши уже все прильнули к репродукторам, как молодогвардейцы, продолжение базла.

– Ну, это другая пьеса, но все равно, конец этот не спасает всего спектакля, он какой-то нарочитый…

– Это болото.

Можаев. Вы, товарищ За… шкивер, болото при себе оставьте, болото он мне будет приписывать…

Молодогвардейцы ахали от эрудиции, от смелости Можаева, нашего дорогого человека. Как он от них отлаивался, почти один!!

Действительно, один в поле может быть воин, если он богатырь. У меня тряслись руки. И потом не до этого было, меня все поздравляли, целовали, я было вытащил ручку с книжкой записывать, да где там, не успевал восторгаться репликами Можаева, поражаться глупостью и скудоумием наших «вождей» и прикуривать беспрестанно.

Владыкин с истерикой в голосе: – Мы давно нянчимся с тов. Любимовым, стараемся всячески помочь ему, по-хорошему смотрим, советуем, просим, ничего не помогает – тов. Любимов упорно гнет свою линию, порочную линию оппозиционного театра. Против чего вы боретесь, тов. Любимов?! Вы воспитали аполитичный коллектив и этого вам никто не простит. Сегодняшний спектакль – это апофеоз всех тех вредных тенденций, которых тов. Любимов придерживается в своем творчестве. Это вредный спектакль, в полном смысле – антисоветский, антипартийный.

Можаев. Это ваша точка зрения?

Владыкин. Да, моя.

Можаев. А моя точка зрения противоположна вашей, вот и давайте, пусть нас рассудят.

Фурцева. Я ехала, честное слово, с хорошими намерениями. Мне хотелось как-то помочь, как-то уладить все… Но нет, я вижу, у нас ничего не получается! Вы абсолютно ни с чем не согласны и совершенно не воспринимаете наши слова.

Она все время обращалась к Можаеву: – «Дорогой мой», к Любимову – «Дорогой товарищ».

Фурцева (на Можаева). Дорогой мой! Вы еще ничего не сделали ни в литературе, ни в искусстве, ни в театре, вы еще ничего не сделали, чтобы так себя вести.

Любимов. Зачем Вы так говорите, это уважаемый писатель, один из любимых нами, одному нравится это, другому то, зачем уж так огульно говорить об одном из лучших наших писателей.

Можаев. Е.А.! Я пишу комедию, это условия жанра, чтобы отрицательные персонажи были карикатурны, смешны. Они так и написаны, они так и играются. Если бы это была драма или что-то другое, разговор был бы совершенно иной. Но я писатель, я пишу комедию про плохой колхоз… мы должны высмеивать наши недостатки, вырывать и искоренять их… Спектакль поддерживает тех людей, которые собрали и провели мартовский пленум. Он очень много изменил в жизни нашего крестьянина, колхозника.

Фурцева. Какая же это комедия, это самая настоящая трагедия! После этого люди будут выходить и говорить: – Да что же это такое, да разве за такую жизнь мы кровь проливали, революцию, колхозы создавали, которые вы здесь подвергаете такому осмеянию. За этим очень много скрыто и понятно. А эти колхозы выдержали испытание временем, выстояли войну, разруху… Бригадир пьяница, председатель пьяница, пред. райисполкома – подлец.

Можаев. Какой же он подлец?..

Фурцева. А как же иначе, его позвали к телефону – вы разберитесь. Да какое он имеет право, будучи на партийной работе, так невнимательно относиться к людям… Я сама много лет была на партийной работе и знаю, что это такое, партийная работа требует отдачи всего сердца к людям.

– Вы были хорошим работником, а это работник другой…

Можаев. Ну, хорошо, вас смущает председатель, а Кузькин вас не смущает?

Фурцева. Нет.

