Текст книги "Таганский дневник. Книга 1"

Автор книги: Валерий Золотухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

Я был страшно заведен этими двумя письмами – отзывами о моем слове у гроба Эфроса.

Двумя письмами с двумя полюсными мнениями, исключающими друг друга.

Спать!

Таня Б. принесла верстку рассказа «Похоронен в селе».

22 января 1987

Четверг.

Сегодня 9 дней А В. Эфросу.

Театр двух пустых кабинетов. Почему он не сел в кабинет Любимова? Почему вообще так деликатно, опасаясь как бы кого не обидеть, вел себя? Надо было больше и чаще говорить с ним. А вот Бортника – избегать. Который раз я эти слова говорю себе, а избежать его не могу. Вот и сегодня заеду за ним, и поедем смотреть «Кориолана».

Любимов, как сказало радио, отказался комментировать смерть своего старого друга и преемника…

А то, что фестиваль будет проходить под знаком памяти выдающегося советского режиссера А Эфроса, должно его шибко обрадовать… Лидер эмиграции. Господи! Прости ему, грешному!

Только бы Париж прожить и выжить.

23 января 1987

Пятница.

Аня-гримерша меня Богом пугает. Часто меня в последнее время стали им пугать, сами они его суда не боятся, сами они во всем правы…

По Москве упорный слух, что Таганка сократила Эфросу жизни лет на 10, и мошкара может заесть и пр.

Вообще хорошо бы к Франции заготовки какие-нибудь набросать, чтоб там на Елисейских полях обдумать можно было.

Он лежит рядом с Арбузовым. Что явилось причиной его смерти – «немилость короля и черная Кабала?»

24 января 1987

Суббота.

Ни на что времени не хватает. А надо записать, что вчера в ВТО я провел вечер с В. Высоцким, – убежал от Полоки, от Бортника. Открывал вечер М. Ульянов – ну, глыба, ну, ум, ну, мужик российский… И как на его фоне мелко и неумно выглядела наша шушера: Венька, дурак-Хмель – низкий, ни к слову, ни к делу, а так, заодно, вспомнил Любимова, Леня манерный какой-то стал, суетливый… Белла Ахатовна так запоэтизировала свою интонацию, что не поймешь уж о чем речь, – пародией на саму себя стала. И как же я выглядел? На самом деле. Родственники сказали – самое сильное впечатление Вы и Ульянов. Что мне остается делать, как принять эти слова на веру. Уж я не говорю о Тамаре, которая сказала: «Ты у меня самый лучший…»

2 февраля 1987

Понедельник.

Париж, отель «Трианон».

4 февраля 1987

Среда, мой день.

Господи! Сделай так, чтоб этот день стал днем нашего театра, может быть, наше будущее от сегодняшнего дня зависит.

Прием в посольстве – Яков Петрович – мы с ним по корешам просто, он в Барнауле начальником цеха работал, был и в Бийске, а сам с Урала. Напившись мартини с тоником, поехали на балет с участием Максимовой и Васильева. Когда отгрохали аплодисменты и в последний раз наступила темнота и тишина, я крикнул во всю глотку: «Катя, браво!»

На что я в Париже трачу время? Люди пошли на Монмартр пешком. А мне там надо крайне побывать и нарисоваться. Таким образом, у меня будет два портрета с Монмартра с разницей в 10 лет. Тогда это стоило 30–40 франков. Сколько это стоит в нынешних франках?!

Вытащил меня Иван в город Париж, пошли мы искать синема «Одеон», где Алла смотрела фильм Тарковского – такой гениальный, такой откровенный – «Жертва», кинотеатр мы нашли, но фильма не обнаружили нигде.

Теперь, после этой пресс-конференции, надо успокоиться, весь дрожу от своего добавления к словам Аллы, ставшим уже оскоминой: «Труппа, конечно, хочет, чтобы он вернулся, дело возвращения в его собственных руках… должен решить он сам».

Хочу добавить к словам Аллы, как она удачно добавила о методе Эфроса… Хочет или не хочет труппа возвращения Любимова, вопрос неоднозначный, потому что по отношению к труппе Любимов ведет себя нечестно и непорядочно. Я подчеркиваю, по отношению к труппе. Все.

Алла. Но ты хочешь, чтоб он вернулся?

