Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Поразмышляв дня два, помаявшись в сомнениях, Августа решила заложить свою квартиру. Игорьку с Наташкой она объявила утром третьего дня:

– Ребятки, значит так... Вы слышали когда-нибудь про пионерские лагеря?

Игорек слышал, Наташка нет. "Слишком быстро выветривается из нашего народа прошлое", – пришла Августе на память фраза, вычитанная в газете, она пробормотала что-то невнятное насчет детского рая, в котором просыпаются и ложатся спать под звуки серебряного горна, где пионеры, которые любят сладкое, с повидлом едят даже мясо и рыбу, до посинения купаются в реке, по вечерам жгут высокие костры, ходят в походы, собирают грибы, совершают налеты на лесные малинники и вообще живут как цари.

– Хотите провести месяц в пионерском лагере? – спросила Августа у детей. – Целый месяц? А? Или даже полтора? – Произведя в голове кое-какие расчеты, Августа подняла планку. – Тридцать шесть дней... А?

– Хотим! – дружно закричали Игорек с Наташкой, два голоса слились в один, худые бледные лица детей расцвели.

– Мам, а ты сама когда-нибудь бывала в пионерском лагере? неожиданно, хитро сощурившись, спросил Игорек.

– Бывала, – ответила Августа после паузы, улыбнулась грустно. Приходилось.

– Что-то ты об этом никогда нам не рассказывала. Чего так, мам?

– Некогда было, – очнувшись, вспомнила свое легкое и радостное детство, и сделалось ей так тепло, покойно, защищенно, что снова захотелось туда. – Да ты, Игорек, и не спрашивал. Пионеров нет уже несколько лет, само слово "пионер" стало ругательным. Теперь это, скорее всего, не пионерские лагеря, а детские или что-нибудь в этом духе. В общем, едем в лагерь, да? спросила она грозным голосом. – А то я могу и передумать, раз вы начали расспрашивать, где я была, а где не была. Дискуссии мне не нужны.

– Едем, едем! – снова в один голос вскричали Игорек с Наташкой.

– Ладно, а то я уж собралась сдавать путевки. Вот они, – Августа вытащила из сумки два сложенных вчетверо листа бумаги.

Вопрос с детьми был решен – значит, квартиру можно было сдавать за валюту иностранцу либо за хорошую сумму заложить в какой-нибудь банк. Впрочем, лучше сдать иностранцу – иностранцы, они более порядочны и более доверчивы, чем наши. И уж тем более с ними лучше иметь дело, чем с каким-нибудь прожорливым банком, способным проглотить не только квартиру, но и живого человека вместе с нею. Теперь надо было решить вопрос с Иваном Олеговичем и Ингой Тимофеевной. Их квартиру Августа тоже решила заложить. На месяц, не больше. И мебель тоже. Если старики согласятся поехать в лагерь вместе с внуками (впрочем, Игорек – не родной внук, – побочный, но, надо отдать должное, старики и к Игорьку, и к Наташке относились одинаково), это будет то, что надо. А если дед с бабкой не согласятся? Тогда возникнут сложности, тогда их надо будет определять на юг, в Сочи или в Крым, либо вообще в Турцию, чтобы здесь не мешались под ногами. Но Турцию или Сочи Августа вряд ли потянет, поэтому старикам надо предложить другое: пусть трусят вслед за Игорьком с Наташкой в лагерь, селятся там во "взрослом" корпусе, принимают участие в играх, походах, разгадывании шарад и сборе грибов.

Старики согласились на это, им хотелось побыть с внуками. Ключ от своей квартиры вручили Августе – отдавать было больше некому, – попросили заискивающе:

– Ты уж присмотри, пожалуйста... Время ныне лихое, жилье без присмотра оставлять нельзя.

– Конечно, конечно. Все будет в порядке, – пообещала Августа, – не беспокойтесь. Поезжайте, отдохните немного. Главное – присмотрите за детьми. А я присмотрю за квартирой. Ченч, – вспомнила она модное словцо, отнюдь не российское по своему происхождению и сути, – это теперь так называется.

