Текст книги "Царь грозной Руси"

Автор книги: Валерий Шамбаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Теперь Сеймуры обеспокоились, что шотландцы могут надуть их, и потребовали прислать пятилетнюю невесту в Лондон. Но шотландцы как раз и собирались надуть. Они хорошо понимали, что Англия с помощью брака может подмять их, и отдать Марию отказались. Благо повод нашелся, она была католичкой, а Эдуард – еретиком. Сеймур от имени племянника воспылал гневом и начал войну. Шотландцев разгромили, повторили требования. Но вмешалась… Диана де Пуатье. Ведь Мария Стюарт приходилась племянницей ее любимцам, Гизам. И всесильная фаворитка решила выдать ее за сына Генриха II, Франциска. Шотландцы с радостью согласились. Марию увезли во Францию, откуда англичане получить ее уже никак не могли. Война оказалась напрасной.

Но в Англии нарастали и внутрение проблемы. Экономика страны была слабой, хозяйство отсталым. Британские купцы и ростовщики ворочали крупными делами, сколачивали состояния, но и налоги были высокими, а при Генрихе VIII спорить с властью было нельзя. Чтобы увести деньги от налогов, их вкладывали за границей, в Нидерландах. Там развивалась промышленность, строились мануфактуры по производству сукна. А Англия по сути превращалась в их сырьевой придаток. Землевладельцы начали перестраиваться на производство «валютного товара» – шерсти. Но чтобы получить больше шерсти, требовалось увеличивать пастбища. И пошло «огораживание». В деревнях издревле существовали общинные земли, которые использовались под выгоны для скота, сенокосы. Теперь джентри захватывали их для своих овец. Увеличивали арендную плату крестьянам, а не можешь платить – иди вон.

Огораживание было запрещено королевскими указами, раньше его вели исподволь, выискивая юридические предлоги. Но при Эдуарде VI дорвались до власти «новые люди» – предприимчивые, алчные, рыцари не шпаги, а наживы. К ним принадлежали Сеймуры, эта категория знати группировалась вокруг них. И все формальности были отброшены, пошло повальное огораживание. Крестьян сгоняли с земли, выживали разными способами, а жаловаться было некому. Мировые судьи, депутаты парламента были из тех же джентри и спешили обогатиться. А Сеймуры первыми показывали пример. По дорогам побрели толпы бродяг, изгнанных из своих деревень. Скапливались в городах, искали заработков, побирались, воровали. В Лондоне при населении 200 тыс. жителей набралось до 50 тыс. бродяг.

Но временщики углубили и религиозный раздрай. Как уже отмечалось, Генрих VIII сохранил в англиканской церкви многое от католической. Однако Сеймур был ярым протестантом и, опираясь на архиепископа Кранмера, начал более глубокие преобразования, сближавшие церковь с лютеранской. Закрепили их в 1549 г., предложив королю поставить подпись под «Актом о единообразии богослужения». А для священников, которые нарушат «единообразие», устанавливались суровые наказания вплоть до смертной казни. Все это вызвало восстания. В Корнуоле и Девоне вспыхнул «Западный бунт». Против «Акта о единообразии» выступили дворяне, горожане, часть крестьян. Осадили г. Эксетер и выдвинули требования, чтобы до совершеннолетия короля никаких церковных реформ не производилось. А в Норфолке крестьяне во главе с Робертом Кеттом восстали против огораживаний, 16 тыс. мятежников захватили г. Норидж.

Сеймур растерялся, запаниковал, готов был идти на уступки. Но западные бунтовщики вели себя пассивно, за пределы своих графств не выходили. А повстанцы Кетта и вовсе были настроены миролюбиво. Надеялись, что власть оценит их лояльность, возьмет под защиту, а земельные магнаты устыдятся. Как же, устыдились… Знать получила время сорганизоваться, собрала войска. Отряды лорда Рассела двинулись в Корнуол и Девон, перебили 4 тыс. человек, предводителей бунта казнили в Лондоне, рядовых участников вешали по дорогам. А Джон Дадли с войском скрытно приблизился к Нориджу, внезапно напал на толпы мятежников Кетта, разогнал их и начал дикие расправы, истребляя всех, кого смогли поймать.

