Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Оставили, оставили, – Егор не выдержал, усмехнулся.

– Тогда за мной! – скомандовал Бессонов. Он пытался сейчас взять инициативу в свои руки – понимал, что тот, кто будет наверху, тот и победит, и ему очень важно было сейчас оказаться наверху, не дать этим юнцам наступать себе на ноги, на руки, на горло. Лица у юнцов были растерянные, в глазах заплескалось что-то тревожное – они не рассчитывали встретить во дворе столько народа, – ведь действительно каждый из присутствующих кинется на помощь Бессонову, а не к ним. Бессонов довольно покашлял в кулак. Он окончательно пришел в себя.

С другой стороны, он понимал – кожаные юнцы также виноваты в аварии. Они слишком резко тормозили на скользкой дороге. Ни одна машина в мире, никакой "форд"-расфорд не сумеет так быстро затормозить. А уж бессоновская машина-старушка – тем более.

Покашляв в кулак, Бессонов неожиданно остановился, резко повернулся к парням.

– А зачем, собственно, нам подниматься в квартиру? Мы можем разобраться и здесь. Вот мой дом, вы его видите. Это мои соседи, – он обвел рукою пространство, захватывая не только старушек, но и всех, кто находился в огромном вечернем дворе, даже трех бомжей, лениво роющихся в трех мусорных баках, и двух страдальцев, разбиравших старый "жигуленок", ещё первой модели. – Так что вам все понятно...

– Не все, – недовольно проговорил Антон. – Может, придется поспорить. Так что же, все должны быть свидетелями нашего спора?

– Мы будем спорить тихо.

– Тихо не получается, – поддержал напарника Егор. – Это как в том анекдоте: тихо-тихо попоем, тихо-тихо постреляем. Нет, дядя, не то, все не то... Пошли к тебе домой.

Антон угрожающе придвинулся к Бессонову, и тот очень ясно почувствовал опасность, исходящую от него. От этих кожаных плечей, от широкой груди, расстегнутой, несмотря на слякотную погоду, до самого пупка, – грудь была широкая, как базарная площадь, на ней даже не сходилась джинсовая рубашка: от широкого низкого лба с выпуклыми надбровными дугами, похожими на два бастиона, способных выдержать удар любого кулака, да что там кулака – кирпича, от сжатых в узкие беспощадные щелки глаз...

Что-то в Бессонове надсеклось, он почувствовал, что Антон берет над ним верх, сыро вздохнул, пытаясь ещё сопротивляться, но сопротивляться уже не мог и согласно кивнул.

Услышал лишь протестующе-надломленный стон жены:

– Коля! – Но на этот стон даже не обернулся.

– Так-то лучше, – раздался следом за стоном насмешливый голос Егора. – Неужели ты, дядя, думаешь, что нас остановят эти божьи одуванчики? Да ни в жизнь!

Бессонов, шедший первым, невольно вздрогнул, будто его с силой ширнули чем-то сзади, замедлил шаг, но не остановился.

– Коля! – вновь раздался голос жены, но Бессонов снова не среагировал.

Он словно бы находился под неким гипнозом, как, бывает, под гипноз змеи в степи подпадает поющий жаворонок: когда он трепыхается в выси, то обязательно следит за землей, выглядывает, что там происходит, и, случается, натыкается на взгляд змеи.

Тогда его тянет на землю, будто на аркане, жаворонок не может оторвать от змеи взгляда, опускается и опускается, верещит, но сделать ничего с собою не может – так и оказывается в гадючьей пасти. Нечто подобное происходило с Бессоновым, он словно бы попал в магнетическое поле, управляющее его действиями, и не мог из этого поля выбраться, крутил головой, злился, прислушивался к неровному стуку своего обмирающего сердца и в какие-то минуты вообще терял контроль над собой.

Когда Бессонов открывал дверь своей квартиры, жена его опять задушенно застонала и вскрикнула:

– Коля! Не надо, Коля!

Но он не услышал её, его будто вырубили, вместо крика до него донесся неясный слабый звук, на который он даже не повернул головы. Егор и Антон, поигрывая плечами, молча ждали, стояли сзади.

Ключ подрагивал в руках Бессонова, не попадал торцом в скважину, а когда Бессонов втиснул его все-таки в прорезь, бородка пошла не туда...

