Текст книги "Закон меча. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 59 страниц)

– Верно мыслишь, дорогой!

За мостом запели трубы. Началась атака. Воины Альбериха, прикрываясь щитами, выходили на мост. Теснясь у перил, стояли лучники. Но первыми вступили в бой катапультеры и баллистиарии – очередь гулких ударов докатилась с набережной Тибра, и над рекой провыли ядра, копья, обрубки брёвен в рост человека, спереди обтёсанные под остриё и обитые железом.

– Берегись! – разошёлся крик Свена.

– Приготовиться! – заорал Сухов.

Окованное брёвнышко ударилось неподалёку, выламывая плиту и раскалываясь. Два тяжёлых ядра попали в цель, расколачивая «скорпион», третье выломало верхний камень парапета. И посыпалось – копья, ядра, стрелы. Олег еле успевал уворачиваться, а уж на отражение атаки времени не оставалось вовсе.

– Заряжай! Пускай!

Выстрелили два камнемёта. Ядра выбили троих‑четверых в строю штурмующих, но это роли не сыграло – под хорошим прикрытием войско Альбериха приблизилось к стенам замка.

Обстрел подутих – баллистиариям нужно было немалое время, чтобы скрутить обратно распущенные вороха воловьих кишок и жил, подтащить снаряды, зарядить. Зато лучники не жалели стрел – оперённые хворостины с калёными жалами падали беспрерывно. Варяги почти не опускали щиты, поднятые над головой, и отлавливали ими пущенные стрелы, собирая убийственные «букеты».

Вновь протрубил рог. Пять или шесть лестниц ударили о стену, скрежеща крючьями.

– Стрелки, к бою! – скомандовал Сухов. – В упор не бить, цельтесь сбоку! Копейщики – на позицию!

– Стойте! – завопил Пончик. – Мы воду подогрели! Четыре полных котла кипяточка!

– Волоки их сюда! – обрадовался Турберн. – Умоем тут некоторых!

Перепуганные поварята выволокли парящие котлы, каждый из них таща вчетвером. С мужеством отчаяния они донесли их до самого парапета, поднатужились и опрокинули за зубцы, окатывая лезущих по лестницам горячим «душем». Пронзительные вопли раздались в ответ.

– Мыться полезно! – проорал Железнобокий. – Вонять будете меньше!

Одного поварёнка зашибло камнем, пущенным из пращи, котёл резко наклонился, выплескивая кипяток на каменные плиты. Малютка Свен тотчас подскочил, помог, почти в одиночку опорожняя котёл куда надо, и улыбнулся довольно, слушая крики и стоны ошпаренных. Воины Альбериха отошли от стен, сосредоточившись на метании копий, свинцовых шариков и дротиков.

Солнце уже садилось за Яникульский холм, когда Олег собрал потихоньку «чёртову дюжину» и привёл её к королю. Гуго выглядел безобразно, он словно постарел и одряхлел – на лице прорезались морщины, щёки опустились брылями, вяло отвисла губа.

– Ваше величество, – твёрдо сказал Сухов, – больше медлить нельзя. Пора уходить.

– Нет! – каркнул Гуго.

– Да! – настоял Олег. – Мои варяги доставят вас в порт и переправят в Геную, а там и до Павии недалеко.

– Срань Господня! – выругался король и покорился, горбя плечи: – Хорошо…

По северной галерее они выбрались на ту сторону замка, которая выходила к пустынному Ватиканскому полю и стене Леонова города.

Малютка Свен быстро закрепил крепкий канат, плетённый из кожаных ремешков, и перебросил его за зубцы парапета, на гребень стены Леонина.

– Свен! Ивор! Стегги! Фудри! Вы спускаетесь первыми!

Варяги молча хватались за верёвку и исчезали за парапетом.

– Твоя очередь, король! – буркнул Турберн.

Гуго Арльский неуклюже взобрался на парапет, хватаясь за канат, и полез вниз. Последним шёл Пончик.

– А ты? – обернулся он к Олегу.

– А я вас прикрою, пусть у вас будет хоть небольшая фора. Одному‑то смыться проще. Полезай, полезай, Понч… Я скоро.

Александр скрылся за парапетом, испытывая жестокие сомнения, а Сухов, мигом погасив легкомысленную ухмылочку, бегом вернулся к «бургундам».