Но во время кризиса Сеймур утратил авторитет среди знати и фактически упустил из рук власть. Восстания подавляли другие. А Дадли давно враждовал с Сеймуром. Сейчас в его распоряжении была армия, английские джентри и купцы славили его как избавителя, за «победу» над Кеттом он получил титул герцога Нортумберлендского. И свой шанс он не упустил, произвел переворот. Сеймур, по доброй британской традиции, был осужден за государственную измену и кончил жизнь на эшафоте, а Дадли занял место регента при Эдуарде VI.

Впрочем, Дадли был из той же когорты «новых людей». Он, как и Сеймур, был протестантом, легко нашел общий язык с архиепископом Кранмером и в 1552 г. от имени короля выпустил второй, еще более радикальный «Акт о единообразии богослужения». И огораживание продолжилось. Но Дадли более основательно, чем его предшественник, защищал интересы хапуг и «навел порядок» в стране. Бездомных и бесприютных людей после восстаний признали социально-опасными, и были приняты законы против бродяжничества. Отныне собирать милостыню дозволялось только старым и увечным, а здоровые бродяги, независимо от пола, подлежали порке и направлялись на принудительные работы. Если попадались во второй раз, опять пороли, в третий – вешали [17]. Словом, Англию принялись расчищать от тех англичан, кого власть имущие сочли «лишними» в родной стране. Всего в ходе подавления бунтов и борьбы с бродяжничеством перевешали 70 тыс. человек…

В Германии тоже творились жестокости, и все же императору Карлу V до Дадли оказалось далеко. Он так и не смог добиться в своих владениях порядка и «единообразия богослужения». Казалось бы, Шмалькальденская лига разгромлена, в Чехии оппозиция подавлена… Но тут же обеспокоились немецкие князья, города – в том числе и те, которые раньше поддерживали императора. А ну как Карл V усилит свою власть, окоротит их собственные «свободы»? И Мориц Саксонский, помогший Карлу одолеть лютеран, перекинулся со своим воинством на их сторону. В очередной битве он разгромил армию императора, и в 1552 г. в Пассау стороны заключили перемирие. Была принята формула «cujus regio, ejus religio» – «чья власть, того и вера». Какую религию исповедует князь, той пусть придерживаются и его подданные. Как нетрудно понять, от самого понятия «вера» в данном контексте уже мало что осталось.

Но, кстати, банкиры Фуггеры – те самые, которые в свое время развернули широкий бизнес на индульгенциях, вызвавший протест Лютера – ничуть не прогадали. В религиозных войнах они ссужали деньгами императора, а у него наличных не хватало, и он расплачивался другими способами. Даровал Фуггерам дворянство и серебряные рудники в Америке…

Реформация проникла и в Польшу, Литву. Но здесь она приобрела специфические формы. Еретические идеи заражали магнатов, шляхту. А это давало возможность лишний раз выпятить свои амбиции. Кто помешает им верить так, как хочется? И на сейме было официально признано, что религия тоже входит в число «шляхетских свобод». Поэтому в Польше и Литве угнездились самые разнообразные конфессии: лютеране, кальвинисты, ариане (отрицавшие Св. Троицу). Правда, это попутно ослабило гонения на Православие. Раз шляхтич волен быть лютеранином или арианином, почему ему нельзя быть православным? В общем, и в этих странах возникло положение «чья власть, того и вера». Магнат-католик или протестант в своих владениях притеснял православных, закрывал церкви – а магнат-православный им покровительствовал.

