Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Не было случая, чтобы Старичку не уступили место, даже если автобус переполнен настолько, что людей из него выдавливает через верхний вентиляционный люк. Бывает, что место Старичку уступает какая-нибудь древняя, старше него, бабуля, – уступает безропотно, добровольно, поскольку у неё невольно возникает мысль: Старичок этот вот-вот скончается, ещё несколько минут – и все, а она будет мучиться от того, что не уступила умирающему человеку место, не облегчила ему страдания в последние минуты.

Усевшись поудобнее, Старичок на несколько минут затихает, а потом вновь начинает дыряво, будто умирающий, сипеть... Редко какой человек не обратит на Старичка и его немощное сопение внимание – все обязательно обращают и иногда даже начинают подавать деньги, прямо в автобусе. Кладут в дрожащие слабые руки пятерки, десятки... Меньше пятерки подавать стесняются.

Так и живет наш Старичок – вызывая всеобщее сочувствие, – так и считает годы.

Все, что происходило в стране, его не коснулось: ни перестройки, ни перестрелки, ни ваучеры с "эмэмэмами", ни война в Чечне, ни взрывы в Москве и Пятигорске – ничего. Старичок благополучно оберегся от информационных эмоциональных стрессов, кутался в свой вафельный шарф, застегивал горло булавкой, принимал подаяние как должное и жил себе, жил, ходил с палкой по Белокаменной, покашливал, пугая собак и робких старушек-ровесниц своим кашлем: "Кхе-кхе! Кхе!"

Иногда можно было наблюдать и такую картинку. Заходил Старичок, допустим, в теплый, хорошо отапливаемый в зимнюю пору современный магазин, гремя полами своего старого резинового плаща, критически разглядывал полки с товарами. "Кхе-кхе, кхе!" – крутил носом, но ничего не покупал, а, отогнав от себя продавщицу, – "Кхе-кхе, кхе-кхе!" – резко разворачивался и направлялся к окну. Там снимал с шеи серый, цвета пыли с копотью шарф и расстилал его на подоконнике.

Получалась некая обеденная скатерка. Старичок вынимал из кармана пакет со сметаной – бумажный, похожий на маленькую египетскую пирамидку, сметану Старичок любил больше всего на свете, – доставал завернутую в газету ковригу хлеба, пару яиц и расставлял это богатство на скатерке.

Садился рядом на подоконнике и начинал есть. Ел он громко, чавкая и ковыряясь ногтем в зубах, ехидно щурил свои влажные, с опухшими веками глаза, презрительно поглядывая на покупателей и продавщиц. Ему казалось, что все они покупают не то, впустую тратят деньги. Сметану из пакета он выдавливал прямо в рот, заедал её хлебом; кашляя, брызгал вокруг себя белой слюной. Иногда в груди его рождалось глухое ворчание, как у большой больной собаки, глаза стекленели – значит, Старичок видел нечто такое, что вызывало его особое неудовольствие.

Вареные яйца он лущил очень ловко, двумя движениями: большим пальцем правой руки снимал правую половину скорлупы, будто маленькую аккуратную каску с чьей-то круглой головы, большим пальцем левой руки – левую половину скорлупы. В ладонь соскальзывало чистое, совершенно голое яйцо.

Старичок засовывал яйцо в рот целиком и так же целиком глотал, не разжевывая, потом шарил рукой по дну кармана, доставал оттуда несколько серых крупинок соли и швырял следом себе в бороду. Старичок никогда не промахивался, и крупинки рыбацкой соли отправлялись следом за яйцом в желудок.

Заканчивал Старичок свою трапезу десертом. Как и положено в "лучших домах Лондона и Парижа", – доставал из кармана луковицу, сдирал с неё тонкую шелковистую кожурку и со смаком всаживал в сочный луковый бок пеньки стершихся коричневых зубов, а на лице его появлялось сладкое выражение, будто Старичок тешил себя некими невиданной вкусноты фруктами, слезящиеся же глаза продолжали хищно следить за всем, что происходило в магазине. За тем, как две толстые, с отвисшими подбородками перекормленные тетки покупали десять бутылок дорогого коньяка "хенесси", а затем волокли его в фанерном ящике к большому серебристому "мерседесу", за нищей старушонкой, забредшей в этот магазин и едва не грохнувшейся в обморок от роскоши, обилия товаров огромных, в полстены, зеркал и отражающейся в них еды зеркала создавали впечатление, что еда здесь была кругом, из неё состояли стены, перекрытия потолка, пол, воздух – все. Старичок прокалывал нищенку взглядом и брезгливо приподнимал верхнюю губу.