Антон что-то прошипел за спиной Бессонова, а Егор добродушно предложил:

– Может, я помогу?

– Сам справлюсь! – неровно дыша, отозвался Бессонов, – не криворукий!

Но был он криворуким, увы, и сам это понимал и подергивал недовольно одним плечом, и ещё – уголком рта, не понимая, то ли это он ртом специально дергает, чтобы показать непрошеным гостям, что видал он всех их в гробу с ситцевой обивкой, то ли рот сам дергается. Наконец он открыл дверь и первым вошел в квартиру.

В свою квартиру.

Острая тоска неожиданно стиснула ему сердце. Бессонов вздохнул и словно бы переступил через некую невидимую черту, через барьер, за который раньше никого не пускал, дружелюбно улыбнулся и повернулся к гостям:

– Прошу, прошу к нам в дом! – сделал приглашающий жест рукой.

В сумраке прихожей лица гостей были смазаны, и ему хотелось увидеть, как оттают, подобреют их лица, когда они окажутся в его уютной, ухоженной квартире, полной милых домашних запахов и звуков, недорого, но со вкусом обставленной, с подлинными картинами современных художников – Бессонов понимал толк в живописи, поскольку когда-то окончил два курса художественного училища, а потом родители вынудили его уйти оттуда.

– У меня для вас и кое-что вкусненькое найдется.

Антон, небрежно скребнув подошвами ботинок по половичку, постеленному у Бессоновых в прихожей, прошел в комнату, оставив после себя мокрые грязные следы. Бессонов недовольно приподнял брови, увидев это, хотел было сделать замечание, но, вспомнив неподвижные, стальные глаза Антона, промолчал. Он рассчитывал все-таки разобраться в происшедшем по-хорошему, выпить по стаканчику вина, – на этот счет у Бессонова имелась заначка и он хотел изъять её из укромного места, чтобы задобрить гостей, – хлопнуть по рукам и тихо-мирно разойтись.

То, что он должен отдать за ремонт иномарки какие-нибудь триста долларов – отдаст, а сверх того – извините! И уж о десяти тысячах "зеленых" речь просто не может идти. Для этого ему надо было задобрить этих молодцов, и тогда все будет о'кей. На это Бессонов очень рассчитывал.

"Действительно, сколько может стоить ремонт японской машины? Ну, двести долларов. Ну, триста... Но не шесть же, и не десять тысяч, конечно. Очень уж большой конский хвост вырос у воробья".

Войдя в комнату, Антон включил свет и одобрительно покивал:

– Неплохо, неплохо...

– Что неплохо? – спросил вошедший следом Бессонов. Он так же, как и этот молодой человек, не вытер ноги и оставил на полу следы. Следить так следить. Но ничего, в конце концов, жена все следы замоет. Главное, чтобы леденящяя история нормально закончилась.

– Неплохо, говорю, живете, – сказал Антон. – Как белые люди.

– Стараемся, знаете ли...

– Это видно невооруженным глазом.

– Хотя денег не хватает.

– А это сегодня никого не колышет. Каждый кует свое счастье сам. Антон крякнул и со всего маху повалился в кресло, застеленное небольшим мохеровым пледом, стукнул ладонями о колени. – Ну что будем делать?

– Давайте разберемся по-хорошему, – неожиданно дрогнувшим голосом предложил Бессонов. – Вы у меня в гостях... Могу я вам предложить по стаканчику хорошего вина?

– Предложить, дядя, можешь, это не возбраняется. Десять тысяч баксов у тебя есть?

– Нет.

– Тогда и вино пить не будем.

В Бессонове что-то обиженно дрогнуло, он гулко сглотнул слюну, обвел рукою пространство и произнес, почти не слыша собственных слов:

– Смотрите, я от чистого сердца. Я хочу как лучше... Я не хочу ругаться.

– А мы разве хотим ругаться? – Антон припечатал крепкой ладонью подлокотник кресла, звук получился "мокрый", похожий на выстрел. – Нам, дядя, заплати за ущерб, и мы разбегаемся в разные стороны. И больше не знаем друг друга.

– Но... – Бессонов поморщился от того, что внутри у него вновь возник нехороший ледок, лицо у него сделалось морщинистым, чужим. – Но десять тысяч долларов – это чудовищная сумма! И шесть с половиной – тоже чудовищная.