– Я еще раз говорю – неоднозначно я отношусь. Он распустил о себе столько сплетен, а информация разноречивая, что трудно одной формулой определить истинное отношение труппы к нему, я высказываю только свое мнение.

В общем, я и тут кашу заварил. После конференции меня поблагодарили иностранная корреспондентка за это добавление и Наташа Крымова.

Может быть, язык мой – враг мой, но я сказал, что думал, и пусть Любимов об этом знает. Наживу я себе еще пару тысяч «доброжелателей». Интересно, как эти слова мои прокомментирует Иван с Глаголиным. Молчуны.

5 февраля 1987

Четверг.

А премьера прошла, кажется, удачно, может быть, и более щедрый эпитет можно было бы поставить, да ведь не известно, что скажет «брат мусье» в своих «Фигаро». Кричали «браво», и много раз мы выходили на поклоны. А после спектакля нас приветствовал посол – Яков Петрович – и тоже разделил наши приятные минуты от только что затихшего зала. Я понимаю, что кричали наши, как и мы кричали нашим на балете. Наши есть везде. После спектакля прием коллектива в «Одеоне». Я съел несколько микробутербродов, запил оранжем и ушел спать, хотя не спал и в два часа ночи крикнул соседям: «Лешка! Ложитесь спать! Надоели». И надо же, они выключили приемник и затихли, но я все равно не мог заснуть и опять начал монолог и диалог с Любимовым. Это опасно, я становлюсь политиканом. Но какой это соблазн, какая это отрава – давать интервью репортерам, толпе репортеров с микрофонами и фото-, кинокамерами и говорить все, что тебе вздумается, и знать, что будешь услышан, оскандален, а значит, известен. Огромный соблазн поговорить свободно, зарваться и удивляться «смелости» своей мысли и языка, а если ты еще поносишь начальство, а Любимов – мое как бы начальство – это доставляет удовольствие мелким душонкам. Хватит.

Меня хвалили после первого акта, особенно монолог в зал, он так звучит в свете нынешней политики Горбачева, просто в десятку, как будто нарочно Эфрос сегодня так перестроился, хотя это было сделано десять лет назад. Ну, разберется, надеюсь, «мусье». Сейчас опять прием в посольстве, и я хочу поехать.

И съездил зря, а впрочем… нет… нам читали лекции по правилам поведения во Франции, где террористы, морозы и студенты вогнали Францию-Париж в осадное положение.

– Успел вчера записать свои впечатления? – спросил меня Г. И. – представитель министерства – Мне Иван сказал, что ты записываешь каждый день свои наблюдения…

– Ваня! Ты знаешь, что за границей нельзя вести никакие записи? Что же ты накапал на меня, и зачем тебе это нужно, сведения про меня поставлять?

6 февраля 1987

Пятница.

Шестой день в Париже… Боже мой!! В течение 10 лет после первого Парижа, вспоминая, я спрашивал себя, – да было ли это? Или то был сон, как говорят в Одессе.

И вот я шестой день в Париже… И видел его два раза из окна автобуса… И веду свои жалкие записи о Любимове, Бортнике и своей персоне. Вот что значит – глядеть и не видеть и беспрограммно жить. Записать, кажется, ведь и дома можно будет потом, а сейчас надо торопиться наглядеться, наслушаться, набраться впечатлений…

Задела цитата Ахматовой: «Хорошо, что есть маршалы, не предающие своего хозяина».

Сразу кольнуло, не есть ли я тот маршал, что предал своего хозяина на пресс-конференции? И долго мысль эта не оставляла меня, долго я искал и ищу себе оправдания, но ведь сказал, что думал?! А стоило ли это делать?! Но он безнравственный человек, пусть старый… но так не поступают… – Не суди, да не будешь судим… – Замечательная заповедь. Но ведь он же судит меня, а я что, камень…

Мне бы в Париже о Тарковском написать, узнать, как похороны прошли. Неужели, как говорит Ростоцкий, – за гробом никто не шел, и закапывали его двое сотрудников из совэкспортфильма. Как выясняется – бред сивой кобылы. Наташка с Андреем вчера в ресторане рассказывали, что были тысячи, не тысяча, а тысячи народа, играл Ростропович, а на кладбище люди поехали специальными автобусами и пр. Все это надо проверить и узнать.

