Текст книги "Синдикат-2. ГПУ против Савинкова"

Автор книги: Валерий Сафонов

Соавторы: Олег Мозохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

В ходе судебного процесса у Савинкова не было противника. И не только потому, что дело его слушалось без обвинителя и свидетелей. Важнее, что сам Савинков не вел уликовой борьбы, почти не отрицал фактов. В этом отношении этот процесс представлял собой полную противоположность процесса центрального комитета социалистов-революционеров, который отнял летом 1922 г. почти два месяца у Верховного суда. Оба эти процесса по содержанию представляют собой одно и то же явление распада белогвардейщины на левом ее фланге.

В области фактов Савинков оставался почти правдивым. У него хватило простого вкуса не прятаться на суде в эсеровские кусты. Он наметил себе гораздо более узкую, легче разрешимую задачу: придумать какое-нибудь объяснение своим поступкам. И вот эту узкую задачу Борис Савинков при всех своих общепризнанных талантах не в состоянии был разрешить. После двухдневного единоборства с фактами сам Савинков в заключительном слове почувствовал всю глубину своего морального поражения. В последнем своем слове он клянется, что «не интересы имущих классов руководили им».

Савинков находит целый ряд виновников своего падения. Роковым своим «грехом» он признает свое отрицательное отношение к большевизму в октябре 1917 г. Повинна обстановка боевой организации, при царизме оторвавшая Савинкова от жизни, повинна эмигрантщина, державшая его в младенческом политическом развитии, несмотря на то, что он претендовал на роль вожака и лидера; повинны, наконец, белые генералы, соблазнившие Савинкова своими уступками.

«Любимым словесным коньком Савинкова является его любовь к крестьянству. Это она, якобы, заставила его заблуждаться, жертвовать всем и всеми. Во имя мужика он, Савинков, готов был шествовать по колено в мужицкой крови. Но как же примирить эту беспредельную преданность интересам народовластия с деятельностью, которая от начала до конца проводилась по заданиям помещиков, генералов и банкиров?»[231]231
  Дело Бориса Савинкова. Рабочая Москва. 1924. Л. 14.


[Закрыть].

Есть и другая категория лиц и групп, которые действительно являлись соучастниками всех преступлений Савинкова Это те иностранные руки, которые «держали в тисках» эсеровского героя и направляли его по своему желанию, бросая с одного фронта на другой, из подполья в дипломатическую работу, из Мозыря в Лондон и т. д. Не год и не два Савинков исполнял приказы своих иностранных содержателей. Но только совсем недавно заметил, что находится в неволе.

«В двухдневной речи Савинкова вы не найдете ни разу слова «преступление». Самое большее, что Савинков позволял себе, это говорить о своих «ошибках» и о своих «заблуждениях», причем он не допускал и мысли, что эти ошибки сознательные. «Я подчеркиваю, – говорил он, – моя невольная вина перед русским народом; вольной вины за мной нет». Где же был разум интеллигента Савинкова, не успевшего подумать, чья диктатура? Где была воля этого механизированного человека, посылавшего с холодной расчетливостью ослепленных казаков и растерянных крестьян на смерть и убийство? Неужели этот разум и воля были не у Савинкова, а у тех, кого он гнал впереди себя?»

Показания в суде, заключительное слово подсудимого разочаровали его иностранных покровителей, внесли растерянность в белую эмиграцию. Одна часть западной прессы пыталась замолчать процесс, другая, стремясь ослабить внимание от разоблачений Савинкова, объявила процесс инсценировкой над подставным лицом. Но факты упрямая вещь. На процессе, хотя и с оговорками, Савинков окончательно разоружился и признал свою деятельность против советской власти преступной.

Польские газеты также откликнулись на судебный процесс над Савинковым. Так, газета «Курьер Поранный» в номере от 31 августа опубликовал интервью с друзьями Савинкова.

