Текст книги "Закон меча. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Валерий Большаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 59 страниц)

Асмуд хевдинг отдал приказ убрать парус, и гребцы снова сели за весла. Лодьи обогнули мыс, за ним открылось узкое устье Ала‑дьоги, Верхней реки, как называли ижоры Ладожку. Альдейгьюборг строился по обоим берегам этого притока Олкоги, делясь на северную и южную половины. По меркам лета 2007‑го от Рождества Христова – поселок городского типа, но туземных охотников град сей должен зело впечатлять. Небось самый крупный на севере Европы. Не хухры‑мухры!

У пристанищ‑причалов отшвартовались десятки лодий и кнорров, длинных и узких снекк, уродливых фризских коггов – плодов скрещивания бочки и ящика, вместительных сойм и остроносых арабских фелуг, плоскодонных учанов и вертких ушкуев. А дальше, под стенами крепости, шумел торг. Сотни людей бродили меж раскинутых шатров. Околачивались у гостиных дворов с травянистыми крышами, толпились меж дощатых рядов и лавок. Дивились на товар, расхваливая свой и поругивая выставленный у конкурентов. Торговались, приценивались, разворачивали тонкие ткани из Византии. Давали понюхать благовония из Аравии, щелкали по индийским клинкам и слушали долгий, чистый звон истинного булата, взвешивали монеты и рубили серебряные палочки на сдачу, закатывали глаза, демонстрируя предельный уровень восторга, зазывали, ругались, клялись, призывая в свидетели любых богов – от Сварога и Христа до Аллаха и Будды, заключали сделки, ударяли по рукам, бурно выясняли отношения, втихомолку сговаривались и голосили, голосили, голосили – по‑булгарски, по‑арабски, по‑гречески, по‑фризски, на северном языке и на местных наречиях. Торжище европейского масштаба!

Лодья причалила к бревенчатому вымолу. Четверо мужиков уже подносили широкие сходни. Прибыли…

Кормщик, кряхтя, встал со своего места и подтянул штаны‑гачи. Потирая спину и косо глянув на Олега, он отпер люк в палубе близ мачты. Загремело железо, и наружу, сильно щурясь, выбрался мужик – криво остриженный, босой и со связанными руками. «Был хмур он и зол, но шел». А куда денешься? За ним выбрались несколько зареванных девушек и еще трое парней, смурных и потерянных. Рабы. Олег, значит, один из них. Невольник на продажу. И Пончик с ним… Оптом.

Вольгаст тиун негромко сказал Круту пару слов, тот выслушал и кивнул. Цепко ухватив Олега за локоть, хольд потянул его к сходням.

– Я сам, – буркнул было Олег, но, получив пинка, живо сошел на берег. Пончик сбежал следом, хватаясь за Олега, как маленький мальчик цепляется за маму, боясь потеряться.

Девушек‑тир увели в шатер, а мужиков‑трэлей погнали на дощатый помост, где уже клонили головы или дерзко разглядывали покупателей около десятка рабов. Молодые, пара пожитых, один и вовсе старец. Этот сидел с краю – смотрел поверх голов и рассеянно улыбался, будто и не его это касалось, будто не ему стать чьей‑то покупкой. Олег, по‑всякому избегая мыслей о том, что близилось, поставил ногу на помост и упруго поднялся. И только тут, пройдясь по вышарканным лесинам, он постиг свершившееся, «загрузился» полностью: он – раб. Эта маленькая истина потрясла его. Олегу уже говорили, что его продадут, что за него выручат деньги, – слова были ужасны, но они били мимо сознания, скользом, не задевая ум, не попадая в сердце. Все казалось, что его пугают, – ведь нельзя же взаправду продавать в рабство человека! И ладно бы, там, кого иного, а то ведь его самого, Олега Сухова! Меня – и выставить на продажу?!

Олег лихорадочно, с болезненным пристрастием всматривался в толпу, пытаясь найти в лицах понимание и сочувствие, выискивал в улыбках, гримасах, взглядах намек на поддержку, на помощь, на избавление, но не находил. Люди не видели ничего особенного в том, что носителей разума продавали, как любую другую вещь. Ладожане и гости города пересмеивались, лузгали каленые орехи, а то и вовсе шли мимо, не оглядываясь на помост. Нам‑де рабы ни к чему, нам бы отрез полотна купить, женка просила, да шмат сала приобресть изрядный – вчерась тут ха‑арошим сальцем торговали… Дайте пройти! Понаставят всяких холопов, ни пройти ни проехать…

Из шатра вышел арабский купец, зябко кутаясь в теплый халат. Конец белой чалмы, покрывавшей его голову, свисал над левым ухом, отмечая ученость. Араб спросил что‑то, видимо интересуясь, почем девицы. Продавец, толстенький и кругленький, как колобок, затараторил, на пальцах показывая ничтожность суммы. Поторговавшись, купец крякнул и махнул рукой.