– Ты, кхе-кхе, при коммуняках, небось, заслуженной учителкой была?

На глазах нищенки появлялись слезы, она, придерживаясь одной рукой за стену, задом, задом, униженно горбясь, выдавливала себя из магазина.

Старичок смеялся – он не любил бывших заслуженных учительниц, готовых при первом удобном случае прочитать мораль кому угодно, хоть самому Ельцину, – время морали осталось позади и то, что было, – не вернется... Старичок хоть и не знал этого, но догадывался. Смяв пирамидоподобный пакет от сметаны, совал надрезанный острый угол в рот, ещё раз сминал его, уже посильнее, выдавливал остатки вожделенного продукта на язык и сладко чмокал.

– Кхе-кхе! – запоздало Старичок подавал голос – нищенка уже скрылась за дверью. – Кхе-кхе-кхе! – Это его "кхе-кхе-кхе" было выразительным. Старичок умел вместить в него очень многое: презрение, злость, угрозу, словно бы он хотел догнать бывшую учительницу и украсить парой синяков её сморщенный портрет.

Закончив трапезу, Старичок ссыпал с вафельной своей скатерки крошки в ладонь, затем решительным броском отправлял крошки в рот и удовлетворенно похлопывал себя пальцами по губам. Свернув серую скатерку, превращал её в шарф, натягивал себе на шею и сбоку закалывал булавкой. Пакет из-под сметаны он небрежно бросал на пол.

Ни одна из продавщиц, – а это были девушки, которые за словом в карман не лезли, – не смела сделать Старичку замечание. Ни словечком, ни полусловечком, ни четвертьсловечком, ни... ни даже запятой, в общем. Только когда он покинул магазин, трое продавщиц кинулись к подоконнику.

– Ну и амбре! – сморщились они дружно и так же дружно помахали перед собою ладошками, потом боязливо оглянулись: а не слышит ли их Старичок?

Похоже, это у них было специально отработано, а точнее, получено в каком-то диковинном современном торговом училище: и мыслить слаженно, в унисон, и говорить. Очень занятные были эти девицы, и напрасно они считали, что Старичок их не приметил. Он их приметил. С тем, чтобы заглянуть как-нибудь в этот магазин еще.

– Сто лет этот фрукт не мылся, – сказала одна продавщица.

– Больше, чем сто, – сказала другая продавщица. – Как родился, так и не мылся... Ни разу.

На несколько минут они включили все, что имелось в магазине по части "освежения воздуха" – вентиляторы, кондиционеры, обдуватели, преобразователи, ионизаторы воздуха и тому подобное, помогали могучей технике тем, что махали перед собой ладошками, а когда через полчаса выключили, то оказалось, что дух Старичка не выветрился, в воздухе ещё попахивало гнилью, потом, ещё чем-то противным, чему и названия нет, и снова включили всю технику. Плюс ко всему открыли окошки, форточки и дверь. И все равно дух Старичка стоял в магазине, такой он был едкий, прочный, заполз в щели, застрял между магазинной утварью и не хотел никак выбираться из помещения.

...У Старичка была племянница – милая скромная девушка, которая в школе поражала успехами: по математике она уже одолевала институтскую программу, по литературе вместо сочинений писала фантастические рассказы на вольную тему, кроме немецкого языка, положенного ей по школьному перечню предметов, она изучала ещё английский, французский, испанский и датский. Словом, очень славная и очень талантливая это была девушка. Родные на неё нарадоваться не могли. Казалось бы, девушка с такими требованиями к себе должна быть синим чулком, прыщеватой дурнушкой, насквозь пропитанной книжной пылью, ан нет – при всем этом племянница Старичка была очень красивой, с длинными ногами и милым большеглазым лицом.