Философов заявил, что абсолютно не верит его покаяниям. Даже враги признавали Савинкова умным, между тем то, что приписывает ему советское сообщение, было бы истинной глупостью. Если бы он хотел помириться с советской властью и призвать эмигрантов к тому же, то ему не требовалось бы для этой цели ехать с фальшивым паспортом в Россию. Он мог бы убеждать эмигрантов с большей свободой в Париже, где жил последнее время, чем в Московской тюрьме. Если бы он действительно вел переговоры за границей с большевиками, то мог бы добиться для себя более выгодных условий, чем 10 лет тюрьмы. Всем знающим Савинкова известно, что он не скрывает своих взглядов и умеет идти против течения. Философов говорил, что поверит в покаяния Савинкова тогда, если он на свободе, т. е. за границей, напишет письмо, в котором подтвердит все то, что ему приписывают советские сообщения.

Арцыбашев заявил, что не верит ни одному слову в сообщениях советской прессы. Большевики могли убить Савинкова, если его поймали. Я знаю, что такое большевистский суд, заявил знаменитый писатель, – я знаю судей, которых упоминают в сообщении, – Ульриха и Камерона это кровавые палачи.

Португалов, один из редакторов «Свободы», заявил, что опубликование вымышленной декларации Савинкова является утонченнейшей пыткой большевиков, проделываемой над Савинковым. Они издеваются над пленным врагом, показывая ему газеты, позорящие его. Впрочем, Португалов не был до конца уверен в том, что вся история с начала до конца является мистификацией[232]232
  ЦА ФСБ России. Д. Н-1791. Т. 17. Л. 127.


[Закрыть].

В то время в Варшаве находилась Турчинович, сестра Савинкова. Известие об аресте брата чрезвычайно ее испугало и было полнейшей неожиданностью. Она не допускала мысли, что бы он мог поехать в Россию. «Трудно даже представить себе, до какой степени они его ненавидят», – заявила она. Мысль о покаянии Савинкова она, как и все ее друзья, отвергает с величайшим негодованием.

В большой передовой от 1 августа «Курьер Польский» пишет, что дело Савинкова является еще одним доказательством того, что под красной коммунистической звездой собираются по давней системе московских царей «земли и люди русские»; великодержавный русский национализм, выступавший ранее под двуглавым орлом, явно укрепляется.

Газета «Работник» 4 сентября посвящает Савинкову передовую статью «Конец Савинкова». По ее мнению, решающую роль в измене Савинкова сыграла не перемена убеждений, не уверенность в том, что советское право является соответствующим и желательным для страны, а исчезновение боевого настроения и подчинение господствующей силе у самого Савинкова.

По мнению газеты, дело Савинкова напоминает дело члена исполнительного комитета народной воли Льва Тихомирова. Так же, как и сейчас, в 1887 г. как гром с ясного неба на русскую эмиграцию пала брошюра «Почему я перестал быть революционером». «С верой в царя Тихомиров соединял государственный российский шовинизм. Сейчас Савинков уверовал в Советы, соединяя с этим также государственный русский шовинизм. Если Савинков будет пользоваться теперь каким-либо влиянием, то именно путем разжигания Российского Империализма в советской одежде. Как измена Тихомирова никого по убедила в ценности царизма, так точно конец Савинкова – отказ от борьбы с Советами и покорность перед ними – не убедит никого в ценности и спасительности советского строя. Деятельность Савинкова была в значительной мере политической авантюрой. Эта деятельность обанкротилась; но это лишь эпизод. Он ничего по изменит в том процессе, который раньше или позже приведет к победе социалистической демократии над большевистско-русским вырождением»[233]233
  ЦА ФСБ России. Д. Н-1791. Т. 17. Л. 128.


[Закрыть].