Можаев. Ну, так в чем же дело? Это мой главный герой, в нем вся идея, весь смысл – побеждает Кузькин, простой крестьянин, побеждает его правда. Вот если бы победили отрицательные персонажи – это была бы трагедия. На стороне Кузькина партия, она повернула на другую основу жизнь крестьянина нашего колхозного…

Кто-то. Спектакль весь сделан так, что не партия помогает Кузькину, не ее меры, а его собственная изворотливость и случай…

Фурцева. Один хороший человек в спектакле – и все его бьют, давят, ведь жалко его становится, ему всячески сочувствуешь…

Можаев. Ну и правильно. В этом и мысль авторская, а кому же сочувствовать – Мотякову, что ль?

Фурцева. А как вы говорите о 30-х годах? 30-ые годы – индустриализация, коллективизация, а вы с такой издевкой о них говорите. Нет! Спектакль этот не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль. И вы (Любимову), дорогой товарищ, задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив.

Любимов. Не надо меня пугать. Меня не раз уже снимали с работы, не беспокойтесь за меня – я себе работу найду.

Родионов. Никто вас, Ю.П., не снимал, вы сами себя снимали и трезвонили об этом по Москве.

Любимов. Вы звонили, вызывали людей, уговаривали пойти их на мое место. У меня есть свидетели.

Родионов. Мало ли кто кого вызывает и зачем. А сняли вы сами себя и раззвонили по Москве.

Кто-то. Критика критике рознь. Нагибин поднимает в «Председателе» те же проблемы, но под другим углом.

Можаев. Вы мне про Нагибина не говорите, я знаю эту историю лучше вас и «Председателя» не выпускали. Но Хрущев сказал и вы подняли руки, проголосовали единогласно – «Председатель»… И здесь могут тоже разобраться и поправить…

Фурцева. Даю вам слово, куда бы вы ни обратились, вплоть до самых высоких инстанций, вы поддержки нигде не найдете, будет только хуже – уверяю вас.

Любимов. Смотрели уважаемые люди, академики. Капица… У них точка зрения иная, они полностью приняли спектакль, как спектакль советский, партийный и глубоко художественный.

Фурцева. Не академики отвечают за искусство, а я. Академики пусть отвечают за свое дело, они авторитеты в своей области… Товарищи! Может быть есть другое мнение о спектакле, может быть, кому-нибудь спектакль понравился?

Пауза. Робкий голос из зала: – Мне понравился.

– Кто это? А, Вознесенский, ну это понятно.

Андрею не дают слова. Можаев возмущается:

– Между прочим, это лучший советский поэт. Почему это тов. Зашкиверу можно говорить, иметь свое мнение, а Вознесенскому нельзя? Что же – руки по швам и кругом?..

Вознесенский. Я смотрел репетицию этого спектакля 4 раза. Я считаю, что это глубоко русский… национальный спектакль. Удивительно поэтический во всех компонентах и глубоко партийный. Он показывает удивительно убедительно и оптимистично, что русский народ живет и никогда не пропадет, что бы с ним ни делали чиновники.

Фурцева. Вот спасибо, а мы-то думали – пропадет русский народ. Спасибо вам за веру в русский народ.

Фурцева (Можаеву). Не думайте, что вы такой борец за правду – «шестидесятник».

Владыкин. То, что я сегодня увидел, это пошлость, политическая пошлость.

Кто-то. Откуда у Кузькина такие рассуждения о счастье?

Можаев. 78 страница «Нового мира» № 6, 1966 г.

Фурцева. А вы читали сегодняшнюю «Правду» о «Новом мире» и во вчерашней «Литературке» статья…

Любимов. Есть и хорошие статьи о «Новом мире». Статьи бывают разные. А кому не нравится «Новый мир», пусть читает «Октябрь», возьмет березу, поднимет его и пусть любуется, а нам нравится «Новый мир».

Мишка Чаусов был, вякал чего-то про свою Белоруссию… как из пулемета застрочил…

Можаев. Подождите, подождите, вы своими словами можете…

Мишка. Пожалуйста… – и запутался.