– Что такое ченч? – подозрительно сощурился старик Семенюк, седые брови сошлись у него на переносице в одну линию, лоб украсила частая лесенка морщин. – Английское что-то, да?

– Не знаю, – простодушно призналась Августа. – Может, и английское. Ченч – это обмен. Ты мне, я тебе.

Иван Олегович вежливо рассмеялся, слово "ченч" ему не понравилось: после отъезда сына за рубеж он особенно невзлюбил разные "забугорные" выражения, словно они имели какой-то потайной, запретный, даже неприличный смысл, поднял обе руки, будто отгораживался от того, что слышал. Августа замерла на секунду: ей показалось, что старик сейчас отработает назад, откажется от отдыха в бывшем пионерлагере, но лицо у Ивана Олеговича быстро оттаяло.

– Сделаем это, Августа, без всякого ченча, – сказал он. Вздохнул.

Августа вздохнула ответно, поспешно произнесла, будто боялась опоздать:

– Я тоже не люблю всякие "консенсусы", "саммиты", "ротации", "лизинги" и прочие мусорные словечки. Чужие они. И слово "ченч" тоже не люблю.

– Сплошное засорение языка, – поддержал её Иван Олегович. Оживился: Августа затронула любимую тему старика.

– Да, да, да, – азартно воскликнула Августа, стремясь поскорее закончить разговор – время, мол, деньги, и нечего попусту его тратить. А дело сделано. Осталось только отправить стариков в лагерь. Августа уже думала о том, кому бы повыгоднее заложить их квартиру, отдельно мебель, отдельно – машину, довольно справный "жигуленок" престижной седьмой модели, если, конечно, старичье не вздумает взять машину с собою в лагерь. Но вряд ли там машина им понадобится. Если только отвезти грибы из лагеря в город, но столько грибов вряд ли они наберут.

Надо было решить вопрос и с работой – а что, если Августе там скажут: "ЖЖЖ" – это "ЖЖЖ", а работа – это работа, не следует путать божий дар с яишницей. Ну что ж, если возникнут осложнения, то... тогда придется бросать вызов. Как там сказано в старой пословице? "Если работа мешает пьянке бросай работу!" На этот счет Августа была настроена решительно: она верила в "ЖЖЖ". "ЖЖЖ" не подведет. Если она заработает хорошие деньги – настоящие, а не муру с жидкими нулями на конце, то о работе можно будет не думать.

Итак, значит, в активе – квартира собственная, квартира стариков, машина, мебель собственная, мебель стариков. Все это – деньги, деньги, деньги. Не самые большие, конечно, на этом свете, но они могут стать по-настоящему большими, с заглавной буквы.

Надо было решить ещё одну задачку – снять для себя комнатенку на месяц. Не обязательно в центре – можно на окраине Москвы, в рабочем районе, в какой-нибудь Яузской Непролазовке, или в Замоскворецком Задриполье, или даже за городом, в строительном общежитии, где живут лимитчики. В общем, где повезет.

Но для начала Августа позвонила Лене Либиной.

– Ленок, ты не можешь приютить меня на месяцок... Тьфу, слово какое чудное. В общем – приютить на месяц. А?

– Что, дети из дома выживают? Повзрослели? Начали устраивать свою личную жизнь?

– Это ещё впереди, – отмахнулась Августа. – Я тебе в нагрузку не буду.

Проницательная Лена быстро поняла, в чем дело. Предупредила:

– Августа, играть играй, да, смотри, не заигрывайся! Все хорошо в меру.

– Ты же сама подсунула мне три "Ж".

– Может, напрасно это сделала? – Лена озабоченно вздохнула.

Услышав вздох, Августа по-мужски крякнула и резким движением нахлобучила телефонную трубку на аппарат. Она обиделась. Еще подруга называется!

