Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Значит, вы, – подтвердил Коронатов. – Так положено по закону. – Он придвинул к Ирине Евгеньевне договор, сверху положил ручку. – Смелее, смелее, – на лице у него появилась мягкая, какая-то застенчивая, интеллигентная улыбка, – смелее, и мы раскупориваем шампанское.

– Какое шампанское... Полноте! – Ирина Евгеньевна взялась за ручку, но что-то остановило её, на лице возникло неуверенное выражение, глаза сделались беспокойными: – Вы до самой старости нас не бросите? Точно? спросила она.

– Точно не бросим. А шампанское, оно есть. За счет фирмы. Так положено. Считайте, что мы отмечаем маленький праздник.

Вздохнув, Ирина Евгеньевна зачем-то подула на ручку, поглядела на молчащего Сергеева, словно бы ища у него поддержки, но Сергеев отвернулся, он смотрел в окно, на яркое пятно какого-то летучего змея, повисшего в воздухе на блескучей, видимой даже издали нитке. Ирина Евгеньевна махнула рукой – мужик, дескать, он и есть мужик, совершенно непонятный народ, – и с маху, широко, крупно расписалась в договоре. Произнесла, словно бы оправдывая саму себя:

– Чему бывь, того не миновать.

В ту же секунду гулко хлопнула пробка шампанского. Коронатов ловким движением сгреб в кучу три бокала, вытащенных из портфеля и до краев наполнил их. Сергеев невольно поморщился – пена от шампанского, поднявшаяся над бокалом, напоминала мыльную. Мыло? В такой-то день? Что-то в этом распитии шампанского было двусмысленное, противное его затосковавшей душе, показалось, что шампанское пахнет какой-то пылью, плесенью, ещё чем-то, вызывающим брезгливое чувство, а вместе с ним – недоумение и тревогу.

– Выпьем за то, чтобы день сегодняшний был счастливым, – произнес Коронатов, и Сергеев невольно усмехнулся: фраза уж больно "свежая", но тем не менее приподнял свой бокал в ответ на услужливое движение Коронатова. Чуть отпил. – Да, счастливым, – продолжил Коронатов, улыбнулся, словно бы извиняясь за неуют, возникший в душе Сергеева, – он был виноват в этом неуюте, он и его фирма, и Коронатов старался загладить свою вину, повторил тише, извиняющимся тоном: – Счастливым... И для вас и для нас... Я очень этого хочу. Поверьте, Ирина Евгеньевна и Игорь Иванович!

Он ещё что-то говорил, но Сергеев уже не слышал, он думал о том, не сплавит ли фирма их с Ириной в какой-нибудь дом слабоумных старцев либо в больничный приют паралитиков, мочащихся под себя, – в таком разе было бы лучше оставаться у себя, в своей обедневшей, но сохраняющей тепло и дух прошлого, бывшего им таким дорогим, квартире, коротать старость здесь... И шут с ними, с омарами в винном соусе, с телячьими отбивными, с супом из акульих плавников и куропатками, заправленными орехово-чесночным соусом, в конце концов, можно было бы есть и черный хлеб, поджаренный в духовитом подсолнечном масле да запить сладким чаем, как в стародавние студенческие времена. Только вот Ирина, в которой вдруг проснулись аристократические капризы, возражает против этого. И откуда только у неё это взялось? Брал в жены вроде бы кухарку, а на старости лет оказалась дворянкой. Он усмехнулся едва приметно, про себя, скосил глаза на жену.

Та от шампанского раскраснелась, помолодела, сделалась похожей на давнюю, такую молодую и преданную ему лейтенантшу Ирку, главного батальонного медика, и Сергеев заморгал часто – прошлое нанесло чувствительный укол, в ноздри остро пахнуло порохом, горячим железом, танковой соляркой, – Сергеев расстроенно отхлебнул шампанского из бокала и, стремясь оторваться от своего прошлого, выключиться из него, отметил, что благородный напиток пахнет плесенью.

Почувствовав взгляд Сергеева, Ирина Евгеньевна повернулась к нему, улыбнулась молодо. И верно, подумал Сергей, она совсем ещё юная девчонка, не выбралась из страшной войны, осталась там – да, там, а здесь совсем иная женщина... Он чуть не застонал от осознания ошибки, которую сделал...