– Ахмад! – позвал он.

Из толпы вышел здоровенный воин Аллаха в бараньей шапке, в замызганном халате и в шикарных, расшитых бисером юфтевых сапогах с загнутыми носками. Ахмад невозмутимо передал увесистый мешочек серебра кланяющемуся «колобку» и повел девушек за собой. Одна из тир заплакала, кривя бледное лицо. Воин Аллаха лениво шлепнул ее по щеке – не сильно, чтобы не пострадал товар, но достаточно для внушения. Девушка смолкла, рукавом вытерла слезы и поплелась за новым хозяином. Ее ждал долгий путь по Великому Волжскому пути, через море Хвалынское, по горам Мазендаранским, по земле Джебел до славного города Багдада. А там уж… кто знает? Может, попадет в Самарру, в гарем халифа Джаафара ал‑Мутаваккиля, и назначит ее халиф любимой женой… Возможны варианты.

Потом купили деда. Как понял Олег, старикан был крупным специалистом по лошадям. За него дали хорошую цену – двести дирхемов. На эти деньги четырех коней купить можно. А за сколько, интересно, тебя самого возьмут, Олег‑трэль? Почем нынче трэли? И, главное, кому обмывать покупку? Кому‑то из местных? А если продадут какому‑нибудь франку?! И затеряется Олег‑трэль, сын Романа, в перепутанице вонючих улочек Лондона или Парижа, где нет бань и канализации, зато исправно коптят небо аутодафе…

Олегу ярко, в цветах и красках представился его будущий хозяин – краснорожий малый, купчик средней руки, тупой и серый. Какой‑нибудь… этот… Винифрид. Пузатый и немытый, он хлещет пиво или дешевое вино, преданно заглядывает в заплывшие глазки попов, угодливо кланяется чванливым графьям, а дома лупит девочку‑жену и попрекает куском хлеба «этого бугая, от которого никаких доходов, расходы одни!..».

И тут Крут положил Олегу на плечо тяжелую руку, называя цену. Олег Романович Сухов оценивался в сто пятьдесят дирхемов.

Олег похолодел. Сейчас, сейчас…

Покупатель, тощий и злой старикашка, византийский гость, недовольно скривился. Одетый по‑простому, в хитон из грубого полотна, заправленный в порты, старик накинул поверх расшитый плащ. Плохо ему будет, подумал Олег, если достанется он этому старперу, – прикует где‑нибудь в эргастерии,[27] и фиг сбежишь!

А Крут все набивал цену, живописуя высокое качество товара.

Тут рядом со старым ромеем, черноволосым, несмотря на годы, и смуглым, возник неторопливый в движениях северянин, голубоглазый блондин. «А этот, – отрешенно думал Олег, – запрет в хлеву, где‑нибудь на берегу холодного синего фьорда, и будешь ты зимой мечтать о теплом Константинополе…»

Белокурая бестия согласился с ценой и сверху вниз глянул на злющего византийца.

Византиец аж подпрыгнул и тут же надбавил. Уступить норманну‑язычнику?! Ни за что!

Страх и отчаяние переливались в Олеге, угнетая рассудок и травя душу. Стать чужой вещью, живым имуществом – ну, как это?! Лишиться всех прав… Жить на положении дитяти. Это неверно – думать, будто «раб» от слова «работа». От «ребенка» – так будет правильно. Трэля кормят и одевают – как ребенка. Он ни за что не отвечает – как ребенок. Дожил!

Хотелось спрятаться, укрыться, забиться поглубже куда‑нибудь, чтоб не видеть, не слышать, не понимать сегодняшнего позора и завтрашнего кошмара. Бежать! Куда?! Они, может, только и ждут, когда ты бросишься тикать! Тут‑то и начнется потеха… Сафари на раба. Погонять по лесу беглого, затравить его, науськать здешних псов… И приволочь обратно. И нацепить ошейник на шею.