И хотя король оставался верным проводником католицизма, но вот его-то власть оставалась минимальной. Если Сигизмунду I навязывали свою волю паны, то Сигизмундом II Августом они совершенно помыкали. Изменить положение пыталась его супруга Барбара. Женщина умная, энергичная, она настраивала мужа стать настоящим монархом, твердо взять в руки управление страной. Восстановить силу законов, предавать суду и прижать распоясавшихся аристократов. Но за это паны устроили королю настоящую обструкцию, в глаза высказывали ему гадости о жене. А потом они отравили Барбару. Королю тоже подсыпали яд, он тяжело болел, но выжил. А королева умерла. И ничего, Сигизмунд II вынужден был стерпеть. Даже воздержался от поиска и наказания виновных. Впрочем, магнаты его утешили. Подсунули симпатичных бабенок, пусть развлекается. А править будет так, как решат за него другие…

23. БОЯРСКИЙ БУНТ

В семье Ивана Васильевича царили мир и любовь. Вскоре после брака родилась дочь Анна. Правда, она умерла во младенчестве, но появилась Мария. Личная жизнь русских царей, в отличие от монархов Запада, не была публичной. Было не принято, чтобы государыни участвовали в торжественных приемах или сидели на пирах (а пиры были отнюдь не праздничными обедами, они являлись государственным ритуалом). Даже Елена Глинская, будучи правительницей, принимала иностранных послов неофициально – после того, как они будут представлены ребенку-государю. Но и изображать дело так, будто царица жила в затворе и скучала, глядя в окошко, было бы ошибкой. Она тоже являлась важным официальным лицом.

Анастасия постоянно появлялась перед народом, вместе с мужем стояла в храмах на богослужениях. Вместе они совершали паломничества, часто шагали пешком рука об руку. Государыня занималась делами благотворительности, с собственной свитой ездила раздавать милостыню, выкупала должников, посещала монастырские больницы. По русским обычаям, жена заведовала хозяйством мужа – а в него входили прислуга дворца, многочисленные царские села. Анастасия отдавала распоряжения, проверяла доходы и расходы, у нее был свой аппарат дьяков и подьячих. А когда Иван Васильевич отправлялся в казанский поход он номинально оставил за себя в Москве брата Юрия, но и жене дал очень большие полномочия, «волю царскую». Она в это время в третий раз ходила беременной.

Однако после взятия Казани начали твориться довольно странные вещи. Адашев, Курбский и некоторые воеводы принялись убеждать царя, что он не должен возвращаться в столицу. Доказывали, что ему со всеми ратями надо остаться в Казани на зиму до полного покорения здешней земли. С военной точки зрения эта идея была не просто неумной. Она была гибельной. В разгромленной Казани и разоренной стране зимовать 150-тысячной армии было негде. Снабжать ее, когда начнется распутица, ледоход, а потом дороги завалит снегом, было нечем. Половина войск вымерла бы от болезней и голода. Могли и взбунтоваться, ведь еще в начале похода новгородцы выражали недовольство. Война и в самом деле не завершилась, по селениям и лесам бродили враждебные отряды. Но вести регулярные боевые действия и брать крепость – это одно, а партизанская война – совсем другое. Разве дело царя гоняться по зиме за мелкими шайками? Не понимать этого советники не могли, среди них были опытные военные. Значит… расчет строился на том, что опасности не поймет Иван Васильевич.

Приближенным царя почему-то очень не хотелось, чтобы он вернулся на Русь в славе победителя! Зачем-то требовалось, чтобы величайший успех обернулся бедой. Зачем?.. Но против таких предложений резко выступила другая часть окружения Ивана Васильевича, родственники его жены, Захарьины и Морозов, и царь во второй раз не пошел на поводу у «избранной рады». Он принял оптимальное решение. Наместником Казани назначил князя Горбатого-Шуйского, выделив ему 1,5 тыс. детей боярских, 3 тыс. стрельцов и произвольное количество казаков (предложили остаться добровольцам). Именно столько без труда могло разместиться и прокормиться в городе, а по весне нетрудно было прислать дополнительные контингенты. Крупный гарнизон во главе с Петром Шуйским был оставлен и в Свияжске. А сам государь отбыл в Москву.