Мелкие душевные огорчения вскоре были вытеснены большими заботами. Августа довольно быстро нашла контору, согласившуюся выдать под две квартиры и мебель, которой они были начинены, хорошие деньги. Возврат – с процентами, естественно. Но прибыль, которую Августа намеревалась получить с трех "Ж", перекрывала все проценты. Машина, которую Иван Олегович все-таки не взял с собою за город, эту фирму не заинтересовала – слишком стара. Пришлось искать другую, менее привередливую контору. Контор этих, прикрывшихся самыми разными колпаками – в основном с иностранными названиями, – развелось видимо-невидимо, на всякую добычу они бросаются охотно, кучно, – одна из них не отказалась и от старенькой "семерки" Ивана Олеговича.

Как ни странно, сложно оказалось снять комнату. В центре Москвы к жилью вообще не подступись – маленькая квартирка стоит в три раза дороже, чем в Париже, и в восемь – чем в Нью-Йорке. Августа не раз и не два вспомнила недобрым словом свою оказавшуюся несговорчивой подружку: "Вот сучка, могла бы приютить на месяц, да... Видно, я её кобелям сильно мешать буду. Да я бы на улице пережидала их визиты... Подумаешь! Ну и сучка!" Августа не хотела понять – и принять истинной причины отказа, она гнала прочь всякие худые мысли, сомнения, она верила в свою звезду, в то, что станет "новой русской". Однокомнатные квартиры на окраине тоже были дороги, да и не хотелось тратить деньги на пыльные неухоженные хрущобные коморки, поэтому Августа переключилась на общежития: не может быть, чтобы она себе не нашла койку где-нибудь в гулком "спальном корпусе" электролампового завода или строительного треста.

Так оно и получилось – Августа не осталась без крыши над головой. Одна её давняя знакомая работала комендантшей в Текстильной академии, в общежитии, расположенном недалеко от старого, сложенного из прокаленного красного кирпича, монастыря. Это были дедовские, темные угрюмые корпуса, заселенные клопами и тараканами, с толстыми стенами и непродуваемыми узкими окнами. Летом общежитие пустело – студенты разъезжались по домам, на их место поселялись тихие, боящиеся всего на свете абитуриенты, и хотя Августа мало походила на юную абитуриентку, ей удалось получить через комендантшу пропуск даже в саму академию – маленький листок с нечетким расползшимся текстом, отпечатанным на оберточной бумаге.

– Ну вот и все, вот и вышла я на финишную прямую, – прошептала Августа, едва шевеля слипающимися губами и погружаясь в неспокойный, с немедленно кинувшимися на её сдобное тело клопами, сон. – Осталось потерпеть ещё немного, совсем ещё немного...

В комнате стояло пять коек, все койки были заселены такими же беженками, как и Августа, бездомными, занятыми коммерцией и устройством собственной жизни, и едва потухла лампочка под газетным, с коричневой спекшейся середкой колпаком, как все они отключились. Комната погрузилась в храп, стоны, всхлипывания, бормотанья, выкрики и сдавленные угрозы, будто госпитальная палата, куда поместили изуродованных фронтовиков.

Ночь у Августы была тяжелая: обжигали укусами клопы, в забытьи являлись некие страшные, незнакомые, клыкастые лица, предки – не предки не понять, какие-то тени, злобные существа из каменного века, лица бесследно погружались в горячее красное варево, на их месте возникали новые...

А утром начались новые хлопоты – главные, как определила их Августа, она действительно вышла на финишную прямую, теперь надо было нестись к заветной ленточке что было мочи, обогнать всех и прийти первой, а там... там – отдых, расслабление, квартира, полная "сникерсов" и "баунти", ласковые глаза Игорька и Наташки, поездка на Канары, покупка машины скорее всего, иномарки – в общем, обогатившаяся Августа все это сможет себе позволить. Хватит нищенствовать!

Августа сделала все, что и планировала, ей все удалось – деньги она вложила целиком в акции "ЖЖЖ", оставила себе лишь на хлеб, воду и автобусные билеты, – все остальное было брошено в огромную жадную машину финансовой компании, старавшейся создать для своих клиентов "новое общество, особый тип государства, которого нет ещё нигде в мире", как гласили рекламные буклеты трех "Ж".