Ромей заверещал, бледнея, еще пуще задирая цену. Его дородный брат или сват обеспокоенно затеребил за складку плаща: окстись, мол! Ромей только оскалился.

Вдруг толпу перекричал знакомый голос, и Олег чуть не расчувствовался, узнав запыхавшийся тенорок Вольгаста тиуна.

– Продано! – понял Олег без перевода радостный возглас Крута. А хольд поклонился в сторону крепости, приветствуя конунга.

Олег повернул голову и увидел рослого пожилого человека в богатом плаще‑корзне, типа мантии на русский манер. «Улеб! Улеб конунг!» – пронеслось по толпе. Рядом с Улебом конунгом стояла девушка в шелковой рубахе, щедро расшитой узорами по подолу и вороту. Девушка куталась в шаль, заколотую брошкой‑сёлье, и смотрела на Олега – с немым вопросом и тайным интересом. Сказать же, что она была красива – значит ничего не сказать…

Конунг спокойно ответил хольду. Прищурив глаза, он осмотрел Олега, вскользь, не пытая взглядом, и сунул Круту кошель с серебром.

Крут поблагодарил, довольно взвешивая в руке всеобщий эквивалент, и ввинтился в толпу.

– И меня, и меня! – заголосил Пончик, бросаясь на колени. – Лекарь я! Целитель! О всех хворях ведаю! – верещал врач. – Паки, понеже…

Тиун сказал что‑то вполголоса Улебу конунгу. Тот пожал плечами – где один, там и двое… Пригодятся в хозяйстве.

2

Алаборг

Олег сидел у борта лодьи и глядел на просторы Ладожского озера. Если не смотреть в сторону волховского устья, то кажется, одна вода кругом. Море. Окиян. Гладкая поверхность Ладоги отражала безмятежную лазурь – начало июня, самое тихое время. Ветерки засвистят к середке лета, зашершавят голубое зеркало, замутят блеск…

– Алаборг… – пробормотал Пончик и поерзал. – Это где такой?

– Я доктор? – буркнул Олег. – Я знаю? Не боись, «покупка», не заблудимся… Доведут, куда надо.

Пончик глубоко и тоскливо вздохнул. В «столице» новые рабы не пригодились, и Вольгаст тиун потащил Олега с Пончиком в Алаборг – Нижний город. Поставлен был град сей рядышком со Свирью, которую здесь называли Сувяр, в устье реки Паши, на берегу уютной бухточки за мысом Волчий Нос. Пока лодья дошла, успело стемнеть, и на берег выбирались в потемках. Черный силуэт алаборгской крепости четко выделялся на фоне багряневшего заката. Олег хмуро полюбовался и тем и другим и побрел, куда велено. Пончик тащился следом, причитая.

Имение конунга, куда их определили, располагалось за городом. Надо было, оставляя крепость по левую руку, пройти оба конца Алаборга – Варяжский и Готский – и шагать вдоль Паши по наезженной дороге до святилища Перуна на высоком холме. Суровое изваяние бога грозы и войны рельефно подсвечивали восемь вечных костров. Дорога огибала святое место и выводила прямо к воротам имения‑дворища. Из‑за частокола‑забрала выглядывала крыша высокого терема, этажа в два. К терему примыкала огромная дружинная изба‑казарма, к ней – гридница. Хоромы цеплялись друг за друга, а позади еще «длинный» дом построен был, со многими дверьми и покоями – для семейных. Рядом – женский дом, на берегу – корабельные сараи‑наусты, повыше – барак для рабов, клети, поварни, ключница на столбах…

– Я так понимаю, – сказал Олег, – что тут у Улеба конунга личное подсобное хозяйство…

– Угу… – тоскливо вздохнул Пончик.

– Ничего, – буркнул Олег. – Как‑нибудь выкрутимся…

Покуда его вели по берегу Паши (слева речка журчит, справа лес шумит), Олег повеселел даже, надежды неясные зацвели. Ну трэль, ну и что теперь? Головой о стенку биться? Биться раньше надо было, и не головой… Хотя, что толку? Ну ущучил бы он Крута, и что? Машина времени появилась бы? До родного бы веку подбросила?!