Его путь домой стал настоящим триумфом. В Нижнем Новгороде встречало все население, и «благодарственный плач» заглушил пение священников! Люди, рыдая, благодарили Ивана Васильевича, навсегда избавившего их от ужаса казанских набегов. То же самое происходило в Балахне, Владимире. А в Судогде навстречу прискакал боярин Траханиот с известием – Анастасия родила сына. Иван Васильевич одновременно стал победителем и получил наследника! Услышав об этом, царь соскочил с седла, расцеловал Траханиота, на радостях подарил ему собственного коня, одежду со своего плеча.

Многотысячные толпы ждали государя и в Москве, он ехал через массы людей, которые старались поцеловать руку или сапог, славили «избавителя христиан». Уж наверное, сам Иван Васильевич не жаждал таких почестей. Совсем рядом, в Кремле, была горячо любимая жена, был ребенок, которого отец еще ни разу не видел! Но долг государя был превыше всего. А в этот долг входили и почести. Они отдавались не только персонально царю, а в его лице всей державе, всей русской армии. Его с нетерпением ждала супруга – но ведь и народ его ждал! Поэтому сперва была встреча с митрополитом и боярами, была праздничная служба в Успенском соборе. Иван Васильевич обошел все главные храмы, поклонился гробницам родителей – и лишь после этого смог поспешить к Анастасии, обнять ее и маленького Дмитрия.

Главные торжества состоялись через неделю. Царь три дня давал пир героям войны – и боярам, и отличившимся простым ратникам. Жаловал их шубами, кубками, конями, оружием, деньгами. Было роздано наград на огромную сумму в 48 тыс. руб., не считая поместий и вотчин. В честь взятия Казани заложили несколько храмов. В Москве в это время отошел к Господу весьма почитаемый юродивый, Василий Блаженный. Царь очень любил его и сам нес гроб на похоронах. А на месте, где упокоился юродивый, под руководством архитекторов Бармы и Постника начал возводиться великолепный храм Покрова Богоматери – названный по празднику, когда взяли Казань. Или, как его стали звать в народе, храм Василия Блаженного.

Новорожденного царевича окрестили в Троице-Сергиевом монастыре. Кроме того, Иван Васильевич окрестил малолетнего казанского хана Утемыш-Гирея (а его мать Сююн-беки выдал замуж за Шаха-Али). Но и пленный хан Ядигер после поражения уверовал в Христа. Восприемником его стал митрополит Макарий, Ядигер получил имя Симеона. Иван IV, несмотря на недавние жестокие схватки, отнесся к нему вовсе не как к пленнику. Принял на службу, наделил имениями, сохранил за ним царский титул, и Симеон стал его верным другом.

А чтобы свет Православия смог прийти ко всем племенам завоеванного ханства, был созван Освященный Собор, учредивший Казанскую епархию. Архиепископом был назначен игумен Селижарова монастыря Гурий. Кстати, можно обратить внимание, что для служения на территориях, присоединенных к России, Иван Васильевич и митрополит Макарий выбирали самых чистых, самых достойных, тех, кого с полным правом можно назвать подвижниками. И святитель Гурий, первый архиепископ Казани, и преподобный Кирилл, которого через несколько лет поставят первым епископом Астрахани, впоследствии были причислены к лику святых.

Но это случится много позже. А пока даже и до окончания войны в поволжских краях оказалось еще далеко. Русская победа встревожила Турцию. Астраханский хан Ямгурчей заключил союз с Крымом, к ним примкнул ногайский князь Юсуф. К отрядам разгромленных казанцев, прячущихся по глубинкам, пошли на помощь ногайцы и астраханцы. Подбивали к измене племена, уже покорившиеся царю. И вотяки (удмурты) с луговой черемисой перебили сборщиков налогов. А воеводы легкомысленно отправили на усмирение недостаточно силы, 800 стрельцов и казаков. Их окружили и уничтожили. Из Свияжска послали подкрепление под командованием Бориса Салтыкова. Но конница и пехота увязли в снегах, а неприятели носились на лыжах, со всех сторон осыпая стрелами. Вырваться удалось немногим, 500 воинов погибло, Салтыкова взяли в плен и зарезали. Весть о победах сразу разнеслась по казанским землям, преувеличивалась. Объявляли, что с властью русских покончено. Полыхнул широкий бунт…