Когда племяннице исполнилось семнадцать лет и она поступила в Московский университет – у неё это счастливо совпало – и день рождения, и известие о приеме в университет, – она пригласила к себе родных.

Пришел и Старичок, хотя, честно говоря, не собирался приходить, но потом, похоже, услышав в самом себе голос крови, приплелся – сгорбленный, кхекающий, в негнущемся жестком своем плаще, спекшемся от жары и отвердевшем от мороза, громко и зло постучал палкой в прихожей... Когда племянница выбежала, протянул ей подарок: перевязанную синтетической бечевкой коробку из-под давно забытых папирос "Казбек", проговорил важно, будто патриций, "подавший руку" простолюдину для поцелуя:

– На!

Племянница размотала бечевку, заглянула в коробку: интересно, что там за подарок?

Оказалось – старая, окаменевшая от времени конфета с репродукцией знаменитой картины Шишкина "Утро в сосновом бору", которую языкастый русский люд повсеместно зовет не иначе, как "Медведи на лесозаготовке", и надкушенное яблоко.

– Яблоко я решил попробовать – хорошо ли? – пояснил Старичок. – Так что извиняй меня, племяшка. Зато смело заявляю тебе – яблоко это хорошее!

Он просидел у племянницы весь вечер, много ел, много пил и все поучал присутствующих насчет того, как надо жить, вздыхал, кряхтел, кхекал и часто повторял: "Неверно вы живете, г-господа!" Оборвать его никто не решался. Съел он столько, что присутствующие невольно удивились: разве может так много еды влезть в одного человека?

Кто-то потом, уже после ухода Старичка, вспомнил банкетных завсегдатаев, которые, как правило, встав у а-ля фуршетного стола, выедали все вокруг в диаметре пяти метров, потом перемещались на следующие пять метров, выедали их, двигались дальше, уничтожая все подчистую – и так до тех пор, пока на столе не оставалось ни крошки.

В общем, нашего Старичка тоже можно было смело причислять к категории таких выдающихся едоков. При этом он колко поглядывал по сторонам, останавливая немигающий взгляд то на одном родственнике, то на другом, то на третьем, и все от этого взгляда замирали, переставали есть и общаться друг с другом, а Старичок все ел, ел, ел. И ещё кхекал, кашлял и сморкался. Поднявшись наконец из-за стола, он хлопнул себя ладонью по животу.

– Ну вот, немножко подкрепился, – сказал он. Пожаловался: – А мне нормально питаться ни пенсия, ни государственный бюджет не позволяют.

Что имел в виду Старичок, произнося слова "государственный бюджет", никто не понял, а спросить ни у кого не хватило духа.

Старичок хмыкнул тоненько, радостно, ногтем выковырнул что-то из зубов, посмотрел, что это такое, и ловко поддел языком, снова тоненько хмыкнул, и опять залез в зубы. Настроение у него, похоже, немного улучшилось.

Вообще-то почти не имелось людей, которым Старичок не желал зла, в том числе и среди родственников. Это у него было заложено в крови. Старичок считал своих родственников бесстыдными нахлебниками, которые ждут не дождутся его смерти. И где-то он был прав. Наступил этот час у Старичка.

Перед смертью он постоял у церкви на низком широком крылечке, взгромоздился на него, уверенно растолкав разных темноликих стариков и старух, набрал довольно много денег, поскольку народ идет в церковь плотным потоком, и покинул паперть в приподнятом настроении. Он был доволен тем, что и в церковь сходил, и денег набрал. А раз он побывал в церкви, то, значит, очистился от грехов – Старичок считал так. Что же касается денег, то их никогда не бывает много, сколько ни собирай – все мало, поэтому всякая копейка, попадавшая к Старичку в руки, приподнимала у него настроение.