А только миновали крепкие дубовые ворота имения – тоска еще пуще навалилась. Все вокруг злое, опасное, неприятное и неуютное… Чужое. Совершенно не сочетаемое с Олеговыми помыслами и хотениями. Здесь так: хочешь работать? Вкалывай! Не хочешь? Вкалывай! А не то худо будет! И с Олегом цацкаться тоже никто не собирается – это ему, Олегу, надо приспосабливаться к новому старому миру, применяться к обстоятельствам и терпеть.

Вольгаст тиун подозвал их и повел к бараку для трэлей. Единственная дверь барака была открыта, и из нее несло. Олег, ведомый тиуном, миновал влазню и оказался в халле, то бишь зале «длинного» дома. Два ряда вильчатых столбов поддерживали крышу, а вдоль стен тянулись лавки. В боковые пазы столбов на ночь вставлялись скамьевые доски – на них и почивали трэли. Немудреный интерьер едва просматривался в свете двух догорающих очагов‑лангиллов. Северный вариант.

Поворчав для порядку, Вольгаст вытащил истертые, покрытые неглубокой резьбой спальные доски и сунул в пазы по обе стороны от одного столба, другими концами оперев о лавки. Достал с полки овчинные одеяла, сделав немудреный жест: ложитесь! И ушел.

Олег сел на доску и сгорбился. Скоро он так прорастет в тутошнюю реальность, что с трудом поверить сможет в олигархов и скинхедов, в Су‑35 и «Клипер»… В маму с папой. В соседку Наташку, которой он платонически спинку тер в бане на даче и сам не заметил, как овладел… Хороший у них тогда вечер получился. И целая ночь. И утро…

Глаза у Олега обожгло слезами. Он вздохнул и промокнул глаза рукавом. Не надо было возвращаться в прошедшее, плохая это примета… А возвращаться в будущее – к добру?.. Прислушавшись, он уловил всхлипы – Пончику было худо. Олег встал и пересел к товарищу. Пончик зажимал лицо руками, раскачивался и тихо поскуливал.

– Господи, господи… – шептал он. – За что? Ну что я такого сделал? Почему я здесь? Я не хочу! Не! Хо! Чу‑у!

– Сашка, – одернул его Олег, – хватит нюнить!

– Олег! – трагическим голосом сказал Пончик. – Это же на всю жизнь, я не смогу так! Тут полно микробов, и они по мне ползают – во‑от такенные! Я первый раз в жизни ложусь не умытым… А как этим можно укрываться? – Пончик с отвращением, двумя пальцами, приподнял за край заскорузлую овчину. – Меня уже тошнит! Вот, вот, поползло что‑то, кусается!

– Да это клоп, наверное…

– А‑а! – Пончик стал остервенело чесаться. – Септическое все! Грязь, грязь…

– Ничего, Пончик, – утешал Олег, – а мы – из грязи, да в князи! А?!

– Микробы… – стенал Пончик. – Зараза…

Пончик был невменяем.

Из глубины халле долетел грубый голос – надо полагать, требуя тишины и спокойствия. «Все – спать!» Олег снял мягкие сапоги, смахивавшие на мокасины краснокожих братьев, положил их под скамью и лег. Хотя вряд ли удастся заснуть… Лежа, он невольно слушал многоголосый храп, скрип досок, сонное ворочанье, далекие окрики часовых и незаметно уснул.

Ему приснилась та девушка, что стояла рядом с конунгом. Дочь она ему или кто?.. Девушка была в одной маечке – до пупа – и звонко смеялась, убирая волосы с глаз… Красивая дочь у гардского конунга, глаз не отвесть. Невеста. Заливается смехом беззвучным – глаза сощурены, зубки белые дужками Жемчуговыми сверкают… Ишь ты ее – распустила черны волосы, да по белым плечам…

Олег вздрогнул и открыл глаза. Разбудила его азартная хриплая брань. Спросонья Сухов решил было, что он на отцовой даче, а под окнами опять стали табором самодеятельные артисты из театра «Аполло» – народец неумеренно болтливый, среднеодаренный, но корчащий из себя Фаин Раневских и Лоуренсов Оливье. Но, открыв глаза, Олег убедился, что до шести соток семейства Суховых тыща с чем‑то лет. Кто‑то сипло ревел, а другой голос, визгливый и неестественно твердый, бубнил. Потом вступил третий голос, обращаясь к некоему Ошкую.