И все же самым примечательным стало другое – как восприняли тревожные известия советники царя из «избранной рады». Разумеется, они не преминули напомнить, что были правы, удерживая государя в Казани. Они предвидели, предупреждали, и получалось: в том, что произошло, виноват он сам. Ну а поскольку восстание началось, предлагалось… вообще отказаться от завоеванного края! Утверждали, что теперь уже ничего нельзя поделать, казанская земля чужая, «бедственная» для русских, и удержать ее все равно не получится [49]. Из-за нескольких проигранных стычек Ивана Васильевича понуждали перечеркнуть все усилия, все жертвы (да еще и опозориться после победных празднований)! И вот тут снова напрашивается вопрос – зачем? Зачем государю старались навязать столь пагубные решения?

Конечно, трудно было бы предположить, что русские аристократы изменили в пользу Турции и Крыма (хотя на примере Семена Бельского мы видели, что и такое случалось). Но усиление России не устраивало и западные державы, а некоторые бояре давно снюхивались с Литвой. Наконец, стоит иметь в виду, что действия таких личностей против своего монарха и своей страны не являлись предательством в нашем понимании. Здесь проявлялась совершенно иная психология, феодальная. Немецкие князья всячески боролись против укрепления власти императора – хотя ради этого подыгрывали туркам, французам. Аналогичным образом вела себя польская, венгерская, французская знать, но вовсе не считала себя предателями. Ведь она отстаивала свои «исконные» права. Так было и в России. Взятие Казани значительно повысило авторитет царя – следовательно, требовалось подорвать этот успех.

Иван IV снова отверг мнения советников. Тем более что положение отнюдь не было катастрофическим. Если бы казанские и свияжские воеводы не распыляли подчиненных, дождались в крепостях весны и подхода свежих войск, не было бы и поражений. Да и теперь выслать рати было не поздно… Но не послали. Потому что в марте 1553 г. царя вдруг свалила болезнь. Непонятная, необъяснимая и внезапная. Вроде, не было никаких причин. И сразу же государю стало настолько худо, что его сочли уже безнадежным. Речь зашла о завещании. Иван Васильевич метался в горячке, терял сознание, а в минуты просветлений продиктовал свою волю – присягать наследнику Дмитрию.

И вот тут-то выяснилось, что у многих бояр уже имеется другой претендент. Не Дмитрий, не Юрий, а Владимир Старицкий. Он, правда, был очень молод, но руководство взяла на себя его мать Ефросинья. Причем она и ее сын вели себя настолько откровенно, словно были уверены – царь уже не поднимется. Вызвали из уделов свои дружины, собирали детей боярских и подкупали их, раздавая деньги. Дом Старицких переполнился вооруженными людьми, которых щедро поили. Даже некоторые вельможи, симпатизирующие Владимиру, укоряли его, что негоже устраивать попойки, когда государь при смерти. Сторону Старицких приняли Иван Шуйский, Петр Щенятев, Иван Пронский-Турунтай, Дмитрий Немой-Оболенский, Семен Ростовский, Булгаковы и еще целый ряд сановников. Они и их подручные в полный голос славили по Москве Владимира Андреевича.

Бояре отказывались служить «пеленочнику», а когда Владимир Воротынский, принимавший присягу Дмитрию, сунулся к Старицкому, тот грубо обругал его и сыпал неприкрытые угрозы. Тесть царского брата Юрия, видный военачальник Палецкий присягу Дмитрию принес, но в это же время договаривался со Старицкими – если они дадут Юрию большой удел, Палецкий поможет возвести Владимира на престол. Часть знати изменников не поддержала, но и от присяги царевичу уклонялась, объявив себя больными. Выжидала. А Адашев и Сильвестр оставались около царя. Но даже почитатель Сильвестра Карамзин признал, что он «тайно доброхотствовал стороне Владимира Андреевича, связанного с ним дружбою». Адашев был не менее тесно «связан с ним дружбою», и отец государева любимца активно действовал в лагере Старицких. Назревал самый натуральный переворот [69, 119].