В приподнятом настроении он и улегся спать. А под утро у него остановилось сердце. Он увидел – непонятно только, в яви ли, во сне ли, – в комнату вошел мужчина, которого Старичок боялся, хотя того давно уже не было в живых, и все равно Старичок его боялся. Оглядевшись, со спокойным усталым лицом, нежданный гость поманил Старичка к себе пальцем. Старичок задвигал ногами по дырявой серой простыне, постарался нырнуть поглубже под ватное одеяло, но человек этот проник к Старичку и под одеяло.

– Ты чего прячешься? Ну-ка, пошли со мной, – произнес он строго, поманил к себе Старичка, тот закивал испуганно, поднялся с рваной своей постели, сделал два шага по полу и... Старичка не стало.

Он пролежал на полу три дня, облепленный какими-то козявками, мошками, тараканами, прочей ползучей нечистью, что жила у него в квартире и зимой, и летом, уже малость стал приванивать, когда его нашли родственники, а точнее, "облагодетельствованная" Старичком племянница, которая из жалости пришла к деду, чтобы прибраться, и, бесцельно простояв перед дверью, неожиданно почувствовала могильный холод, отчетливо исходивший из квартиры Старичка. Она и подняла по тревоге родственников, те вскрыли квартиру и нашли на полу застывшее в "шаговом" движении опухшее, покрытое трупным потом тело, словно бы Старичок куда-то собрался идти, да не дошел до двери...

Старичка отвезли на кладбище, потом собрались на поминки. Как и положено – в квартире, где он жил, расставили стол, разложили на нем продукты, по тарелкам раскидали блины – обязательные для поминального обряда.

Кто-то предложил:

– Надо бы посмотреть, что у деда осталось из добра. Не то придет милиция, все опечатает. Вы посмотрите – вон и вино, и консервы, и осетровые балыки, закатанные в банки, и икра... Все есть! Надо добро это сложить в общую кучу и разделить.

Предложение не прошло, любителю дележа резонно возразили:

– Вначале надо деда помянуть, а потом уж делить имущество.

Хорошо, что среди родственников Старика нашелся такой рассудительный человек. Тем временем вся квартира Старичка заполнилась "дефицитом", как по-старому называли необходимые для нормальной жизни вещи. Откуда-то выкатились, – словно бы сами по себе, без посторонней помощи, – три рулона добротной шерстяной ткани, два – костюмной, и один – роскошного "ратина", министерской материи на пальто, несколько ящиков чая, самого разного – от "слонов", ведомых каждому москвичу, до изысканного дорогого "Эрл грея" с бергамотовым привкусом, десятка четыре заклеенных в целлофан конфетных коробок, много вина, причем того, что знакомо только гурманам – "Бужоле", "Шато", даже четыре бутылки "Редерера" с надписью "Поставщик Двора Его Императорского Величества" – всего бутылок получилось не менее полусотни.

А добро все продолжали и продолжали извлекать на свет – оно появлялось из каких-то разваливающихся скрипучих шкафчиков, из тумбочек и ящиков письменного стола, с которого было содрано сукно, из тяжелого, сработанного из дубовых плах гардероба, лишившегося при передвижке с места на место затейливо изогнутой ножки – вместо неё под шкафом громоздились, положенные друг на друга, два кирпича...

– О-о! Тут и схороночки с золотом есть! – громко, во весь голос воскликнул гладко выбритый, пахнущий "лагерфельдом" молодой человек, которого звали Максимом. – Ей-богу, где-нибудь в мусоре спрятана кубышка с "рыжьем"! – Он азартно потер руки.

Максим как в воду глядел: в мусорном ведре действительно нашли кубышку – жестяную коробку из-под чая, доверху набитую "рыжьем" – золотыми цепочками, кулонами, бляшками с изображенными на них знаками зодиака – в основном Весов, мужскими запонками и заколками для галстуков.

Максим выложил "рыжье" в пригоршню, пригоршни не хватило, несколько золотых бляшек, вместе с цепочками упали на пол. Потетешкал, будто пробовал на вес, и произнес восхищенно:

– Да на эти побрякушки можно "мерседес" купить. А наш Старичок все прикидывался бедняком...

Максим ссыпал золото назад в кубышку, поднял стопку с водкой.