Тибр уже вовсю отражал багрянец заката, тень и свет перепутались, рождая сумрак. Десятками загорались яркие факелы, светом своим лишь сгущая потёмки. Смутный говор нёсся с моста, угрожая, злобствуя, обещая кары небесные и земные. Невидимые трубачи выдули сигнал «На штурм!».

– Приготовиться! – скомандовал Олег, соображая, когда ж ему улучить момент и скрыться по‑английски, не прощаясь.

Сумрак ли был тому виной или утомление, а только не заметил магистр кое‑каких перемен, случившихся за его отсутствие. Солидарии и «бургунды» разошлись, сбиваясь порознь. Протрезвевшие бароны и маркизы переговаривались вполголоса, срываясь порой в ругань, но не страх или злость окрашивали их голоса, а нервозность и непонятное Сухову нетерпение.

В чём тут дело, он понял быстро – сразу, как только крепкая сеть упала на него сверху, а Пандульф с Рагимпертом, Аудоином и прочими сжали с боков, опутывая верёвками, заматывая в кокон.

– Продались, суки?! – захрипел Олег, порываясь добраться до меча, до ножа засапожного, но всё было бесполезно. Только испитые хари толклись вокруг, дыша перегаром, да всё крепче затягивались узлы. – Чтоб вам всем попередохнуть!

А чего ещё он мог пожелать трусам и предателям?

«Бургунды» сдали замок Сан‑Анжело, дурными голосами крича о том, что их заставили и подставили, что в их сердцах живёт горячая преданность к Альбериху Сполетскому, а всю вину следует возложить на поганого варвара, именуемого Олегариусом.

Пандульф погнал солидариев разбирать завал на винтовой лестнице, а после долго кланялся поднимавшемуся победителю. Губы Альбериха кривились, и не понять было – то ли смех разбирает пасынка Гуго, то ли он орать собрался и слюною брызгать.

– Отвести его, – показал Альберих на Сухова, – в тронный зал. Мы не варвары, мы будем судить этого преступника по закону.

– Как стоишь? – процедил Олег, теряя благоразумие под наплывом гнева. – Перед тобой магистр императора Романа!

Пасынок Гуго отшатнулся, словно получив пощёчину, побледнел, но волю своим чувствам не дал.

– В зал! – выдавил он.

Обширное помещение, где помещался походный трон короля Италии, быстро заполнялся народом, спешившим засвидетельствовать лояльность и верность новому правителю Рима. Сходились именитые гости, монахи, епископы, клирики с канониками – весь папский двор. А там, где кончалась красная ковровая дорожка, стоял на возвышении трон, отделанный золотом и слоновой костью. На нём с удобствами устроился Альберих – «сенатор, патриций и государь всех римлян». Рядом поставили большое кожаное кресло, предложенное новому папе римскому – Льву VII, ставленнику Альбериха. Папа вырядился в алую сутану, из‑под которой выглядывали туфли с золотым шитьем. Лев не впечатлил Олега – тщедушный мужичок занял апостольский трон, впалогрудый, нескладный – одно плечо перекошено, бородёнка жиденькая… Не красавец.

Стражники разрезали путы, сковывавшие Олега, и магистр вздохнул облегчённо. Меч у него отняли и нож вытащили, но руки‑ноги целы…

На лице «государя всех римлян» выражение злого торжества сменилось легкой растерянностью, переходящей в досаду и раздражение. Альберих, видимо, ждал иного поведения – страха, заискивания, дрожи в коленках… Ну уж нет уж!

– Ты что, совсем сдурел? – возгремел голос Олега, басистым эхом заметавшись под куполом. – Я тебя спрашиваю! Или ты уже латинского языка не понимаешь?!

Альберих сидел как громом пораженный. Из толпы, замертвевшей от наглых речей преступника, вышел епископ и стукнул об пол посохом, так, что брыли на щеках его подпрыгнули.

– На колени! – завопил он жирным голосом. Олег аккуратно сложил мозолистую пятерню в кукиш и продемонстрировал его преосвященству.

– Накось, выкуси!

Альберих сделал знак «своему» папе, и тот привстал с трона.

– Веруешь ли ты, – обратился он к Сухову звучным, хорошо поставленным голосом, – в истинную римскую церковь, единую, святую и апостольскую, руководимую папой и его епископами?

– Нет, ну ты сам подумай, – вздохнул Олег, – как можно веровать в кучку проходимцев и самозванцев, чьи мысли порочны, действия преступны, а вера – лжехристианская?

Толпа возроптала.

– Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа, в Воскресение его и вознесение на небо?

– Да вот я‑то как раз и верую! Это вы погрязли в неверии, а мы‑то веруем!

Папа подрастерялся, но быстро опамятовался:

– Веруешь ли ты в Святую Троицу? – с проникновенностью спросил он.

– Господи… – скривился Олег, сжимая руку в кулак, чтобы не заметил никто, как трясутся у него пальцы.

– Маркиз Пандульф! – возгласил Альберих, и вперед вышел «бургунд» во всем новом. Видать, обласкал «государь»…

– Слушаю! – ответствовал Пандульф.

– Узнаешь ли ты этого человека?

– А как же! – злорадно ухмыльнулся маркиз. – Это Олегариус, вожак шайки северных варваров! На нём кровь христианская, он идолам кланяется и несёт поругание вере истинной!

Ропот прошел по залу, закручиваясь черной петлей.

– Признаёшься ли ты, Олегариус, – торжественно спросил папа, – в совершенных тобою мерзких преступлениях?

«Молчать? – подумал Сухов. – А толку? Тут хоть молчи, хоть говори – всё одно казнят, не помилуют… Сказать? А, хуже не будет!»

– Меня судят, – голос магистра окреп, обрёл силу, – а судьи кто?! Вы, извратившие божественное Слово и предустановления Творца и Вседержителя?! Вы, пастыри злодейские, распутные, наглые, невоздержные, сластолюбивые, падкие до благ, копители богатств, празднословные, напыщенные, гордые, алчные, строптивые, погрязшие в пороках, искатели тщеславия, неприятели труда, растлители доброверных, готовые презреть право и совесть?! И от вас пребывает в небрежении тропа набожности, и через вас посреди людей селится страх, и братняя злость, и преступность, и черствость, и зависть, и безразличие, и воровство, и винопийство, и излишество, и противоприродное распутство! Продолжать ли, или вы сами уже узнали себя самих, вы, господа наглых беззаконий, богохульники, обманщики, алкатели сокровищ, губители красивых жен и знающих мужей, враги преданных вере и их преследователи, двуличники и лжеапостолы!

Олег умолк и обвёл глазами лица растерянные, постные, страшащиеся, злобные, улавливая впечатления слушателей, смакуя напряженную тишину.

– Ну и кто вы после этого? – продолжил он. – Да если доведется узреть вам Иисуса на лугах райских, он не накажет вас в великой доброте своей, но велит удалиться от него, ибо не заслужили вы света, а заслужили тьму!

– Отец Малахия! – лязгающим голосом произнёс Альберих. – Зачитайте приговор!

Сухонький, морщинистый старичок, похожий на упакованный скелетик, зачитал монотонным тенорком на скорую руку сварганенный документик, приведя устрашающий перечень грехов и преступлений Олега. И пират он‑де, и вор, и схизматик, и то, и это… Приговор оканчивался определением полагающейся казни – ввиду того, что подсудимый не желает сознаваться в своих грехах.

– … И потому приходится нам ныне, – блеял Малахия, – беря в расчет всё доселе известное и исходя из выше приведённого, сказанного Олегариусом, в ереси упорствующа и не хотеща от многих своих невежеств и от скверны очищаться, и исправляться грешным духом, на прямой и на истинный путь не позволяюща себя наставить, ныне полагать указанного Олегариуса за неисправимого, за упрямого и закоснелого в злонамеренной своей испорченности; и дабы вперёд сей указанный Олегариус бесчестиями своими и преступлениями не мог ни перед кем тщеславиться, и дабы мера пресечения его подлости составила бы для всех остальных охотников полезнейшую науку, назавтра до повечерия надлежит вышеуказанному Олегариусу, кознодею и пирату, к обыкновенному лобному месту быть возведену, и на этом положенном месте предану смерти через сожжение, дабы совсем он лишился жизни и душа бы его от тела отделилась.

Сухов выслушал и усмехнулся криво, холодея в душе.

– Ты что, с дуба рухнул, государь вшивый? – спросил он Альбериха II Сполетского. – Ты хоть иногда думай своей башкой! Я же не один! Пусть империя далеко, так дружина варягов моих близко! Да они тебя в шкуру коровью зашьют и зверюгам скормят в лучших традициях христианских мучеников – один гульфик от тебя останется!

– В Маммертинскую тюрьму его! – промычал «государь всех римлян». – В яму!

Глава 17, в которой разлучённые встречаются

Олега вывели из замка и посадили в клетку на колёсах. Сухов не протестовал – не заковали в цепи, и то ладно.

Магистр грустно улыбнулся, глядя на солидариев, которые совсем недавно отражали атаки альберихцев, слушая его приказы, а ныне преданно служили государю‑самозванцу. Правильно римляне говаривали: «Так проходит слава земная!»

Копьеносцы и арбалетчики окружили арестантскую повозку с клеткой, и знакомый Олегу бравый солидарий крикнул:

– Трогай!

Молоденький рекрут‑возница вздрогнул, вжал голову в плечи, но быстро опомнился и повёл лошадь под уздцы – на козлы сесть он побаивался. Ладно, решил Сухов, будем считать, что он на бесплатной экскурсии. А там посмотрим…

Подстелив соломки, он уселся и привалился спиною к решетке.

Телега миновала мост Элия и проделала тот же путь, что давеча осилила «чёртова дюжина», ведомая Сальватором. Разве что у театра Марцелла солидарии не стали заворачивать на остров, а двинулись дальше, к Велабру, ложбине между склоном Палатина и Капитолием, пока не выехали на Этрусскую улицу. Поднимаясь в гору, конвой миновал полуразрушенный храм Диоскуров и выбрался на римский Форум – ныне кочковатый пустырь, заросший кустарником и чахлыми дубками.

Качаясь и трясясь, повозка проехала мимо базилики Эмилия с проваленной крышей и церкви Св. Сергия, наискосок через весь Форум, под тяжеловесную арку Септимия Севера. За аркой постепенно открывались взгляду портики трех больших храмов, а за ними дыбился громадный Табулярий, бывший имперский архив, декорированный колоннадами. С Форума на Капитолий вела длинная лестница, создавая впечатление огромности пространства, охваченного архитектурными объемами, и при этом все было напоказ, все доступно зрению – до последней ступеньки и арочки.

Щелкнув кнутом, возница свернул в Маммертинский переулок. Врезаясь в крутой склон Капитолийского холма, над переулком нависал колоссальный Табулярий, выглядевший отсюда крепостью.

Олегу стало не по себе, когда он увидел вход в страшную Маммертинскую тюрьму. Там, в ямах без света и свежего воздуха, а то и вовсе в Туллиануме – бывшей каменной цистерне, имевшей всего одно отверстие в потолке, – держали государственных преступников. А ныне на маммертинскую «зону» доставят его самого, Олега свет Романыча, чтобы Олегу свет Романычу удобней было одуматься и покаяться и отречься от «множества облыжных клевет на христианнейшего государя Альбериха и святого папу Льва»…

– Вылазь! – махнул мечом солидарий.

– Ты когда в последний раз мылся? – спросил Сухов, кривя лицо.

– Разговорчики… – пробурчал солидарий, благоразумно отступая в сторону.

Олег прошагал под глыбистые своды штольни‑входа. Когда‑то Маммертин поставлял туф, но еще при цезарях в здешние каменоломни начали сажать – и строить ничего не надо, и не сбегут. Это тебе не замок Иф, толщу горных пород не проколупаешь столовым прибором…

Чем дальше уходил коридор, тем темнее становилось. Стражники зажгли факелы.

В оранжево‑красном, прыгающем и колеблющемся свете тюрьма приобрела вид ещё более пугающий и зловещий. Как же это было ужасно – годами сидеть в этой духоте и тьме, терзаясь пыткой недоступности света, свежего ветра, книг, женщины, работы…

Паче чаяния, в яму Олега не упрятали. Тюремщик разомкнул тяжелый засов на решетке и пропустил Сухова в темницу, длинную и узкую, как пенал. Солидарии развернулись кругом и утопали, а тюремщик задержался. Толстый, усатый, румяный, он меньше всего походил на вертухая – ему бы в лавке молочной торговать. Потоптавшись и покашляв, он неуверенно предложил:

– Может… того… факел оставить?

– Спасибо, – улыбнулся Олег. – Я не боюсь темноты.

– А‑а… Ну ладно тогда. Там солома в углу, располагайтесь…

Шумно сопя, он ушел, и прыгающие отсветы утянулись за ним следом. Прихлынула тьма и затопила все вокруг. «Темнота – друг молодежи» – вспомнил Сухов веселую поговорку. Друг‑то она друг… только не здесь. В Маммертине тьма была опасным противником, ежечасно отшелушивавшим здравый ум, сводившим с него… если воля узника оказывалась слабее мрака и тишины. Каменный мешок. Ну, мешки бывают и с дырками… Олег подергал и пошатал прутья решетки. В три пальца толщиной, прутья стояли неколебимо. Ладно… Магистр почувствовал усталость. Немудрено – весь день крепость защищал. Он добрел до вороха свежей соломы в углу, лег и уснул.

Сухову снился приятный сон, и он недовольно сморщился и сощурился, когда его разбудил свет факела и тихий женский голос. Олег приподнялся на локтях, все еще пытаясь уловить обрывки таявшего сновидения, и глянул из‑под руки на решетку. За нею стояла девушка или молодая женщина. Тёмный и глухой чехол монахини висел на ней безобразным мешком, пряча фигуру. У Олега сразу что‑то заёкало внутри – неужто аутодафе?! На фиг, на фиг… Всё, больше он не станет покоряться арбалетам! Лучше выглядеть святым Себастьяном, чем Джордано Бруно. А уж тризну по себе он справит загодя, прихватит с собой стольких, скольких успеет… Но что за страхи, в самом деле?!

– Олег!.. – негромко позвала монахиня.

Э, нет, так на казнь не зовут… Господи, какой знакомый голос! Мерещится ему, что ли? Сухов упруго встал и широкими шагами приблизился к решетке. Невозможно…

– Алёна?! Ты?!

– Я, я! – ответила женщина, смеясь и плача. – Бедненький мой! Сейчас я тебя вызволю…

– Но… как? – вымолвил Сухов, всё ещё не способный прийти в себя.

– Меня патриарх направил, своею тайной посланницей… – проговорила Мелиссина, тягая хитрый засов. – Это моя вина, что Альберих поднял мятеж, – я сама его подзуживала, и вот…

С третьей попытки она открыла решётку. Олег не сдержал порыва – облапил жену и стал тискать.

– Солнышко моё лучистое… Господи, как же я рада, что ты жив!

– А уж как я рад… Какого… этого… он тебя послал? Ума последнего лишился?

– Патриарха беспокоила Марозия, хотя блуд у Святого престола его, по‑моему, даже возбуждал… – проговорила Елена, переводя дыхание. – И решил Феофилакт, что нельзя Рим превращать в Вавилон! А я не нашла ничего лучше, как свергнуть Марозию руками её сына… Господи, когда прибежал Котян и сказал, что видел тебя, я чуть с ума не сошла! Если бы они тебя… казнили бы тебя, то я… Ах, я не знаю, что бы тогда делала!

– Котян здесь?! Здорово!

– Да, и ещё Тарвел, Органа и Куверт! Они булгары, но хорошие…

Тут за изгибами коридора заплясали огни факелов и донеслись голоса.

– Это гвардейцы! – ахнула женщина и схватила Олега за руку. – Бежим скорее! Я сюда по катакомбам прошла…

Они побежали.

В темноту, подальше от пятен красного света, и чудилось Сухову, что блики отбрасывает костер с лобного места… Неровными, осыпавшимися ступеньками чета спускалась все ниже и ниже, но дышалось как на вершине высокой горы – лёгким не хватало воздуха.

Послышался взрыв проклятий – солидарии обнаружили пустую камеру. Олег отнял у женщины факел и пошёл впереди.

– Тут тупик, – сказал он, поднимая факел повыше, – у стен – ямы с решетками…

– Нам во вторую с конца!

Олег взял Елену за руку и повел за собой.

– Откуда на тебе это ужасное платье?

– Мне его дала аббатиса монастыря Святой Цецилии – я там скрываюсь. А Котян с булгарами прячутся в Садах Саллюстия, там такие дебри… Осторожно, тут яма!

– Глубокая?

– Да как сказать… Лично я еле из неё выбралась. Тут раньше преступников держали.

– Ну‑ка, посвети…

Олег спрыгнул в яму и помог спуститься Елене. По ногам дунуло сквозняком – лаз выходил под «нарами» – грубо обтесанным каменным блоком. Сухов полез первым, жена поспешала за ним. Ход вскоре сделался повыше, Олег встал на четвереньки. Подняться на ноги удалось только в древней выработке, где во времена Империи добывали туф.

– Осторожно! – сказала Елена. – Тут тоже ямы!

– Я вижу…

Сухов стороной обогнул провал глубиной в два его роста, перевалил через кучу породы и вышел сразу к четырем зияниям в неровной стене со следами, оставленными кайлом и бурами.

– Тут четыре дыры…

– Нам во вторую! Что слева… Нет‑нет, справа!

Опустившись на четвереньки, они пролезли под нависшей твердью. Господи, подумал Олег, ни креплений, ничего… И «миллиард тыщ» пудов сверху.

– Подожди! – сказала Мелиссина. – Аббатиса говорила, что надо обрушить блоки за собой!

– Блоки? Где? А, вижу…

Отведя женщину под своды полукруглой штольни, Сухов вернулся к нагромождению тяжеленных глыб туфа – скверно обработанных кубов. Блоки качались в неустойчивом равновесии, подпертые бронзовым ломом. К лому была привязана веревка. Вытравив ее до конца, Олег натянул канат и дернул за него. Лом со звоном запрыгал по камням, а блоки пошатнулись и грохнулись, заваливая проход.

Стряхивая пыль и камешки с волос, Сухов вернулся к Елене. Когда он коснулся её плеча, женщина вздрогнула и крепко ухватилась за него обеими руками.

– Я так перепугалась! – сказала она жалобно.

– Всё, – утешил ее Олег, – теперь они к нам не сунутся.

– Ну и слава Богу…

– А куда мы хоть идем?

– Тут в одном месте можно пройти в часовенку, а оттуда – к нашим. Скоро уже! Сейчас… так… сейчас развилка должна быть…

– Вижу.

– Нам по тому коридору, что вниз спускается!

Сухов повёл Елену по спуску в разработку с низким потолком, подпёртым, будто толстыми колоннами, невыбранной породой. Ещё коридор, ещё развилка, ещё спуск… Повеяло сыростью.

– Здесь у меня где‑то должна связка факелов лежать… – проговорила женщина. – А, вот она! Иди сюда, отдохнём немного. Тут песочек…

Олег с облегчением опустился на песок и воткнул в него факел. Прислушался – даже слабых отголосков погони не было слышно, только мерный плеск капель слышался в тишине, да изредка шорох осыпавшихся камешков.

– Вечером Гуго ударил своего пасынка, и Альберих ушёл, – негромко проговорила Мелиссина. – Город не спал всю ночь. Я видела сотни факельщиков, что бродили по улицам, невидимые толпы ревели в темноте, а с рассвета началось столпотворение… Я снимала особняк Квинтиллиев, утром туда вломились пьяные римляне. Булгары перестреляли человек пять, но мятежников было больше, они всё прибывали и прибывали, надеясь основательно нажиться в доме богатой иностранки‑паломницы… Нам пришлось бежать. Мы прорвались, отбиваясь от обезумевшей черни, а когда уже покидали Эсквилин, Котян с Тарвелом спасли двух монашек, отогнав шайку насильников. Вальдрада и Джемма спрятали меня в монастыре Святой Цецилии, а мои спутники ушли в Сады Саллюстия… Я видела, как войско Гуго маршем уходило по Аппиевой дороге, и сразу поняла, почему решился Альберих, – более удачного случая просто не придумать. Брата Иоанна он засадил в темницу, ту же участь уготовив родной матери…

Олегу стало нехорошо. Пересилив себя, он сказал:

– А я вчера со своими варягами короля Гуго подкупал. Продался жадный бургунд и затеял пир. Вечером Марозия и Теодора увезли меня в Латеранский дворец. Мы купались втроём, «соображали» на троих, а после прелюбодействовали, все трое…

Елена долго молчала, разглаживая ладонью складку платья на колене.

– А потом? – спросила она негромко.

– Утром я бросился спасать Гуго, – безразлично сказал Сухов. – Оборонял замок до вечера, пока не отправил короля с варягами в Остию. Хотел прикрыть их отход, да бургунды к Альбериху переметнулись. И сами продались, и меня сдали…

– Это так важно – короля подкупать? – по‑прежнему тихо задала вопрос Мелиссина.

Морщась, Олег разъяснил жене политическую обстановку.

– Господи, – прошептала она, – а я чуть было всё не погубила…

– Да к чёрту Гуго! – глухо сказал Сухов. – Я о жене его толкую! И о сестре её! Я переспал с ними обеими!

– Ты был пьян, ты долго не был с женщиной, ты…

– Да при чём тут это, Алёнка?!

Мелиссина порывисто обняла его, прижалась с силой, вздрагивая всем телом.

– А чего ты ждёшь от меня? – зашептала она. – Криков? Слёз? Проклятий? Я же люблю тебя! Понимаешь? Люблю!

Олег до того расчувствовался, обнимая Елену, что глаза его наполнились жгучей влагой. Он крепко зажмурился, чтобы стряхнуть капли с ресниц.

– Ты плачешь? – потрясённо спросила женщина. – Миленький! Не плачь, всё же хорошо! Мы вместе, мы живы и здоровы, чего ты?..

Сухов ласково погладил Алёнкины волосы.

– Ты лучшая в мире, – сказал он, – ты самая красивая… Ты – единственный родной мне человек, ты…

Елена не дала Олегу договорить, накрывая его губы своими. Поцелуй был недолог – женщина дрожащими пальцами принялась развязывать узелки на мятом скарамангии магистра.

– Я не умею раздевать монахинь, – сказал он.

– Я тебе помогу! – хихикнула Мелиссина, шурша своим чёрным балахоном.

Неяркий свет факелов разрисовал тело женщины в оранжевые тона, накладывая прыгающие тени и скользящие блики. Елена легла на Олега – самая приятная тяжесть на свете. Сухов огладил бёдра женщины, круглые ягодицы, потом перевёл ладони на груди.

– Ты простила меня?

– Я люблю тебя…

Полчаса спустя он лежал и получал удовольствие, разглядывая свою Елену. Ей уже тридцать пять, тридцать шестой пошёл. «Бальзаковский возраст».

Возраст женщины – не предмет для обсуждений, однако стоит ли так уж бояться прибавления лет? Бытуют такие рассуждения: женская красота достигает расцвета годам к двадцати, к девятнадцати даже. Девушки этого возраста обладают‑де «дьявольской красотой», ведьминской, от которой особям мужеска полу якобы нет спасения.

Однако сама по себе красота значит мало – это орудие, которым надо уметь пользоваться. У молодой девушки подобных умений и знаний нет, они появляются с возрастом, когда былые заблуждения развенчаны. Да и так ли уж поразительна краса двадцатилетних?

Часто внешности супердив требовалось время, чтобы созреть, проявиться в полную силу.

Безусловно, вряд ли это закон для всех. Просто красота не подчиняется введенным для нее канонам, и, где там правило, а где исключение, сказать сложно.

Многие девчонки до икоты пугаются числа «тридцать» – этот возраст им кажется конечным, чуть ли не старческим. Появляются первые морщинки, седые волоски… Старость надвигается? Нет, утешают их – начинается «бальзаковский возраст»! Волшебная пора расцвета лет, когда ты не только красива, но и накопила ту опасную женскую силу.

А уж чем для женщины окажется «бальзаковский возраст» – поздним летом или поздней осенью – зависит от неё самой.

Можно родиться красивой, но счастливыми не появляются на свет – ими становятся.

Что это вообще такое – «бальзаковский возраст»? Если обратиться к самому Оноре де Бальзаку, то получается, что эта пора весьма растянута во времени – от тридцати до пятидесяти. Пора зрелости. А что есть у красивой молодой девушки такого, чего нет у красивой женщины «бальзаковского возраста»? Свежесть? Юная прелесть, трудно отличимая от детской? А теперь посмотрите на девушек, в том числе и на девочек. Что вы наблюдаете? Массу помад, белил да румян, хоронящих и свежесть, и прелесть, зато подчеркивающих зачатки той самой женственности, которая достигает апогея лишь к заветным тридцати. Это явление можно сформулировать в форме парадокса: юные девушки стремятся выглядеть как женщины «бальзаковского возраста»!

То есть, становясь старше, женщины стремятся молодеть, а молодые спешат повзрослеть. В обоих случаях желания спорны. Девушкам хочется посоветовать: «Не спешите жить!» – а взрослым дамам попенять: «Не жалейте, что юность прошла!»

Неужели вы хотите вернуть те года – время порывов, первых разочарований и житейских невзгод, вечных ошибок, пустоголовости и потрясающей наивности? Вспомните себя, глупенькую очаровашку, с юным максимализмом несущую «прекрасную чушь». Легко ли вам было жить? Радостно ли? И возникает ли у вас нынче желание расстаться с тем драгоценным опытом, что накопили в молодости, а пользуетесь лишь теперь, достигнув возраста, которому суждено быть воспетым Бальзаком века спустя?

Безусловно, сорокалетние женщины всегда будут вздыхать об утратах на жизненном пути. Ах, где моя гладкая кожа? Где узкая талия и упругие выпуклости?

Жаль, конечно, что жизнь нельзя прожить дважды, исправив все допущенные ошибки, но разве судьба – злодейка? Жизнь одна, и каждый волен устроить ее по‑своему. Только не нужно бояться надвигающихся лет – их нужно проживать, проживать по полной, а не страх испытывать перед календарем.

Молодые девушки пугаются подхода «тридцатника», дамы, достигшие этого возраста, ужасаются приближению «полтинника» – и в чем между ними разница? А нет ее! И те и другие боятся состариться. Не надо бояться. Следует помнить о набранной ими женской силе и пользоваться обретенной женской властью. Природа гораздо щедрее, нежели кажется. Годы серебрят волосы, зато даруют ум, обаяние, полуволшебное искусство очаровывать и соблазнять.

Юная девушка подобна алмазу – твердому, но неинтересному камешку. С возрастом алмаз подвергается огранке и лишь после тридцати засверкает бриллиантом…

– Что ты на меня так смотришь? – пробормотала Елена, подлащиваясь.

– Любуюсь. Ты у меня красавица…

– Да, красавица я… – довольно сказала женщина. – А ну, хватит валяться! Нам пора.

– Негодница…

– Годница!

Одевшись, возлюбленная пара подхватила факелы и продолжила свой путь.

Впереди, за извилистым коридором, открылась малая комната – кубикула. При входе в нее коридор заканчивался добротными арками, сложенными из камней. Арки шли одна за другой, проводя в рукотворную пещерку с полками для саркофагов и парой новеньких икон. Со стен глядели святые в тогах. Олег не старался разобрать, кто именно был отмечен нимбом, – всё равно без света росписи не оценить.

Елена вывела Олега под высокую и широкую арку, они поднялись по обтесанным ступеням, миновали, не задерживаясь, анфиладу средних комнат‑крипт, одолели еще пару подъемов и очутились в большой капелле, скорее уж зале, чем комнате.

– Теперь уже близко, – сказала Елена.

Последний коридор уходил вверх лестницей. Узкая и очень высокая, похожая на туннель в пирамиде, она трижды выводила на лестничные клетки, освещенные через особые щели в сводчатом потолке, и снова подставляла высокие, вырубленные в камне ступени. И вот она, «омега», знаменующая конец пути! Под маленькую полукруглую арку вела дверь, сколоченная из дубовых плах. Мелиссина осторожно, стараясь не шуметь, отворила толстую створку, низко наклоняясь, изящно выгибая спину, сунулась вовнутрь. Олег протиснулся следом, оказываясь в заброшенной часовенке.

Солнце скрылось за облаками, но и рассеянный свет резал глаза, привыкшие вглядываться во мрак.

– Где это мы? – спросил Сухов, щурясь и прикрываясь рукою.

– За императорскими форумами, – ответила Елена, привставая на цыпочки и доставая с каменной полки свёрток. – Вот, накинь на себя – тут ряса монаха‑бенедиктинца.

Олег не стал спорить. Развернув рясу, он встряхнул её, избавляясь от пыли, а после натянул, подвязавшись верёвкой.

– Вылитый монах! – улыбнулась Мелиссина.

Она потянулась руками за его шею, Сухов уже собрался поцеловать жену, но та всего лишь набросила ему на голову капюшон‑куколь, скрывавший лицо в тени.