Народ был в ужасе, скорбно молился. Говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, если Небо отнимает у нас такого самодержца». А противостояние накалялось. Иван Васильевич понимал, что умирает, но страшился не за себя, а за свою семью. Какова будет ее участь, он представлял вполне отчетливо. Придя в себя после очередного приступа, напоминал приближенным о присяге «умереть за меня и за сына моего». Умолял, когда его не станет, спасти царевича, если даже придется бежать с ним за границу, «куда Бог укажет вам путь». Обращался к родственникам жены: «А вы, Захарьины, чего испужались? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете. И вы б за сына моего и за его матерь умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Те, кто сохранил верность Ивану Васильевичу – Мстиславский, Воротынский, Шереметев, Захарьины, Морозовы, заняли круговую оборону во дворце…

Но произошло чудо. Кризис миновал и царь почувствовал себя лучше. А коли так, на его сторону стали переходить колеблющиеся и выжидавшие развития событий. Тогда и заговорщики поджали хвосты, потянулись приносить присягу. Поняв, что дело проиграно, во дворец явился каяться Владимир Андреевич. Бояре, охранявшие царя, не пускали его. И вот тут-то вмешался Сильвестр! С начала болезни царя он вел себя на удивление скромно. Вертелся в стороночке, ни разу не попытавшись вступиться в поддержку Анастасии и ребенка. Зато Старицкого принялся защищать очень горячо и решительно. Владимира обязали клятвенной грамотой «не думать о царстве». Но его мать даже и сейчас не сдавалась. Не желала приложить к этой грамоте княжескую печать, хранившуюся у нее. Лишь после настойчивых требований бояр и митрополита все же пришлепнула печать, однако не удержалась от насмешливого комментария: «Что значит присяга невольная?» [49]

Что ж, так или иначе оппозицию подавили. Признаки преступления были налицо: неповиновение царю, заговор, подготовка вооруженного мятежа. На законном основании можно было предать виновных суду и казнить. Но нет, Иван Васильевич не желал жестокости. Он все еще стремился быть таким, как учили его святитель Макарий, Максим Грек (и Сильвестр тоже): являть подданным мир, любовь, «милосердие согрещающим». И, оправившись от болезни, он всех бунтовщиков… простил. Всех без исключения. Обласкал Владимира Андреевича. Не лишил доверия своих советников. Адашева еще и повысил, пожаловал в окольничие, а его отца в бояре. Получили повышения и некоторые другие участники бунта. Царь действовал истинно по-христиански: «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…»

Увы, «избранная рада» была настроена совершенно иначе. И очень быстро осмелела. В болезни Иван Васильевич дал обет, если останется жив, совершить паломничество по святым местам. Но опять начались странности. Сильвестр и его товарищи с какой-то стати взялись настойчиво и упорно отговаривать царя. Он не согласился и в мае 1535 г. со всей семьей отправился в путь. Начал с Троице-Сергиева монастыря, посетил там престарелого св. Максима Грека. Но когда уже поехали дальше, Адашев и Курбский предприняли еще одну попытку остановить царя! Солгали, будто преподобный Максим передал через них страшное пророчество. Если Иван Васильевич не повернет назад, погибнет царевич Дмитрий. Государь прерывать поездку не стал. Добрались до Дмитрова, побывали в Николаево-Пешношском монастыре. Оттуда по рекам отплыли в Кирилло-Белозерскую обитель. И предсказание вдруг исполнилось… На одной из стоянок, поднимаясь по сходням в струг, кормилица каким-то образом уронила младенца в реку, он утонул.