– Что с тобой? – обеспокоилась Ирина Евгеньевна. – В глаз что-то попало? Да?

– Попало. Бревно.

– Ну и шуточки у тебя, боцман, – произнесла Ирина Евгеньевна грубовато, остановила Сергеева протестующим движением, когда он хотел что-то сказать в ответ.

– Хотите, Ирина Евгеньевна, последний анекдот? – помог ей Коронатов.

– Конэчно! – игриво, с грузинским акцентом произнесла Ирина Евгеньевна. Она сама знала много анекдотов и могла рассказывать их часами.

А на Сергеева снова стала наваливаться тоска. Он поспешно поднес к губам бокал, отпил, звучно сглотнул, потом полоскал шампанским рот.

– Кто же так пьет дорогой напиток? – услышал он укоризненный, с ноткой презрения голос жены, – как был ты, друг мой комбат, деревней, так деревней и остался!

– Ти-хо, – неожиданно спокойно и жестко, по слогам проговорил Сергеев, – не шуми, подруга! Как мне нравится пить шампанское, так я и пью! – Сергеев хотел сделать замечание насчет того, что негоже так говорить с ним в присутствии посторонних, чтобы она никогда с ним больше не говорила таким высокомерным барским тоном, но смолчал – понял, что Ирине так же тошно, как и ему, и она тоже борется с собою, с тоской, с неизвестностью, и грубость её, высокомерие – совершенно неосознанная защитная реакция.

– Еще хотите анекдот, Ирина Евгеньевна?

– Ха-чу!

Сергееву сделался противен этот молодой человек со свекольным румянцем на щеках, застенчивой улыбкой и быстрыми резкими движениями спецназовца.

– Скажите, молодой человек, вы в спецназе никогда не служили?

– Нет.

– А в ОМОНе?

– Нет. Что, Игорь Иванович, нравится элита в погонах?

– Совсем нет, я к ним чувствую отвращение. Обыкновенные убийцы.

– Но вы ведь тоже убивали, когда были на войне.

– Верно. Только там было совсем другое убийство.

– Другая песня? – Коронатов услужливо засмеялся.

– А песни нынче – пошлые, – задумчиво, снова углубляясь в себя, произнес Сергеев, – после каждой песни охота помыться, в бане, да не сразу и отмоешься – столько грязи.

– Вы рассуждаете, как строгий учитель, Игорь Иванович. А народ наш баню не любит. Народ привык к душу, к ванной и к бассейну.

– Душ смывает только пот, а грязь не смывает, и тем более не смывает грязь, накопившуюся внутри. Такую грязь только банькой отпаривают... Сергеев умолк – вспомнил, как на фронте, отойдя от передовой в тыл километров на пять, они устраивали баню в палатках. Каждую дырочку в брезенте старались законопатить, чтобы не уходило тепло – не дай бог, уползет в прожорливое, шипящее пространство, – нагревали на костре камни, поливали их горячей водой – парилка была не хуже, чем в Сандунах.

Из далекого далека до него донесся голос Коронатова – беспечный, отчего-то раздражающий... что же его начало раздражать в этом молодом уверенном голосе? Сергеев не сразу понял, что в голосе Коронатова появились новые нотки – этакие начальнические, хозяйственные, хорошо известные Сергееву по прежней жизни, только те, кто позволял себе с ним такой тон, имели на то право, а Коронатов не имеет. Рано. У него нет прошлого.

– Ну хватит, – тихо проговорил Сергеев, хлопнул ладонями о колени, собираясь подниматься, – говорите, что нам делать дальше, и вообще как жить?

– Нет, нет, нет, – легким жестом осадил Сергеева Коронатов, шагнул к нему, уходя одновременно от взгляда, – сейчас приедет мой шеф, и мы все решим... Вместе решим.

В ту же секунду, словно бы отзываясь на голос Коронатова в двери сергеевской – бывшей сергеевской – квартиры возник квадратный, с тяжелым красным лицом и бульдожьей челюстью человек и объявил:

– А вот и я!