– А иномарки сейчас так и стоят чудовищно дорого. Так что не надо нам на глаза лепить жвачку!

В прихожей хлопнула дверь, это тяжело дыша и вытирая платком пот, обильно выступающий на лбу, в квартиру поднялась жена Бессонова, обессиленно прислонилась к косяку.

Увидев сморщенное старое лицо Бессонова, она побледнела.

– Но десять тысяч – это нереально! Не о том вы говорите, пробормотал Бессонов, все ещё надеясь разжалобить молодых людей, доказать им что-то. Он не видел жесткой мстительной усмешки, появившейся на губах у Антона, не видел глаз Егора – прищуренных, будто перед броском.

– Слушай, дядя, перестань брызгать слюной. – Антон снова хлопнул ладонями по подлокотникам кресла, демонстративно отер лицо, отплюнулся: Тьфу! Ты слышал когда-нибудь о том, как по Москве-реке плавают расчлененки? Голова с руками в одном пакете, ноги с гениталиями в другом, туловище в третьем. Один пакет находят в районе Нижних Котлов, другой около Устьинского моста, третий в Лужниках. Слышал?

– Ну? – Бессонов беспомощно оглянулся на жену, увидел, что та стоит у двери с закрытыми глазами и мученически перекошенным бледным лицом.

– Что "ну"? Я тебе что, лошадь? Отвечай нормально, когда тебе задают вопрос! Не то ты меня доведешь, доведешь ведь! – белея щеками и прикусывая зубами нижнюю губу, выкрикнул Антон.

– Антон! – остужая напарника, подал от двери голос Егор, повел головой в сторону окна: слышно, мол.

– Читал я об этом, – наконец отозвался Бессонов.

– Чтобы вас вдвоем пустить к рыбам, нам нужно всего шесть полиэтиленовых пакетов, – сказал Антон, переходя с крика зловещий шепот, три на тебя и три – на дражайшую супругу. И эти шесть пакетов у нас есть. Ножик найдем на кухне... Так что выбирайте!

– Но нету у нас десяти тысяч долларов! И шести с половиной тоже. Не-ту! – Бессонов сжал руки в кулаки, притиснул их к вискам: боже, какой он оказался дурак, приведя этих зверей к себе! Жена была права, она все вскрикивала раненым голосом, будто бы чувствовала, что произойдет.

– А нас это не волнует, есть у тебя деньги или нет. Оформим закладную, дарственную, – Антон обвел пальцем пространство рядом с собою.

– Какую ещё такую дарственную? – чувствуя, что льда внутри становится все больше, спросил Бессонов.

– На квартиру, – легко и весело, как ни в чем не бывало, словно речь шла о пустяке, ответил Антон. – На все это, – он снова пальцем обвел воздух рядом с собою.

– Да вы что? – чувствуя, что ему не хватает дыхания, в груди все скрипит, воскликнул Бессонов. – Вы в своем уме?

Антон легко оторвался от кресла, сделал два стремительных ловких шага – он будто бы одолел эти метры по воздуху, – и с ходу рубанул Бессонова ногою в живот. У того в глазах почернел белый свет. Бессонов сложился пополам, прижал руки к животу, из открывшегося от боли рта на пол потекла розовая слюна.

– Э-э-э, – безголосо засипел он.

Антон опустился в кресло.

От двери устремилась в комнату на помощь согнувшемуся, сипящему от боли Бессонову жена, молча замахала руками, когда Егор перехватил её за туловище.

– Э-э-э, – продолжал, корчась, сипеть Бессонов.

– Ну как? – насмешливо поинтересовался Антон. – Убедительный аргумент я привел, а? Предупреждаю, так будет и впредь, если начнешь кочевряжиться.

– Э-э-э, – никак не мог разогнуться Бессонов. Боль стягивала его тело в один узел, словно Бессонова накрыли стальной авоськой, которая вгрызалась в кожу, в мышцы, и он никак не мог выпутаться из нее, не мог захватить побольше воздуха ртом, чтобы оживить опустевшие легкие.

– И ещё имей в виду, дядя, если будешь сопротивляться, молчать по-ослиному, я включу счетчик, – пообещал Антон.