– За Старичка! – произнес он восхищенно и презрительно одновременно. Все уселись за стол, дружно выпили, но удержаться за столом дальше не смогли: манило барахло, вываленное на пол. Много барахла. И не бросового, не дешевого. Разговор перескакивал с одного на другое, имя Старичка в нем фигурировало, но в основном с некими нотками брезгливости, ещё чего-то. За столом не было ни одного человека, которому бы Старичок не сделал чего-то плохого. Всем обязательно чем-нибудь досадил, вот ведь как: одному – одним, другому – другим, третьему – третьим. И хотя неприлично было о покойном говорить плохо, все-таки худые слова звучали.

– Он нам ещё покажет, – неожиданно, словно бы что-то почувствовав, проговорил Максим, и с лица его само собой стекло бодрое выражение. Он попробовал вновь потереть руки, сделать вид, "что и жизнь хороша, и жить хорошо", но выдержать игру до конца не сумел, поник. – Как бы Старичок не показал нам, где раки зимуют...

– Да будет тебе, Максим! – произнес кто-то из сидящих. – Ушел Старичок – туда ему и дорога! Народ оттуда не возвращается. Не было ещё ни одного случая.

– Не скажите, не скажите, – проговорил Максим удрученно. – Старичок нам ни кубышки с золотом, ни отрезов своих, ни чая с конфетами не простит. Особенно мне. Это я первым раскупорил его кубышку. Давайте-ка не будем говорить о нем плохо, – неожиданно предложил он.

– А хорошо говорить о нем поздно.

Максим тем временем уже почувствовал настоящий страх – мелкий, парализующий, ну словно бы он очутился в черном ночном лесу, полном вурдалаков, леших, упырей, прочей вредной для человека нечисти, и пробует спрятаться от них, укрыться, но ничего не получается. В мозгу невольно возникла мысль: а ведь он-то, Старичок-то, действительно все видит и все слышит. Порхает сейчас над столом, злыми глазами рассматривает каждого и думает о том, как бы и чем бы их наказать.

Кроме нужных вещей, в доме Старичка было полно всякого хлама: свалявшиеся, прогнившие матрасы, ватники, подобранные Старичком на свалке, дырявые одеяла, одежда, от которой пахло помойкой, обнаружились также два ящика лекарств – порошков, склянок, таблеток в упаковках; лекарства эти были выпущены сорок лет назад и тщательно хранились Старичком как НЗ неприкосновенный запас.

– Все это надо сжечь! – предложила племянница Старичка. – Не то отравится кто-нибудь.

– Хлам сжечь, а квартиру вымыть, – поддержали её. – Тут сразу станет светлее.

Сказано – сделано. Во дворе развели костер, отволокли туда матрасы с одеялами, ватники, истлевшие дорожки и ветхую одежду, бросили также знаменитый гремучий плащ Старичка и вафельное полотенце, увенчанное ржавой булавкой, костер взвился высоким, достающим едва ли не до второго этажа пламенем, в него бросили и две коробки с лекарствами.

Больше всех суетился возле костра Максим. Он чувствовал себя виноватым перед Старичком, и это ощущение в нем не то чтобы не проходило, оно, напротив, росло, крепло, и Максим уже больше не улыбался.

Неожиданно в одной из коробок что-то рвануло, пламя осветилось, стало злобным, красным, за первым взрывом раздался другой – это начали рваться пузырьки с лекарствами.

– Назад! Назад! – закричал Максим. – Посечет осколками. Назад! – Он по-птичьи раскинул руки в стороны, будто крылья, оттеснил родственников от пламени.

В это время раздалось сразу несколько громких густых хлопков и Максим умолк, схватился руками за голову. Сквозь растопыренные пальцы потекла кровь.

Осколок вонзился Максиму прямо в лицо. Похоже, Старичок не простил ему кубышку с золотом и не самые лестные высказывания. Один раскаленный осколок вонзился Максиму прямо в глаз. Максим потерял сознание, кулем сполз на землю.

Кто-то закричал:

– Максима убило!

– "Скорую помощь"! Скорей!