Можаев. Ты еще молодой, а так рассуждаешь, молод ты еще.

Фурцева. Судить вас надо за этот спектакль.

На этом я перейду к освещению дальнейших событий, что припомню – допишу. На второй акт Кате принесли шубу. В первом ей жарко было, во втором в озноб бросило. Когда все разошлись, остался Родионов и вступил в полемику с артистами. Славину обозвал аполитичной, я ему при этом ввернул – Как Закшивер отвернулся и записывал, мы живые люди, есть элем. вежливость – надо посмотреть начало – ушел и Родионов, мы остались одни.

Любимов. Надо одно дело сделать все-таки – подать на них в суд, чтобы они оплатили наши расходы – автору, художнику.

Можаев. А мы это дело пропьем. Пошли в буфет, там министру чай приготовили, но ей и без чаю было тепло. Она не отведала нашего чаю, пошли попробуем министерского чаю, им по-особому заваривают.

Пошли, сели за стол, набрали коньяку, водки и ну с Можаевым петь – «Мороз» и т. д. Наконец артисты посмотрели, как великий писатель поет. Машка снимала.

Приехали домой, дома отец ждет. Сели, выпили, я рассказал ему как мог. Ну, разве он может против члена ЦК что иметь-говорить, ученый. Спел ему «За высокой тюремной». Наконец-то я взял балалайку.

– Вас за одно это надо посадить. Такую мрачность разводите, и т. д.

Нет, отец не поймет, вернее, не скажет. Сердцем-то он не может не понять. Он, конечно, на стороне сына, потому что чувствует правду, но разобраться трудно и он на всякий случай держит сторону Фурцевой.

Вечером, в 10 играл «Антимиры» – за рояльчик держался, к концу отошел. В те дни 6, 7, 8 так все попадало, что по два спектакля было, либо репетиции утром, а вечером играть.

Отец ездил с тещей по магазинам, кое-чего покупал и ждал к ночи меня. Я приезжал после спектакля, и мы садились за стол, пили водку и говорили… Я еще курил до одури. Мы спали с отцом на тахте, в нашей комнате. Я и спал плохо – от возни, от курева, от нервов и переживаний, да еще отец храпел. А я боялся шевельнуться, чтобы не разбудить. И говорили мы с ним подолгу, так что я не высыпался, измучился вконец в этих «ночных полетах».

– К чему это ты Бога держишь на виду?

– Бог помогает.

13 марта пришел приказ управления, примерно, если не точно такого содержания:

«Письмом от 30 апреля 1968 года были прекращены репетиции «Живого» для дальнейшей литературной переделки материала автором инсценировки Можаевым.

Рабочая репетиция 6 марта 1969 г. показала, что такая переделка автором Можаевым не произведена, а режиссеры-постановщики спектакля «Живой» Любимов и Глаголин еще более усилили идейно-порочную концепцию литературного первоисточника (ряд мизансцен, частушки, оформление).

Приказываю: 1. Репетиции прекратить.

2. Все расходы по постановке списать, за счет убытков театра.

Родионов.

19 марта 1969

Еще раньше Петрович говорил, а «в день шестого никогда» я и сам заметил, как Екатерина Фурцева говорит, с каким манером. – Она научилась у актеров ораторству, показушничеству. Перед зеркалом училась, наверное, или Завадского привораживала, беря уроки тона у Марецкой. Переняла у Марецкой тон, интонации, штампы. Если бы не знал, что это Фурцева в зале разоряется, подумал бы на Веру Петровну – те же ласковые, придыхательные интонации, абсолютно та же эмоциональная вздрючка, граничащая с хамством, а потом опять и истома в голосе – Милые вы мои, – и блядинка… желания. Научилась, матушка, еще на культуре располагать к себе аудиторию домашностью, интимностью, всех за родных почитает, – и такая ласковая, такая добрая ко всем, упаси нас Бог, от вашей доброты.