Теперь оставалось одно – ждать. Минимум неделю, максимум месяц, больше месяца Августа ждать не имела права – надо было возвращать залог, приводить в порядок квартиры – и старики, и дети не должны даже догадываться о её финансовых "опытах", не то чтобы знать, да и, если честно, реакция Лены Любиной породила в ней смутную тревогу.

Потащились дни, одинаковые, словно близнецы-братья, серые, лишенные радостного живого цвета, длинные, как годы. Августа ждала. Гасила в себе чувства, боролась то с внезапно наваливающейся глухой тоской, то приступами беспричинного хмельного веселья, старалась забыться, не думать о деньгах, которые вложила в молотилку трех "Ж", – пусть себе вертятся, пусть старые денежки прилипают к новым, пусть сбивается капитал.

Если думать обо всем, беспокоиться, на все отзываться сердечной болью, можно вообще остаться без сердца – очень скоро оно превратится в мертвый кусок мяса. Августа не хотела поддаваться переживаниям, оберегала себя. Она ждала.

Хотела было съездить в лагерь к детишкам, но благой порыв завял: во-первых, Игорьку с Наташкой надо было везти гостинцы, а денег у неё уже не было даже на буханку хлеба, во-вторых, она боялась посмотреть в глаза старикам – вдруг спросят, регулярно ли она вынимает из почтового ящика газету – единственную, которую они позволяли себе выписать, со скидкой естественно, – "Московский комсомолец", комнатной ли водой поливает герань – этот южный цветок не любит холодной воды, старики могут задать и другие вопросы, на которые Августа просто не сумеет ответить: мало того, что она взяла залог под обе квартиры, она обе квартиры сдала на месяц за хорошую плату целой стае шустрых толстых челночников из Армении. Герань, как и фикус с кактусами – любимицами Ивана Олеговича, теперь поливали они.

Августа отложила поездку в лагерь – пройдет месяц, она сгонит челночников, сделает генеральную уборку, накупит всякой всячины и покатит в гости, – вот тогда и сообщит, как поливала кактусы и герань, чем подкармливала столетник и сколько раз на дню проверяла их почтовый ящик.

Время шло. Августа ждала. В лагерь она послала открытку, где всех целовала по сто раз и просила не тревожиться: у неё все в порядке, только вот приехать, к сожалению, не может – завалена по самую макушку работой. Домой тоже приходится брать, так много работы. И намек сделала, не удержалась – скоро, мол, и мы как люди заживем, не век же нам считать копейки. Наступит время – миллионы за деньги считать не будем, и оно, это время, не за горами.

Перед тем как сунуть открытку в прорезь почтового ящика, торопливо нацарапала шариковой ручкой ещё несколько слов: "Дети, если не смогу в ближайшее время приехать, пошлите мне открытку, сообщите, все ли у вас в порядке? Не болеете ли? Слушаетесь ли дедушку с бабушкой?" И поехала на работу.

На работе у неё осложнений не было, начальник сам, похоже, "химичил", вкладывал деньги в покупку дешевой "фанты" для коммерческого ларька.

Продавал "фанту", естественно, с накруткой. Озабоченность, словно маска, лежала на его лице – лоб испещрили унылые морщины, под глазами, как у старого почечника, вспухли водянистые мешки, уголки губ опустились, придавая лицу горькое выражение.

За сотрудниками он приглядывал, скорее, по привычке. Шефу было безразлично все – и собственное кресло в отделе, и работа, и тощенькая пачечка, которую ему выдавали в дни зарплаты, и сотрудники со своими хлопотами и вечными жалобами, с простудами, воспалениями, словно бы специально изобретенными для того, чтобы не работать, с беготней по магазинам и внезапными исчезновениями. Но и подчиненным, и Августе работа стала безразлична так же, как и их начальник.

Августа целую неделю специально не интересовалась делами трех "Ж" она, словно бы затаившись, выжидала, а когда прошла неделя – помчалась в контору "ЖЖЖ", чтобы хоть одним глазком взглянуть, что там делается, и сердце у неё радостно забухало – её финансовое состояние увеличилось на четверть.

