Текст книги "Закон меча. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 59 страниц)

Лодьи обгоняли дромоны, те шли позади. Быть может, с ромейских палуб заметят человека за бортом? Едва додумав эту мысль, Олег на миг потерял сознание.

«Так не годится…» – сложилась думка. Сухов просунул руку под петлю щита и, ухватившись за треснувшую скобу, попробовал затащить на деревянный круг непослушное тело. Загнанно дыша, опустил голову на мокрый край. Как же ему худо, Господи…

Круглый варяжский щит, сколоченный из толстых досок и обитый толстой кожей, вываренной в воске, служил гридням на переправах через реки. А вот пробовал ли кто переплыть со щитом море?.. На этом умственном усилии рассудок Олега померк.

2

Витале Ипато являлся патрицием и был занесён в «Золотую книгу», куда вписывали всех нобилей, все знатные семейства Светлейшей Республики Венеция. Он не был так богат, как его дядя Доменико, но содержал дворец на Большом Канале – двухэтажный каменный дом с крошечным садиком, где нашлось место для пяти чахлых дерев. А для Венеции это служило признаком весьма состоятельного человека.

Ипато очень гордился принадлежностью к древнему роду, у него в предках числились римские сенаторы, а потому Витале с самой молодости твердил, что служить согласен разве что дожу.[170] И вот, когда в дожи вышел Пьетро II Кандиано, пробил его час.

В помощники правителю Венеции выбрали двух трибунов, так что было кому давать подсказки Кандиано по торговой или военной части, а вот Ипато дож поручал дела тайные, назначив Витале своим советником – преординатом.

Блистательная звезда Венеции стремилась в зенит, и мало кто задумывался о том, что восходила она из смрадной хляби…

…Разрывчатым полумесяцем раскинулся лабиринт из клочков зыбкой суши по Венецианской лагуне – сотня островков, полторы сотни проток, болота и отмели, наносы ила и песчаные косы. Те острова, что побольше, были покрыты разнотравьем, рощицами и зарослями кустарника. Редкими гостями островов бывали разве что пастухи или добытчики соли.

Всё изменилось с набегом Алариха, победоносного вождя готов, чья конница сметала легионы, выкашивая их как спелое жито. Римляне из Аквилеи и Патавиума бежали на топкие острова целыми семействами, прихватывая с собой домашний скарб и рабов. И прижились, пережидая смуту, ибо болота и солёное мелководье оберегало беженцев лучше крепостных стен – свирепые кочевники умели брать города, а вот с морем они не дружили.

Волна за волной проходили нашествия – то готы топтали древнюю землю Италии, то гунны, то лангобарды. «Длиннобородые»[171] остались навсегда, занимая брошенные виллы, поселяясь на руинах великой империи. Грозное крушение Рима сменилось целой чередой войн – завоеватели делили награбленное, схватываясь в междоусобицах, и только Венецианская лагуна оставалась тихой заводью.

Однако остатки былой гордости не позволяли римлянам и коренным венетам влачить нищее существование пастухов и рыбарей – они начали строить свою Республику, пуще всего остерегаясь единовластия. Болотистая почва островов укреплялась неисчислимым количеством свай из далматинского леса, сюда завозили камень с «твёрдой земли», разбивали сады и виноградники.

Столицу порешили заложить на островах Риальто, которые буквой «S» рассекала излучина древней реки, переименованная в Большой Канал. Пока что кварталы‑сестьере выстраивались лишь на одном его берегу – там жались друг к другу бревенчатые дома, крытые соломой, каждый с двумя дверями – одна открывалась на узенькую улочку, где с трудом расходились двое путников, а другая – на воду, где обязательно покачивалась привязанная лодка‑гондола, заменявшая венецианцу лошадь. На городских задах стояли и вовсе лачуги, обмазанные глиной, с развешанными на просушку сетями, но уже появились сработанные ромейскими зодчими каменные церкви – Св. Евфимии, Св. Севера, Св. Варфоломея, Св. Кассиана, Св. Августина – они возвышались над деревянной Венецией как обещание будущего блеска и величия. Правда, даже в вере у жителей города‑амфибии доминировала гордость. Они так и говорили: «Сначала мы – венецианцы, а потом уж христиане!»