Ключей от квартиры у него не было – Сергеев ещё не успел никому передать ключи, ни Коронатову, ни его фирме, – это что же выходит, квадратный человек просочился в квартиру сквозь стену? Либо он подделал ключи? Сергеев почувствовал, как у него онемели губы, сделались непослушными, язык во рту стал деревянным, чужим, он хотел что-то сказать, но не смог! Услышал только голос Коронатова, раздавшийся где-то за краем сознания:

– Это и есть шеф!

Краснолицый, грузно давя подошвами старый паркетный пол, быстро переместился по пространству – вышло это у него, несмотря на избыточность веса, легко, ловко, висящий живот не мешал движению. Он вмиг оказался около Сергеева: выдернул из кармана опасно блеснувшую в воздухе стальку – тонкую витую стальную проволоку, произнес бесцветно, словно бы ни к кому не обращаясь:

– Больно не будет! Не бойтесь!

Сергеев хотел закричать, но крик застрял у него в глотке, руки и ноги отказались повиноваться, – такое уже было один раз с ним на фронте, когда ему в спину, косо зацепив позвоночник, впился осколок от немецкого противотанкового снаряда, – он снова широко открыл рот, но человек с квадратным лицом уже накинул стальку ему на шею.

– Ы-ы-ы, – страшно, не веря в происходящее, засипел Сергеев, схватился обеими руками за стальку, попробовал просунуть пальцы под проволоку, вывернул в сторону красные, налившиеся кровью глаза, увидел, что Коронатов накинул стальку и на Ирину. Голова у жены, по-птичьи надломившись, упала на плечо, из посиневшего рта вывалился язык. – Ы-ы-ы, напрягся из последних сил Сергеев, но квадратнолицый пришелец был сильнее его, – ы-ы-ы-ы! – продолжал сипеть Сергеев, не желая сдаваться, ломая ногти о стальку, утягивая квадратнолицего в сторону, под стол, в подступающую к Сергееву темноту, в его прошлое.

– Не давай им кричать, – глухо, словно сквозь ватный покров донесся до него голос квадратнолицего – он говорил о двоих, о Сергееве и Ирине Евгеньевне, словно бы сам душил Ирину. Сергеев захрипел, продолжая слышать слабый, словно сквозь вату, голос квадратнолицего. – Не давай, не то сюда весь дом сбежится, слышишь?

– Ты, чиф, делай свое дело, а я буду делать свое, – послышалось в ответ какое-то злобное шипение, совсем не похожее на Коронатова. – Ты меня не боись! Понял?

Сергеев закусил зубами язык, выплюнул кровь, рванулся вперед, но хорошо накачанный, откормленный детскими паштетами, финской семгой и английскими сервелатами квадратнолицый был сильнее изношенного, полуголодного, битого войной и жизнью Сергеева.

– Ы-ы-ы, – засипел напоследок Сергеев, не желая сдаваться, вскинул обе руки в сторону Ирины Евгеньевны, стремясь помочь ей – он не видел, что помогать Ирине Евгеньевне уже поздно, – но силы его были совсем на исходе.

Его убийца не ожидал, что человек будет так трудно прощаться с жизнью, взмок и выдохся, но на помощь квадратнолицему, привычно раздвигая губы в застенчивой улыбке, пришел Коронатов.

Вдвоем они додавили Героя Советского Союза – героя не существующего государства. Опустили Сергеева рядом с женой. Квадратнолицый отер рукою со лба мелкий горячий пот.

– Ну и задал жару дедок! Никогда бы не подумал, что он такой... семижильный.

– А по виду: дунь – упадет! – Коронатов с трудом перевел учащенное, с "шампанской" отрыжкой дыхание. – "Ах, как обманчива внешность!" воскликнул еж, слезая со щетки!

– У меня этих хануриков уже больше тридцати на счету, а если точно это тридцать второй, – квадратнолицый достал из кармана пачку "салема", закурил, – самый старый, может быть, но среди тридцати двух он может занять первое место.

Квадратнолицый покосился на лежащего Сергеева, словно бы опасался, что тот оживет, поднимется с пола, нападет сзади, отер большой, толстопалой рукой лицо, глянул на ладонь.