Исходя даже из простого арифметического расчета, через две недели оно увеличится наполовину, а через месяц вообще удвоится. Проще говоря, сдав свою квартиру "челнокам", через месяц она получит две квартиры. Деньги, полученные под залог стариковской квартиры, под старый справный "жигуленок", также удвоятся... Красота! Лепота!

Месяц... Да, месяц ей надо было выдержать. Через четыре дня не утерпела и вновь наведалась в контору, ждать было невмоготу.

– А облигации-то наши вон как скакнули! – услышала она густой фельдфебельский бас, скосила глаза в сторону: бас принадлежал болезненно-хрупкой старушке с короткой седой стрижкой и статью балерины.

Старушка достала из потрепанной кожаной сумки пачку папирос, сунула одну в губы и, неловко чиркнув спичкой, задымила.

– Ага, – согласилась со старушкой Августа, коротко шмыгнула носом, будто девчонка перед старшей пионервожатой.

Не только это было приятной новостью, а и другое – курс "облигаций" стал устойчивым в своем росте и на доске вывесили таблицу: по ней точно можно было высчитать, какой навар получал клиент на свои кровные "деревянные".

– Интересно, из чего это "ЖЖЖ" гребет денежки? – басом поинтересовалась старушка. – Не из воздуха же! Может, в промышленность, в заводы вкладывает?

– Может, – согласно кивнула Августа.

Старушка вновь не обратила на неё внимания – то ли сама с собою разговаривала, то ли вообще была не в себе. Августа на всякий случай отодвинулась от отставной балерины.

Старуха ещё что-то говорила, трубным рявканьем своим тревожа пространство – её голос был слышен даже на автобусной остановке, куда Августа переместилась из офиса, но потом подошел автобус – старый, составленный из двух половинок, скрипучий, прозванный в народе "скотовозом". Августа лихо запрыгнула в него, и отставной балерины не стало слышно.

Августа продолжала ждать. И действительно, чувствовала себя охотником, выслеживающим крупную дичь: следила за каждым движением зверя, за каждым его пробросом, за каждым вздохом.

Все шло по намеченному плану. Через неделю Августа опять наведалась в офис и, к удивлению своему, вновь увидела там басовитую балерину. Старушка, расположившись у стенда, с начальническим видом объясняла трем заморенным женщинам, что такое "ЖЖЖ" и его акции. Красок отставная балерина не жалела. Прежнего сомнения в её голосе уже не было. "Облигации" контора покупала по той цене, которая заранее была объявлена в таблице.

– Главное, чтобы не было сбоев, – басила старушка, – когда нет сбоев – это означает, что фирма солидная, а если сбои есть, то – тьфу, она выпустила из ноздрей две густые струйки дыма, – дым отечества и ничего хорошего...

Августе захотелось посчитать, сколько она заработала на нынешний день, подбить бабки, но, окончательно взяв себя в руки, решительно развернулась и покинула офис.

Она ещё дважды наведывалась туда, и дважды у неё возникало чувство, требующее остановиться, забрать деньги из кассы, поставить на этом точку. И дважды она делала над собой усилие, уходила из офиса на дрожащих ногах, будто побывала в чужой постели, в объятиях ненасытного молодого любовника.

Прошло три недели. Ждать осталось всего ничего – какую-то неделю, всего семь дней. На лице Августы все чаще и чаще появлялась мечтательно-торжествующая улыбка, она строила планы на будущее, где было место всему, о чем мечталось. И конечно же, она не забудет своих стариков: Алексей-то для них ничего хорошего не делает, он словно бы растворился где-то, а может, догнивает где-нибудь в сырой могиле, – так она сделает то, чего не сделала Алексей: позаботится об Иване Олеговиче с Ингой Тимофеевной.

Оставшуюся от покупок сумму она снова пустит в оборот... Впрочем, нет, она поступит не так. Она расплатится с должниками, выручит обе квартиры, выручит машину, затем снова будет ждать. Ждать очередной великой победы, очередных огромных денег. Приток денег в её кассу должен быть постоянным. Августа была счастлива. А если быть точнее – почти счастлива: для счастья пока не хватало малого – нескольких дней...