Первоначальным небесным покровителем Венеции был Феодор Тирон, но лет за сто до описываемых событий этот византийский святой уступил духовное водительство города святому Марку.

Купцы Буоно и Рустико похитили мощи апостола в Египте, а, дабы сарацинские таможенники не придирались, святые останки вывезли в корзине, прикрыв их кусками свинины.

Для хранения мощей венецианцы возвели базилику с куполом – собор Сан‑Марко, напротив Дворца дожей – хорошо укреплённого замка с высокими стенами и башнями. С тех пор на расшитых знаменах Венеции красовался крылатый лев – геральдический зверь апостола Марка.

Венеция хоть и оставалась отдалённой провинцией Ромейской империи, но зависимость не слишком тяготила островитян – от этого они были в безусловном выигрыше. Ведь торговые права Венеции гарантировались принадлежностью её купцов к подданным базилевса, а раз так, то можно и потерпеть, ведь именно купля‑продажа лежала в основе процветания и могущества земноводного государства.

Венеция устроилась не хитро, но ловко, став посредником между мусульманским Востоком и христианским Западом. Закупая благовония в Аравии, пурпур в Цезарее, китайский шёлк в Сирии, пряности из Индии, Цейлона и Явы, венецианцы везли сей дорогой товар знатным франкам в Брюгге, папскому двору в Риме, окружению лангобардского короля в Павии. А с Халифатом торговали рабами, лесом, оружием.

Получая баснословные сверхприбыли, Венеция стремительно богатела, её военный флот мог поспорить с ромейским или сарацинским. Светлейшая Республика сначала заявила о себе как о «царице Адриатики», а ко временам Романа Лакапина из данницы превратилась в союзницу Константинополя, и даже в соперницу. Звезда «Островной империи» восходила всё выше, и выше, и выше…

… В итале Ипато стоял на корме приземистой галеры «Аквила». Тяжелый вымпел с крылатым львом, шитым золотом по красному бархату, плавно извивался над головою патрикия – чудилось, что зверь помахивает крылами и шевелит лапами.

Впереди, на невысоких мачтах, гнулись длиннейшие реи с косыми парусами, но Ипато спешил, а посему сто пятьдесят дюжих гребцов‑галеотти хрипло ухали, тягая вёсла и гремя цепями в такт. Они сидели до того тесно, что любая заминка, малейшее нарушение музыкального лада гребли, оборачивались ударом веслом по голове тому, кто выдавал «фальшивую ноту».

Дюжий негр неутомимо долбил по огромному барабану, отбивая чёткий ритм. Пот тёк с барабанщика градом, придавая бронзовой коже влажный блеск, но не чернокожего слушались гребцы, а трёх десятков солидариев,[172] меривших шагами покатую палубу.

Ипато возвращался в Венецию, но приближение родного дома не радовало преордината – он не выполнил важное поручение дожа. Для Витале было настолько невыносимо ощущать проигрыш, что он испытывал мучение почти физическое – боль терзала его душу. Срам‑то какой… Патрикий сжал зубы, крепко сожмурил глаза и замычал. Мычание перешло в короткий рык.

Впервые Республика подошла к тому, чтобы круто повлиять на судьбы империи, – Ипато сам нашёл важного сановника, готового низложить базилевса Романа и возвести на трон Константина, книгочея и теоретика власти. Иметь податливого автократора, послушного воле дожа… Да можно ли желать большего?!

Сановник оказался умён и чрезвычайно осторожен. Он вовлекал в свои сети всё новых и новых исполнителей, очень медленно, очень постепенно, но неотступно проникал во все части громоздкой государственной машины. Этот избранник, этот ставленник дожа, и от венецианцев требовал неукоснительного соблюдения тайны. Он не оставлял в живых ни одного опасного свидетеля, никогда не упоминал в своих посланиях ничьих имён, но вот подписывался попросту – «Принцепс».[173] Именно тщеславие и толкнуло этого человека на измену, на союз с дожем.