Пока бегали к телефону, пока дозванивались до "скорой помощи", прошло минут пятнадцать. Максим с окровавленным лицом все это время лежал на земле...

Он не только наполовину ослеп, не только потерял много крови, но и застудил себе легкие.

Глаз ему, конечно, спасли, но видеть Максим стал плохо – все время колыхалась какая-то муть, дрожала, будто холодец, и вызывала едкие слезы. Максим хлюпал носом, кривился. Ругать Старичка он боялся.

Родственники Старичка притихли – кое-кому из них Старичок уже являлся во сне и устраивал самые настоящие выволочки. Более того, пообещал, что разберется так же безжалостно, как с Максимом.

У Максима, кстати, на лице остались малиново-красные шрамы от стеклянных осколков. По ночам он иногда просыпался с мокрым лицом – плакал во сне, трясущимися руками зажигал свет – ему казалось, что в комнате у него находится Старичок. Максим искал его, но, слава богу, не обнаруживал, хотя бывали случаи, когда он отчетливо слышал торжествующе-скрипучее "Кхе-кхе, кхе-кхе" и, в унисон покашливанию, – громкое постукивание палкой.

Проснувшись, Максим уже не засыпал до утра. Ворочаясь с открытыми глазами, ругал себя за то, что его угораздило родиться родственником Старичка. Он окончательно понял, что общение со Старичком ещё не закончилось, Старичок его будет преследовать до гробовой доски. Как и других родственников, которые покусились на его имущество. И будут они отмаливать грехи, будут плакать, каяться, но это не поможет.

ДУЭЛЬ

...Они учились в одной школе, только в разных классах: Ирина Стеблова в восьмом "А", Сергей Малыхин в десятом "А", Григорий Куроедов в десятом "Б". Раньше они встречались только на переменах между уроками. "Привет!" "Привет!" – вот и все общение. А позже, когда попали в одну спортивную команду и поехали в областной центр на соревнования по плаванию, подружились.

Спортсмены в команды соединялись "по хозяйствам", которые они представляли: из управления механизации, из свиноводческого комплекса сытые, хорошо "упакованные". Водители автоколонны, сотрудники санаторного комплекса, ученики школы – как правило, общались только между собой.

На соревнованиях школьники выступили неплохо – Ирина взяла второе место на стометровке брассом, Малыхин – второе место на двухсотке вольным стилем, а Куроедов пролетел – вошел лишь в десятку, в самый её конец (также в вольном стиле), но это нисколько не огорчило его.

– В конце концов, мир на чемпионских медалях не замкнулся, – заключил он с беззаботным смешком, – в нем есть ещё много других удивительных вещей.

Конечно же, Гриша Куроедов был прав.

Прошло время. Ирина выросла, расцвела и обратилась, как принято говорить в таких случаях, из гадкого утенка в красавицу. Длинноногую, глазастую, модно одевтую – насколько, конечно, позволяли скромные возможности её семьи, как, впрочем, и возможности их районного города, до которого, естественно, ещё не снизошел Пьер Карден.

Тут Малыхин с Куроедовым и поняли – оба сразу, – какое же диво они едва не проворонили, и оба дружно начали ухаживать за Ириной.

Ире Стабловой это нравилось – хорошо, когда двое ухаживают за тобой, а ещё лучше – если трое. Или четверо. Она была ещё девчонкой, совсем юной, несмышленой девчонкой, Ирка Стеблова. Ей нравились оба ухажера, и Сережа, и Гриша, оба – рыцари, оба красивые, оба готовы ради неё броситься в реку с моста. Она не думала, что когда-нибудь ей придется выбирать между этими двумя парнями, мнилось, что так будет всегда.

Но – не получилось. И не должно было получиться. Когда-нибудь приходит конец детским забавам и играм.

Тем временем у всех троих появилось новое увлечение: спортивные пистолеты.

Какие-то богатеи, купившие бывший ДОСААФ вместе со всеми потрохам, обнаружили в дальнем углу спортивные пистолеты и решили подарить их какой-нибудь школе, ну, не какой-нибудь, а именно той, где учились Ирина, Сергей и Григорий, школе номер два.