В «Курьере Поранном» от 4 сентября собственный корреспондент газеты телеграфирует из Риги: проживающие здесь русские революционеры проливают известный свет на заявление Савинкова, что его якобы заставили совместно работать с «таким бандитом как Балахович». «Они утверждают, что Савинков уже тогда стремился создать общерусский фронт для борьбы с большевизмом. С большим трудом Савинкову удалось получить согласие Балаховича работать вместе. В подтверждение этого упомянутые лица заявляют, что Савинков пошел значительно дальше, т. к. работал вместе с такими авантюристами, как Перемыкин и Аксаков, которые до того были совершенно неприемлемы даже для Балаховича. Будучи начальником вооруженных сил, Савинков охотно принимал к себе офицеров из армии Юденича, который был решительно черносотенцем. Как русская демократия, так и Балахович с беспокойством наблюдали за этими шагами Савинкова, но протестовали лишь в беседах с ним самим, чтобы не ослабить в разгаре боя с таким трудом организованные боевые отряды. Очевидцы рассказывают подробности, характеризующие Савинкова как человека. Когда отряды, в которых были русские, белорусы и украинцы, вошли в Мозырь и Каменец-Каширский, – Савинков принял ряд подарков, награбленных его солдатами у местных евреев. Между прочим, он взял ограбленную у еврея шубу, которая у него находится и по сей день. Этот выдающийся революционер и демократ совершенно спокойно принимал на фронте рапорты о самых ужасных еврейских погромах, совершаемых его солдатами в занимаемых пограничных местечках. Так характеризуют Савинкова его соотечественники и сотрудники» ’.

10 сентября 1924 г., ОГПУ пересылает Сталину письмо Савинкова и его статью «Почему я признал Советскую власть?» с ходатайством о ее публикации.

Савинков в своем письме просит напечатать ее в своем «Деле», в газетах «Правде» и «Известиях», напечатать заграницей в английских, французских, немецких, чешских, польских и других газетах, а также напечатать за границей по-русски, отдельным листком. Последнее, по его мнению, особенно важно, так как статья прежде всего предназначались для широких слоев эмиграции.

Савинков пишет:

«Почему я признал Советскую власть?..

Одни объясняют мое признание «неискренностью», другие «авантюризмом», третьи желанием спасти свою жизнь… Эти соображения были мне чужды. Правда заключается в следующем.

Я боролся с большевиками с октября 1917 г. Мне пришлось быть в первом бою, у Пулкова и в последнем, у Мозыря. Мне пришлось участвовать в белом движении, а также в зеленом. Мне пришлось заниматься подпольной работой и подготовлять покушения. Исчерпав все средства борьбы, я понял, что побежден. Но признать себя побежденным еще не значит признать Советскую власть. Я признал эту власть. Какие были к тому причины?

После октябрьского переворота многие думали, что обязанность каждого русского бороться с большевиками. Почему? Потому что большевики разогнали Учредительное собрание; потому что они заключили мир[234]234
  Речь идет о Брестских мирных переговорах, они предшествовали заключению Брестского мира, подписанного 3 марта 1918 г. и ратифицированного Чрезвычайным четвертым Всероссийским съездом Советов 15 марта 1918 г.


[Закрыть], потому что, свергнув Временное правительство, они расчистили дорогу для монархистов; потому что, расстреливая, убивая и «грабя награбленное», они проявили неслыханную жестокость. На белой стороне честность, верность России, порядок и уважение к закону, на красной – измена, буйство, обман и пренебрежение к элементарным правам человека. Так и я думал тогда.

Кто верит теперь в Учредительное собрание? Кто осуждает заключенный большевиками мир? Кто думает, что октябрьский переворот расчистил дорогу царю? Кто не знает, что расстреливали, убивали и грабили не только большевики, но и мы? Наконец, кому же не ясно, что мы не были «рыцарями в белых одеждах», – что мы виноваты именно в том, в чем обвиняли большевиков?

Сказанное выше не требует доказательств. И если бы дело шло только об этих, второстепенных, причинах, мы, конечно, давно бы сложили оружие и признали Советскую власть. Но мы русские. Мы любим Россию, т. е. русский народ. Мы спрашиваем, с кем же этот народ? Не захватчики ли власти большевики? Не разоряют ли они родину? Не приносят ли они в жертву Россию Коммунистическому Интернационалу? И где завоеванная Февральской революцией свобода?