Ах, с каким нетерпением ожидал Ипато первой встречи главных заговорщиков, собранных «Принцепсом»! Сколько надежд он питал, какие идеи вынашивал! И вдруг такой сокрушительный удар – некий магистр и аколит, в прошлом, говорят, варанг, раскрыл тайну, арестовал людей «Принцепса»…

Сам избранник, правда, сохранил жизнь и свободу. Единственную ниточку, ведущую к нему – Павла Сурсувула, – удалось вовремя обрезать. В тот же день Ипато приказал расстрелять из луков и самого убийцу.

Но можно ли удовольствоваться таким плачевным итогом? Пять лет незримой миру, неимоверно кропотливой работы – коту под хвост! Начинать всё сначала? А дозволит ли Кандиано? Доверится ли снова неудачнику Ипато? Не прогонит ли прочь?

– О, Боже… – глухо простонал преординат.

– Укачало, превосходительный? – участливо спросил Орсо Меммо, кормщик «Аквилы».

– Нет! – резко ответил Витале.

Однако Меммо не обратил внимания на его тон. Привстав на цыпочки, он глянул из‑под руки на море.

– Там человек, превосходительный! – воскликнул кормчий.

Ипато раздражённо обернулся к морю. Да, что‑то чернело на волнах. Вроде бы утопленник… Или утопающий?

Подкормщик Тибальдо побежал на нос, выкрикивая команду. Гребцы остановили своё монотонное качание, погружая вёсла в бурлившую воду, сгорбили мокрые спины и тупо сидели, даже не радуясь мимолетной передышке, – невольник на галере быстро превращается в забитое животное, еда и сон для него – краткие перерывы в мучительном, надрывном труде. Правда, страдания рабов непродолжительны – гребцы долго не живут.

Галера замедлила бег. Бойцы в кольчугах, опасаясь выпасть за борт и тут же пойти ко дну, дотянулись‑таки до человека за бортом, мёртвой хваткой вцепившегося в круглый щит, и вытащили его на палубу.

– Божья кровь! – вскричал бородатый Доменико. – Да это же наш магистр! Синьор! Взгляните, какую рыбу мы поймали! Это тот самый Олегарий, натворивший столько бед, я и сам еле ушел от его варангов, а Маурицио, Галлу и Теодата он заколол на моих глазах!

– Это точно он? – нахмурился Ипато.

– Да он это, точно вам говорю! Мы же следом за ихними лодьями шли, вот и подцепили улов! Ха‑ха‑ха! Ну что? Добить – и в воду?

– Не‑ет… – протянул Ипато, соображая. – Магистра раздеть, осмотреть, залечить раны, укрыть тёплыми и сухими одеялами. Олегарий мне нужен непременно живым и здоровым! Понятно?

– Живым так живым, – легко согласился Доменико. – Исполним! Интересно, кто же это его одолел?

– Я, кажется, догадываюсь, кто… – проворчал патрикий и резко обернулся к кормщику: – Чего ждём, Меммо? Ходу!

Орсо набрал воздуху в грудь и заорал:

– Паруса ставить! Вёсла на воду!

Негр встрепенулся, его барабан загудел по новой. Сдавленный стон вырвался из полутора сотен глоток, и вёсла, разом придя в движение, погрузились в тугую воду, оттолкнулись, снова загребли… Направляемая опытной рукою кормчего, галера понеслась на северо‑запад, в Адриатику, к топким берегам царицы морей – Светлейшей Республики Венеции.

Глава 6, в которой Елена Мелиссина молодеет

Проводив Олега, Елена Мелиссина заскучала. В молодые годы это противное чувство – скука – было ей неведомо. Она вела бурную жизнь, полную опасностей и приключений. С Игнатием Фокой они составляли идеальную пару – мудрый отец и скромная дочь. В образе странствующего купца или паломника Игнатий побывал в Брюгге и Аахене, Париже и Лондоне, добирался до северных Бирки и Ладоги, отправлялся в Дамаск, Кордову или Багдад – туда, куда забрасывала его непростая судьба разведчика. И повсюду Фока бывал на вторых ролях, охраняя Мелиссину, служа ей, исполняя её приказы, ибо кто мог заподозрить молодую женщину в шпионаже и драках?