Что такое счетчик, Бессонов не знал, хотя догадаться было несложно, и он отрицательно покрутил головой.

– Значит, ты все понял так, как надо, – произнес остывающим голосом Антон. Улыбнулся широко, зубасто. – А шести с половиной тыщ у тебя тоже нет?

– Нет, – просипел сквозь зубы Бессонов. Пространство перед ним немного разредилось, он всосал в себя воздух, выдохнул.

Услышал, как где-то далеко-далеко взвизгнула жена – она прорывалась к мужу, а Егор её не пускал. В конце концов он пропустил её к окну, прижал там.

– И денег этих у тебя никогда не будет?

– Никогда, – просипел Бессонов, цепко хватая все, что слышал, реагируя на слова, но не понимая еще, куда клонит Антон.

– Ну что ж, тогда тебе придется все-таки отписать свою квартиру...

– К-как отписать? – Бессонов все ещё не мог справиться с сипением, держался в скрюченном положении.

– Очень просто. Оформить дарственную. На меня, например. Или на Егора.

– А я где буду жить?

– Это твои проблемы, дядя. Не надо было бить нашу машину.

– Так не пойдет. – Бессонов отрицательно помотал головой.

Антон непонимающе, с людоедской жалостью глянул на него, легко воспарил над креслом и в знакомом движении выбросил вперед ногу.

Бессонов опять не успел уклониться – у него от первого удара все ещё плыло перед глазами, только-только начало успокаиваться дыхание, а боль сжиматься в комок. Он вскрикнул, спиной повалился на пол и по скользкому, хорошо обработанному лаком паркету, подъехал на спине к самым ногам жены, притиснув руки к животу.

Антон тем временем запустил руку себе под куртку, в нагрудный карман, вытащил оттуда черный кожаный бумажник с золоченым значком – монограммой какой-то западной фирмы, достал оттуда два листа бумаги. Придвинул к себе журнальный столик, ободрав ножками лак на паркете.

– Аккуратнее, Антон! – заметив обдиры, крикнул от двери Егор, имущество не государственное.

– Вот именно – не государственное. – Антон не сдержал ухмылку – она нарисовалась у него на губах сама по себе, помимо его воли, победная и ироничная, обидная для Бессонова, но Бессонов не видел её, он, корчась, боролся с обжигающим жаром, с болью, с красным душным пологом, опустившимся на него. – Было ваше, стало наше, – Антон продолжал ухмыляться. Провел рукою по бумаге, расправляя её, достал ручку – тоненький золоченый "кросс", такой же дорогой и популярный, как знаменитый "монблан".

– Егор, подкинь-ка мне паспорт этого вяхиря. Будем составлять протокол.

Милицейское слово "протокол" вызвало у него невольную улыбку – вот, дожил, дескать, с таким народом, как Бессонов, до чего только не докатишься, приходится протоколы составлять, как рядовому менту, дружки по кодле узнают – засмеют. Антон посерьезнел, прикрыл губами порченые зубы не засмеют, сами тем же занимаются, так велит подловое начальство, того требует закон общака: отыскивать недотеп вроде Бессонова и отнимать у них все, что они имеют. Если есть справная машина – отнять машину, если есть справная хата – отобрать хату, если нарисовалась у "клиента" дача отобрать дачу... И так далее.

– Держи! – Егор кинул напарнику паспорт Бессонова – краснобокая книжица распластавшейся птицей перелетела через комнату и ловко приземлилась в руки Антона.

– Так-ак... Бессонов Николай Николаевич, – протянул Антон. Прочитав первые строки паспорта, начал аккуратно вырисовывать их в свой "протокол". – Прописка... С прописочкой все в порядке, поскольку Николай Николаевич – образцовый гражданин, никогда не осложнял отношения с паспортным столом и не нарушал режим проживания в столице нашей Родины.

Бессонов приподнялся над полом, встал на четвереньки, покрутил головой, стряхивая с себя красную обжигающую пелену.

– Правильно делаешь, что подымаешься, – одобрительно кивнул Антон, он вновь пришел в ровное расположение духа. – Тебе сейчас расписываться придется... – И добавил, похмыкав: – Николай Николаевич!

Снова склонился над листами бумаги, заполняя их.