На три последних вопроса ответить нетрудно. Возьмите цифры. Сравните посевную площадь за 1916, 1922 и 1923 гг. Сравните продукцию угля, нефти, металлургии и хлопчатой бумаги за 1922 и первую половину 1924 г. Сравните производительность труда, товарооборот, заработную плату и транспорт за тот же период времени. Сравните, конечно, на основании проверенных данных. К каким выводам вы придете? Да, Россия разорена войной и величайшей из революций. Да, чтобы поднять ее благосостояние, необходима напряженная и длительная работа. Но большевики уже приступили к этой работе, и страна поддержала их. Лучший пример – Донбасс. Почему же предполагать, что белые работали бы быстрее? Мы ведь знаем, как «восстанавливались» Юг и Сибирь. Нет, возлагать надежды на белых, на эмиграцию, все равно что тешить себя легендой – легендой о полном финансовом и экономическом банкротстве большевиков. Главные затруднения уже позади. Власть, которая выдержала блокаду, гражданскую войну и поволжский голод – жизнеспособная и крепкая власть. Власть, которая создала армию, разрешила сложнейший национальный вопрос и защищает русские интересы в Европе – русская, заслуживающая доверия власть. О разорении страны уже не может быть речи. Речь идет о восстановлении ее. Признаем нашу ошибку. Или мы можем мыслить современное государство только с помещиками и крупной буржуазией? Или нам снова нужны варяги, чтобы «править и володеть» Россией… «править» на фабриках и «володеть» в лесах и полях?

Я не коммунист, но и не защитник имущих классов. Я думаю о России, и только о ней. При царе Россия была сильна, – и стала жандармом Европы. Советская власть, укрепившись, объединила в равноправный союз народы бывшей Российской империи. Она стремится к усилению и процветанию СССР. Пусть во имя Коммунистического Интернационала. Значит ли это, что Россия приносится ему в жертву? Нет, это значит, что в глазах миллионов русских людей вчерашний жандарм, Россия, станет завтра освободительницей народов. Для меня достаточно восстановления ее. Но меня спросят: как же восстанавливать без свободы? Я на это отвечу: а, если бы белые победили, разве бы не было диктатуры? Я предпочитаю диктатуру рабочего класса диктатуре ничему не научившихся генералов. Рабочий класс кровно связан с крестьянством. А генералы? С «третьим» и «пятым» снопом. Мы это видели на примерах.

Все это общеизвестно. Общеизвестно в России, но гораздо менее известно за рубежом. Эмиграция живет испугом – воспоминанием о расстрелах и нищете. Испуг – советчик плохой. Как забыть о революционном развале? Как поверить в государственное строительство рабочего класса, в строительство без на мель выброшенной буржуазии? Ведь, по эмигрантскому мнению, восстанавливать государство, значит вернуться к капитализму… Но, даже поверив в творческие силы народа, неизбежно ли признать Советскую власть? Не всякое правительство идет навстречу народу, еще реже оно неразрывно спаяно с ним. И при царе народ создавал и производил. И при царе очень медленно, но поднималось благосостояние страны. Однако царь был врагом. Он был, в частности, врагом и моим. Его власть я не признавал никогда и признать бы не мог. А Советской власти я подчинился. Подчинился не потому, что большевики восстанавливают Россию, и не потому, что Россия – одно, а Коммунистический Интернационал – другое, и не потому, что диктатура рабочего класса, конечно, лучше диктатуры буржуазии. Еще раз, почему?