24 марта 1969

Вчера был 300 «10 дней». Игралось. После Высоцкий пел для труппы. Такое благотворительное выступление от широты душевной. Выпили водки, по рублю скинулись – Зоя организовала.

Читал я в эти дни Лескова «Житие одной бабы». Гениально до слез. Как это я опять пропустил, вернее, чуть было не пропустил такого русского писателя. Вот язык. Можаев наверняка изучает Лескова и держит его за настольную книгу, за словарь, за энциклопедию. Я буду делать то же самое.

26 марта 1969

Значит так. Вчера «Галилей» не состоялся снова. Высоцкий был пьян. Заменить спектакль было невозможно. Допустим, «Тартюф», но, во-первых, уже два раза «Тартюфом» заменяли, во-вторых, Демидова в Германии (Лукьянова, значит, будет играть первый раз), у Антипова голоса нет и неизвестно, где он (Сабинин, значит, будет играть первый раз), Славиной нет и т. д. А заменять даже не вторым, а третьим составом, который никогда не играл… это скандал. «Макенпотт» – опять Демидовой, Хмельницкого, Шаповалова и т. д. Дупак звонит Любимову: «Что делать? Что сказать зрителю, который сидит в зале: будет 1 апреля, в наш выходной идти «Галилей» или будет замена и каким спектаклем. Я Вас спрашиваю как режиссера этого спектакля – будет введен исполнитель, могу я об этом сообщить зрителю…»

В общем, повторилась ситуация, которая состоялась 9 ноября. Вышел на сцену Дупак белый, дрожащий, даже желтый свет не исправил ничего:

– Дорогие наши зрители. На мою долю выпала очень печальная миссия сообщить Вам, что у нас очень тяжело заболел артист Высоцкий и спектакль «Жизнь Галилея» сегодня состояться не может. Все попытки к тому, чтобы заменить «Жизнь Галилея» другим спектаклем, ни к чему не привели. Узнали мы об этом за полчаса до начала спектакля. Явка артистов у нас к 6.30 и мы физически не можем сейчас собрать артистов для другого спектакля. Значит, мы предлагаем Вам решить этот вопрос самим, голосованием. Есть два предложения: первое – желающие посмотреть наш спектакль «Жизнь Галилея» смогут это сделать первого апреля (взрыв хохота – Дупак улыбнулся), если наш исполнитель к тому времени выздоровеет или нам удастся ввести исполнителя нового. Если же главный исп. не выздоровеет и нам не удастся к тому времени ввести другого артиста, потому что сейчас идут каникулы, мы играем по два спектакля в день, сцена занята, то первого апреля будет замена. Я предупреждаю об этом, а каким спектаклем мы будем заменять, давайте решать вместе. Мы можем заменить либо «Тартюфом», либо «Макенпоттом».

– Два раза уже заменяли.

– Голосуем, кто за то, чтобы в случае замены 1 апреля шел спектакль «Тартюф»?

(Шум, выкрики.)

– Кто за то, чтобы шел «Макенпотт»?

– Не надо «Макенпотта».

– Меньшинство, значит, решено, в случае, если спектакль «Жизнь Галилея» 1 апреля не состоится – пойдет сп. «Тартюф». Кто не согласен с таким решением вопроса, может сейчас получить деньги в кассе нашего театра.

– Я выросла в театре, ничего подобного не помню.

– Я 30 лет работаю в театре, ничего подобного не видела.

– А я выросла в театре, мне 33 года…

Дупак. Мы только умеем интриги вести, а руководить театром у нас не получается. Кто отпускал Васильева в Ригу? Любимов, ну вот, а я ничего не знаю об этом… один одно делает, другой…

Любимов не приехал. Теща. Он уехал с Люсей, а куда?..

– Никто не расходится, сейчас будет репетиция «Галилей», поехали за Шестаковым.