Бессонов окончательно понял, что это за люди, Антон и Егор, – и от того, что он ошибся, сам, добровольно впустил их в свой дом, своими руками открыл им дверь, ему было сейчас погано, во рту сбилась в кисель горечь, перед глазами продолжали плавать красные лохмотья – вроде бы и освободился от них, а оказывается – нет.

– Антон, надо бы нотариуса вызвать, – подал голос от двери Егор.

– Сейчас, закончу писать. Да и клиент пусть дозреет до этого серьезного момента.

Когда "клиент дозрел", Антон позвонил нотариусу и за шиворот подтащил Бессонова к столику, сунул в пальцы ручку. Егор, стянув жене Бессонова рот косынкой – "Чтобы, бля, не блажила", – пояснил он и, привязав за запястье к батарее, стал наготове сзади Бессонова.

– Подписывай, дядя, и мы квиты, – сказал Антон Бессонову, – твоя квартира как раз тянет на стоимость ремонта нашей иномарки.

Бессонов, впустую пожевав губами, потянул к себе листы бумаги, тупо вгляделся в них.

– Что это? – пробормотал он, сплюнул на пол кровь.

– Отпущение грехов, – хихикнув, доброжелательно пояснил Антон, он находился в прекрасном расположении духа. – Подписывай, дядя! Если не хочешь, чтобы я тебя снова ногой по брюху оприходовал.

– Не хочу. – Бессонов беспомощно оглянулся, увидел прикрученную к батарее жену с перевязанным ртом, в глазах у него возникло затравленное выражение, губы сжались.

– Раз не хочешь, тогда... – Антон пальцем показал Бессонову, что надо делать – лихо расписался в воздухе и повел глазами на бумагу. – Подписывай маляву, и дело с концом. А через десять минут сюда явится нотариус с печатью и все быстро узаконит.

– Но мне негде будет жить. – Бессонов вновь оглянулся на жену, поправился: – Нам негде будет жить.

– А это, дядя, повторяю, твои проблемы. Не надо было бить своим старым драндулетом дорогую иномарку. Егор! – тихо скомандовал Антон, и Егор не заставил себя ждать – ногой врезал Бессонову по заду, целя между ног, в самое больное у мужчин место.

Бессонов вскинулся, со стоном отвалился от столика, стараясь захватить ртом воздух, схватился пальцами за низ живота. Потом судорожно, неровными рывками перебросил руку на сердце.

– Сердце... – простонал он, – сердце.

Антон тревожно переглянулся с напарником. Егор недоумевающе приподнял плечи:

– Бил-то я его не по сердцу, а по лошадиным гениталиям. Видишь, как они выпирают из штанов? Как у мерина.

– Дурак ты, Горка. У мерина как раз гениталий нет – вырезаны.

– Но что-то осталось же. Иначе как же мочиться?

– В первый раз слышу, что мочатся с помощью гениталий. Для этого есть кое-что другое... – Антон умолк, недоумевающе глянул на Бессонова.

Кряхтя и стеная, роняя на пол кровь, капающую у него из носа и рта, Бессонов подполз к кушетке, навалился на неё грудью, закинул вначале одну ногу, потом другую.

– Ты что, старый муд... издеваешься над нами? Спать вздумал?

– Я счас, я счас, – пробормотал Бессонов, – пусть только сердце малость отойдет. Дайте мне две минуты... только две минуты... Я все подпишу!

– Как бы не сдох мужик, – обеспокоенно проговорил Антон, глянул на часы, – минут через восемь подъедет нотариус... Эх! – Он ожесточенно рубанул рукою воздух. Если бы они сейчас с Егором дожали эту рухлядь, валяющуюся на кушетке, – уже сегодня бы получили пачку долларов от шефа, а завтра завалились бы на неделю в благословенную Анталию либо на Кипр, к ласковому морю с нежными женщинами: каждая такая квартира, "подаренная" разными жлобами типа Бессонова, хорошо оплачивается. Есть у них даже план, общий, на двоих с Егором – одна квартира в месяц. Надо дожимать этого мерина, осталось чуть-чуть. – Но как? – спросил Антон у Бессонова. – Может, воды принести?

– Во... во... – У Бессонова во рту что-то безъязыко забулькало.