Я сказал, что признать себя побежденным еще не значит признать Советскую власть. Если бы был побежден только я, если бы был разгромлен только «Союз защиты родины и свободы», я был бы вынужден прийти к заключению, что лично я неспособен к борьбе. Но мы все побеждены Советской властью. Побеждены и белые, и зеленые, и беспартийные, и эсеры, и кадеты, и меньшевики. Побеждены и в Москве, и в Белоруссии, и на Украине, и в Сибири, и на Кавказе. Побеждены в боях, в подпольной работе, в тайных заговорах и в открытых восстаниях. Побеждены не только физически – насильственной эмиграцией, но и душевно – сомнением в нашей еще вчера непререкаемой правоте. Перед каждым из нас встает один и тот же вопрос: где причина наших бедствий и поражений? В тылах? Но и у красных были тылы. В воровстве, в грабежах, в убийствах? Но и у красных вначале были грабительство и разбой. В бездарности, в неразумии? Но ведь не боги горшки обжигают… На нашей стороне был «цвет» военных людей, и «цвет» ученого мира, и «цвет» общественности, и «цвет» дипломатии. По крайней мере, мы искренно думали так. Однако красный командир из рабочих победил стратегов Генерального штаба. Однако крестьянин, член РКП, лучше понял смысл совершающихся событий, чем заслуженные и прославленные профессора. Однако рядовой партийный работник ближе подошел к трудовому народу, чем патентованные народолюбцы. Однако советские дипломаты оказались сильнее и тверже многоопытных российских послов. Прошло семь лет. Мы распылены. Мы живые трупы. А Советская власть крепнет с часу на час.

Больше года назад, за границей, я задумался над этим явлением. Больше года назад я сказал себе, что причина его должна быть простой и глубокой. Признаем снова нашу ошибку. Мы верили в октябре и потом долгих семь лет, что большевики – захватчики власти, что благодаря безволию Временного правительства горсть отважных людей овладела Москвой и что жизни им – один день. Мы верили, что русский народ, рабочие и крестьяне, с нами – с интеллигентской или, как принято говорить, мелкобуржуазною демократией. В этой вере было оправдание нашей борьбы… Что же? Не испугаемся правды. Пора оставить миф о белом яблоке с красною оболочкой. Яблоко красно внутри. Старое умерло. Народилась новая жизнь. Тому свидетельство миллион комсомольцев. Рабочие и крестьяне поддерживают свою, рабочую и крестьянскую, Советскую власть.

Воля народа – закон. Это завещали Радищев и Пестель, Перовская и Егор Сазонов. Прав или не прав мой народ, я – только покорный его слуга. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать.

Когда при царе я ждал казни, я был спокоен. Я знал – я послужил, как умел, народу: народ со мной и против царя. Когда теперь я ожидал неминуемого расстрела, меня тревожили те же сомнения, что и год назад, за границей: а что, если русские рабочие и крестьяне меня не поймут? А что, если я для них враг, враг России? А что, если, борясь против красных, я, в невольном грехе, боролся с кем? С моим, родным мне, народом.

С этой мыслью тяжело умирать.

С этой мыслью тяжело жить.

И именно потому, что народ не с нами, а с Советскою властью, и именно потому, что я, русский, знаю только один закон – волю русских крестьян и рабочих, я говорю так, чтобы слышали все: довольно крови и слез; довольно ошибок и заблуждений; кто любит русский народ, тот должен подчиниться ему и безоговорочно признать Советскую власть.

Есть еще одно обстоятельство. Оно повелительно диктует признание Советской власти. Я говорю о связи с иностранными государствами. Кто борется, тот в зависимости от иностранцев – от англичан, французов, японцев, поляков. Бороться без базы нельзя. Бороться без денег нельзя. Бороться без оружия нельзя. Пусть нет писаных обязательств. Все равно. Кто борется, тот в железных тисках – в тисках финансовых, военных, даже шпионских. Иными словами, на границе измены. Ведь никто не верит в бескорыстие иностранцев. Ведь каждый знает, что Россия снится им как замаскированная колония, самостоятельное государство, конечно, но работающее не для себя, а для них. И русский народ – народ-бунтовщик – в их глазах не более, как рабочая сила. А эмигранты? А те, кто не борется, кто мирно живет за границей? Разве они не парии? Разве они не работают батраками, не служат в африканских войсках, не просят милостыни, не голодают? Разве «гордый взор иноплеменный» видит в них что-либо иное, кроме досадных и незваных частей из низшей, из невольничьей расы? Так неужели лучше униженно влачиться в изгнанье, чем признать Советскую, т. е. русскую власть?