В «Фигаро» заметка весьма нелестная. Откровенной ругани нет, но: «сломанное очарование А.С.». Они бы хотели видеть Чехова традиционного с очарованием неразличимой почти музыки… а тут сломанное нарочно, чтоб не как по классике и т. д. Грустно как-то мне за бесцельно прожитые годы. Вот приехал Юрский, и я знаю, что он для Мартины будет интереснее меня и пр.: больше знает, больше умеет, лучше воспитан и целоваться не полезет.

– А вы из деревни?

– А что, это видно?

Начать главу «Родословная» с того, как поставили, оформили в паспорте развод. Огромная печать – «разведен с гр. Шацкой». И какой был ветер в глаза, хотелось плакать, и чуть было не оставил паспорт в мусорном баке – ну и оставил бы… А дальше что? Ведь разведен, и это после штемпеля в паспорте стало ощутимой явью, что-то проползло по душе и коже, и ушли в мрак забвения счастливые дни Пальчикова переулка, улицы Хлобыстова, рождение Дениса… его ползание по ступенькам, ведущим в комнату матери и ребенка в аэропорту Домодедово, когда я их отправлял самолетом в Новокузнецк, в первый в жизни Дениса раз.

Господи! Давно ли это было?! И опять вспоминается Париж того приезда, это уже почти разрыв с Нинкой, и только механическое соединение в паспорте сближало нас в один номер, под одну крышу.

7 февраля 1987

Суббота.

День освящен посещением русского кладбища – Бунин, Тарковский, Коровин, А. Дмитриевич. Зашли в церковь, поставили три свечки за упокой раба божьего Андрея Тарковского. Действительно, нашел свой последний приют Андрей Арсеньевич в освободившейся могиле хорунжего, занял его обиталище, выселил из него забытого всеми хорунжего – такие порядки – 50 лет проходит, и место продается другому – старые плиты, старый православный мхом поросший крест и маленькая стальная табличка, проволокой привязанная, с выбитой фамилией нового владельца-жильца. Царствие небесное.

Как я себя возненавидел за то, что так перепугался от сообщения Мартинетты в кафе-таверне, что завтра у нас будет Любимов на спектакле, об этом все говорили в фойе, и настроение у меня рухнуло, я стал представлять себе будущую встречу с ним. Если плюнет мне в лицо, думал я, я ему плюну тоже и дам в морду… И с этим решением лег спать в третьем часу ночи, убежав от Бортника с французами и Мартинеттой.

Замечательно читал Юрский и имел замечательный и заслуженный успех. Буду читать «Зубра».

8 февраля 1987

Воскресенье.

– Вы ответите на вопросы?

– На любой.

И вот уж которые сутки отвечаю мысленному корреспонденту. Любимова они воспринимают как политическую фигуру, и их интересует, в основном, твое отношение к его борьбе.

Для меня все это его политиканство выглядит химерой, и только тут, на Западе, видя, как взрослые люди всерьез относятся к его заявлениям, я начинаю задумываться, а может быть, он прав в своих требованиях свободы творчества, слова и пр. Не всегда нас устраивает форма подачи, так, быть может, это издержки нашего воспитания в тоталитарном режиме? То, что на Западе считается свободным поведением, раскованностью мысли и поступков, у нас выходит за рамки приличного поведения… и пр.

Не вдаваясь в политику, ибо далеко зайдем, а это очень на руку скороспелым эмигрантам, которые вовсе выехали не из-за того, что им было так плохо, а просто из интересу, что называется. Определить взаимоотношения Любимова с труппой – как семейные. Жили-жили, детей-спектакли рожали, и вдруг муж семью бросает и объявляет, что он это делает по политическим соображениям… И жена-труппа головой понимает и разделяет, а сердцу не прикажешь, и ей, жене, все кажется, что он ее предал из-за того, что ему где-то лучше. Все остальное уже накручивается. И в сердцах мы готовы навешать на него за этот проступок разных собак, так же, как оголтело и самозабвенно, подвернись возможность, станем его защищать, что мы, собственно, и делаем… И готовы простить ему все заблуждения и скитания, лишь бы хозяин вернулся в дом. Более того, слыша весьма нелестные отзывы о его постановках на Западе, его скандальном и неприличном поведении уже с западной публикой – нам больно и стыдно… Он нужен России, он нужен нам, и мы готовы, мы хотим, чтоб он скорее вернулся домой. А он выставляет требование за требованием. И напоминает старуху из сказки Пушкина – «Сказка о золотой рыбке». То одно требование, одно условие, потом другое. И у нас, у меня впечатление, что он просто не хочет возвращаться, а мы его тянем, тянем… и весьма возможно, как говорится, берем грех на душу. У него молодая жена-иностранка, маленький ребенок, он обеспечен работой вперед и надолго, окружен красивой жизнью и комфортом, а мы его все тянем в прошлую жизнь, говорим, что будет лучше, а он уже не верит. Но Россия остается Россией, и все беды своей страны надо делить пополам, переживать с ней и со своим народом…