– Принеси ему воды! – приказал Антон напарнику.

Бессонов зашевелился, приподнялся, спиною прислонился к стене, покрытой старым, привезенным из Туркмении ещё дедом, ковром – дед в Туркмении служил когда-то офицером... на ковре висело ружье – обычная, довольно дешевая ижевская вертикалка двенадцатого калибра. Бессонов, будучи членом общества охотников, раза два выезжал с нею на охоту – на уток в Тверскую область и на медведя, на молочные овсы, под Кострому, но оба раза охота была неудачной – вернулся ни с чем. А в последнее время охоты вообще нет: браконьерство на периферии лютое, любителей поживиться, ухватить кусок мяса на халяву развелось видимо-невидимо – это с одной стороны, а с другой – народ голодает, иная сельская семья месяцами не видит мяса, вот мужики и начинают охотиться за лосями и кабанами без всяких лицензий, лупят их почем зря, бьют дубьем, колами, ломами, настраивают слопцы, петли, роют ямы, и человеку, приехавшему из Москвы с путевкой и лицензией на руках, на такой охоте делать нечего, он на ней чужой, повесил ружье на ковер. Хотя взносы в охотничье общество платил исправно.

В последнее время, когда газеты стали пестреть сообщениями о мафиозных разборках, стрельбе в центре Москвы и на окраинах, налетах на квартиры и убийствах, убийствах, убийствах, Бессонов пришел к выводу, что ружье может пригодиться уже и не на охоте, а кое в чем другом, у себя дома, и на всякий случай загнал в оба ствола по патрону. Патроны были заряжены крупными пулями-турбинками, запросто сшибающими с ног и здоровяка-лося, и лобастого, со стальным черепом медведя, и вепря с клыками-штыками, обладающего мощью танка и яростью нечистой силы.

Кто знает, а вдруг в дом заберется какой-нибудь небритый детина с ломом или дверь вышибет пьяная компания. Хоть и слабая защита от изуверов охотничье ружье, всего два выстрела на всю нападающую команду, а все-таки защита. Детей у Бессоновых не было, так что баловаться с оружием в квартире некому, Бессонов так и держал его заряженным на ковре.

– Слушай, медная задница, два пластмассовых яйца, ты нам мозги не пудри и время не тяни, – подписывай бумагу. Я тебя предупреждаю в последний раз, больше предупреждать не буду, – медленно, стараясь, чтобы каждое слово дошло до Бессонова, заговорил Антон, – если ты будешь тянуть время, то, во-первых, из этого ничего не выйдет, во-вторых, мы из тебя вытащим все внутренности и расстелим по полу... Для просушки.

Эта фраза понравилась Егору, он открыто, по-мальчишески улыбнулся, сделал аккуратный бесшумный шаг к Бессонову, и шаг этот показался Бессонову страшным.

– Ты, кривозадый, будешь мертвецам завидовать, если мы за тебя возьмемся, а подпишешь бумагу – внутренности сохранишь, жив останешься, лицо, когда в гроб положат, непотревоженным будет. Выбирай!

Егор, мелко, как-то по-детски кивая головой, сделал ещё один бесшумный шажок к Бессонову. Бессонов застонал, повозил языком во рту и сплюнул на ладонь кровь.

– Времени у тебя... – Антон отвернул обшлаг рукава, поглядел на часы, – времени у тебя три минуты. Считай – кот наплакал. Но за три минуты можно мирный договор подписать, не только эту фитюльку, – он приподнял лист бумаги, – тьфу! Через пять минут приедет нотариус, и с ним – ребята, с которыми тебе, дядя, лучше не встречаться. Я тебя предупредил, и если это произойдет, я тебе не завидую...

Егор вновь сделал бесшумный маленький шажок, опять сожалеюще покивал головой: в этой двойке старшим был Антон, и Егор во всем подчинялся напарнику, губы его раздвинулись в улыбке. "Дурак, мол, ты, дядя, большой дурак... Ну чего тебе стоит подписать какую-то жалкую бумажку? Не подпишешь – худо ведь будет! Приедут мужики – с живого спустят шкуру. Срежут её ножом и натянут на колья для просушки".