Ну а если ее не признать? За кем идти? О монархистах я, конечно, не говорю. Вольному воля. Пусть ссорятся из-за отставных «претендентов». Я говорю только о тех, кто искренно любит трудовую Россию. Неужели достойно «объединяться» в эмигрантские союзы и лиги, ждать, когда «призовут», повторять, как Иванушка-дурачок, легенды и мифы и верить, что по щучьему велению будет свергнута Советская власть? Мы все знаем, что эмиграция болото. Для «низов» – болото горя и нищеты. Для «верхов» – болото праздности, честолюбия и ребяческой веры, что Россию нужно «спасать». Россия уже спасена. Ее спасли рабочие и крестьяне, спасли своей сознательностью, своим трудом, своей твердостью, своей готовностью к жертвам. Не будем смешивать Россию с эмигрантскими партиями. Не будем смешивать ее с помещиками и буржуазией. Россия – серп и молот, фабричные трубы и необозримые, распаханные и засеянные поля. Но если бы даже Россия гибла, эмигрантскими разговорами ее не спасешь.

Многое для меня было ясно еще за границей. Но только здесь, в России, убедившись собственными глазами, что нельзя и не надо бороться, я окончательно отрешился от своего заблуждения. И я знаю, что я не один. Не я один, в глубине души, признал Советскую власть. Но я сказал это вслух, а другие молчат. Я зову их нарушить молчание. Ошибки были тяжкие, но невольные. Невольные, ибо слишком сильная буря свищет в России, во всей Европе. Минует год, или два, или десять лет, и те, кто сохранит «душу живу», все равно пойдут по намеченному пути. Пойдут и доверятся русскому трудовому народу». И скажут:

Мы любили Россию и потому признаем Советскую власть.

Борис Савинков. Сентябрь 1924.

Внутренняя тюрьма»[235]235
  АП РФ. Ф. 3. Оп. 59. Д. 28. Л. 5—12.


[Закрыть].

11 сентября 1924 г. на Политбюро обсуждался вопрос об открытом письме Савинкова. Было принято решение:

«а) Не возражать против напечатания письма Савинкова. Предложить тов. Менжинскому озаботиться о напечатании за границей;

б) Указать редакциям газет на необходимость помещения статей, комментирующих письмо Савинкова»[236]236
  АП РФ. Ф. 3. Оп. 59. Д. 28. Л. 3.


[Закрыть].

Статья была опубликована в советской и иностранной прессе. Она явилась любопытным человеческим документом, пролила дополнительный свет на роль правительств и разведок западных стран в борьбе против советской власти.

Учитывая то, что комментарии в советских газетах в адрес Савинкова были весьма резкими, 14 сентября 1924 г. Ф.Э. Дзержинский пишет в Секретариат ЦК РКП(б) Молотову: «Наша вся пресса по отношению к Савинкову заняла не совсем правильный тон. Его слишком лично задевают и оскорбляют. Это никоим образом недопустимо, ибо Савинков не будет иметь никакого импульса разоблачать то, что знает, и затем – для колеблющихся такое отношение с нашей стороны к Савинкову может заставить дальше оставаться в белогвардейском лагере. Савинков уже сам убил себя политически, теперь надо использовать его в смысле получения от него показаний о Франции, Польше и т. д. и в смысле разложения эмигрантщины. Просьба дать нашим всем газетам, в том числе и юмористическим (вроде Заноза с Перцем) соответствующие директивы, а именно:

1. Савинкова лично не унижать.

2. Не отнимать у него надежды, что он может выйти в люди.

3. Влиять в сторону побуждения его к разоблачениям путем того, что мы не возбуждаем сомнений о его искренности, но вместе с тем перепечатываем о нем всякие гадости белой иностранной печати»[237]237
  АП РФ. Ф. 3. Оп. 59. Д. 28. Л. 5—12. Л. 14.


[Закрыть].

15 сентября 1924 г. Политбюро принимает решение дать директиву отделу печати о Савинкове.

«1. Дать директиву Отделу печати наблюдать за тем, чтобы газеты в своих выступлениях о Савинкове соблюдали следующее:

а) Савинкова лично не унижать, не отнимать у него надежды, что он может еще выйти в люди;

б) Влиять в сторону побуждения его к разоблачениям путем того, что мы не возбуждаем сомнений в его искренности;

2. Поручить Отделу печати на основании этой директивы дать разъяснения редакторам газет и предложить им все возбуждающие сомнения статьи и т. п. согласовывать с Отделом печати»[238]238
  АП РФ. Ф. 3. Оп. 59. Д. 28. Л. 16.


[Закрыть].

В это время Б.В. Савинков пишет письмо Философову:

«Дорогой друг Дмитрий Владимирович.

Пишу Вам «друг», хотя и прочел Вашу статью, вернее, отрывки из нея… В этой статье меня больше всего поразило, что Вы думаете, что я «заманиваю» Вас в Москву. Что дало Вам основание думать так.

Я перед Вами виноват очень, но только в одном – в том, что не успел переговорить с Вами до конца. Ни в чем другом я не виноват, и через год, два, три Вы в этом убедитесь сами. Вы приписываете мою «перемену» авантюризму. Подумайте спокойно. Разве при царе я не был долгие годы «скромным эмигрантом». И неужели Вы из тех, кто искренно верит в мой «авантюризм».

Истина проще. Я увидел, что побежден, что мы все побеждены, и сказал это вслух. Не сказать этого в моем положении значило бы снова звать на борьбу. А звать я уже не мог. И не только потому, что борьба оказалась бесплодной. Вы это знаете, но и еще потому, что для меня стало ясно, что она не нужна. Это стало для меня ясно еще в 1923 г. и только приезд «друзей» сбил меня с толку. Не думайте, что я ехал, решив тайно от Вас сдаваться. Нет я сам не знал, что я буду делать. Это в огромной степени зависело от того, что я здесь увижу. А увидел я очень многое, для себя /и для всех, конечно/ очень неожиданное. Неожиданное не только в смысле нашей борьбы, но и того, что здесь происходит. Вы слепы, и Вы мне теперь не поверите и снова обрушитесь на меня. Но и у Вас когда-нибудь раскроются глаза. Не могут не раскрыться. Россия оживает и оживает не вопреки, а при помощи Советской власти. Думайте обо мне, что хотите, но я утверждаю, что это так и что люди за границей не понимают ничего, ибо живут воспоминаниями о 19 и 20 гг. Ну, да что… Убедить Вас я не смогу и хочу одного: вспомните обо мне, когда жизнь заставит признать Вас свою ошибку, как я признал свою.

Обнимаю Вас.

Ваш Б. Савинков»

В это же время Борис Викторович обращается с Открытым письмом к известному народовольцу, первому «политическому» арестованному советской властью Владимиру Львовичу Бурцеву. Живя в Париже, Владимир Львович предпринимал попытки объединить антисоветскую эмиграцию в борьбе с большевиками. В связи с этим перед своим отъездом в Россию Савинков встречался с ним.

«Перед моим отъездом в Россию, я был у Вас в Париже. Я советовался с Вами по некоторым организационным вопросам. О признании Советской власти между нами, конечно, не было речи. И Вы, вероятно, спрашиваете себя, не утаил ли я от Вас своих истинных целей. Не поехал ли я в Москву для некоей «инсценировки» процесса.

Нет. Я с Вами был откровенен всегда и буду откровенен теперь.

Больше года назад я пришел к заключению, что бороться с большевиками бесплодно, по крайней мере, бесплодно из-заграницы. Но я почти ни с кем не поделился тогда своим мнением. Я не сделал

этого потому, что у меня оставалась еще надежда. Я думал так же, как думает большинство эмиграции. Я думал, что не только за рубежом, но и в самой России, среди русских крестьян и рабочих, существует глубокое недовольство. Я думал, что на почве этого недовольства вырастают тайные общества, независимо от нас, эмигрантов, и что эти тайные общества, унаследовав традиции нашей борьбы, борются с Советской властью. Если бы я мог допустить, что я ошибаюсь, вернее, что я введен в заблуждение, я бы тогда же в беседе с Вами открыто заявил, что складываю оружие. Но ни Вы, ни я не допускали столь грубой ошибки.