9 февраля 1987

Понедельник.

Что я наделал, что я наделал этим своим заявлением на пресс-конференции, я нарушил душевное равновесие и теперь все время оправдываюсь перед собой, ищу защиты и сочувствия у других, а Иван с Мартиной шутят зло: «Ты балансируешь… Продав честность однажды, ты продаешь честность на всю жизнь…»

– Вы беспринципные, трусливые люди, вы шепчетесь по углам, думаете и говорите то же самое, но вслух сказать у вас ни смелости, ни чести не хватает!!

Зачем я ввязался в эту дискуссию, все время в Париже занято этими спорами с собой и с другими, не вижу, не слышу Парижа и боюсь приезда Любимова, боюсь позорного диалога и скандала – стыдно, надо вообще быть выше этого.

В отношении Любимова у меня убеждения скорее патриотические, а не политические – мне жаль, что он работает не на русский театр, а на какой попадется, подвернется.

Два автобуса везут людей на экскурсию по Парижу. А мы с Иваном ждем Н. Тарнопольскую, пойдем с ней по магазинам.

Монмартр произвел на меня грустное впечатление, много собачьего дерьма и жуликов, а не художников.

Ну ладно, ладно. Надо написать моей миленькой Тамаре письмо.

Сложил уж было сумку, к выходу собрался, но снова достал дневник, авось еще несколько успокаивающих мыслей в голову придет. Господи! Спаси и помилуй меня, грешного! Спаси и помилуй в Москве там Тамару мою, и Сережу, и Дениса. Господи, не оставь нас, пусть все будут здоровы и живы. Отгони прочь от ума, выгони из души всю суету о Любимове и судьбах театра, определи скорее к своим заботам, писать надо, надо писать.

Заболоцкий свидетельствует, что они сидели с Шукшиным на просмотре «Бумбараша» в Доме Кино, и, когда я говорил, Василий М. сказал: – Алтайский дурачок!

Это надо проверить. Говорил я о том, что лежит «Интервенция» и о том, что вот лежал «Рублев», вышел, и никакой революции не произошло… о том, кто распоряжается судьбами худ. кино, почему решают люди, не имеющие к этому никакого отношения… о том, что «Бумбараш» по приемам и стилистике во многом повторяет эстетику «Интервенции» и пр. После этого на следующий день позвонили Дупаку, и он сказал, что мне завернули звание и запретили сниматься. Об этом мне потом сказал и Сахаров Алексей, именно за слова в Доме Кино. Очень перепугался Рашеев и жалел, что выпустил меня к микрофону, сокрушался, что «Бумбараш» не поедет на какой-то фестиваль, что у него будут неприятности и пр., а Вася Шукшин сказал про меня – дурачок алтайский. Очень хочется понять, что он имел в виду – жалел меня за смелость или осуждал за глупость.

Я это выступление очень хорошо помню.

Таганка успех имеет не любимовским спектаклем, более того, ненавидимым им спектаклем, предметом раздора между Эфросом и Любимовым.

Эфроса мне ужасно жаль – и присутствие рядом на конференции Наташи и Ольги, может быть, психологически и разъярило меня против Любимова, захотелось сказать в его адрес что-то резкое, чтоб он услышал и понял, что играет на судьбах других безжалостно.

10 февраля 1987

Вторник. Утро.

Второй раз был на завтраке. Погода стоит, что называется, великолепная. День вчера опять прошел бездарно, впрочем, зря я так ополчаюсь на свои дни.