Августа снова наведалась в офис в четверг – сказала своему полусонному, озабоченному предстоящей деловой выпивкой начальнику, что ей надо выскочить в город часика на два. Начальник разрешающе повел головой в сторону двери – имеешь, мол, право, – и Августа незамедлительно снялась с якоря, понеслась в "ЖЖЖ".

Ощущение беды возникло в ней, когда она ещё ехала в метро – внутри вдруг что-то оборвалось. Своим ощущениям Августа доверяла, хотя, случалось, и они обманывали.

Офис был закрыт, у дверей стояли два одетых в пятнистую форму охранника с пистолетами и дубинками, равнодушно глядевшие поверх голов куда-то в синее пространство, в небо, на далекие силуэты высотных домов. Площадка перед входом была огорожена переносными решетками, сцепленными друг с другом замками. У решеток галдела небольшая, человек в тридцать, толпа.

Первой, кого увидела Августа, была седая балерина.

– Что здесь происходит? – осекающимся, скрывающимся на шепот голосом спросила Августа у старушки.

Та по обыкновению даже не повернула головы в её сторону, словно бы не слышала Августу – такая серьезная была старушка.

– Что здесь происходит? – переключилась Августа на мрачную краснолицую женщину с тяжелым взглядом и квадратным, украшенным волевой ямочкой подбородком. Та смерила Августа с головы до ног.

– А ты разве не видишь?

– Нет, – простодушно ответила Августа.

– Во дает! – грубо восхитилась молодая девчонка, похожая на ученицу вечерней заводской школы, и выругалась матом.

– Фирма обкакалась. Обгадилась с головы до ног, – вздохнув, пояснила женщина с красным лицом. – И в трубу вылетела. Вместе с нами.

– Не может быть, – испуганно прошептала Августа, невольно присела показалось, что собственные ноги её уже не держат.

– Еще как может! – Женщина по-кавалерийски рубанула рукой воздух. Сволочи, забрали народные денежки – наши денежки и пустили их на собственные нужды! Вилл себе понастроили!

– Что, все наши деньги сгорели? – трескучим чужим шепотом спросила Августа.

– Сгорели. Синим пламенем, – подтвердила женщина.

– И что же теперь делать?

– Как что? Бороться!

– Вряд ли что у нас получится, – с сомнением произнес пенсионер в соломенной шляпе с потемневшей от старости лентой и обтрепавшимися полями.

– Даже если не получится... Ладно, пусть не получится, но нервы мы им потреплем.

– Как? Каким образом? – Голос у пенсионера беспомощно дрогнул, на щеки выкатились две крохотные мутные слезки – пенсионер так же, как и многие, кто собрался здесь, вогнал в три "Ж" все, что у него было. Правда, не зашел так далеко, как Августа.

– Сколотимся! – Женщина с красным лицом взметнула над собою два кулака, свела их вместе. – Ты думаешь, мы этих пестрых с ихними дубинками не сумеем понести ногами вперед? Понесем, ещё как понесем! Вместе с хозяевами! – Она снова тряхнула сжатыми кулаками.

– А деньги свои... мы вернем? – с тоской спросил пенсионер.

Краснолицая женщина вздохнула, ответила с сомнением:

– Не знаю. – Глаза у неё сделались ещё более тяжелыми. Она неожиданно отодвинула Августу рукою в сторону. – Ну-к, женщина, посторонись, – шагнула в толпу и в следующий миг очутилась перед балериной с седой стрижкой. – А ты чего тут делаешь, хрипатая сука?

Балерина сделалась маленькой, серой, как мышонок, проглянуло в ней что-то забитое, жалкое.

– А что я, что я... – забормотала она, судорожно захватила губами воздух – от прежней гордой аристократки, какой её видела Августа, не осталось и следа, – я, как все.

– Нет, сука, ты не как все. – Краснолицая женщина сгребла в крепкую мужскую руку кофточку балерины, дернула. От кофточки оторвалась пуговица, шустрым крохотным жучком скакнула под ноги.

– Не надо. Пожалуйста, не надо, – зачастила балерина, – у меня астма.