Бессонов понял, что у него нет ни одного шанса остаться целым, уладить все миром, эти люди не понимают добра, не понимают таких простых вещей, как слезы, боль, беда, они из тех, которые считают: чем хуже вокруг – тем им лучше; Бессонова эти кожаные куртки, как пить дать, вывернут наизнанку, выдернут из него, живого, хребет, выпотрошат кишки, пальцами выдавят глаза.

– А я тебе не завидую, – вдруг жестко и тихо проговорил Бессонов, глядя в упор на Антона.

– Чего-о? – Тот даже не понял, о чем говорит их пленник. – А ну повтори, что ты сказал, вонючка!

– Ты сказал, что мне не завидуешь, а я не завидую тебе...

– Ну ты и... Ты – труп, понял? – Антон, продолжая сидеть в кресле, ткнул в Бессонова пальцем, словно пистолетом. – Труп!

– И тебе я не завидую. – Бессонов перевел взгляд на Егора, продолжающего потихоньку подбираться к нему.

Егор словно бы исполнял некий ритуальный танец, положенный перед всяким съедением человека, – а в том, что с Бессонова придется содрать шкуру, а мясо сварить в котле, Егор был, похоже, уверен на сто процентов и сделал ещё один шажок к Бессонову. В ответ на слова Бессонова он сожалеюче улыбнулся: этот парень в кожаной куртке, лопающейся в литых плечах, и мыслил со своим напарником одинаково. Улыбнувшись, покачал головой: ну что тебе стоило, гад ползучий, подписать бумагу! А ты не только не подписал, но ещё и угрожать начал.

А Бессонов собирался с силами. Он был из той самой породы русских мужиков, что долго запрягают, но потом быстро едут. По лицу его пробежала судорога, – даже зубы лязгнули, будто у волка, он сцепил челюсти, приподнялся на кушетке и резким движением сдернул со стены ружье.

Антон, увидев это, захохотал грубо, издевательски:

– Брось эту пукалку, хмырь болотный! Она единственное на что годится – в печке шуровать. Не зли нас с Егором – брось!

– Я счас, я счас, – зачастил Бессонов хрипло и ощутил, что пальцы у него перестали трястись, окрепли, когда в руках оказалась вертикалка, – я покажу тебе "в печке шуровать", я покажу тебе квартиру, я покажу тебе... Ты всего у меня получишь сполна, хлебнешь...

– Тьфу! – отплюнулся Антон. – Труп! Сделай его, Егор.

Егор, получивший приказ напарника, понимающе кивнул, ещё раз с сожалением улыбнулся и резко оттолкнувшись ногами от пола, прыгнул, будто зверь, к кушетке.

Время вдруг обрело стремительность, стало упругим, опасным. Бессонов быстро перевел флажок предохранителя на боевое положение и навскидку, понимая, что через несколько мгновений будет поздно, почти не целясь, выстрелил в Егора.

У того лицо вдруг сделалось широким, удивленным, глаза по-мальчишески посветлели, стали беззащитными, и Бессонов, хорошо, словно под увеличительным стеклом, видя их, пожалел о том, что нажал на спусковую собачку ружья. Егор неверяще взвизгнул, пуля всадилась ему в грудь, вдавив в тело клок черной кожи. Сам он остановился прямо на лету – это было страшно: вдавившийся в мякоть клок кожи стал лаковым, блестящим, бруснично-ярким.

"Вот и пригодилось ружьецо-то", – мелькнула в голове Бессонова спокойная, какая-то чужая, будто и не с ним все происходило, почти нелепая мысль. Егор закричал, вскинул руки в последнем предсмертном движении и тяжело грохнулся на пол. Сложился бескостным кулем, подогнув под себя обе ноги. По поверженной груде мяса пробежала дрожь, послышался тонкий плачущий звук, и Егор затих.

Где-то совсем рядом, у окна закричала жена, но Бессонов не обратил на крик никакого внимания, пришептывая губами, он перевел ствол ружья на Антона, осадил его, приподнявшегося было из кресла. Поморщился, проговорил сырым незнакомым хрипом, яростно кривя рот:

– Ну что, по-прежнему хочешь, чтобы я подписал бумагу?

Антон, у которого мигом утяжелилось, стало грубым лицо, поднял обе руки:

– Нет-нет, не хочу... Ничего не хочу.

– А как же насчет нотариуса?