– Чуть пальцы себе сталькой не отрезал. Ты это, Корона, ты пошустри тут кое-где...

– Чего?

– Этот ханурик, говорят, совковым героем был, с золотой звездой... Это точно?

– Точно.

– Орденов у него небось – большая фура и маленькая тележка к ней.

– Не знаю, не видел.

– Ордена надо забрать. Звезда эта самая, совковая, говорят, из чистого золота отлита, среди орденов тоже есть золотые. Хозяевам они теперь не нужны – хозяева будут похоронены за счет фирмы. Ты знаешь, сколько стоит главный советский орден, Ленина который?

– Не-а.

– Шесть тысяч баксов.

– Слушай, а ведь у этого жмурика орденов Ленина, по-моему, два, Коронатов покосился на Сергеева и быстро отвел взгляд – смотреть на старика было неприятно – сизое, в черной сеточке мелких жилок лицо, наполовину перекушенный зубами окровяненный язык, багровая, в порезах, шея, стянутая сталькой: напарник его работал, как мясник. То ли дело – его, Ирина Евгеньевна выглядит, как живая, хоть одевай да в магазин, в очередь за колбаской. – Точно, два, мне об этом его жена говорила. И ещё у него есть английский орден с изумрудами, очень дорогой, они хотели его продать, но воздержались – памятный, мол, слишком...

– Вот этот памятный нам и надо отыскать, – жестко произнес квадратнолицый, – и все остальное тоже. Понял, Корона?

Отыскать ордена в квартире Сергеева было несложно – бесхитростный хозяин не имел ни схронок, ни потайных сейфов, ни ящиков с двойным дном в письменном столе, все ордена и медали он держал в старой обувной коробке.

Квадратнолицый быстро нашел коробку, подержал её в руке.

– Килограмма два с половиной будет. Полу у любого пиджака оборвет. Во наработал мужик, а!

– Ни хрена он не наработал. Родился нищим, нищим мы его и на тот свет спровадили. Когда трупы забирать будут, в конторе ничего не сказали?

– Вечером, когда же еще?

Они ещё некоторое время стояли и переговаривались о пустяках, человек с квадратным лицом и вежливый розовощекий Коронатов. Потом ушли.

Вечером Сергеева и Ирину Евгеньевну увезли из города, сбросили в лесочке недалеко от станции Внуково в старый водопроводный люк – там проходила магистраль, когда-то питавшая писательский поселок водой, но потом трубы её проржавели, сгнили, вода из кранов полилась, пахнущая уборной, и в поселок провели новый водопровод. От старого остались лишь бетонные гнезда, прикрытые сверху крупными чугунными крышками, очень скоро они заросли травой, сверху на них наплыла земля и все скрыла.

Одно из таких гнезд и стало последним приютом для Сергеева и Ирины Евгеньевны.

ИСПОЛКОМ ПАХАНА ЛЕХИ

Охота была тяжелой. Лазая за кабанами по оврагам и пущам, мы с моим напарником выдохлись окончательно, сбили себе ноги, но ничего не взяли – ни одного выстрела ни сделали. Кабаны по осени бывают очень спокойными, сытыми – зверь будет лежать в пяти шагах от охотника и охотник его не заметит, кабан умеет великолепно маскироваться, он будет лишь лениво следить одним глазом за человеком и даже не шелохнется. Вот если человек наступит на него – тогда заорет благим матом, вскочит, покажет страшные клыки, но напасть вряд ли нападет.

Зимой охотиться много легче, чем осенью. И, конечно же, для охоты на кабана нужна собака.

Один раз, правда, на нас выскочили четыре крохотные косульки с испуганными мордочками, но стрелять в них было нельзя. Запрещено. Косули завезены сюда для развода.

В общем, выдохлись мы с моим приятелем, художником Валентином Дмитриевичем Кузнецовым, донельзя, да вдобавок ко всему в вечернем сумраке заплутались в лесу и не смогли выйти к своей машине, что было совсем уж плохо: в машине, загнанной в осинник, и продукты находились, и горячее в термосах, и горячительное. В ней можно было и переночевать.