Олег сел и протер глаза. Земляной пол холодил даже сквозь заскорузлые носки. Олег зевнул, нагнулся и пошарил рукой под доской. Сунул другую. Свесился посмотреть, куда задевались сапоги. Сапог не было. Под скамьевой доской сидел лишь роскошный кот – белый весь, с рыжим пятном у хвоста. Олег почесал его за ухом. Кот мурлыкнул, выгнул спину и стал точить когти о столб. Так, подумал Олег с тяжеловатостью, упущение. Недобдил.

Он разогнулся… и увидел свою обувку. Точно, его – вон и пятно на левом… Нашлись! Только с нагрузкой. Б его сапожки были обуты лапы краснощекого богатыря с мышцами. Ошкуя. А похож… Сам шкафа двухдверного шире, и повадки медвежьи. Глазки махонькие, красные, злые – ну зверь зверем. Глумливо усмехаясь, Ошкуй участливо спросил Олега, видимо интересуясь, не потерял ли тот чего. Олег лениво улыбнулся и прошел мимо, к двери. Он решил не торопиться. Один раз уже поспешил, хватит… Стянув хабэшные носки, он сунул их в загашник.

– А‑а‑а! – разнесся по халле вопль.

Олег резко обернулся. Вопил Пончик. Он стоял босиком, дико оглядывался и заходился криком.

– Это не сон! – кричал Пончик. – Это взаправду! Ущипните меня!

Здоровый трэль щипаться не стал. Он отвесил медику увесистую затрещину: «Че орешь?!» Медик обыскал глазами свой материализовавшийся кошмар, нашарил в нем Олега и бросился к товарищу:

– Олег, это девятый век! И те варяги – они тоже были настоящими… Ай! – Он гадливо дернул рукой. – Гляди – ползет! Я же говорил, они тут здоровенные.

– Это блоха, – успокоил Пончика Олег. – Или вошь.

Пончик содрогнулся от омерзения.

– Антисанитария! – выдохнул он. – Грязь везде… О‑о!

Во дворе заколотили по билу.

– Пошли, Пончик, – вздохнул Олег. – Нас кушать зовут…

Он вышел во двор и умылся из большой деревянной бочки. За неимением полотенца утерся рукавом. Пончик тоже подошел к бочке, увидел плававших в воде головастиков, отшатнулся и присел к длинному столу под навесом, стараясь ничего не трогать руками.

А на столе томилась в горшках толокняная каша, заправленная жаренным на сале луком… «Не судачок „орли", но есть можно, – подумал Олег. – А проблемы будем решать на десерт…»

Вот тут он ошибся. Когда дебелая повариха щедро плюхнула каши деревянным черпаком в его шершавую, малость неровную глиняную миску, напротив, через стол, устроился Ошкуй. Гнусно подмигнув Олегу, зажал в кулаке резанную из клена ложку – и пошел наяривать. Олег едва притронулся к каше, а тот уже умолол свою порцию и нагло потянулся за Олеговой. Добавки захотелось!

Тут уж терпение Олега лопнуло. Вся злая муть, почти осевшая за ночь, всколыхнулась в нем. Все унижения вчерашние припомнились, весь нерастраченный гнев. Чудовищным усилием воли Олег погасил в себе ярость, доведшую его до белого каления, и та перешла в холодную фазу, расчетливую и жестокую.

Он привстал, что можно было принять за угодливость, и сам подвинул свою миску Ошкую. А когда тот с ухмылкой перевел взгляд на «добавку», Олег ухватил Ошкуя за нечесаные патлы и резко приложил мордой об стол. Миска раскололась. Ошкуй взревел, подскочил, растирая по физиономии кашу и кровь. Трэли тоже слетели с мест – растерянные, испуганные, азартные. Не поняв толком суть происшедшего, они ждали расправы над новичком, предвкушали зрелище, тем паче что «хлеб» уже был умят. Пончик был в ужасе – сжался весь, побледнел, как нервная дамочка, узревшая мышь.

