Текст книги "Заболоцкий. Иволга, леса отшельница"

Автор книги: Валерий Михайлов

Последняя жизнь

Говорят, Арсений Тарковский гордился тем, что примирил чету Заболоцких. Однако что бы у него вышло, если бы у них самих не было к этому взаимного стремления?..

Одно из самых поразительных стихотворений цикла «Последняя любовь» – «Встреча» (1957). Ему предпослан эпиграф из романа Льва Толстого «Война и мир»: «И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как открывается заржавевшая дверь, – улыбнулось…» Н-да, сравнение…

 
Как открывается заржавевшая дверь,
С трудом, с усилием, – забыв о том, что было,
Она, моя нежданная, теперь
Своё лицо навстречу мне открыла.
И хлынул свет – не свет, но целый сноп
Живых лучей, – не сноп, но целый ворох
Весны и радости, и, вечный мизантроп,
Смешался я… И в наших разговорах,
В улыбках, в восклицаньях, – впрочем, нет,
Не в них совсем, но где-то там, за ними,
Теперь горел неугасимый свет,
Овладевая мыслями моими.
Открыв окно, мы посмотрели в сад,
И мотыльки бесчисленные сдуру,
Как многоцветный лёгкий водопад,
К блестящему помчались абажуру.
Один из них уселся на плечо,
Он был прозрачен, трепетен и розов.
Моих вопросов не было ещё,
Да и не нужно было их – вопросов.
 

Очевидно, что разлука с женой была неестественным состоянием для Заболоцкого: в мыслях и чувствах он всегда был с ней рядом.

В последнем стихотворении цикла – «Старость» (1957) воображение рисует ему желанную картину единства родных душ:

 
Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она, —
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.
 
 
Их речь уже немногословна,
Без слов понятен каждый взгляд,
Но души их светло и ровно
Об очень многом говорят. <…>
 

Тут и о животворном свете страданий, испытанных в жизни, и о том, что:

 
Изнемогая, как калеки,
Под гнётом слабостей своих,
В одно единое навеки
Слились живые души их.
 

Счастье чудится промельком зарницы: оно «такого требует труда!» – зато потухает быстро и исчезает уже навсегда.

В последних строках стихотворения – и всего цикла – мечтание о том, что так необходимо двум не уберёгшим своего счастья людям:

 
Теперь уж им, наверно, легче,
Теперь всё страшное ушло,
И только души их, как свечи,
Струят последнее тепло.
 

В те два последних лета в Тарусе Заболоцкого не покидали эти его постоянные мысли, воплощаясь в стихах:

 
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Ты ли, которая снова весной
Вспомнила наши прошедшие годы,
Наши заботы и наши невзгоды,
Наши скитанья в далёком краю, —
Ты, опалившая душу мою?
(«Вечер на Оке». 1957)
 

Надежда на новую – прежнюю – жизнь, которую он не мыслил без жены, не оставляла его:

 
Луч, подобный изумруду,
Золотого счастья ключ —
Я его ещё добуду,
Мой зелёный слабый луч.
(«Зелёный луч». 1958)
 

Эта надежда то воспаряла в его душе, то вновь слабела и пропадала почти насовсем:

 
Славно ласточка щебечет,
Ловко крыльями стрижёт,
Всем ветрам она перечит,
Но и силы бережёт.
Реет верхом, реет низом,
Догоняет комара
И в избушке под карнизом
Отдыхает до утра.
 
 
Удивлён её повадкой,
Устремляюсь я в зенит,
И душа моя касаткой
В отдалённый край летит.
Реет, плачет, словно птица,
В заколдованном краю,
Слабым клювиком стучится
В душу бедную твою.
 
 
Но душа твоя угасла,
На дверях висит замок.
Догорело в лампе масло,
И не светит фитилёк.
Горько ласточка рыдает
И не знает, как помочь,
И с кладбища улетает
В заколдованную ночь.
(«Ласточка». 1958)
 

В январе 1958 года пришло известие о кончине Евгения Львовича Шварца.