Эдик Лимонов!! И Мартина говорит: «Астафьев, Распутин… мысли, идеи, но язык – XIX век!!» А у Лимонова что хорошего? Язык? Где она нашла там язык?! В примитивном мате? В непристойностях?! Ни на йоту воображения и стиля, хоть какого-нибудь! У русского языка нет вчерашнего дня, а если это Ломоносов и Державин, так это превосходно!! Позорище!!

11 февраля 1987

Среда, мой день.

С утра позвонила Мартина: «Бортник – великолепный актер. Этот спектакль на 100 голов выше «Вишневого сада»… Это открытие Горького для французов. Чехова они знают, а Горького не любили. И вот – открытие. То, что нет стены – наполовину снижает замысел Эфроса. Эта декорация – возврат к Станиславскому, к ночлежке, а не к коммуналке Эфроса, когда нары превращаются в трибуны. Но публика этого не заметила, это знаю я… Критика в восторге. Мне беспрестанно звонят. Наша критика. Не знаю, что скажет правая, у нас тут своя борьба и пр.».

От «Русской мысли» не могу оторваться – о Сахарове, о смерти А. Марченко, о политике Горбачева, о Любимове и Тарковском, – все это выглядит здесь совсем по-другому, и напрасно я ляпнул дополнение к словам Аллы… Здесь все по-другому видится, а если продолжительное время побыть здесь, то обязательно белогвардейцем станешь. Максимов написал роман о Колчаке.

А мест свободных много, чего, тем не менее, на «Саде» не было.

12 февраля 1987

Четверг.

Французы потрясены «Дном» – об Эфросе говорят, как о Моцарте, в превосходных степенях – о его режиссуре. Салик купил мне письма Набокова сестре, избранную прозу Ходасевича и стихи его – тоненькую книжицу. Огромное количество пластинок В. Высоцкого образуется у меня: отберут, заподозрив в спекулятивных намерениях.

Читаю в «Русской мысли»:

«Отмечая, что вся западная пресса единодушно называет Любимова гением, критика все же считает, что в США этот спектакль вряд ли будет иметь такой общественный резонанс, как в Советском Союзе, где, как говорит режиссер, „люди страдают от духовного голода“». Гений… и причем единодушный… а тут все ругают его и разводят руками. Изолгались все, пишут что ни попадя, лишь бы «гений» не насмолил лыжи домой.

У театра встретил Леву Круглого. Поговорили о том о сем… О методе Эфроса, который мы не до конца успели освоить, оттого и спектакль, как «пиджак с чужого плеча». Так выразился критик в «Русской мысли» или так передал его мысль Круглый… Сегодня он будет смотреть «На дне».

Самое, оказывается, приятное занятие для меня в Париже – сидеть в номере и писать дневник

15 февраля 1987

Воскресенье.

Н. Трушину Яковлева сказала, что Эфроса доконало письмо труппы Горбачеву, которое он сам вынужден был подписать, и собрание; она сама вызвала ему «скорую помощь» и пр.

17 февраля 1987

Вторник.

Разговор, и долгий, с Любимовым.

– А зачем я ему буду звонить, если он делает такие заявления на пресс-конференции… В разговоре со мной о пресс-конференции он не говорил. Говорил, что я веду себя как флюгер… – В твои годы… У тебя седина есть.

– Лысина!

– Ну, посмотри на лысину…

– Я сказал то, что думал и хотел, чтоб вы это знали… Я не лгу ни перед собой, ни перед вами…

– Не надо так говорить, Валерий, все мы лжем в той или иной степени, вспомни слова Свидригайлова. Я зла на тебя не держу, всего тебе доброго и хорошего… И запомни этот наш ночной разговор… Меня выгнали как собаку, с малым дитем и хотят, чтоб я приполз к ним на брюхе. Они провоцируют меня, и этот наш с тобой разговор записывают, так вот – пусть слушают еще раз…. Эта сволочь Демичев пока у власти, ордена раздает, скольких людей он выдворил из страны… Вам дали подачку – отправили в Париж. Почему вы не поставили вопрос, чтобы поехал восстановленный вами «Дом на набережной?» Сейчас вы поедете в Милан и снова без единого нашего спектакля… Стреллер несколько телеграмм давал Андропову с приглашением театра в Италию. Пусть они поднимут архивы, там все есть… Они объявили меня врагом народа. Пусть отмываются, пусть сперва восстановят мое честное имя… Пусть вернут Сахарову трижды героя, ему памятник в Москве надо поставить… При чем тут театр, когда разговор вышел на другой уровень, на уровень генсека, когда речь идет о судьбе страны…