– Шестакова нет дома. Завтра «Павшие». Надо думать о «Павших», Васильева нет, кто будет читать Кульчицкого – Золотухин, у него на слуху и Алешкина.

Любимова нет. Он куда-то сбежал, закрыв глаза. Стали спорить. Галдаева вводили когда-то, пусть выручает – он знает текст. Так и порешили.

Я не могу себе даже предположить, что будет дальше с Высоцким. То, что его не будет в театре, это мне совершенно ясно и даже, если бы мы очень захотели его сохранить, это нам не удастся. Управление культуры на это условие теперь не пойдет никогда и при случае попытается подвести под этот факт обобщающую базу разложения и разболтанности всего коллектива. А что с ним будет дальше, не представляю, особенно после заявления Шапошниковой[61]61
  Шапошникова А П. – секретарь МГК КПСС, занимавшаяся вопросами идеологии.


[Закрыть] на заседании идеологической комиссии. Он может скатиться в совершенное дерьмо уже по существу.

Но странное дело, мы все его друзья, его товарищи переносили это уже теперь довольно спокойно – Володя привил нам иммунитет, уже никто ничему не удивляется, все привыкли.

Вчера была история ужасная. Но что можно спросить, стребовать с больного, пьяного человека. Все наши охи, ахи, как мертвому припарка, все наши негодования, возмущения, уговоры, просьбы – все на х…, а что мы должны после этого переживать, почему мы должны мучиться и сгорать перед зрителем от стыда. Мы опять только обвиняем все наше худ. руководство во главе с Любимовым, что до сих пор не обеспечен второй состав.

Почти два месяца крутили баки Шестакову, потом бросили, а вчера кинулись к нему снова звать на репетицию, чтобы 1 апреля сыграть. Это же все до такой степени несерьезно, что и говорить не хочется. Ебут мозги человеку, а шеф не уверен – может ли Шестаков сыграть. Но ведь и шефа понять можно, если захотеть. Ему ли забота до второго состава; он месяц занимался Кузькиным, до сих пор не отошел, «Мать» подпирает, а тут каникулы… там вводы бесконечные и т. д., артисты разбегаются по съемкам, приходят нетрезвые. Ведь на его месте с ума можно сойти очень просто.

27 марта 1969

Говорят, со вчерашнего дня, т. е. с 26 марта 1969 г., Высоцкий в театре больше не работает и будто уже есть приказ о его увольнении.

28 марта 1969

А.М. Эскин ВТО 24.03.

– А ведь видел вас в Кузькине, получил огромное удовольствие. Большое спасибо, может быть, об этом лучше не говорить? За это не карают?

– Говорят, в райкоме составляют списки, кто видел наши репетиции, так что лучше помолчим красноречиво.

После «10 дней» Евтушенко читал свою новую поэму. Я так устал, что молил Бога побыстрее все свернуть. Но поэт брал со стола все новые и новые папки листов и я впадал в уныние.

И все равно, хоть я и понимаю, что в таком состоянии воспринимать поэзию чрезвычайно трудно. «Слушать стихи, это тоже работа и трудная работа», – мне поэма не понравилась. Куски, отдельные кирпичики очень даже ничего, но все какое-то случайное, к слову пришедшееся, неорганизованное, окрошечное – и про Христа, и про Дмитрия убиенного, соединенного с двумя Кеннеди вульгарно… Все темы, проблемы… обсосаны и в философии, и в литературе, и везде. Стихи не трогают… Не взял он меня, я понимаю, что поэзии надо отдаваться, надо идти навстречу к ней с добрым сердцем… но мне не удалось. Быть может, при чтении глазами это впечатление исправится?! Но о том, чтобы играть это?! У меня активный протест. «Не будет! Не хотим! Не позволим!»

31 марта 1969

С утра ходил с Кузей. Дома помирился, репетиция «Матери».