Екатерина Васильевна выехала в Ленинград к Екатерине Ивановне, вдове Шварца, чтобы какое-то время пожить с ней, облегчить горе. Николай Алексеевич знал об этом. 20 января он написал жене письмо:

«Милая Катя.

С тех пор, как я принял моё решение, мне стало спокойно на душе. Дай бог, чтобы и впредь было так же спокойно, как теперь. Ты будешь жить там, где захочешь, и так, как ты захочешь. Если ты будешь жить не у нас и лишь по временам нас навещать, мы будем рады и этому. Если случится так, что ты захочешь возвратиться к нам, мы с радостью встретим тебя. Если же не захочешь, мы будем знать, что тебе хорошо, и я не буду огорчать тебя своими упрёками. Дай бог тебе счастья, и прости меня за все мои несправедливые безумства.

Многие мои стихотворения, по существу, как ты знаешь, мы писали с тобою вместе. Часто один твой намёк, одно замечание – меняли суть дела, и я всё делал по-новому. А за теми стихами, что писал я один, всегда стояла ты, и я писал их, чувствуя тебя рядом с собою. Спасибо тебе за это. Ты ведь знаешь, что ради моего искусства я всем прочим в жизни пренебрёг, и ты мне в этом помогла. Ты слишком долго помогала мне и устала. Но я не имею права уставать. Я целую твои руки, мой милый друг. Моё сердце полно благодарности и любви к нашему прошлому.

Ты дала мне очень много, и я благодарю судьбу за то, что ты была со мною. Я один виноват во всём, я беру на себя всю вину, и буду носить её на себе, и никогда и ни в чём не упрекну тебя. Прости же и ты меня, и дай тебе боже долгих дней и светлого счастья!

Теперь я спокоен и твёрд, и ты не должна беспокоиться обо мне. Я постоянно работаю, думаю, наши дети живут хорошо. Теперь настала моя новая, тихая, последняя жизнь (курсив мой. – В. М.). Мне спокойно. Спокойной ночи, мой друг!

К.».

В марте в Москве прошла декада грузинской литературы и искусства. В канун декады в Тбилиси вышла первая книга двухтомника «Грузинская классическая поэзия в переводах Н. Заболоцкого».

«22 марта в Колонном зале, – пишет Никита Заболоцкий, – он торжественно читал отрывок из своего полного перевода поэмы Руставели:

 
Есть ли кто презренней труса, удручённого борьбой,
Кто теряется и медлит, смерть увидев пред собой?
Чем он лучше слабой пряхи, этот воин удалой?
Лучше нам гордиться славой, чем добычею иной.
 
 
Смерть сквозь горы и ущелья прилетит в одно мгновенье,
Храбрецов она и трусов – всех возьмёт без промедленья.
И детей и престарелых ожидает погребенье.
Лучше славная кончина, чем постыдное спасенье!
 

Хроникальный фильм о грузинской эстраде сохранил для нас голос Заболоцкого, декламировавшего приведённые строки. Знаменательно, что это единственная оставшаяся звукозапись чтения поэтом стихов – и именно тех, в которых он, вторя Руставели, выразил своё отношение к достойным человека жизни и смерти. Вряд ли многие из сидящих в зале поняли, что поэт произнёс перед ними нечто вроде надгробного слова на приближающихся собственных похоронах».

По случаю грузинской декады Заболоцкий за заслуги в переводческой деятельности был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Разумеется, он был этому рад, как и любому другому знаку официального признания: это укрепляло и его положение как поэта, и положение семьи. Дома на Беговой это событие отметили с друзьями. Забрезжила возможность издать новую книгу стихов – наконец со столбцами, но потом всё заглохло. «Они дурачки, что не признают меня, – говорил поэт сыну про власть имущих, – им выгодно было бы печатать мои стихи». А потом как-то добавил: «Меня уже не будет, но ты увидишь: лет через восемь меня начнут широко печатать…» – и почти не ошибся.