Куроедов и Малыхин быстро научились выбивать сорок девять из пятидесяти. А иногда и пятьдесят из пятидесяти...

Оба рыцаря поступили в институты: Куроедов в модную Плехановскую академию, Малыхин – в Институт легкой промышленности. Нельзя сказать, что он хотел поступить именно туда, но для поступления в престижный, перспективный вуз нужны были деньги, которых у Сережи не было, не то что у его приятеля.

Куроедов-старший занимал приметный пост в местной администрации – был замом главы, что позволило ему нащупать некие денежные потоки, проходящие через их скромный городок, и сесть на них верхом, в результате чего он образовал одно акционерное общество, потом другое и третье и из "среднего класса" переместился в "новые русские".

Дом заблистал хрусталем, золотом, дорогой мебелью, коврами. Со стола не исчезали миноги, черная икра, омары, разные грудки, шейки, вырезки и прочие деликатесы. Гриша Куроедов разом сделался завидным женихом.

Это мигом перетянуло чашу весов в глазах Ирины в его сторону. И родители её смекнули, где находится счастье их дочери.

– Счастливая ты, Ирка! – Мать потрепала дочку по плечу. – Хоть нормально поживешь, ноги бить перестанешь – тебя теперь будут возить на машине.

Малыхин также понял, куда склонилась чаша весов. Ему сделалось горько. Так горько, как никогда ещё не становилось. Он думал, что пройдет немного времени – и боль утихнет, но она иногда становилась просто невыносимой. Неверно говорят, что время – лучший лекарь: время не только лечит, но и очень успешно калечит.

Ему надо было обязательно повидаться с Ириной, узнать, но это оказалось не так-то просто: её мать, услышав его голос, бросала трубку. Отец тоже не жаловал его, сама Ирина трубку не поднимала и на улицу не выходила. Напрасно он подстерегал Ирину в скверике напротив её дома, где они раньше встречались.

Похоже, надо было вычеркивать её из своей жизни, а вместе с нею и саму жизнь. Вот какие мрачные мысли бродили в голове у Малыхина.

Как-то, когда он ждал Ирину во дворе, появился Куроедов. Он остановился перед Малыхиным, усмехнулся:

– Ну что, все страдаешь?

Малыхин не ответил: мол, это мое личное дело. Бывший приятель произнес грязное ругательство. Малыхин напрягся, но промолчал. Куроедов сплюнул и спросил насмешливо:

– Ну что уставился, как баран на новые ворота? Что ты со мной сделаешь?

Малыхин поднялся со скамейки.

– Я вызываю тебя на дуэль.

Куроедов рассмеялся.

– Чего-о?

Малыхин размахнулся и залепил ему пощечину. Жестко проговорил, как в старину:

– К барьеру!

Куроедов замахал кулаками и бросился на Малыхина, тот посторонился, и Куроедов перелетел через скамейку. Поднимаясь, буркнул:

– Ну ты и сука!

– Какой есть. Жду тебя завтра в девять утра в Грязном бору.

Было у них в городе такое место – Грязный бор, – очень нелюбимое людьми. До войны там энкавэдэшники расстреливали заключенных, слава у этого бора была жуткая. Говорили, что по ночам из черной глуби доносились хрипы, вой, а когда все стихало – наступала такая тишина, что мурашки бежали по коже.

– О пистолетах не беспокойся, я возьму их в школе. А вот записочку насчет того, что в случае своей гибели просишь в этом не винить Малыхина Сергея Степановича, все-таки сочини. Мало ли что. – Малыхин усмехнулся и пошел прочь.

Он сделал выбор, он понял все, понял, что не имеет ни одного шанса стать счастливым, что обречен. А раз так... А раз так – дуэль.

Куроедов, стоя на коленях, оторопело смотрел ему вслед и нехорошо кривил нижнюю губу. Его ошеломила не предстоящая дуэль – все это романтические слюни, его ошеломило предложение написать предсмертную записку.