Ошкуй в слепом полете запрыгал к бочке. Глухо рыча, он смыл с лица разваренное толокно и кровавую юшку, наспех промокнул щеки рукавами и повернулся к Олегу. На толстых устах его змеилась нехорошая усмешка. Будто на дыбы вставший медведь‑шатун, он злобно хрюкнул и выбросил здоровенный кулачище, метя новичку в голову. И угодил в пустоту. Новичок же ушел с линии атаки, спасая вместилище для мозга, и врезал локтем в спину Ошкую. Метил Олег в почки, да, видать, не попал. Крякнув, Ошкуй прянул влево и заработал короткий удар локтем снизу вверх в подбородок. Амбалу только и хватило, что заметить ледяной взгляд синих, с прищуром, глаз, и тут же в голове у него полыхнули перуны. Трэля отбросило к стене барака и припечатало о бревна. Другой бы на его месте свалился замертво, но в дюжем организме Ошкуя резерву хватало. Он рухнул на колени, затем на четвереньки, помотал стриженой головой и тяжело поднялся. И кинулся молотить новичка кулаками, как вальками лен. Но вот беда – зря тратилась мощь телесная и злоба сердечная. Редко достигали кулачища верткого новичка, месили бестолково воздух, и все.

А Олег совсем в норму пришел. Утоля обиды, он более не испытывал жажды убивать и даже поражался уголком сознания, что подобное желание вообще в нем возникло. Олег решил, что пора заканчивать, и уже отшагнул назад, но тут его вызвали на «бис». С криками и воплями на Олега бросились еще четверо или пятеро трэлей, откормленных на хозяйских харчах. Вторая серия!

…Этого, с пшеничного цвета бородкой и докрасна загоревшими лопухастыми ушами, успокоим ребром ладони под нос – раз! Слезы и кровь у трэля брызнули одновременно. Костяшками пальцев в кадык – два! – и пяткой ладони в подбородок – три! Отдыхай, ушлятый…

– Ы‑ы‑ы! – рычал бородатый мужик в штопаной‑перештопаной рубахе.

– О‑ох…

– А‑а‑а!..

– У‑у‑у…

«Бороде» влепим кулаком в ухо. Очень способствует…

– И‑эх… – тужился черненький, рябой, с волосатыми ушами. Уложим тебя, друг ситный, ногой по яйцам. Охолонись, длиннопятый…

О, сразу двое… От тычка в ухо в голове Олеговой звон пошел. Хороший удар по корпусу чуть было не уложил его, а от хука правой Олег «поплыл». Упав, он нащупал палку от исшарканной метлы и кинулся в бой, орудуя ею, как катаной. «Бороде» он перебил руку в запястье, рябому заехал концом палки в солнечное сплетение, а тут и Ошкуй подскочил, от души замахиваясь. Пончик подлетел, держа обеими руками кринку из‑под молока, и обрушил ее богатырю на голову – только осколки брызнули. Ошкуй шлепнулся на монументальный зад. Олег уткнул ему палку в горло, под страдальчески кривящуюся рожу, надавил и держал так, пока не вернул свою обувку.

– Спасибо… Пончик, – выговорил он, отпыхиваясь.

Тут как плетью ударил хозяйский голос. Вольгаст тиун вышел из‑за угла и сурово насупил брови. Послушно опустились руки, разжались кулаки, поникли головы. В глазах рабов трусливо попритухли воинственные огоньки. «Строиться!» – сделал тиун жест, понятный без долгого перевода.

Трэли поспешно выстроились у стены барака. К Пончику вдруг подошла красивая рабыня‑тир, оглядела сурово и увела. Тот, было, подергался, вяло сопротивляясь, – бесполезно. Утащила.

Вольгаст тиун вытащил бересту, исписанную рунами – «чертами и резами», – и стал зачитывать тонким, но сильным голосом. Олегу эта сцена живо напомнила кадры из «Операции „Ы"», где милиционер оглашал весь список работ для «хулиганов, алкоголиков‑тунеядцев». Правда, в яви было не так смешно…

Человек двадцать трэлей – с ними и Олега – построили и повели со двора. Следом за рабсилой тронулась телега, груженная орудиями труда – топорами, молотками, колотушками, теслами, скобелями, коловоротами, стамесками… Под конвоем двух скучавших гридней колонна потопала берегом Паши. Мимо кузни, откуда тянуло запахом угля и горячего металла, мимо огромного корабельного сарая‑науста, мимо идола, искусно вырезанного из дерева, мимо остова будущей лодьи с частыми, изящно гнутыми шпангоутами. Это мерное движение в строю напомнило Олегу виденное в каком‑то фильме: энкавэдэшники гонят зэка по этапу.

Шли долго, лес делался все глуше, а деревья будто соревновались между собой, какое выше вырастет, – стволы в три‑четыре обхвата поднимали кроны к облакам.