Того, что на нас могут напасть, мы не боялись: у нас было с собою оружие – пятизарядный "маверик" и семизарядный "ремингтон".

Плутали мы по лесу, наверное, часов до одиннадцати, а там Кузнецов, более глазастый, чем я, вдруг заметил среди черных стволов далекий огонек.

Похоже, сторожка. То ли лесника, то ли кто-то из заготовителей сосновой смолы заночевал в лесу... Мы дружно устремились к огоньку.

Это оказалась не сторожка лесника и не жалкая избушка заготовителя с крышей из старой заплесневелой дранки, а довольно большая усадьба из двух домов, обнесенная новеньким забором. Прямо дворец! Мы с Кузнецовым переглянулись.

И спасительных огоньков за забором, на которые мог бы сориентироваться заплутавшийся путник, было не один, а добрых полдюжины. На дворе побренькивали цепями две лобастые брехливые собаки. Мой спутник оживленно потер руки.

Наконец-то мы выбрались из черного, тоскливого и жуткого в ночную пору леса. Нас приняли приветливо, но проверили документы. Это у нас ни опасения, ни протеста не вызвало – время нынче такое, что не только доверяй, но и проверяй. Коротко, почти наголо остриженный, с узеньким лбом и острыми глазами парень, проверявший документы, невольно восхитился:

– Ты, гля, блин, журналист с художником к нам пожаловали. Как в телевизоре! – Он толкнул локтем квадратного краба, изучавшего наши удостоверения: – Пойди доложи шефу: что делать?

Тот что-то пробурчал себе под нос и исчез. Вернулся через несколько минут.

– Шеф велит звать к себе. Очень интересно ему познакомиться с журналистами.

Мы с Кузнецовым невольно переглянулись: выстраивается любопытный сюжет. А вообще, туда ли мы попали?

Шефом оказался симпатичный плотный человек средних лет, очень загорелый, будто только что вылез из-под пальмы в телеролике про "баунти", с сильной рединой на темени: волос осталось – пару раз дернуть, и все, дальше запас иссякнет, но самое главное в нем было не это. Улыбка. У этого человека была потрясающе добрая, притягивающая улыбка, которая явно выделяла его из других людей. К таким людям мы обычно обращаемся за помощью на улице, именно они становятся палочкой-выручалочкой. Редкостная улыбка, которая освещает добром все лицо.

Шеф протянул нам руку и представился:

– Алексей Александрович, фамилия – Федоткин, но, наверное, это не обязательно. Все равно не запомните. – Он радушно повел рукою в сторону, приглашая пройти с ним.

Окружали шефа ещё человек пять крепких, как на подбор, грибов-боровиков, каждому лет по двадцать-двадцать два, хорошо накачанные, наголо остриженные. Спортивная команда, и только. Выехала за город, на свежий воздух, чтобы обсудить детали предстоящего участия в республиканских соревнованиях по каратэ.

В большом зале-столовой было тепло, пахло вареным и жареным мясом и дорогими сигаретами, в камине на раскоряченных железных ножках стоял казан, в нем булькало варево.

На столе дымилось свежее, только что вытащенное из казана мясо. Мяса было много, сложено в три огромных фаянсовых блюда. И что это было за мясо, можно не объяснять – около камина, на приступке охапкой, будто мелкие тощие полешки, были сложены обрубленные по колено косульи ножки. Ножки тех самых косуль, которые выскочили в лесу на нас и в которых мы не стали стрелять. Отдельно, на газете, лежали их головы с острыми короткими рогами приготовлены, надо полагать, не для отчета перед охотинспектором, – а для выделки, чтобы украсить стену какого-нибудь дома. Может быть, даже квартиру того же Алексея Александровича.

– Перекусите малость с нами, – Александр Александрович гостеприимно ткнул рукою в стол, – а потом шулюма из котла похлебаем, – он ткнул в казан. – Шулюм ребята делают крепкий, как спирт. Захмелеть можно.