– В сердцах, конечно, можно сказать, можно поддать, отойти и снова поддать, но пора мыслить глубже и шире… Ты падал со стенки, а меня выгоняли с работы… Ты все получил, а что получил я?! Ты знаменит и богат… Ты веришь в Бога, читай Библию почаще, там все про нас написано. Глаголин и Дупак… кому я должен верить, этим партийным блядям. Они вами манипулируют, ну, будь здоров…

Несколько раз он прощался и начинал разговор сначала. Но что Советский Союз подкупил французскую прессу (в том числе, выходит, и «Русскую мысль»), это он, по-видимому, постеснялся мне сказать. Похоже на Сталина, когда Римский папа изъявил желание встретиться с ним, Иосиф Виссарионович спросил: «А сколько у него дивизий?» Что-то он говорил про встречу на аэродроме, в аэропорту, будто бы мы ждали, что он нас встретит в Париже, в аэропорту, с распростертыми объятиями… и пр., пр.

Выгнанная собака… враг народа… пусть публично извинятся (они извинятся, а он их пошлет), – вот его платформа и четкая гарантия перед эмиграцией о невозвращении.

Борт самолета Ту-154. Поскольку вчера выступали в аэрофлоте, летим сегодня первым классом – а в классе – Демидова, Яковлева, Золотухин, Сидоренко, Дупак, Крымова, Подгородицкий… В списках меня не оказалось.

Вдовствующая королева – Яковлева, Никита просит меня ради Бога и ради меня, позаботьтесь о ней, я ее люблю; что делать, я знаю, что она сука, дрянь, но это судьба. Лиля Брик: «Когда умирали Маяковский и другие, это умирали они. Когда умер Ося – умерла я. Со смертью Эфроса умерла Яковлева. Я советую ей уйти в запой, родить ребенка от Нетто… Это омолаживает, надо бить на инстинкт бабы, животного. Она сказала, что немедленно уйдет из театра, будет играть только спектакли Эфроса. Она и так играет только его спектакли, и зачем ей быть на разовых, а не получать свои 250 р. Никто ее не будет жрать, Никита: она сама себя уже давно съела. Это все весьма печально, мне очень жаль ее, но что делать?!»

25 февраля 1987

Среда, мой день.

Вечер, и снова надо жить. Таможня отобрала у меня шпаги, задержала пластинки Высоцкого и пр., пр.

27 февраля 1987

Пятница.

«Валера! Отношусь к тебе с нежностью, хотя ты, конечно, орешек. Играешь ты замечательно. Чем-то веет старым в самом хорошем смысле этого слова. Старое для меня – это Добронравов, Хмелев, Москвин и прочие.

Эфрос, июль 1986 г.»

3 марта 1987

Вторник.

Только что почитал несколько страниц В. Некрасова… Все это говорит о том, что у меня хорошее настроение, мне здесь грустно, и ладно. Сейчас, скоро начнется наше большое собрание, где мы будем голосовать за Н. Губенко, который станет нашим Главным. Вчера он мне звонил и спрашивал мнение по разным фамилиям в худсовет, который он себе наметил. Выбранный при Эфросе худсовет он разгонит… – Мы по-разному смотрим (так и сказал – смотрим, хотя Анат. Вас. уже никуда и ни на что не смотрит) на возможную деятельность худсовета.

Главный режиссер театра – Николай Николаевич Губенко – смотрит спектакль!! «Вишневый сад». Избран, проголосован единогласно, вряд ли единодушие, но деваться людям некуда. Грустно, обидно за Димку Крымова, за Хвостова… Так радостно А В. Эфроса Таганка не встречала. Боже! Какая подлая несправедливость!!

Вчера у Наташи Крымовой провел три часа с небольшим.

1) Золотая истина – эти три года были для Толи счастливыми!! Это мы должны с тобой знать и помнить.