– Я тебе покажу "не надо", я тебе покажу астму! Это ты все агитировала за этот... – Краснолицая женщина употребила несколько крепких слов, затем добавила, малость сбавив пыл: – За это кошачье дерьмо, за эту мразь – за три голых жо... Это все ты!

– Не я, – отчаянно забарахталась в крепких руках краснолицей балерина. – Честное слово, – под ноги скакнул ещё один проворный жучок, я, как все.

В Августе поднялась горячая волна, накатила душным валом, она тут же круто развернулась к балерине, протянула было к ней руку, чтобы тоже вцепиться в одежду, в седые патлы, но увидела затравленно-беспомощные глаза. Глаза эти кольнули Августу больно, боль была такая сильная, что Августа чуть не задохнулась: "А не ведьма ли это?", – и вместе с тем боль отрезвила её – ещё не хватало прибить здесь жалкую старуху! Потом отвечай за неё перед милицией, перед родственниками, перед Богом! Августа вздохнула, обмякла. Руки сунула за спину, чтобы нечаянно не стукнуть аристократку.

Августа ещё не осознала до конца, что произошло. Настоящее потрясение, с обмороками и безутешным бабьим ревом придет позже, а пока она была лишь оглушена черной вестью. Не сдержавшись, Августа с силой ударила себя кулаком по голове, по темени, пробормотала громко:

– Дура! Форменная дура!

– Ты зачем, собака, рекламировала три "Же"? – продолжала трясти балерину краснолицая женщина. – Кто тебя нанял?

– Я не рекламировала, я не рекламировала, – отбиваясь, слабо попискивала обладательница громового баса, – никто меня не нанимал! – Она пыталась отодрать чужие руки от своей кофточки.

– Убьем тебя сейчас здесь – ни один человек не заступится. А кости растащат собаки. У-у-у, падла! – Но тут с краснолицей что-то случилось, она обмякла и неожиданно громко, в голос, заревела. Крупное тело её затряслось, и она выпустила балерину.

Балерины мигом не стало.

– А-а-а, – задыхаясь, причитала краснолицая, прижимая руки к глазам. – А-а-а! – Крик застревал у неё где-то в глотке, затихал, потом взвивался снова.

К краснолицей придвинулся пенсионер в соломенной шляпе.

– Полноте... Не надо! – Он вскинул руки, сложил их молитвенно над головой. – Спаси вас Господь! Не стоит так убиваться! Полноте! Я потерял больше, чем вы, – я потерял все, что у меня было, все деньги... Даже пенсию, которую ещё не получил, и-и... как видите, не плачу, – пенсионер споткнулся, неловко притронулся пальцами к её плечу, – полноте вам!

Августа хотела закричать, что она тоже потеряла все, ей даже негде жить. У неё просто не осталось шансов на жизнь, но голос пропал, и Августа беззвучно зарыдала.

Они стояли вдвоем посреди возбужденной толпы, две несчастные одинокие бабы. Толпящиеся вокруг люди постепенно смолкли: чужая беда часто забывает свою. Пенсионер подскакивал то к Августе, то к краснолицей женщине, гладил их плечи, успокаивал, перетирал деснами во рту слова, потом не выдержал и заплакал сам, дергаясь всем телом и наклоняя голову чуть ли не до самой земли.

Через час по здорово увеличившейся толпе пополз слух, что руководитель фирмы "ЖЖЖ" отбыл за границу, заработав на пирамиде несколько десятков миллионов долларов. Фирма "ЖЖЖ" ничего не производила, никуда не вкладывала деньги, она только собирала их, упаковывала в мешки, один мешок, впрочем, оставляя незапакованным для тех, кто успел вовремя понять, что это за пирамида. Но таких людей оказалось немного. А таких, как Августа, поставившая на карту все, таких людей не было.

Никто не видел больше Августу у офиса трех "Ж" – впрочем, теперь уже бывшего офиса, не видел и на работе – она туда не явилась, не видел ни её стариков, ни её детей... Никто не знает, что с ними стало.

Скорее всего, Августы уже не было в живых.

В квартире, где она обитала прежде, ныне живут чужие люди. Про Августу они забыли. Она не появляется, и они живут себе спокойно.