В России меня постигло два тяжелых удара.

Во-первых, я убедился воочию, что никаких рабочих и крестьянских тайных организаций, борющихся с Советской властью нет, да и быть не может.

Во-вторых, я убедился воочию, что если «традиции» нашей борьбы еще не забыты, то единственно потому, что население нас ненавидит: та борьба, которая была начата «за родину и свободу», выродилась в погромы, грабежи, убийства и шпионаж.

В этих условиях я не мог не признать себя побежденным.

В этих условиях, что бы сделали Вы. Что бы сделали Вы, Владимир Львович, если бы для Вас стало ясно, что не только монархисты – Юденичи, Деникины, Врангели – неспособны к борьбе, но также и демократы – Короткевичи, Павловские, Павловы, – а главное, если бы для Вас стало ясно, что русский народ, то есть русские рабочие и крестьяне, не борются и не желают бороться против Советской власти, а, напротив, поддерживают ее, ибо вполне доверяют ей. Промолчали ли бы Вы, как я промолчал год назад, молчанием своим призывая к продолжению борьбы, или Ваша революционная совесть заставила бы Вас громко признаться в своей ошибке, не считаясь ни с кем и ни с чем, – не считаясь даже и с тем, что в Вас кинут камнем ближайшие Ваши друзья.

Вы – революционер. Вы бы поступили так, как поступил я.

Но Вы скажете: одно дело признать себя побежденным, другое – признать Советскую власть. Сказав так, Вы будете правы. Но выслушайте меня. Вы – бывший народоволец, то есть человек, для 407 которого воля народа – закон. И Вы – государственник, то есть человек, для которого вопрос о восстановлении России – главнейший и важнейший вопрос. Так неужели для Вас не ясно, что если русский народ, то есть русские рабочие и крестьяне, отразили все покушения на Советскую власть, от кого бы они не шли, отразили, имея против себя всю Европу, голодая и холодая, при полной разрухе в стране, то значит, что воля их, – воля народа, – заключается в утверждении и укреплении Советской власти. Вам, Бурцеву, советы могут не нравиться. Но что значит Ваше личное мнение, что значит мнение всей эмиграции, если народ против Вас. Я знаю: за-границей даже зрячие слепы. Как докажу я Вам, что уже совершился спасительный перелом, что разруха окончилась, что большим и длительным напряжением, напряжением всех сил народных и не вопреки, а с помощью и под руководством Советской власти восстанавливается Россия. Как докажу я Вам, что создается новое, русское, непохожее на европейские, государство, – государство не интеллигенции и буржуазии, а крестьян и рабочих. Цену интеллигенции и буржуазии Вы знаете сами… И Вы ведь любите именно трудовую Россию, а не имущие классы. Так за кем Вы идете. За монархистами, но Вы ненавидите их. За эс-эрами. Но Вы пренебрегаете ими. За кадетами. Но Вы не верите им. Идти можно только за русским народом. А русский народ уже начертал свой путь. Что же. Если народ с Советскою властью и если пусть медленно, но восстанавливается Россия, по Вашему все еще надлежит бороться. По Вашему все еще надлежит, упорствуя, защищать старый мир, тот мир, который рушился на наших глазах в России, который близок к крушению в Европе. Ведь Вы знаете, что это мир угнетения слабого сильным, мир владычества денег, мир рабства для сотен миллионов людей. Не против ли него Вы боролись всю жизнь. Защищайте его теперь, защищайте его с иностранцами, а я признаю Советскую власть.

Я хочу закончить это письмо пожеланием. Я желаю Вам, как желаю всей эмиграции, чтобы Вы на пороге смерти, не увидели своей роковой ошибки, – чтобы Вам не предназначено было то, что мне пришлось пережить. Я желаю Вам, чтобы Вы, старый и честный революционер, не содрогнулись бы от сознания, что в глазах миллионов