Я напомнил ей все, что она «молотила» на поминках – «я был не пьяный, я все помню…»

2) Оля Яковлева – надо дотерпеть, сколько – не знаю…

Я дал слово – зажать, загнать все «унутрь» и любить Селимену по-прежнему.

Господи! Спаси и помилуй нас, грешных, нас, бедных, окаянных артистов! Да, я хочу понравиться Николаю и Жанне. Да, я хочу, чтоб им понравились мои партнеры! Но что делать?! Мы хотим жить, мы должны работать и с надеждой смотреть в будущее. Анатолий Васильевич! Простите нас! Благословите нас!

4 марта 1987

Среда, мой день.

Если бы я мог записать этот трехчасовый монолог Н. Крымовой – сколько там было сказано удивительного, любящего об А. В. Эфросе, как узнавал я его по коротким афористическим фразам – я познавал его. «Ведь он был удивительно, до нелепости застенчивым человеком, мы прожили рядом, познакомившись детьми, 40 лет… а он стеснялся в быту, как мальчишка».

Потрясающие ее маленькие зарисовки, как Карякин, Вознесенский и Гаспаров писали свои воспоминания о В. Высоцком. Первые два тянули, тянули, морочили ей голову, так и не написали…

Вознесенский. Если сказать по-мужски, я ее (статью) уже кончил, если сказать иначе – завтра в 12 на вахте ЦДЛ ты ее можешь забрать.

– Хорошо, я не поехала сама, попросила моего друга, он на машине… статьи не оказалось. Звоню в 14 – нет, в 16 – нет. Звоню Зое. – Андрей улетел в Мордовию.

– А статья… Это же не по-мужски… Я хожу в ЦДЛ, жду, спрашиваю… Он же мне сказал, что по-мужски он кончил статью…

– Разве можно к нему относиться как к мужчине?

– А как к кому я должна к нему относиться?

– Он художник слова…

Карякин примерно то же самое…

– А статью о Володе он написал?

– Он написал статью, но о Тендрякове, о другом Володе.

6 марта 1987

Пятница.

До чего же стало скучно жить. Эфрос мне жить помогал – я знал, где-то есть Эфрос, который находит спасение в «непрерывном, отчаянном труде».

Он любил сидеть в темном зале один и наблюдать, как ставят декорацию, как подвешивают фонари… О чем он думал… И теперь уж никто не скажет: «Валерочка, ты знаешь, что я подумал…»

Теперь – дожить бы до Милана, и Милан прожить!!

Как-то завтра будет с «Мизантропом»?

7 марта 1987

Суббота.

Никто мне не звонит уж третий день из театра, здоровьем моим никто не интересуется: как это, впрочем, хорошо, но и обидно. С одной стороны, это вроде бы и доверие, а с другой стороны, так это полное безразличие и даже больше…

Какое счастье, черт возьми, что у меня есть «Мизантроп», «Дом на набережной», Альцест, Глебов… какое счастье, что я – артист, что я с утра волнуюсь, талдычу снова и снова текст, боюсь публики, боюсь Яковлевой… и заранее предвкушаю удовольствие от произносимых фраз, в которые заключены роскошные (пусть не мои, но и мои иногда) мысли. И как мне хочется быть понятым и как можно тоньше и больнее самовыявиться… Какая-то ужасно грустная вчера передача о Ю.В. Яковлеве… – как он любит быть один. «Как одинок человек в этом мире, Боже мой».

9 марта 1987

Понедельник.

Ну, что же… Сегодня в 14–30 представят нам Николая Николаевича в качестве нашего руководителя – Главного режиссера. А у меня – дела…

15 марта 1987

Воскресенье.

Сегодня «Мизантроп», и на душе смутно. Однако я собираюсь поехать к Соколовой и попеть. Опять я занимаюсь бодягой. Зачем я это делаю? Что я извлеку из этой затеи?

Сейчас будет «Мизантроп». Господи! Спаси и помилуй нас, грешных! Какая-то есть уверенность и в собственных силах, да и в собственной маленькой правоте, то есть – другие неправы больше. Прости, Господи!

16 марта 1987

Понедельник.

Прекрасно игралось мне вчера, давно я не ощущал себя таким здоровым, талантливым и счастливым. И чувства, и голос, и тело были мне послушными, охочими помощниками. И Ольга была хороша. Я изумлялся ей.