СЫР В МЫШЕЛОВКЕ

Сергей Климченко в Москве за всю жизнь бывал дважды, и то проездом, когда служил в армии: вместе с саперным отделением, в составе которого он числился, его посылали получать два списанных понтона в город Ярославль, дорога шла через Москву, и он, когда пересаживались с поезда на поезд, постарался получше разглядеть город. Ему показалось, что вся Москве тогда ела мороженое – на улицах было очень много людей с мороженым, весь город пропах вкусной ванилью – и ничего другого он больше не запомнил.

На обратном пути было уже не до разглядывания, поскольку разобранные понтоны погрузили на платформы и дорогое армейское имущество надлежало стеречь. Так рядовой Климченко с платформы даже и не слез, ни разу не ступил на твердую землю, чтобы размяться. Молодой тогда был, совсем молодой, дурак еще. А старички, те с платформы умудрялись даже в самоволку бегать. Давно это было...

И не думал, не гадал Серега Климченко, живущий на небольшой железнодорожной станции неподалеку от пыльного украинского городка Харцызска, граничащего с нашей Ростовской областью и олицетворяющего дружбу между украинским и русским народами (в Харцызске, говорят, ещё в приснопамятные времена был закопан на этот счет в землю глиняный горшок с грамотой), что ему вновь придется побывать в Москве... И провести там не несколько часов, а несколько месяцев.

Хотя оснований для того не было никаких. Украина сделалась самостийной державой и по этому поводу в собственном сознании взлетела так высоко, что всякий раз старалась вставить России перо в одно место. А это, говорят, сближению совершенно не способствует. Поездкам же украинских граждан в город на семи холмах, бывший когда-то столицей нашей общей Родины, – тем более. Кроме того, три года назад с Климченко случилась беда, после которой он думал, что вряд ли уже когда в своей жизни куда-либо поедет. Маршрут у него после этой беды был один, изучен до сантиметра – с печки за стол, да от стола на печку.

Три года назад он ездил в командировку в город Киев в железнодорожное ведомство пробивать шпалы для расползавшейся во все стороны стальной колеи на их станции, но шпалы не выбил, а вот ног лишился. В самом прямом смысле слова лишился...

Произошло нечто страшное, от чего Климченко не может опомниться по нынешний день. Усталый, раздосадованный от того, что все его усилия пошли прахом – никто ему шпал не дал, люди занялись другим делом – обогащением, начальники главков, по-нынешнему управ или департаментов, в родном ведомстве были больше обеспокоены тем, какие доходы приносят коммерческие ларьки, расположенные в стратегически выгодных местах – на железнодорожных вокзалах, да на площадях, примыкающих к ним, чем какими-то шпалами и костылями, он плюнул на все и вышел из многоэтажной железнодорожной конторы на улицу.

На трамвайной остановке стояло, сбившись в кучку, десятка три человек – кончилась смена на предприятии, расположенном неподалеку, и рабочие торопились домой. С горы, ржаво позвякивая суставами, скатился одинокий трамвайный вагон, резко затормозил. Люди хлынули к нему. Климченко устремился к средней двери, но малость замешкался, в вагон прыгнул уже на ходу и вдавиться в набитое людьми нутро не сумел – чья-то широкая спина, от которой воняло потом, хоть ноздри зажимай, – выдавила его на брусчатку. Сергей закричал, оторвался от поручня и полетел вниз. Он ударился спиной, затылком о камни и на несколько мгновений потерял сознание. В эти несколько страшных мгновений ему и отрезало ноги.

Он тотчас же очнулся, но ног уже не было. Климченко не понял, что произошло, боли не чувствовал, он ощущал только неловкость – как же так он опростоволосился, сорвался с трамвая, валяется теперь при всем честном народе на земле, будто вконец опустившийся бродяжка? Попытался подняться, но не тут-то было – опять повалился на брусчатку... Он вновь попытался подняться, боли опять не почувствовал, боль – оглушающая, вышибающая из глаз красные ошпаривающие брызги, возникла позже, – и вновь упал на камни.