Для его поэзии 1957 год был необыкновенно плодотворен – по подсчётам сына-биографа, Заболоцкий написал 33 стихотворения. Да и в 1958 году, последнем в его жизни, прибавил к этому 15 новых стихов и пять тысяч строк переводов с сербского. Нет, так и не дал передышки своему мужицкому сердцу Николай Алексеевич!..

Маргарита Алигер вспоминала, как в знойном июле 1958 года она побывала в Тарусе в гостях у Заболоцкого. Поехали они вместе с Либединскими. Накупили в Москве гостинцев, отыскали любимое вино Заболоцкого «Телиани»:

«Он оказался дома один и ужасно нам обрадовался. Жил он дачником в небольшом старом тарусском домике с милым деревенским садом и охотно показывал нам невеликие свои временные владения, – видимо, он любил это место и ему тут было хорошо и покойно. Либединских было двое, и я была с дочкой, и водитель был за рулём машины, но мы всё-таки втиснули ещё и Заболоцкого туда же и поехали все вместе на другой берег Оки, в известное Поленово, посмотрели сохранившиеся там картины, знаменитых „Христа и блудницу“, которые именно тут, в Поленово, и писались. Потом долго и весело купались в Оке, потом вернулись к Заболоцкому и с удовольствием обедали на небольшой застеклённой терраске. <…>

Помню, я прочитала Заболоцкому ходившие тогда в литературной среде иронические стихи неизвестного поэта Холина, очевидно очень позабавившие его:

 
……………………………………………
Вот я… Уж дома не был сутки.
А где я был? У Нюрки спал.
А что жене своей сказал?
Сказал, чтоб не было скандала:
„Дела! Начальство задержало“.
 

Николай Алексеевич долго веселился и на разные лады, лукаво и с видимым удовольствием всё повторял одну строчку: „А где я был? У Нюрки спал“. Очень ему пришлась по душе её интонация».

В бедах и хворях Заболоцкий отнюдь не утратил любви к шутке. По всей видимости, общение с докторами подвигло его в те годы к сочинению забавного цикла лёгких стишков под названием «Из записок старого аптекаря». Там были такие, к примеру, экспромты:

 
Как хорошо, что дырочку для клизмы
Имеют все живые организмы!
 

Или:

 
Дай хоть йоду идиоту —
Не поможет ни на йоту.
 

Ещё:

 
Весьма возможно, что в солёном огурце
Довольно много витамина С.
 

Чувство юмора у Заболоцкого было весьма своеобразным. Писатели в большинстве народ в быту злоязычный, любящий поточить язык по любому поводу, никого не щадя. Заболоцкий был иным. Он шутил – над житейским, над безобидными слабостями людей. По мнению Наталии Роскиной, он обладал «совершенно очаровательным чувством юмора – наивным и в то же время изысканным». Роскина вспоминает, как хорошо всегда было Заболоцкому с детьми: у них было почти одинаковое чувство юмора. «Он постоянно цитировал стишок одной девочки:

 
Умру. И в русскую землю зароют меня.
Французский не буду учить никогда.
В немецкую книгу не буду смотреть.
Скорее, скорее, скорей умереть!
 

И каждый раз охотно смеялся».

Удивительно и другое: в отличие от многих русских классиков Заболоцкий не написал ни одной злой эпиграммы – ни на политиков, ни на писателей и литературных критиков, – хотя, казалось бы, поводов было больше чем достаточно…

Но вернёмся в летнюю Тарусу 1958 года.

Лидии Либединской тоже хорошо запомнилась эта поездка. Она вспоминает, как Заболоцкий, попивая любимое грузинское вино, с удовольствием декламировал Мандельштама:

 
В каждом маленьком духане
Ты товарища найдёшь,
Только спросишь Телиани —
Поплывёт Тифлис в тумане,
Ты в тумане поплывёшь…
 

Он поведал гостям о своём желании провести всю зиму в Тарусе, увлечённо рассказывал о своей новой большой работе – переводе эпоса о нибелунгах.