Вольгаст тиун завел трэлей в самые дебри и указал на ствол ясеня, отмеченный крестом. Трэли покричали, разбираясь, кому первому рубить, и вытолкнули двух дюжих мужиков, кряжистых и длинноруких. Подхватив топоры, парочка подошла к ясеню и глянула вверх. Олег посмотрел туда же. Дерево с метр в поперечнике уходило в вышину круглым обелиском. Выросший в густом лесу, ясень весь свой срок тянулся к свету, почему и не имел нижних ветвей – добрые из него доски выйдут, крепкие!

Вольгаст тиун погладил ствол, бормоча непонятные молитвы, потом отошел в сторонку и положил на плоский камень горбушку хлеба со шматом сала. Олег сглотнул. Увы, угощение было не ему, а древесной душе, чтобы ей не так обидно было, когда срубят ясень…

Тиун отдал команду, и кряжистые взмахнули топорами. В ком‑то из трэлей проснулась совесть, и вышел третий лесоруб. Частый стук пошел гулять по лесу. В шесть крепких рук рубили стройный ясень.

Один из кряжистых вскоре отошел, отдуваясь и утирая пот, и его топором завладел Олег. Желающих поработать не было, но тиун строго следил, чтобы очередь никого не миновала.

И вот, наконец, древесина издала глухой треск, ясень повело к северу. Все дружно загомонили, упираясь в ствол руками и клоня его в противоположную сторону. Север – это холод и прочие несчастья, нельзя, чтобы дерево ухнуло верхушкой на полночь! Кто ж тогда доверится доскам из ясеня, отягощенным злом?!

Боги помогли – дунул ветер, листья зашумели, и дерево откачнулось к югу, стало клониться (звонко лопались последние волокна), и вот наклон лесного великана перешел в падение. Сшибая сучья и ветки с соседних дерев, ясень рухнул, давя подлесок. Трэли отскочили, спасаясь от подпрыгнувшего комля, и заорали, разбирая топоры, – настал черед рубить верхушку и прочие выступающие части.

Олега Вольгаст тиун приставил ошкуривать бревно, обдирать кору с влажного и скользкого ствола. «Стахановец, блин, – думал Олег урывками, – гвардеец пятилетки! Чего ради я тут корячусь? Почетной грамоты от конунга добиваюсь?..»

Мысли его перебил треск веток. Наскоро утерев потное лицо, Олег обернулся. Нет, это был не медведь. По прямой, через кусты, обирая с себя паутину, брел Пончик с пустым берестяным коробом. Лицо у него было разнесчастное.

– Что еще не слава богу? – проворчал Олег.

– Ой, ты не представляешь даже, какой это был позор! – запричитал Пончик. – Угу… Та девушка числится здешней лекаркой, травницей и ведуньей… Угу… Чара – так зовут ее…

– Ну? – подбодрил его Олег.

– Ну, привела она меня в сарай какой‑то, там везде травы развешаны, и называет их – внятно так, четко, чтобы я понял: одолень‑трава, пух‑трава, зверобой, любистра, чистотел… Угу… И показывает – любистры два пучка, чистотелу одного хватит… Господи, да я ж первый раз в жизни эти травы видел… Я и знать не знал, что есть такие! С шиповника они только плоды берут, ягоды малины сушат, с другого растения одни цветочки собирают, кору какую‑то снимают… Жир медвежий, жир барсучий, струя бобровая… Угу… Вместо снотворного – маковый отвар… А знаешь, где они антибиотики берут? Плесень с масла соскабливают! Господи! – с отчаянием сказал Пончик. – А я ж ничего этого не знаю… Совершенно! Вон, Толстой писал, как дамы из высшего общества щипали мох‑корпию, у него вроде как антисептическое действие… А как я его найду? Ну откуда я знаю, как эта корпия выглядит? Вот, – вздохнул Пончик, приподнимая короб, – услала меня в лес, крапиву собирать. Ее‑то я узнаю сразу…

– Ничего, Пончик, – вздохнул Олег, – освоимся…

Тяжко воздыхая, Пончик убрел в заросли.

– Смотри не заблудись! – крикнул ему вослед Олег.

– Ладно… – донеслось из‑за дерев.