– Как придет, так и уйдет!

– Он же не один, – Бессонов жестко, непохоже на себя усмехнулся, скосил глаза на груду мяса, лежавшую на полу, бывшую ещё несколько минут назад молодым, полным сил человеком, – он же с такими же безмозглыми шестерками, как и ты...

– Ну и что, шестерка есть шестерка... – На большее Антона не хватило, он вздернул руки над собой, заблажил слезно, испуганно: – Не надо, не надо...

– Чего не надо?

– Стрелять не надо. Дяденька...

"Уже я и дяденька, – устало и горько отметил Бессонов, – родной человек..."

Антон замахал руками, моля Бессонова:

– Не надо, дяденька! – Сполз с кресла, бухнулся на колени.

Тот осадил его громким холодным криком:

– Назад! Не двигаться, пока не приехала милиция!

– Не надо милиции, дяденька, не надо!

– Ага! А труп я должен буду повесить на себя? Так?

– Не надо милиции, – продолжал блажить Антон, из круглых испуганных глаз его выкатились крупные чистые слезы.

Этими слезами Антон и добил Бессонова, он опустил ствол ружья. Пока он не осознавал, что произошло, он просто думал о том, что боли больше не будет, никто не станет бить его в грудь и живот, не потащит за воротник к бумаге, подписать которую – все равно, что подписать свой собственный смертный приговор. Бессонов закусил нижнюю губу, закусил сильно, но боли не почувствовал.

Лицо его исказилось от тяжелого внутреннего озноба, Бессонов глухо застонал. Стон словно бы отрезвил Антона. Он вытер слезы и неожиданно, с места, будто зверь, прыгнул на Бессонова.

Бессонов прозевал его прыжок, вернее, самое начало прыжка расслабился, обмяк, засек только, что лицо Антона странно увеличилось и заслонило собою все пространство, даже стены квартиры. В следующую секунду Бессонова оглушил крик, и он закричал ответно, понимая, что Антон сейчас разделается с ним – пришел конец... Он успел все-таки поднять ружье и коротким, очень точным ударом – все получилось само собою, – отбил от себя Антона.

Прикладом Бессонов попал парню точно в низ подбородка, тот даже взвизгнул, не ожидая удара, Бессонов почувствовал, как раздался костяной хряск, Антон отлетел назад, покатился по полу, но в ту секунду пружинисто вскочил и в низкой стойке рванулся к Бессонову, надеясь опередить его и выбить ружье из рук.

Хоть и оглушен был Бессонов, хоть и ныло внутри все от боли, от горечи и обиды, а тело одрябло, но Антон не опередил его, Бессонов оказался быстрее – когда Антон выпрямился, переходя из низкой стойки в высокую и выбросил вперед кулак, чтобы свернуть Бессонову набок лицо, Бессонов развернул ружье и, не целясь, выстрелил.

Выстрел оказался метким – жекан всадился Антону прямо в лицо, превратив его в страшную кровяную котлету, смазав разом все, что отличало его физиономию от других – мелкие зубы, глаза – два огромных шара на прозрачных, как рыболовная жилка, нитках, нос – мягкую гуттаперчевую нашлепку. Руки Антона бескостно взлетели, словно замахиваясь угрожающе на Бессонова, Бессонов отшатнулся от Антона, боясь запачкаться кровью, но не успел – кровь под напором брызнула прямо на Бессонова – видно, жакан перебил у налетчика какую-то артерию.

Антон сделал на подгибающихся, ещё живых ногах, два шага и завалился назад прямо на своего напарника. Ноги его взметнулись вверх, показав две грязные подошвы, и Бессонов ощутил, как по горлу его шваркнуло что-то дерущее, жесткое, словно наждак. Он выругался хрипло, не осознавая пока, что произошло:

– С-суки!

Поморщился, услышав, как Антон, с мозгом, превращенным в фарш, все ещё конвульсивно стучит ногами по полу, дергается, руки у него приподнимаются над телом, страшно шевелят пальцами. Бессонов разомкнул ружье, выбил из стволов патроны – те звонко запрыгали по паркету, и прошел к письменному столу, достал из ящика ещё два патрона, заряженных пулями-турбинками, сунул их в черные, кисло пахнущие выстрелами стволы.