Память Елены сохранила многое. К примеру, ту погоню в Сахаре, когда её белый верблюд‑мехари уходил от разъярённых бедуинов. Их двугорбые великаны мчались за ней, вымахивая голенастыми ножищами, дикие гортанные крики преследователей оглашали ночь, а с неба светила громадная луна, осеняя ночную пустыню. Или тот холодный северный фиорд, на берегу которого проживал Олаф Йомсвикинг, сын Харальда. Там были громадные ели и мрачные скалы, а Сигурд, наложница Олафа, пела грустные песни. Рабы‑трэли выплывали на лодчонках в стылое море и ловили рыбу – камбала попадалась ростом с человека, а треска – в обхват.

Из владений Йомсвикинга они с Игнатием бежали по узенькой тропке шириной в ладонь – осторожно ставишь босую ногу на эту щербину, но вся ступня не помещается, а глубоко внизу пенится прибой, клокоча меж острых скал…

Всякого она навидалась. Однако разве молодость её прошла?..

Больше Мелиссина не находится на секретной службе у величайшего – родной дом и любимый человек занимали всё её время, целиком и полностью. Она была по‑настоящему счастлива все эти годы, а если бы у неё родился ребёнок, то более нечего было желать в этой жизни.

Елена вздохнула и открыла окно в парк. Листва шелестела, будто лопоча о несбывшемся, а потом долгий, протяжный звон разошёлся окрест – это заговорило било в церкви Святого Сампсона… Кто‑то, кажется, шёл к дому.

Выглянув из окна, женщина убедилась, что это так, – по аллее шагал молодой иподьякон в длинном чёрном одеянии. Он сильно сутулился и размахивал руками при ходьбе, будто отгоняя от себя мелких бесов.

Спустившись вниз, Мелиссина встретила гостя в дверях. Иподьякон был сумрачен и отрешён от земного, его лицо выглядело бледным, как у всякого человека, редко бывающего на солнце, и казалось больным.

Однако не такой уж он и аскет – длинные волосы молодого священника вовсе не слипались жирными сосульками, они были тщательно вымыты и завивались. Отшельники, как и фанатики любого пошиба, редко следят за собой. Как правило, они очень неряшливы и от них неприятно пахнет. Да чего уж там – смердит.

– Что привело тебя, любезнейший? – спокойно спросила Елена, не стремясь пленить и обаять.

Иподьякон молча поклонился и произнёс:

– Святейший патриарх Феофилакт просил тебя, великолепная светлейшая, посетить его дом для важного разговора. Когда прикажешь ждать тебя?

Голос у гостя был глубок, но резок. Наверное, подумала Елена, кричит он с завизгом…

– Я не заставлю святейшего ждать, – ответила женщина любезностью, – и отправлюсь тотчас. Проводишь?

Иподьякон снова согнулся в поклоне.

Елена Мелиссина быстро переоделась в скромное платье и накинула на плечи мафорий. Набрасывать накидку на голову она не стала – не вышло бы. Волосы Еленины были настолько густы, что их копну невозможно было обжать одной ладонью – не хватало и двух.

– Я готова, – сказала зоста‑патрикия, появляясь.

Маячившему в дверях Игнатию Елена велела присматривать за домом и зашагала к выходу. Спускаясь по лестнице, она испытала полузабытое возбуждение. От иподьякона пахло ладаном и свечами, а она учуяла запашок тайны, почувствовала на губах металлический привкус опасности.

Выйдя на улицу, Елена подосадовала на глупые местные законы, запрещавшие передвигаться на лошадях верхом. Константинопольский эпарх был единственным в городе человеком, пользовавшимся привилегией раскатывать в грохочущей повозке‑каррухе, все остальные ходили пешком или ездили на осликах. Можно было, конечно, купить восьмерых здоровых рабов, чтобы они таскали её на носилках‑октофороне, но это было как‑то глупо. Один необученный раб стоил тридцать номисм. Потратить двести сорок золотых монет лишь для того, чтобы иногда тебя выносили в город? Нет, денег у неё хватит, а что потом? Содержать восьмерых бездельников? Ещё чего не хватало! Лучше уж пройтись пешком – это, кстати, полезно для здоровья.

Выйдя на форум Константина, Елена свернула на Месу. Резиденция патриарха находилась неподалёку от Великой церкви,[174] туда Мелиссина и держала путь. Рядом неслышной тенью реял иподьякон.