Губенко – поставил стол Любимову и сверху приколотил замечательный, очень экспрессивный его портрет. А внизу слова Ю. П. – «Как это ни парадоксально, но я верю в свое возвращение… Не может же это продолжаться до бесконечности… Ю. Любимов».

Губенко. На представлении… только у меня и осталось в ушах… партия… Ленин… реставрация любимовских традиций. А в государстве разве не реставрация ленинских принципов… Театр должен, обязан помочь государству… Как это делал он все 20 лет… Здесь нет эфросовцев, нет любимовцев…

22 марта 1987

Воскресенье.

Но сегодня «Мизантроп»! «Скоро будем играть „Мизантропа“». С каким предчувствием близкого счастья, с какой светлой грустью сказал эти слова в Польше Анатолий Васильевич.

Такой он славный человек был. И я его понимал. И каждый раз, играя «Мизантропа» или готовясь к выходу, я вспоминаю, о чем же просил в этом месте Эфрос. Царство ему небесное!! Перефразируя Мориака, скажем так, даже не перефразируя, а просто, обращая слова писателя к нашему мастеру: «Он жаждал обрести твердую почву в стране нежности, которая по природе своей – царство зыбкости…»

И вот в «Неделе» статья о Губенко – Театр на Таганке должен быть возрожден… Былые спектакли, былая слава, и пр. Значит, Эфрос театр похоронил?! А я на панихиде сказал, что он театр спас. Где, на чьей стороне правда?!

И зачем возрождать театр на Таганке, кто заменит Любимова?! Что это значит? Восстановить спектакли – это совсем не означает. Возродить – это некоторое время продержаться на старом репертуаре. Это вообще спекуляция и проституция. Ты свое сделай, а не пользуй до изнеможения старое.

Да, тут не напечатали, там не утвердили, здесь не похвалили и где-то просто забыли, и обижается человек на весь свет Божий.

Господи! Сейчас «Мизантроп», надо сыграть его как упражнение на легкость. Помоги, Господи, и партнерам моим тоже.

Уехавший ставит условия, пришедший ставит условия… если единство… если идеи и пр. – я остаюсь в театре. Что это за бред?! Зачем делать такой упор на реставрацию прошлого… «В карете прошлого далеко не уедешь».

Участвовали ли Вы в травле Эфроса?

Почти на каждом выступлении я получаю записку с таким или подобным вопросом. Не говоря уже о письмах. «Вернется ли в труппу „костяк?“» Оказывается, трое, что ушли в «Современник», являли собой костяк Таганки, а вовсе не были той «чернью», что оскорбляла А. Эфроса. А мы и не подозревали, что существовали без «костяка». Нет, что-то не то происходит.

24 марта 1987

Вторник

«„Таганка“ должна возродиться» – это один заголовок в «Неделе». А в газете «За рубежом»: «Успех Таганки в Париже… Триумфальные гастроли». Что это такое? Если Таганка должна возродиться, значит, она умерла на время руководства Эфросом? Если она умерла, то почему она не вылезает из заграничных гастролей… получает призы и рецензии? И что это за сплошная ложь со всех сторон?

Розовская компания гнет одно, теперь получается, Губенко и К° не признают все, что было после Любимова, не сделав еще ничего своего, но уже как бы зачеркивая три года работы Эфроса.

Что ты говоришь, Зина! Какое счастье? Мы еще посмотрим, дай Бог, конечно, но ведь Эфрос сразу занял тебя в трех премьерах, одна за другой. И ты кричала то же самое! Ох, ох!! Подлые люди!

На концерте-встрече в станкостроительном институте опять сплошь вопросы о травле Эфроса, и еще – «беспокоит судьба Любимова». Да пусть она вас не беспокоит, это он о вас беспокоится, как-то вы тут, оставшиеся, несчастные, советские люди, обманные и Горбачевым, и Лигачевым, и пр.

26 марта 1987

Четверг.

Вчера в «Правде» Любимов и К° названы «отщепенцами» – «Переполох в стане «бывших». Это те, кто написал «манифест», или «декларацию», к Горбачеву. «И вот уже Любимов ставит свою подпись рядом с Максимовым и пр.?»