Высоцкий уволен по ст. 47 «г» и никто не говорит о нем больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как, тоже никого не интересует.

Ронинсон. Как ты проводишь лето? Тебе надо отдохнуть, у тебя неважно со здоровьем, это видно по всему. И потом учти: нервное напряжение с Кузькиным не прошло даром, оно скажется еще ох как. Ты легкие давно проверял? Я заметил у тебя легкое покашливание, смотри, надо отдыхать и не суетиться, думай об этом ежеминутно. Потом, когда соли отложатся, будет поздно.

Гаранин. Я приехал специально для того, чтобы передать тебе мнение очень разбирающихся в литературе людей о твоих «Дребезгах». Все в восторге, ты не представляешь, Валера, как ты всех сразил… Я давал читать людям, с которыми Солженицын советуется, и они говорят, что это куда выше всего того, что сейчас в литературе официальной делается. Что, конечно, нужно работать, но это уже явление, и мы можем присутствовать при рождении первоклассного писателя. Вот, Валера, я приехал специально, чтобы тебе это передать. Один товарищ сказал: «Я его люблю как артиста, считаю, что это прима театра, но теперь он мне открылся с другой стороны и не исключено, что это может стать главным занятием его жизни и т. д.»

Так что, Валера, тебе необходимо писать, ни дня ты не должен прожить, чтобы не написать несколько строк Пиши обо всем. Вон, стоит, читает, оттопырив жопу, – пиши об этом. О чем угодно – все пригодится. Так работал Толстой.

5 апреля 1969

На улице почти жарко.

Славина. Давай сходим к Вовке в больницу. Надо. Полежит и вернется. Как Венька, сука, закладывал его в эти дни, во блядь. Дружили все-таки… Он бы и нас выгнал из театра и один остался. Глаголин тоже против нас копает, хорошо, Петрович не слушает.

Назаров по телефону: – Видел на студии Володю. Они с Мариной смотрели «Сюжет»[62]62
  «Сюжет» – то есть к/ф «Сюжет для небольшого рассказа» (реж. С. Юткевич, 1970), в котором снималась Марина Влади.


[Закрыть]. Выглядит он неплохо… такой приукрашенный покойничек… Спросил меня: «Когда мы все встретимся… с Валерием посидим… выпьем малеха?» Как ты на это смотришь? Может быть, действительно… посидим?

– Я еще не знаю, как ко всему этому относиться. Мне трудно пока разобраться в себе, в своих прежде всего чувствах, принципах и пр.

Читаю Нестерова и учусь у него писать. Снова запоминаю мысли, выражения. Какие люди, да это «возрождение» российского искусства было.

Надо учиться, учиться и учиться. Учиться красиво рассуждать, красиво мыслить и четко выражать словом свои наблюдения. А наблюдать необходимо глубочайшие, тончайшие корни явлений и именно – сегодняшний день, тебя встречающий. Он (Нестеров) абсолютно прав, говоря, что книги дают нам урок прошлого, настоящее же мы должны отыскивать, понимать и изучать сами, только в этом случае мы можем быть на уровне.

И мне почему-то стыдно стало за свои дневники – день ото дня я занимаюсь бытописанием собственного угла. Это не развивает меня, я никогда не выпрыгну из этой ямы, в которой мне давно хорошо, мне в ней все удобно и я чувствую, что у меня не так плохо, как у других. Я и пописываю худо-бедно, и в театре репетирую, и вроде книжки читаю. Но все это только видимость интеллектуальной жизни, это удовлетворение мозгового цербера, которому необходимо кидать куски время от времени, вроде моих рассказов, и он не станет теребить совесть, не станет указывать мне на мою духовную нищету, на мое внутреннее ожирение.

Но что я хочу, как я могу жить иначе, чтобы не оглядываться, не бояться этого цербера, не бросать ему жалкие кости, не обманывать его показухой?!

Все равно не отвечу, потому не знаю, а если и знаю, то не скажу.