Мясо было вкусным, сухое тепло, исходящее от камина – расслабляющим, и очень скоро мы с Кузнецовым забыли о наших скитаниях по черному ночному лесу, о леших, шарахавшихся в темноте от нас в разные стороны: все-таки не самое лучшее дело ночевать в непроглядной пуще, среди нечистой силы, забыли о том, как проваливались в ямы и натыкались на ветки – я себе чуть глаз не выколол, хорошо, острый сучок вонзился в кожу чуть ниже глаза и оставил там лишь царапину. И главное, мы, дураки беспечные, даже фонари с собой не взяли. А освещать густой мрачный лес спичками – дело совершенно бесперспективное. В конце концов мы подчинились этому лесу и поплыли по нему, словно листья по течению – куда вынесет, и вот, в конце концов, вынесло – в нагретый дом, к разгульному, щедро накрытому столу.

– А что здесь раньше было, в этом доме? – спросил мой спутник у шефа.

– А! – беспечно и одновременно досадливо махнул тот рукой с зажатой в ней косульей костью. – Приезжало разное начальство. Из города, из области, из столицы. Партийное в основном. Сейчас приезжаем мы. – Он вновь улыбнулся лучшей из своих улыбок.

Все-таки необыкновенно доброе, открытое, надежное лицо было у этого человека.

Хоть и расслабились мы с моим приятелем, и вязкая пелена упала перед глазами – первый признак того, что надо определяться на сон грядущий, и в ушах завис медный звон, но разговоры, что пошли за столом, не могли не застрять в нашем сознании. Вначале говорили о каком-то Касьяне, задолжавшем десять тысяч баксов и не желавшем их отдавать ("Ждет, когда мы нальем в рот воды, а в задницу вставим кипятильник, чтобы вода эта вскипела, – с добрейшей улыбкой произнес Алексей Александрович и повернулся к парню, похожему на краба: – Паук, узнай-ка завтра, где Касьян, что он, с кем он, чем дышит? Вечером нанесем визит"), о директоре универсама, поставленном на счетчик ("Этот мужик – кремень, не поддастся. Придется отправлять его в вечную командировку", – сказал шеф и прощально помахал рукой, будто провожал кого-то), о директоре сети заправочных колонок, также сидящем на счетчике ("Этот завтра все отдаст, не будет сопротивляться, вот увидите, братаны", – сказал шеф), о том, что надо готовиться к стрелке с алексинскими...

Говорили открыто, совершенно не стесняясь, не боясь нас, и от этого возникло ощущение, что мы с моим приятелем угодили в плен. Шеф, словно бы что-то почувствовав, прервал обсуждение насущных дел и повернулся к нам со своей располагающей улыбкой:

– Теперь пора похлебать шулюма. Шулюм приводит в норму любую, даже самую свихнувшуюся голову.

Шулюм – густой мясной бульон, в котором плавали лук, укроп, дробины перца, лаврушка и мелкие куски косулятины, – был очень вкусен.

Шеф, съев две тарелки, облизал ложку и, приподняв её, произнес многозначительно, с улыбкой, плотно припечатавшейся к лоснящимся губам:

– А журналистов и вообще деятелей культуры мы очень даже любим!

Фраза прозвучала как-то двусмысленно: как это понять: "любим"? В супе, что ли?

Шеф, словно бы почувствовав двусмысленность сказанного, добавил:

– И уважаем.

В душу вновь натек холод: похоже, мы действительно угодили в плен. Не в Чечню, конечно, но выкуп за нас потребовать могут запросто. Хотя кто за меня заплатит? Союз писателей? Редакция? Дамашние? С каких шишей? За Валю Кузнецова тоже платить некому.

Я начал что-то бормотать насчет машины, которая стынет сейчас неведомо где, Кузнецов неумело поддакивал мне, хотя какое, собственно, отношение имеет машина к нашему плену? Только отнимут её у нас, и все. Вместе с дорогими заморскими ружьями. Холодок пополз вверх, стиснул ключицы, горло. Вот вляпались так вляпались. Лучше бы мы переспали в лесу.

Впрочем, опасения наши оказались напрасными – шеф повел себя как добродушный хозяин – пригласил к себе домой и взял с собой в автомобиль японский джип с большими блестящими буферами. Через тридцать минут мы уже были у него дома, на окраине древнего городка, считавшегося райцентром.