В патриаршем дворце было на редкость малолюдно. Обычные просители из дальних монастырей и киновий уже покинули обитель святейшего, только во внутреннем дворике были заняты беседой Мануил Атталиат и Василий Катакил. Они бродили по дорожкам средь подрезанных кустиков мирта и вежливо противоречили друг другу, не горячась понапрасну, но терпеливо склоняя собеседника к признанию своей правоты. Впрочем, моложавый Атталиат, в отличие от престарелого Катакила, не был настолько уж поглощен разговором, чтобы не заметить присутствия Мелиссины. Улыбаясь дружески, он поклонился зоста‑патрикии, и женщина ответила протомагистру тем же.

Иподьякон, так и не назвавший своего имени, исчез, зато появился грузноватый помощник патриарха. Низко прогнувшись перед зоста‑патрикией, он отпахнул тяжелую парчовую занавесь, густо расшитую золотыми крестиками, и пропустил Мелиссину в мрачноватую приемную, обитую темно‑зеленым бархатом.

– Его Святейшество ожидает великолепную светлейшую в покоях, – почтительно проговорил помощник. – Я провожу.

– Сделай милость… – небрежно измолвила Елена.

Помощник повел гостью анфиладой полутёмных комнат, спустился по узкой лестнице, улиткой раскрутившейся в обширный покой, где стояли всего пара кресел и низкий столик, зато целая стена во много‑много рядов была заставлена досками икон. Перед иконостасом стоял молодой мужчина лет двадцати, почти юноша, довольно высокий для ромея, с бледным лицом, оттенённым чёрной ухоженной бородкой. Его тонкий хрящеватый нос портили широковатые ноздри, а густые брови, почти сросшиеся на переносице, гасили блеск чёрных глаз, то ли злых, то ли просто тёмных. Впалые щеки придавали молодому человеку видимость борца за веру, но тщательно причесанные и напомаженные волосы исправляли обманчивое впечатление. Это и был Его Святейшество патриарх Феофилакт.

– Я пришла по первому зову святейшего, – сказала Елена и слегка поклонилась – большего уважения к этому мальчишке, променявшему Святую Софию на конюшню, она не могла проявить, да и не хотела.

– Да‑да, – засуетился патриарх, словно не зная, чем себя занять, и вывернулся‑таки, велел помощнику: – Вина, Евсевий!

Молодчик, занявший патриарший престол, устроился поближе к иконам, усадив Мелиссину лицом к свету. Евсевий бесшумно метнулся в угол, где на резной подставке стоял ларец из чёрного дерева, вынул оттуда два древних бокала, вырезанных из горного хрусталя, и наполнил их вином. И покинул покои, пятясь задом и склоняясь в пояс.

Елена слегка пригубила вина, её брови поднялись, выражая приятное удивление, и бокал опустел на четверть. Феофилакт только подержал сосуд в руке, словно грея напиток, и любуясь им на просвет – вино отдавало рубином.

– Как мне стало известно, тебе, великолепная светлейшая, поручались весьма ответственные и… э‑э… щекотливые дела? – начал он издалека.

Мелиссина холодно усмехнулась.

– Дела мои лишь для ушей императора, и даже грехи мои требуют тайны и покрова молчания.

– Конечно‑конечно! – заспешил патриарх. – Я только хочу напомнить великолепной светлейшей не столь уж давнее прошлое, памятью вернуться ко временам предшественника моего, патриарха Фотия… Считаю, что многие победы и успехи этого мирянина, капризом базилевса посвящённого в духовный сан, – Феофилакт словно намекал Елене на собственный, небеспечальный опыт, – добывались трудами Константина Философа, сына Льва, перед самой смертию своей принявшего постриг и наречённого Кириллом. Константин Философ был секретным посланником патриарха, самым надёжным и умелым. Чем только не занимался сын Льва! И шпионил, и людей похищал, убивал врагов церкви, каверзы строил сарацинским эмирам, лбами сталкивал вождей варварских племён… Молодой совсем был, а сколько подвигов за веру и державу совершить успел! Числился же Константин иереем и хранителем патриаршей либереи. Считалось, что тайные поездки его в Багдад, Рим, Кордову, Александрию, в Итиль хазарский связаны были с богословскими прениями… – тут Феофилакт тонко улыбнулся: – Ну, мы‑то с тобой понимаем, каким богословием занимался патриарший посланник… Однако всё, что он совершил, – строго добавил святейший, – деяниями было богоугодными и для христолюбивой империи нашей зело полезными!

– Святейшему угодно, – прямо спросила Елена, – чтобы его тайной посланницей стала я?

– Да! – облегчённо выпалил патриарх и сразу повеселел. – Мне и… Ну, неважно. Да… Есть дело, кое я не могу поручить могучему воину или велеречивому послу, но женщина способна с ним справиться, особенно такая, как ты, великолепная светлейшая…

В этот момент в комнату вошёл Котян и поклонился – сначала Елене, затем Феофилакту.

– Святейший, – громко сказал он, – Ундина рожат!

Патриарх взволнованно вскочил.

– Уже?! – воскликнул он.

Рванувшись было к выходу, он нетерпеливо сморщился и повернулся к Мелиссине с видом величайшей неохоты – и с покорностью судьбе.

– Дело таково, – заговорил Феофилакт торопливо, не смущаясь присутствием конюшего. – В Риме творится безобразие, исходящее от сенатриссы Марозии, ныне ставшей третьей женою короля Италии Гуго Арльского – между прочим, брата её второго мужа Гвидо! Разве это не случай отвратительнейшего кровосмешения? В граде, осиянном служением святого Петра, установилась похабная порнократия, кощунственное правление блудниц! Отец Марозии Теофилакт правил Римом, будучи и консулом, и комитом Тускулума, и дуксом,[175] и папским казначеем. Папа Сергий III превратил двор понтифика в подлинный воровской притон! Он отдал Теофилакту все светские полномочия, а пятнадцатилетняя Марозия стала его любовницей… – Святейший взволновался и быстро облизал губы. Тут же опомнившись, он неодобрительно покачал головой и продолжил обличать нравы латинян: – Следующим папой стал любовник Марозии – Анастасий III. Но он недолго осквернял Святой престол, следом за ним папскую тиару примерили креатуры уже мамочки Марозии – Теодоры. Она подсадила папу Ландона, а затем – Иоанна Х.

Марозия вышла замуж за Альбериха I, маркграфа Камерино, и побуждала его захватить власть над Римом – воистину сатанинскую жажду власти испытывала эта женщина! Из‑за противодействия Иоанна Х Альберих был убит. Тогда Марозия вышла за Гвидо, маркграфа Тосканы. Семь лет назад Теодора скончалась, и что же Марозия? Она приказала бросить папу Иоанна в тюрьму, где его и задушили подушкой! Вся власть над Римом досталась одной Марозии, сенатриссе и патрикиссе, дьяволице в образе человеческом! Она сделала папой своего человечка, и стал он Львом VI. Но не прожил и года. Марозия тут же поселила в Латеранском дворце[176] Стефана VII, а позже велела убить его, ибо подрос ее собственный сын, рожденный от Сергия, он‑то и стал нынешним папой – Иоанном XI…

Пересказ горестных событий так задел патриарха, что он даже забыл на минуту о рожавшей кобыле.

– Твоя задача, великолепная светлейшая, – сказал торжественно Феофилакт, – сложна и полна опасностей, но ты проверена в делах, не требующих огласки, и потому я остановил выбор свой на тебе. Согласна ли ты послужить Святой Церкви, дабы искоренить зло, чинимое латинянами, ведающими, что творят, но не боящимися Господа?

– Да, святейший, – ответила Елена, не задумываясь. – Но прилично ли мне будет явиться в Рим одной? К несчастью, верный спутник мой Игнатий Фока слишком стар и немощен, чтобы служить мне опорой и защитой…

Котян, стоявший за спиной патриарха, стал корчить Мелиссине страшные рожи, тыча себя в грудь.

– Я подумал об этом, – важно кивнул Феофилакт. – Ты отправишься в путь по виа Эгнатия, и всю дорогу тебя будут сопровождать верные нам болгары – Тарвел, Органа и Куверт. Я дам тебе прекрасных коней из своей конюшни – верховых, вьючных и запасных, а по прибытии в Диррахий пересядешь на борт венецианского нефа «Золотой лев», он будет ждать тебя в гавани, и достигнешь на нём порта Бариума.[177] Золота я выдам из своей казны в достатке…

– Тогда следует взять с собой и вашего конюшего, – делано озаботилась Мелиссина. – Ибо кто лучше него присмотрит за лошадьми?

– Пожалуй… – пробормотал патриарх. Видно, ему не хотелось отпускать печенега, но беспокойство за доверяемых зоста‑патрикии коней всё же перевесило. – Да, ты верно рассудила, великолепная светлейшая. Пусть Котян тоже отправится с тобой.

Бек радостно оскалился за плечом патриарха.

– В таком случае, благослови, святейший. Феофилакт перекрестил Мелиссину и молвил:

– Ступай с Богом!

…Ранним утром, когда придворные базилевса лишь начинали покидать тёплые постели, Елена с Котяном и тремя развесёлыми болгарами уже проезжала через Меландизийские ворота.

Копыта замечательных каппадокийских коней дробно простучали по горбатому мостику и вынесли всадников на виа Эгнатиа, Большую государственную дорогу. Построенная римскими легионерами почти тысячу лет назад и названная в честь главного инженера Гнея Эгнатия, она до сих пор верно служила империи. Прямой и покатый путь, вширь раздаваясь на пятнадцать шагов, вёл путников и ездецов от моря до моря – по дамбам через болота, подымаясь на горные перевалы и спускаясь в долины, огибал с севера Охридское озеро, связуя Константинополь с Фессалониками, Пеллой, Эдессой, Гераклеей, и выводил к Адриатике.

В пути Елена Мелиссина не испытывала особых неудобств, все дорожные тяготы брали на себя мужчины. Котян выделялся волчьим башлыком на голове, а болгары – своими факиолами (обычно, помыв голову, Елена обматывала волосы полотенцем. Получалось похоже на факиол).

Зоста‑патрикия ожидала неприятностей от местных жителей – как‑никак, а почти вся виа Эгнатия проходила по землям, захваченным болгарским царём Симеоном. Правда, Роман Лакапин вытребовал мир, выдав свою дочь за царского сына Петра, а сие упрощало многое. Да и Органа с Тарвелом и Кувертом никому спуску не давали. Торговец в Траянополе попробовал нагрубить Елене – и Тарвел мигом проткнул грубияна мечом.

В долинах «её мужчины» сооружали для сиятельной шалаш, в горах запаливали жаркий костёр, чтобы та не замёрзла, а Мелиссина вовсе не обращала внимания на мелкие неудобства – она ощущала великую радость возвращения на тропу.

В Диррахии, древнем римском порту, её ожидал крутобокий неф с пышным названием «Золотой лев». Пожилой капитан благородной внешности, назвавшийся Антенорео Сельво, провёл зоста‑патрикию по трапу на палубу, а следом поднялись три болгарина и один печенег.

– Разве мы бросим такую замечательную хозяйку? – осклабился худой, но жилистый Тарвел.

– Такую прекрасную хозяйку? – подхватил коренастый Органа.

– Такую милую хозяйку? – длинно вздохнул Куверт.

– Да ни за что! – по‑печенежски рубанул Котян.

Елена посмеялась только и призналась, что рада будет подобной свите.

Через юиссы – особые дверцы на корме – завели коней Мелиссины, и в тот же час венецианский неф отчалил.

Море между Диррахием и крайним окончанием Апулии было узко, но оставалось морем. Вот отдалился восточный берег, пропал за небоскатом, и одни лишь волны заплясали кругом. Пузатый неф, медлительный и рыскливый, как все широкие, но короткие суда, следовал в порт Бариум, и только однажды его путь пересёк другой корабль, и тоже венецианский – галера, пластавшаяся по‑над волнами.

– «Аквила» преордината Ипато, – гордо сказал сеньор Сельво, провожая глазами корабль, колоссальной водомеркой скользивший по морю.