Совпадение? Ох, не верится в такие совпадения! Что же это за кормилица, которая так небрежно держала царского сына? Если бы как следует прижимала к груди, упала бы вместе с ним, но не выронила. И почему те, кто был рядом, сразу не кинулись в реку за младенцем? Кстати, и в само «пророчество» позволительно не верить. Зачем стал бы св. Максим передавать столь деликатное предупреждение через Курбского и Адашева, если перед этим беседовал с царем и мог ему все сказать лично? Зато «пророчество» очень уж четко совпало с желаниями Сильвестра. Вот и возникает еще одна загадка. С какой стати священник, наставлявший царя в благочестии, препятствовал паломничеству?

Может быть, это объяснялось маршрутом поездки. В Николаево-Пешношском монастыре государь встретился с бывшим епископом Коломенским Вассианом Топорковым. Курбский в последующих работах очень уж сильно обхаял его. Обвинял, что именно Вассиан заронил в сердце Ивана IV семена «зла», научил его не держать советников «мудрее себя». Это, конечно, чепуха. Потому что после встречи со старцем государь, к сожалению, приближенных не сменил. Но Вассиан был племянником св. Иосифа Волоцкого, советником Василия III, а в монастырь его сослали Шуйские, когда захватили власть. Он очень многое мог рассказать государю об истинной политике его отца, о прежних оппозиционерах, еретиках.

Однако была и другая причина жутких «пророчеств». Ведь погиб не только Дмитрий. Как уже отмечалось, умерла первая дочь Ивана IV, Анна. И вторая, Мария, преставилась совсем крошкой. Но ее в реку не роняли. Она была отравлена. Родители этого не знали и даже не заподозрили, это выяснилось лишь при современном химическом анализе останков [69, 83, 84]. А в переписке с Курбским Иван Грозный вспоминал – Сильвестр использовал эти факты, убеждая царя, будто над его родом тяготеет проклятие [37]. Государь начал выходить из повиновения советникам, вести себя самостоятельно. Вот и требовалось запугать его, как это получилось в 1547 г. Деморализовать, задавить, чтобы он комплексовал, выискивал за собой грехи, и можно было восстановить полную власть над ним.

Но нет, на этот раз сломать государя не удалось. И Анастасию тоже. Авторы плана не учли их великую любовь. Они были едины, и они вместе, поддерживая друг друга, перенесли удар. Стойкость царя и царицы просто поражает. Вы только представьте себе состояние совсем молодых супругов (Ивану было 22 года!), теряющих детей одного за другим. Пару месяцев назад чуть не умер муж. Малютка сын принес столько радости – и его не стало… Но погиб не просто ребенок, погиб наследник. Значит, требовалось дать России нового. Невзирая ни на что! Отбросив и подавив свою беду, переживания, стрессы. Собрать волю и преодолеть. Трупик Дмитрия еще не был похоронен, а на обратном пути, в Переславле, остановились в крохотном монастыре св. Никиты Столпника, где жило всего 6 монахов. И здесь Иван и Анастасия зачали ребенка. Это было никак не легкомыслие, не бездумный порыв плоти, это был высший долг. В XVI в. менталитет русского человека очень отличался от нашего с вами, и такие вещи оценивали совсем иначе. Царь и царица уединились, приложившись к мощам св. Никиты, а в это время 6 монахов монастыря молились о даровании сына. Ради державы, ради будущего!

А едва вернувшись из паломничества, Иван Васильевич расстался с супругой, выехал в Коломну и встал во главе армии, ожидая нападения крымцев. Опять же, исполняя долг государя – никакая семейная трагедия не должна была и не могла помешать этому. И Анастасия свой долг исполнила. Долг преодолеть материнское горе, терпеть разлуки с супругом, волнения за него, выносить и родить наследника. Через 9 месяцев после смерти Дмитрия, 28 марта 1554 г., она принесла мужу и стране еще одного царевича, Ивана.