Тогда же, в июле, к семье Гидашей приехал поэт Давид Самойлов. Наутро к ним в дом заглянул Николай Алексеевич. Самойлов вспоминал:

«Он был в сером полотняном костюме, в летней соломенной шляпе. Опрятный, сдержанный, как всегда. Уже не главбух, а милый чеховский, очень российский интеллигент. Добрый, шутливый».

Все вместе спустились к Оке. Пока Гидаши катались по реке в лодке, два поэта сидели на скамейке, созерцая округу.

«Потом поглядел на меня и сказал:

– Отчего у вас лицо такое… впечатлительное? Сразу видно, что кукситесь. А вам работать надо. Работать, и всё.

Он, наверное, и о себе так думал всю жизнь: работать – и всё. <…>

А потом он ещё раз глянул на меня и добродушно произнёс:

– Вы – чудак. – Помолчал и добавил: – А я – нет.

Он, видимо, гордился тем, что не чудак, и думал, что это отличает его от других поэтов.

Одна литературная дама там же, в Тарусе, сказала мне с раздражением и с некоторым недоумением:

– Какой-то он странный. Говорит одни банальности, вроде того, что ему нравится Пушкин.

Бедная дама привыкла к тому, что поэты стараются говорить не то, что другие, и вести себя как-то особенно.

А ему самоутверждаться не нужно было. Он был гордый, и если и суетный, то не в этом, не в том, что он называл – работа».

Не слова Заболоцкого – а своё состояние запомнил Самойлов:

«И помню тогдашнее ощущение тайного восторга (курсив мой. – В. М.), когда мы сидели с ним на лавочке над Окой несколько часов и переговаривались неторопливо».

Имя этому «тайному восторгу» – поэзия.

Корней Чуковский однажды, после рядового визита Заболоцкого, сказал родственникам нечто вроде того: а вот представьте, к нам сейчас заходил человек, сопоставимый с Тютчевым или Боратынским…

Юрий Колкер задаётся вопросом о славе и приходит к выводу, что рядом с «большой четвёркой» Заболоцкому не стоять. «Столетие со дня его рождения не стало национальным праздником, не сопровождалось пышными игрищами, вакханалией славословия, как дни Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Цветаевой. И это – к лучшему. Тех, возведённых на пьедестал, в юбилейные годы просто жалко становилось – так густо шла вместе с чествованием профанация. Заболоцкого в значительной степени забыли – и тем пощадили. К счастью для него и тех, кто любит его стихи».

Строгий критик позднего Заболоцкого Алексей Пурин в конце своих заметок пишет, что, несмотря на все претензии к его творчеству, поэт остаётся «и, вероятно, останется» в числе немногих, без которых непредставим «русский XX век». Столько имён, стоявших, казалось бы, в одном ряду с ним, потускнело, стёрлось – а звезда Заболоцкого стала «ещё заметней на очистившемся от ложных светил небосводе». И заключает: «Без Заболоцкого, без его мучительных метаморфоз гармония невозможна».

Всех короче высказался Андрей Битов: «Баратынский стал крупнейшим поэтом XIX века в XX, Заболоцкий станет крупнейшим поэтом XX в XXI».

Но мы отвлеклись, – пора вернуться в год 1958-й.

Самое удивительное, пожалуй, тогдашнее стихотворение Заболоцкого – об угасании жизни и новых состояниях души – «На закате» (1958):

 
Когда, измученный работой,
Огонь души моей иссяк,
Вчера я вышел с неохотой
В опустошённый березняк.
 
 
На гладкой шёлковой площадке,
Чей тон был зелен и лилов,
Стояли в стройном беспорядке
Ряды серебряных стволов.
 