День был жаркий, в лесу парило, и Олег быстро взопрел. Скинув рубаху, пока не провоняла, он набросил ее на сук… и застеснялся своего белого, сытенького тела. Мышцы вроде имеются, но обросли жирком, а там, где полагалось быть прессу, набрякли две складки… Олег ругнулся про себя и бросил взгляд на гридней‑конвоиров. Те тоже поскидывали лишние одежды и щеголяли сухим рельефом. Узкие бедра и широкие плечи – истинно мужские фигуры! Хоть сейчас в стриптизеры…

А гридни, изрядно заскучавшие, вырубили себе по увесистой палице и тешились, фехтуя. Олег зачарованно следил, как чертятся мгновенные дуги, как череда ударов и отбивов сливается в размытое мельтешение. И уже лучше понимал, почему трэли с топорами не глядят в сторону воинов, а о том, чтобы замахнуться, даже не думают. Любой из гридней был способен расправиться со всей «бригадой» – уложит каждого по очереди и даже не запыхается…

Из унылых дум его вырвал невежливый тычок. Олег обернулся и увидел одного из кряжистых, кажется, Фарлофа. Трэль протягивал ему кувалдочку – дескать, смени, притомился я. В глазах Фарлофа светился тревожный огонечек, но Олег «выступать» не стал, кивнул только и принял молот.

Откатив в сторонку бревно метров пяти или шести в длину, трэли взялись разделывать его на доски – вбивали клинья по касательной и кололи. Олег принялся охаживать клинья. Оглушительный стук переполнил лес и поднял в небо стаю всполошенных птиц. А бревно затрещало протяжно, да и распалось на две половинки. И опять надо было вбивать клинья, раскалывая ствол на четвертинки, на осьмушки… Пот с Олега не капал – стекал жгучими струйками, зато аккуратным штабелем возлегли два десятка неровных досок. Остругают их топорами, выгладят теслами да скобелями и сладят крепкую обшивку для лодьи. Проложат швы смоленным волосяным шнуром, сплотят стальными заклепками, прошьют моченым еловым корнем, и никакие шторма не будут страшны кораблю! Ударит волна в борт – только гул пойдет!

Трэли неожиданно загалдели – услыхали стуки и грюки горшков, подвозимых на телеге. Обед!

Олег бросил молот на громадный пень и потряс натруженными руками, распрямил спину. Ох и умотал его рабский труд… Если тут и кормежка такая, что пса стошнит, значит, надо мотать отсюда!

Трэли, отбывавшие «наряд на кухне», протащили через заросли пару носилок с горшками и плошками, а толстая повариха волокла здоровый жбан квасу.

Горшок, врученный Олегу, был горяч, а уж запах, щекотавший ноздри, явно исходил не от баланды или иного хлебова. Сухов колупнул варево… Мясо! Разваристое мясо, с подливкой, с кореньями, с травками душистыми… Лучок угадывается… И бобы! «Эге! – подумал Олег весело. – Да на таких кормах, с такой‑то работенкой, я тут быстро мускулюсы накачаю!» Мясцо с бобами он умял и потом долго цедил квасок из щербатой кружки. Хорошо!

Трэли разбрелись, разлеглись на травке. Гридни, откушав вместе с трэлями, уселись под сосной играть в тавлеи. Повариха, собрав посуду, убрела, и слышно было, как гремят в отдалении пустые горшки.

Олег лежал и наслаждался. Правда, недолго. Вредная натура толкала разомлевший организм на подвиги, дух бунтовал. «Что, так и будешь в трэлях числиться? – спросил себя Олег. – План перевыполнять, да? В ударники феодального труда выбиваться?» Сцепив зубы, он сел. Потом встал. Нашел подходящую жердину и выстругал себе боккен – деревянный меч. С таким тренировался сам Миямото Мусаси,[28] а уж ему сами боги велели. И, вдобавок, сделаем ясеневую катану тяжелей обычного – хорошее упражнение для руки! Он не нанимался всю жизнь холопствовать! Конунгу бы послужить, в дружине его… Да кто ж такое чмо в строй поставит?!

Олег отошел за купу елочек, стараясь не оглядываться на гридней, – вдруг подумают, что это попытка к бегству? Выйдя на крошечную полянку, Олег остановился. Вздохнул – руки ныли – и начал. Сунув боккен за ремень, он расслабился.

Ему никогда не победить варяга или викинга в бою. Таких, как он, потребуется дюжина, чтобы сладить с одним «тигром моря»! И сколько бы он ни тренировался, ему никогда не достичь совершенства, никогда не сравняться со здешними мастерами меча! Надо было с малолетства овладевать искусством боя, как это делают в Гардарике и в далекой стране Ямато. Так что же, все зря?