Имеет ли смысл описывать, как счастлив был отец? Радость была искренней и безмерной. Но царь хотел, чтобы и другие разделяли ее. Мало того, он решил дополнительно укрепить мир и согласие в стране. Было составлено новое завещание, объявлявшее наследником Ивана Ивановича. Ну а на случай, если государь умрет, а царевич будет еще малолетним, Иван Васильевич назначил его опекуном… Владимира Старицкого! И не только опекуном. Если вдруг и царевич умрет до совершеннолетия, Владимир Андреевич назначался наследником престола! На вражду царь отвечал доверием. На интриги и подлость – открытой дружбой. Конечно, двоюродный брат благодарил за оказанную честь. Принес новую присягу верно служить государю и его сыну, не замышлять зла против них и царицы. А коли уж придется стать регентом, клялся решать все дела совместно с Анастасией, митрополитом и боярами. Но намеревался ли он выполнять свои обещания? В этом, очевидно, были сомнения. Ведь не зря же в клятвенную грамоту внесли еще один пункт: Старицкий обязался не держать на своем московском дворе больше 108 воинов [119]…

24. АНАСТАСИЯ ПРОТИВ СИЛЬВЕСТРА

Житие муромских чудотворцев свв. благоверных князей Петра и Февронии наверняка знакомо многим читателям. Это великолепный памятник литературы XVI в., написанный живым, красочным языком народных сказаний и былин. Это и замечательный духовный памятник, представляющий нам идеал великой и чистой любви. А создавался он как раз в то время, которое мы сейчас рассматриваем. Об авторе Жития уже говорилось в этой книге. Им был псковский монах Ермолай-Еразм, которого царь, заинтересовавшись его работами и проектами реформ, перевел в столичный дворцовый собор Спаса-на-Бору.

А свв. Петра и Февронию Иван Васильевич особо чтил. Напомню, государь поклонился их мощам, направляясь на войну. Но они являются и покровителями православной семьи. И взятие Казани, а одновременно рождение сына, конечно, свидетельстовало о их заступничестве. После победы государь благодарил Господа строительством храмов, в том числе в Муроме. Святых заступников, способствовавших победе, почтили и иными способами. Приближенный царя Аркадий – тот самый, у которого исцелилась рука у гробницы св. Александра Невского, составил Житие этого князя [114]. Очевидно, тогда же Ермолаю-Еразму было поручено написать Житие свв. Петра и Февронии. Для этого автор собирал муромские предания (не исключено, что он вместе с многими другими священниками участвовал в походе).

Но как только мы уточняем время написания, невольно обращает на себя внимание сюжет Жития. Св. Петр убивает лютого змея, потом следует тяжелая болезнь. Петра выхаживает мудрая красавица Феврония, дальше – бунт бояр, не желающих служить княгине низкого рода, и супруги садятся на струги, плывут в изгнание… А теперь сопоставьте с реальными событиями, происходившими как раз тогда же, в 1552–1553 гг. Иван Грозный берет Казань. Вслед за этим – опасная болезнь, Анастасия днюет и ночует у постели царя. И боярский бунт. Отношение заговорщиков к царице было в точности таким, как описано в Житии, князь Ростовский возмущался, что царь «нас истеснил… поял рабу свою, и нам как служити ей?» Разве что до изгнания дело не дошло, было другое плавание, паломническое.

Сколько совпадений! Учтем, что автор был близок ко двору. В ходе работы над столь важным Житием его обязательно должны были читать и царь, и царица. А отсюда напрашивается в общем-то логичный вывод. В литературных образах свв. Петра и Февронии Ермолай-Еразм так или иначе, вольно или невольно, должен был отразить какие-то черты… Ивана и Анастасии! И это подтверждается текстом Жития. Например, в нем настойчиво подчеркивается, что муромские князья были «самодержцами» в своих владениях. Историческим реалиям XII – начала XIII в, когда жили и правили свв. Петр и Феврония, это не соответствует. Но во времена Ивана Васильевича было очень актуально.