 
Сквозь небольшие расстоянья
Между стволами, сквозь листву,
Небес вечернее сиянье
Кидало тени на траву.
 
 
Был тот усталый час заката,
Час умирания, когда
Всего печальней нам утрата
Незавершённого труда.
 
 
Два мира есть у человека:
Один, который нас творил,
Другой, который мы от века
Творим по мере наших сил.
 
 
Несоответствия огромны,
И, несмотря на интерес,
Лесок берёзовый Коломны
Не повторял моих чудес.
 
 
Душа в невидимом блуждала,
Своими сказками полна,
Незрячим взором провожала
Природу внешнюю она.
 
 
Так, вероятно, мысль нагая,
Когда-то брошена в глуши,
Сама в себе изнемогая,
Моей не чувствует души.
 

По-настоящему трагичны строки об утрате незавершённого труда и об этой нагой мысли, ещё не почувствовавшей души поэта.

Он ощущал приближение неотвратимого в полном осознании того, как велики и совершенны его творческие возможности, как послушно слово, как дерзки ещё формирующиеся замыслы.

Он только что отправил в путешествие по необъятному азиатскому материку своего странника Рубрука, в котором, конечно же, содержалась немалая часть его собственной души, и французский монах глазами Заболоцкого созерцал «амфитеатр восточных звёзд»:

 
В садах Прованса и Луары
Едва ли видели когда,
Какие звёздные отары
Вращает в небе Кол-звезда.
………………………………………
Там тот же бой и стужа та же,
Там тот же общий интерес.
Земля – лишь клок небес и даже,
Быть может, лучший клок небес.
………………………………………
Идут небесные Бараны,
Плывут астральные Ковши,
Пылают реки, горы, страны,
Дворцы, кибитки, шалаши.
 
 
Ревёт медведь в своей берлоге,
Кричит стервятница-лиса,
Приходят боги, гибнут боги,
Но вечно светят небеса!
 

* * *

В начале сентября 1958 года, когда Заболоцкий приехал из Тарусы, Екатерина Васильевна уже снова жила на Беговой.

В это время в Москву прибыла с ответным визитом делегация итальянских писателей. Поэт Яков Хелемский запомнил дискуссию в Дубовом зале Дома литераторов. Он был удивлён: Заболоцкий, участник итальянской поездки, сидел не в центре, за круглым столом, а в сторонке, у стены. Николай Алексеевич выглядел неважно, и Хелемский догадался: потому и расположился ближе к выходу. Тут объявили: знаменитый поэт Сальваторе Квазимодо занемог с сердцем и потому отсутствует. К нему решили отрядить небольшую делегацию, чтобы поприветствовать и пожелать выздоровления. Назвали имена Алигер и Заболоцкого. «Николай Алексеевич встал и слегка поклонился, давая понять, что считает для себя честью эту миссию, – пишет Хелемский. – Между тем он явно побледнел. Очевидно, самочувствие Заболоцкого было таково, что направлять к больному, да ещё сердечнику, его не стоило. <…> Но Заболоцкий поехал к захворавшему гостю. Чувству самосохранения он предпочёл чувство долга и человеческое участие».

Приехав в гостиницу «Москва», Маргарита Алигер и Николай Заболоцкий увидели, как из дверей санитары выносят на носилках Сальваторе Квазимодо. У него обнаружили тяжёлый инфаркт. Заболоцкий почувствовал сильную боль в сердце и отправился домой. Вызвали врача, и тот прописал ему постельный режим.

План будущего собрания сочинений Заболоцкого на листке перекидного календаря от 12 февраля 1957 года

Рукописный листок Заболоцкого с наброском будущего литературного архива. 1958 г.

Сын вспоминал, что отец лежал у себя на тахте, читал, думал.