Взять пистолеты в школе не было проблем. И мать его, и отец работали в этой школе, Сережу знали здесь с грудного возраста, и учителя, и технички, и даже угрюмый, вечно злой завхоз. Патроны, оставшиеся от тренировок, у Малыхина были. Так что и с этим не было проблем. Предсмертную записку – на всякий случай, – о том, что он просит не винить в своей смерти Куроедова Григория Люпиновича, – он сочинил и с легким сердцем лег спать.

Но через полчаса проснулся. От былой легкости ничего не осталось. Перед глазами плавали зеленоватые круги, будто он уже попал в мир иной, во рту было сухо и горько. Ему показалось, что он уже убит и завис между небом и землей. Жить не хотелось. Он посмотрел на часы: половина второго ночи.

В голову пришла неожиданная мысль: а не позвонить ли Ирине? Раньше он всегда звонил в "приличное" время. Но сейчас – приличия ко всем шутам! Вдруг Ира сама поднимет трубку?

Он решительно набрал номер – трубку подняла Ирина. Сердце у него в груди оборвалось.

– Алло! – проговорила она шепотом. – Это ты, Гриша? А? Гришенька!

Малыхин молчал. Нежное "Гришенька" обварило его кипятком.

– Гриша, не молчи! Это ты? – И такой лаской, такой нежностью был наполнен её голос, что Малыхину сделалось ещё хуже. – Что же ты молчишь? продолжала тем временем ворковать Ирина.

Малыхин повесил трубку. Вот все и встало на свои места. Окончательно.

А Куроедов для начала рассказал о дуэли отцу. Тот диковато глянул на сына:

– Он что, этот твой... – покрутил возле виска, – ...круглый дурак? У него шарики за ролики зашли?

– Я тоже так думал и послал его на три буквы, – соврал сын.

– И что?

– Ничего. Или я должен убить его, или он убьет меня.

– Ну, убить этого дурака по нынешним временам не проблема, задумчиво проговорил Куроедов-старший. – Тьфу, – он сплюнул, – и нет куренка. Но сделать это надо так, чтобы тень, даже тень тени не упала ни на тебя, ни на меня. Эт-то раз. И два – чтобы тебя потом не доставала такая хреновая штука, как совесть. На когда у вас назначено это дурацкое мероприятие?

– На завтра. На девять утра.

– И время дурацкое... Хотя нет, время разумное. В девять утра весь город на работе. Значит, так... В девять утра, а точнее, без пятнадцати девять в бор подъедет один товарищ, ты его знаешь, он тебя – тем более... Он все и приведет к общему знаменателю. Понял? Так что иди и ничего не бойся!

Куроедов знал, как надо действовать.

Через двадцать минут к нему по вызову явился невзрачный щуплый паренек с невыразительным лицом и внешним видом невзрачного бойца. Имелось у него ещё одно достоинство: он без промаха умел стрелять вслепую. Снайпер.

– Задача проста, как куриное яйца, вынутое из кипятка, – сказал ему Куроедов-старший, – снимешь этого стрелка и дело с концом. Лучше – до того, как он узреет моего Гришку. Понятно?

– Понятно, – ответил Куроедову-старшему паренек, хотя ему стукнуло уже тридцать четыре и он прошел огонь и воду.

– Где находится Грязный бор, знаешь?

– Примерно.

– В общем, разберешься, не маленький, – сказал Куроедов, забрался в свой джип "чероки" и укатил – у него и без того было полно дел, поважнее, чем какая-то дуэль. Например, переброска сырой нефти и "нафты" через их район, сулившая большие деньги.

Тут Куроедов-отец допустил ошибку – тридцатичетырехлетний "паренек", совершенно незаменимый в других случаях, на этот раз подкачал: где расположен Грязный бор, он знал, но вот где конкретно встречались дуэлянты, не ведал...

Дуэль началась в его отсутствие.

Куроедов явился уверенный в себе, хотя и был встревожен – а вдруг что-нибудь сорвется?

– Записку написал? – спросил его Малыхин.

– Какую записку?

– Что в своей смерти меня не винишь.

Лоб у Куроедова-младшего сделался мокрым.

– А ты написал, что в своей смерти также просишь?..