Венецианский купец предложил великолепной светлейшей отдохнуть в маленькой, но уютной камаре,[178] коей нашлось место в кормовой надстройке, но женщина ответила отказом. Её поддержал бек Котян.

– Тут вольно дышат! – воскликнул он.

И Елена с ним согласилась.

Глава 7, в которой Олег примеряет модные одежды

Тяжко пришлось Олегу. Неделю или больше он провалялся в бреду и беспамятстве. Потеряв много крови, закоченев в холодной воде, Сухов не отдал богу душу потому лишь, что воля к жизни оказалась сильнее малодушного желания «отмучиться» – сложить лапки, не бороться с болью, с жаром, с лихорадкой и соскользнуть в тёмный колодец забвения, оставить мир и перестать быть.

Временами магистр приходил в себя, но отрывочные и смутные видения не давали подсказки помрачённому рассудку. Какой‑то корабль… Олег ощущал валкое шатание и запах морской влаги. Какой‑то порт… Качка участилась – непослушное тело Сухова перекладывали на носилки, спускали на берег, несли куда‑то… Стены… Небо… Лица… И снова мерк свет, и падала обморочная тьма.

Наверное, в день десятый, если не одиннадцатый, магистр и аколит проснулся в ясном сознании. Очухался…

В теле еще жила боль, Олега не покидала слабость, но он явно пошёл на поправку. Затянувшийся кризис минул, как долгий и нудный кошмар. Сухов выкарабкался.

Его глаза глядели в потолок, вернее, взгляду предстал расшитый верх балдахина, укрепленного на фигурных ножках по углам просторного ложа. Вышивка на балдахине изображала крутобёдрых и пышногрудых нимф, водивших хоровод вокруг козлоногого сатира – рогатенький лесной дух играл на флейте и приплясывал, вскидывая лохматые ноги и что‑то прикрывая.

С трудом повернув голову, Олег разглядел стену напротив, прорезанную большим тройным окном, разделённым парой тонких колонок. Позеленевшие бронзовые рамы, заделанные розоватыми пластинами гипса, были распахнуты настежь, открывая доступ воздуху и свету.

Небо и краешек солнца – это было всё, что Сухов мог видеть за окном. Оттуда доносились смутно слышимые голоса, отдаленный смех и журчание воды. Пронзительные крики чаек причудливо мешались с повизгиванием свиней.

Скрипнула дверь, донеслись тихие шаги. В поле зрения Олега показалась девушка – чёрненькая, маленькая, не сказать что красавица, но приятная. Две её длиннющие косы были переброшены на грудь – весьма выпуклые округлости красиво облекались тканью закрытого платья. Губы Сухова дрогнули в улыбке: если уж стал внимание на девиц обращать, то дело точно пошло на лад!

Девушка заметила его пробуждение и улыбнулась, заговорив на приятном, мелодичном наречии, отдалённо похожем на будущий итальянский.

– Не понимаю… – еле выговорил Олег. Подумав, повторил то же самое на латыни.

Девушка обрадовалась и залопотала на звонкой речи Овидия и Горация. Ее латинский был довольно понятен, но уж больно искажён и огрублён. Или, напротив, это Сухов говорил с акцентом?.. Из слов девушки Олег понял, что девушку зовут Эмилией, и она служанка в доме «самого Витале Ипато».

– Где я? – попытался сориентироваться магистр и аколит.

– В Ка'Ипато![179] – повторила Эмилия.

– А Ка'Ипато где? – терпеливо выпытывал Сухов.

– В Венеции! – удивилась девушка.

– А‑а… А за окном что?

– Большой Канал, – сообщила Эмилия и тут же поинтересовалась: – А вас как зовут?

– Олег.

– Ол‑лего? – Девушка словно примеряла новое слово на язык. – Хотите пить, Олего?

– Хочу.

Служанка быстренько сбегала к столу – Сухов его не видел, но по стуку догадался – плеснула чего‑то, и поднесла раненому серебряный стаканчик с разведённым вином. «Олего» с удовольствием выпил. «Всё‑таки, – подумал он, – что бы там ни говорили, а жить – хорошо!»

Тут опять скрипнула дверь, и прозвучали шаги куда более грузные, чем лёгкая, едва ли не вспархивающая, поступь Эмилии.