Однажды он попросил Екатерину Васильевну подать в постель снимки, сделанные после церемонии недавнего награждения. Никита Заболоцкий пишет: отец аккуратно подрезал фотографии ножницами «…и отрезанные полоски с изображением ордена велел выкинуть в помойное ведро». Конечно, это был чисто символический жест, посланный не столько историческому времени, сколько вечно светящим небесам, перед которыми все рано или поздно предстают. «По иронии судьбы, – продолжает сын, – на рекламной доске фотоателье парадная фотография с орденом красовалась ещё долго после смерти поэта. А вот этого-то он и боялся. Он хотел предстать перед потомками таким, каким, в сущности, и был: без житейской суетности и мелкого тщеславия. Несмотря на „дурную“ социальную почву, на которой ему приходилось взращивать свою поэзию, он верил, что в ней-то, в поэзии, он сумел постоять за себя. И это сознание творческой победы было для него лучшей наградой». …Да и орден-то, вспомним, дали за переводы, а не за собственные стихи; за стихи же дали – срок.

В первых числах октября его состояние ухудшилось, с постели он не вставал.

6 октября, лёжа, Заболоцкий составил своё Литературное завещание, определив состав стихотворений и поэм, предназначенных к своему «полному собранию».

Жене, дежурившей возле него, рассказывал о том, что ему хотелось бы ещё успеть. В записках Екатерины Васильевны это осталось: «Он говорил, что ему надо два года жизни, чтобы написать трилогию из поэм „Смерть Сократа“, „Поклонение волхвов“, „Сталин“. Меня удивила тема третьей поэмы. Николай Алексеевич стал мне объяснять, что Сталин сложная фигура на стыке двух эпох. Разделаться со старой этикой, моралью, культурой было ему нелегко, так как он сам из неё вырос. Его воспитала Грузия, где правители были лицемерны, коварны, часто кровожадны. Николай Алексеевич говорил, что Хрущёву легче расправиться со старой культурой, потому что в нём её нет».

Если идеи о Сократе и Сталине были новыми, то о поклонении волхвов Заболоцкий задумывался ещё в обэриутской молодости. Леонид Липавский записал тогда за ним его слова: «Удивительная легенда о поклонении волхвов, высшая мудрость – поклонение младенцу. Почему об этом не написана поэма?» Потрясающий по размаху замысел! Он охватывает время от греческой золотой античности до XX века, а в сердцевине его – младенец Иисус, зарождение христианства.

Вечер 13 октября, вспоминает сын, семья провела вместе. «По телевизору смотрели фильм „Летят журавли“. Николай Алексеевич лежал на тахте, чувствовал себя неплохо и был в хорошем настроении».

Утром 14 октября Заболоцкий нарушил запрет врачей и поднялся с постели – пошёл в ванную комнату, побрился. Ему стало плохо, сам дойти до кровати он уже не мог. Вызвали врача – укол оказался бесполезен.

Последние слова, которые он произнёс, были:

– Я теряю сознание…

На рабочем столе Николая Алексеевича Заболоцкого остался чистый лист бумаги. На нём всего три слова:

«1. Пастухи, животные, ангелы.

2.»

Это были последние слова, которые написал поэт.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Лидия Андреевна и Алексей Агафонович Заболотские с сыном Колей. 1904 г.

Коля Заболотский. Казань. 1908 г.

Начальная школа, в которой учился Коля Заболотский. Село Сернур. Современный вид

Мост через овраг, по которому он ходил в школу. Село Сернур. Современный вид

Уржумский реалист Коля Заболотский. 1913 г.

Здание бывшего Реального училища, ныне Гимназия города Уржума. Современный вид

Урок химии в Уржумском реальном училище. Начало XX в.

Мемориальный класс Н. А. Заболоцкого в Гимназии города Уржума с «гипсами» из кабинета рисования Реального училища

Заслуженный врач Михаил Иванович Касьянов, автор воспоминаний о юности Заболоцкого.1980-е гг.

Вид старого Уржума. 1910-е гг.

Николай Заболоцкий в Уржуме. 1919 г.

Дом в Уржуме, где жил реалист Заболоцкий. Улица Чернышевского, 9. Современный вид

Фото восемнадцатилетнего Заболоцкого, присланное из Петрограда родителям с надписью: «От сына Коли – студента Петроградского института имени Герцена». 1921 г.

Петроградский педагогический институт им. А. И. Герцена располагался в здании Сиротского института императора Николая I на набережной Мойки. Открытка. Начало XX в.

Студентка Пединститута Катя Клыкова. 1920-е гг.

Профессор Василий Алексеевич Десницкий – декан факультета русского языка и литературы Педагогического института им. А. И. Герцена

Николай Заболоцкий. 1925 г. Автопортрет. Ленинград

Даниил Хармс. 1930-е гг.

Даниил Хармс. 1920-е гг. Шарж Н. Заболоцкого

Казимир Малевич. 1924 г.

Александр Введенский. 1922 г.

Павел Филонов. 1925 г. Автопортрет

Николай Олейников. 1928 г.

Игорь Бахтерев. 1927 г.

Обложка сборника Николая Заболоцкого «Столбцы». По рисунку М. Кирнарского. 1929 г.

Николай Заболоцкий. 1929 г.

Николай Заболоцкий. Ленинград. 1933 г.

Заболоцкий с женой Екатериной и сыном Никитой. Сестрорецк. 1935 г.

Похороны Кирова. Ленинград. Декабрь 1934 г.

Застолье у Липавских: Галина Викторова, Леонид и Тамара Липавские, Александр Введенский. Ленинград. 1938 г.

Николай Заболоцкий и Симон Чиковани. Тбилиси. 1936 г.

Николай Заболоцкий в Ленинграде. 1937 г.

Николай Заболоцкий. 1958 г.

Николай Заболоцкий. Ленинград. 1937 г.

Один из исправительных трудовых лагерей Дальнего Востока. 1930-е гг.

Жена Екатерина Васильевна с детьми Наташей и Никитой во время ссылки. Уржум. 1939 г.

Заключённые на общих работах в тайге. 1930-е гг.

Николай Заболоцкий. Москва. 1946 г.

Карточка формы № 2 заключённого Н. А. Заболоцкого

Вениамин Каверин. 1945 г.

Евгений Шварц. 1940-е гг.

Николай Степанов. 1940-е гг.

Писатель Василий Ильенков с женой на даче в Переделкине. 1950-е гг.

Николай Заболоцкий в Переделкине. Конец 1940-х гг.

Александр Фадеев. 1950-е гг.

Борис Пастернак. 1943 г.

Дача Вениамина Каверина в Переделкине

Поэт с женой и дочерью Наташей. Переделкино. 1946 г.

Николай Заболоцкий. Москва. Лето 1948 г.

В писательском посёлке на Беговой: дочь Заболоцкого Наташа с подругой Женей Казакевич. Москва. 1949 г.

Николай Заболоцкий.1953 г.

С женой после болезни. 1954 г.

С сыном Никитой. 1955 г.

Николай и Екатерина Заболоцкие. Москва. 1955 г.

Николай Заболоцкий с дочерью Наташей. Переделкино. 1956 г.

Николай Заболоцкий (в центре) в составе делегации советских поэтов в Триесте. Италия. 1957 г.

С Николаем Степановым. Таруса. 1958 г.

Заболоцкий за год до рокового инфаркта. Москва. 1957 г.

Заболоцкий в Тарусе. 1958 г.

Дом, где жил Заболоцкий. Таруса. Современный вид

На прогулке в берёзовой роще. Таруса. 1957 г.

Единственный памятник поэту Заболоцкому. Таруса

Никита Николаевич Заболоцкий, автор биографических произведений об отце, составитель нескольких собраний его произведений. Дни Николая Заболоцкого на Уржумской земле. 1998 г.

Могила Николая Алексеевича, Екатерины Васильевны и Никиты Николаевича Заболоцких на Новодевичьем кладбище. Москва