– А как же наша машина? – запоздало встревожились мы.

– Завтра найдем! – Алексей Александрович беспечно махнул рукой. – Не беспокойтесь. Сейчас поспите, а утром... Утро вечера мудренее, – так, кажется, говорили наши предки.

Дом у него был новый, совершенно новый, с невыветрившимися строительными запахами – свежего бетона, кирпича, краски, ещё чего-то, сложного, рождающего в груди удовлетворенность: все-таки потребность строить, что-то возводить крепко сидит в каждом человеке. Это – в генах. Жилое пространство в доме было огромным. Нам отвели на двоих большую комнату, и мы с Валентином скоро уснули.

Правда, тревожное ощущение, что мы находимся в плену, так и не прошло, более того – параллельно с ним возникло новое ощущение причастности к какому-то странному, запретному, скорее всего, преступному миру. Хотя очень хотелось верить, что человек с такой улыбкой, как у Алексея Александровича, причастен к "браткам" и их делишкам. Может, разговоры про Касьяна и про директоров, посаженных на счетчик, нам всего лишь приблазнились?

Но это бритоголовые, с тусклыми взглядами мальчики, что крутились около Алексея Александровича! Одни мальчики приходили, покорно ждали, когда их примут, сидя в огромной прихожей под вешалкой, другие, получив "цеу" ценные указания, беззвучно уходили и растворялись в ночи...

Утром нас разбудил хозяин. Потер руки.

– Подъем! Завтрак уже готов! – Лицо его озарила улыбка. – Вообще-то можете звать меня Лешей. Или Лехой. По-свойски. Деятелям культуры все можно.

Когда мы шли на завтрак, пройти пришлось через прихожую, – оказалось, что в ней набралось полным-полно народу, никакого отношения к "браткам" не имеющего. Две нахохлившиеся, похожие на ворон старушки в черных платках, мужик с лохматыми бровями, похожими на усы Буденного, испитая женщина с высохшим туберкулезным лицом, многодетная мать с шестью молчаливыми проворными детишками, ещё несколько человек. Увидев нашего хозяина, они поспешно поднялись со своих мест.

– Сидите, сидите, – шеф осадил их движением руки. – Через полчаса я освобожусь и займемся вашими делами. Вот только журналистов завтраком покормлю.

Мне показалось, что слово "журналистов" он специально произнес громко. И во множественном числе. Хотя Валя Кузнецов журналистом не был. Он был хорошим художником и, как многие хорошие художники, писал вполне приличные стихи, но газетные статьи, очерки и прочую муру не писал никогда.

Завтрак был обильным – с икрой, осетриной горячего копчения, слабосольной лососиной, с медом и блинами, не говоря уже о мясных разносолах – их было блюд восемь. Было и вино. Как и положено при таком богатом столе – французское. Красное и белое. Хозяин за столом много шутил, смеялся и настойчиво просил называть его Лешей. Или Лехой. Как понравится. А потом неожиданно быстро свернул завтрак и поднялся из-за стола, уже совершенно официальный, чуть притушив свою ослепительную улыбку.

– У меня сейчас прием населения. Видите, полна прихожая народу... Хотите поприсутствовать?

Мы с Кузнецовым переглянулись. Хоть и пора было уезжать домой (если, конечно, отпустят), но посмотреть на такое мероприятие, как прием населения человеком, к официальной власти никакого отношения не имеющим, очень даже стоило.

– За машину свою не беспокойтесь, – по-своему расценил наше переглядывание хозяин. – Ее мои мюриды в два счета найдут и пригонят сюда. Давайте ключи. Где вы её оставили?

– Загнали в осинник на повороте, чтобы с дороги не было видно.

– Найдут и в осиннике. Мои ребята – нисколько не хуже поисковых собак. Тех, что на землетрясениях работают. Может, даже лучше.

Пришлось отдать ключи. Первым на прием, который хозяин проводил в большом зале, застеленном ковром и уставленном добротной кабинетной мебелью, с двумя телефонными аппаратами на столе, – всунулись две похожие на ворон старушки. Хозяин широким жестом указал на стулья, обитые мягким коричневым опойком:

– Садитесь, бабули!

Те сели, натянули на носы черные платки и дружно, в один голос, перебивая друг друга, загалдели. Хозяин поморщился:

– Тихо, бабули! – и, когда те умолкли, предложил: – Расскажите по очереди, не долбая друг дружку, что у вас стряслось?

История их была проста и обыденна: они – родные сестры, живут в одной квартире, с наступлением осени дом у них превращается в водоотстойник – с потолка все время течет вода. Глава администрации восемь раз обещал им починить крышу – восемь раз, они показали на пальцах, сколько раз ходили к нему на прием, но воз и ныне там. Бесполезно.

Старушки выложили это хозяину, захлебываясь словами – вначале одна, потом другая, – смолкли, дружно вытянули из карманов по платку одинаковому, сшитому из стародавних запасов льняного полотна – и уткнули в платки носы.

– Ладно, бабули, дайте мне денек на размышления, а завтра в это же время приходите снова. Договорились?

Он встал и, как всякий вежливый хозяин, проводил старушек до двери. Едва старушки вышли, как за дверью послышался голос одного из бритоголовых, исполняющего обязанности секретаря:

– Николай Иванович, ваша очередь!

На пороге появился мужик с бровями-усами, под которыми светлыми водянистыми каплями поблескивали глаза.

Перед нашим хозяином, на столе, лежала бумажка – ну, точьв-точь как перед председателем райисполкома, ведущим прием населения, – он глянул в неё и добродушно сказал:

– Давай, батя, излагай вопрос. Николай Иваныч Сырцов, так?

У Николая Ивановича также были претензии к главе администрации Третьякову по прозвищу Вратарь – в честь полуоднофамильца, прославленного вратаря хоккейной сборной Владислава Третьяка. Еще в прошлом году целых два с половиной месяца Сырцов горбатился, производя в кабинете Вратаря ремонт, заработал двенадцать с половиной тысяч рублей, а Вратарь до сих пор не выплатил ему ни копейки.

– Все говорит: "Нету!" – произнес Николай Иванович горько и насупился, свел в одну большую щетку свои гигантские брови.

– Ладно, – с прежней обаятельной улыбкой произнес хозяин и написал что-то на листке бумаги. – Зайди ко мне, Николай Иваныч, завтра с утрева. После того как я чаю попью, и приходи. Мы с тобой это дело обкашляем ещё раз. Лады? – Он встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Николай Иванович также поднялся со стула.

– Ты уж, Алексаныч, постарайся, на тебя одного надежда.

Следом вошла многодетная женщина вместе со своим выводком, немедленно расползшимся по кабинету. Села. Глаза её засочились влагой, как два источника, откуда набирают воду. От этой женщины ушел муж, Семен Корешков, и до сих пор не выплатил ни одного рубля алиментов. Хотя покинул семейство уже полтора года назад.

– А где он живет-то? – поинтересовался "председатель райисполкома".

– Да у нас же в городе и живет. У одной профуры, которая в школе номер два русский язык с литературою преподает.

– Ладно, поговорю я с твоим бывшим благоверным, – пообещал доморощенный председатель. – Дай мне один день сроку.

Срок он брал намного меньший, чем обычно берут чиновники, бывшие и настоящие. Впрочем, о настоящих я не хочу говорить, эти вообще не держат слова.

Из двенадцати человек, пришедших на прием к нашему хозяину, шестеро имели претензии к нынешнему главе администрации Третьякову, один – к банку, заломившему с ссуды немыслимые проценты, трое – как и многодетная мать – к своим мужьям, один – к приятелю по фамилии Лаверов, который взял тысячу баксов в долг и не отдает, и ещё один – к соседу, вздумавшему на его участке поставить кирпичный забор...

– Прием окончен! – наконец объявил наш хозяин и поднялся из-за своего внушительного стола. Позвал громко: – Кока! – словно бы неведомый Кока находился в другом конце города.

Кока оказался человеком очень даже знакомым – это был тот самый узколобый парень, который проверял у нас документы: "Ты, гля, блин, журналист с художником пожаловали!"

– Кока, возьми с собою двух человек и привези немедленно сюда Вратаря.

Кока засомневался: