Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Да помогите же ему кто-нибудь! – услышал он истеричный женский визг. – Мужчины, помогите!

– Вызывайте быстрее "скорую"! Он же истечет кровью!

Климченко изогнулся на камнях, пытаясь сесть, увидел валявшиеся в нескольких метрах от него новенькие коричневые полуботинки турецкого происхождения, хотя на них стояло клеймо известной немецкой фирмы "Саламандра", поморщился страдальчески: "Это кто же с меня штиблеты стащил?" – в следующий миг разглядел, что из штиблет торчат красные булдыжки с отрезанными клетчатыми носками. Его носками – тоже новенькими, купленными в тон к костюму и к ботинкам...

Так Сергей Климченко стал инвалидом.

Жизнь у него с той поры сделалась выверенной не то чтобы до метров до сантиметров, и была практически очерчена рамками дома: от стола к кровати, с кровати в туалет, расположенный, как в городских квартирах, рядом с кухней, из кухни можно было нырнуть в тенистый палисадник, который Климченко специально засадил погуще, чтобы пыль не проникала в дом с дороги.

А дорога проходила под самыми окнами. Но в палисаднике Климченко долго не задерживался – опасался, что кто-нибудь увидит из знакомых, начнет жалеть его, и Сергей, который вообще считал, что жалость унижает человека, этого боялся.

Пенсия, которую ему положили, была ничтожной – на три килограмма картошки...

Как жить дальше, он, честно говоря, не представлял – плыл пока по течению, стараясь не захлебнуться вонючей водой, а что будет за поворотом не было ведомо ни ему, ни жене, ни дочке Лене и вообще никому, и когда Климченко смотрел на свое немногочисленное семейство, ему делалось тоскливо. Единственное, что спасало, – собственный огородик: ни картошку, ни морковку, ни огурцы покупать не надо было, а это уже кое-что... Впрочем, в таком положении, как Сергей Климченко, находилась вся Украина. За исключением, пожалуй, толстощеких проворных мужиков, которые не растерялись, подсуетились вовремя... Но таких мужиков и в России-то немного, а на Украине, наверное, ещё меньше.

Он пытался производить всякие расчеты, планировать свою жизнь, как планировал её раньше и к этому привык, но куда там – реалии, сама действительность, были сильнее человека. Что он, слабенькая, кривоногая, точнее, вообще безногая мошка против беспощадного железного катка, в который обратилась ныне жизнь – весьма неуступчивая дама, ради которой все мы несем свой крест!

Все кончилось однажды и разом, как заметил известный сибирский писатель, обладающий весьма приметливым глазом. Из Харцызска на их станцию на скором поезде № 23 "Москва-Адлер" прикатили двое внушающих уважение, дорого одетых людей, он и она. Прикатили специально к Сергею Климченко, вот ведь как. И откуда только они о нем прослышали?

Когда Климченко спросил об этом мужчину – золотозубого, с толстыми перстнями на пальцах, в ладном малиновом пиджаке, с черными, лишенными блеска глазами, тот ответил довольно туманно:

– Слухом земля полнится... А земля, как известно, – круглая.

Звали мужчину Эдиком. Женщина, полная, яркая, как новогодний карнавал, обращалась к нему только – "Эдик", но для Эдика он был несколько, скажем так, староват. Его следовало бы именовать Эдуардом и, соответственно, по отчеству: Семеновичем, Львовичем, Ивановичем Батьковичем, словом... Один раз женщина обратилась к нему по имени-отчеству и тогда выяснилось, что он действительно не Эдик. И даже не Эдуард. Женщина назвала Эдика Эдинотом Григорьевичем.

Эдик же величал свою спутницу Азой. Часто – уменьшительно – Азочкой, Азулей, Азонькой. Аза отзывалась готовно, лучилась, будто ясное солнышко, радовала глаз.

– Мы приехали предложить вам непыльную, с хорошим наваром работу, сказал Эдик Сергею Климченко и достал из кожаного кейса бутылку "Белого аиста", на которой было нарисовано не пять, что раньше означало высшую степень качества, а целых семь звездочек, Климченко даже сощурился подумал, что в глазах у него зарябило, начало двоиться, закрыл их, открыл нет, не рябит. На этикетке действительно было семь звездочек.

"Неисповедимы дела твои, Господи", – ахнул про себя Климченко. Когда-то он ездил проводником пассажирского вагона в Молдавию и коньяка этого, с белой изящной птицей на этикетке, перепробовал видимо-невидимо, но семь звездочек ни разу не встречал.

– И что это будет за работа? – сдерживая в голосе радостную дрожь, спросил у гостя Климченко.

– Высокооплачиваемая, – Эдик в назидательном жесте поднял указательный палец, – это р-раз! Культурная – это два. Вам не надо будет стоять у станка и корячиться под тяжелыми стальными болванками. Третий фактор со знаком плюс – это работа в Москве. Вы будете жить и трудиться в столице нашей Родины, как любили говаривать разные товарищи в пору моей юности! – Эдик поднял указательный палец ещё выше. – Дальше. У вас будет прекрасная благоустроенная квартира, апартаменты! – Эдик вскинул руку и зажал на ней один за другим сразу все пальцы, все пять. – Видите, сколько здесь плюсов? – Он показал пальцы хозяину. – Так что собирайтесь!

Эдик быстро и ловко открыл коньяк – семизвездочный по запаху мало чем напоминал пятизвездочный, который Климченко хорошо знал, – от пятизвездочного пахло коньяком, молдавским солнцем и немного дубовой бочкой, а от семизвездочного – сахарином, химией, сапожной ваксой и селедкой одновременно – видать, для приготовления благородного семизвездочного напитка шли совсем иные компоненты, чем для пятизвездочного. Но тем не менее Климченко не отказался выпить, взял стопочку в руки, одолел её одним глотком – побоялся обидеть доброжелательного гостя, хотя его едва не вывернуло наизнанку от семизвездочной бормотухи... Климченко не поморщился, даже вежливо улыбнулся, да понюхал сгиб пальца. Эдик же выпил с удовольствием, шумно затянулся воздухом.

– Умеют же все-таки братья-молдаване варить великолепные коньяки, слово "коньяки" он произнес на одесский манер, с ударением на "я". – Ах! ещё раз радостно воскликнул Эдик и снова взялся за бутылку. – Так что, Сергей Георгиевич, собирайтесь!

"Вона, он даже мое отчество знает", – отметил Климченко, поинтересовался:

– А что же все-таки это за работа? Какого характера?

– Все узнаете в Москве. Пусть это будет для вас сюрпризом. Собирайтесь! Билет уже заказан.

– Не надо мне никакого билета. У меня – бесплатный проезд. Я же железнодорожник.

Эдик перевел взгляд на Азу.

– Азонька, тут мы с тобой лопухнулись. Не надо было платить деньги за бронирование.

Климченко успокаивающе поднял руку:

– Деньги вам вернут, нет проблем. Я скажу – все до единой копейки возвратят...

Эдик смутился. От смущения у него покраснели даже мочки ушей.

– Не надо, не надо, – забормотал он торопливо, – пусть деньги останутся в железнодорожной кассе... Что с возу упало, то пропало. Да и не на вашей станции мы заказывали билет – в Харцызске. Давайте лучше выпьем ещё по стопке за доброе дело. Божественный напиток!

Климченко накрыл стакан тяжелой ладонью:

– У меня – норма!

– Уважаю! – Эдик довольно засмеялся, в прохладном сумраке дома полыхнуло жаром, стало светло – золото во рту гостя горячо и дорого засветилось. – Жил когда-то один писатель, Горький его фамилия. Сейчас совсем уже забытый и немодный. Горький говорил, что пьющих людей он не любит, выпивающих уважает, а непьющих боится... Мудрый был человек, царствие ему небесное... – Эдик сложил пальцы в щепоть, хотел было перекреститься, но увидел выражение, возникшее на лице Климченко, крякнул и потянулся к коньяку. – Я тоже отношусь к числу выпивающих, к тем, кто в меру... Значит, уважаемый человек.

– Мне иногда бывает трудно обиходить себя, – Климченко виновато развел руки в стороны, – не привык еще... Инвалидом-то стал совсем недавно...

– Ничего, это дело наживное, – бодро успокоил его Эдик.

– Мне помогает Леночка, дочка моя... А что, если я её тоже возьму в Москву?

Эдик быстро переглянулся с Азой, та приподняла полное круглое плечо, взгляд её сделался озабоченным, но в следующий миг, пошевелив губами и что-то подсчитав про себя, Аза согласно наклонила голову.

– Только из уважения к вам, Сергей Георгиевич, – сказал Эдик, – для других исключений мы не делаем. Работа есть работа, дочка может отвлекать... Но из уважения к вам... – Эдик прижал к груди пухлую, украшенную перстнями руку, – только из уважения.

В Москву выехали вчетвером: Эдик с Азой в вагоне "СВ" – спальном, самом дорогом, значит, а Климченко с дочкой в купейном, поскольку билеты ныне стали стоить оглушающе дорого – никакой зарплаты на них не хватит.

В первопрестольную прибыли ранним утром, по крышам домов только что побежали розовые солнечные зайчики, самого солнца ещё не было видно – не выплыло, улицы были чисты и тихи, не заплеваны бензиновым выхлопом и прочим смрадом, который выделяет транспорт во всяком крупном городе. Эдик разом сделался озабоченным, неприступным, словно памятник. Азы не было – она либо сошла с поезда раньше, либо незамеченной растворилась в толчее перрона. Эдик сделал повелительный жест рукой, подзывая к себе Климченко. Тот на длинных неудобных костылях неуклюже перекинул по перрону к нему свое тело.

– Значит, так, – проговорил Эдик суровым офицерским тоном, сейчас он совсем не был похож на того добродушного, улыбчивого, осиянного светом собственных зубов Эдика, который два дня назад впервые появился перед Климченко, – дисциплина для всех, кто работает со мной – одинаковая. Воинская. Подчинение беспрекословное. Правило одно, соблюдается железно: "Я – начальник, ты – дурак, ты – начальник, я – дурак". Никакой отсебятины, никаких вольностей, никаких походов на сторону, в самоволку и так далее... Все ясно-понятно?

– Все ясно-понятно, – повторил за Эдиком Климченко, хотя, честно говоря, не очень понимал, к чему такие казарменные строгости, пожал плечами, покосился на дочку – он неожиданно почувствовал себя виноватым перед ней. Не втянул ли он Лену в некую авантюру? Сам вляпался – это ладно, в конце концов он мужик, выпутается – оставит кусок чуба в чужих руках и удерет, но вот дочка – ей-то за каким лихом всякие жизненные испытания?

– Ну а раз все ясно-понятно, то давай сюда свой паспорт, – Эдик протянул к Климченко руку, – будем оформлять твое жительство в Москве.

Климченко про себя охнул – отдавать паспорт в его планы никак не входило, – задрожавшими пальцами он расстегнул булавку на внутреннем кармане пиджака, где был спрятан его главный гражданский документ, протянул паспорт Эдику. Тот небрежно обмахнулся им, словно веером, вздохнул устало надоели вы, мол, все, – и сделал царственный жест в сторону бетонного проема, на котором краснела большая буква "М":

– На выход!

Подчиняясь команде, Климченко решительно кинул костыли к проему, Эдик поспешно обогнал его, предупредил:

– Поперек батьки через плетень никогда не прыгай, понятно? Чтоб неприятностей не было.

Внезапное преображение Эдика, его резкий тон, манеры смутили Климченко, решительность его угасла, и он неловко затоптался на месте. Лена взялась за его локоть, прижалась к руке.

– Что с тобою, пап?

– Ничего, ничего, – поспешил успокоить его Климченко. – Пустячное, минутное... Это пройдет.

– Не телитесь! – подогнал их Эдик. – Быстрее! Добавил ворчливо: Москва – это Москва. В Москве время – деньги!

"Ничего, вот прибудем на место, займем обещанные апартаменты – все уляжется, все успокоится, – с надеждой подумал Климченко. – И Эдик успокоится. Это он нервный такой с дороги!"

Но ничего не успокоилось, не улеглось. Эдика будто бы подменили. Там, в Харцызской волости с ним разговаривал и пил коньяк один человек, здесь был совершенно другой – с хамоватым выражением на лице и напором танка средней величины... Квартира оказалась убогой, с фанеркой, вставленной вместо стекла на кухне, со сгорбившимся от частых протечек, почерневшим гнилым полом и несметью тараканов, шустро ломанувшихся при виде людей в разные щели. Климченко никогда не видел такого количества тараканов. А Лена, она даже сжалась, бедняга – ей при виде огромных усатых прусаков, которые топали ногами, как подвыпившие мужики, даже страшно сделалось. Она вцепилась в руку отца. Тот поспешил успокоить ее:

– Не бойся, они не кусаются.

Эдик, раздавив пару неосторожно подвернувшихся под ногу прусаков, колко глянул на нее, шевельнул бровями, плеснул изо рта золотым огнем, будто горячим супом:

– Чего съежилась? – выкинул вперед руку, как рак клешню. – Документы у тебя есть?

– Нет у неё документов, – Климченко загородил дочку собою, – она ещё школьница.

– У нас, в Москве, есть школьные удостоверения... – громыхнул командирским басом Эдик, – или... или что-то в этом роде. – Он не знал точно, есть в Москве такие удостоверения или нет? Должны быть.

– А у нас, на Украине, – нет.

Нервно походив по квартире и раздавив ещё пяток тараканов чудовищного размера, Эдик успокоился.

– Ладно, хрен с тобой. Приступим к делу.

А дело, к которому Эдик собирался приспособить Сергея Климченко, было простым: попрошайничество. Климченко посадили в коляску с велосипедными колесами, одно из которых было перевязано синей изоляционной лентой, чтобы выглядело более убогим, нарядили в выцветшую пятнистую форму, из-под которой выглядывал уголок голубой десантной тельняшки, на одну сторону груди повесили орденскую колодку, на другую – две ленточки, что соответствовало числу ранений, которые получил "десантник": золотая тяжелое ранение, красная – легкое.

На голову Климченко нахлобучили голубой берет.

– Имей в виду, если домой вернешься без сотни в кармане – жратвы на ужин не получишь. Понял? – Эдик зубасто улыбнулся, осветив золотым сверком стены убогого жилья. – В твой же заработок пойдет то, что насобираешь свыше полутора сотен... Чистая выручка. Ясно-понятно?

Климченко подавленно молчал: все, что он видел, что слышал, не укладывалось в голове. И тараканы эти, и "апартаменты" – убогая квартиренка, состоявшая из кухни размером не больше портфеля, и спальной комнаты, размером ещё меньше кухни, и плохо выстиранная пятнистая форма, тесная в груди и плечах – неужели все это явь, а не сон? Не говоря уже о самой работе.

– Так что вперед! – скомандовал Эдик, хлопнул Климченко по плечу и ухмыльнулся.

– А паспорт? – спросил Климченко с надеждой. Если этот золотозубый вернет ему документ, то в конце концов можно будет бросить инвалидную каталку во дворе и смыться. Жаль только будет костюма – самого лучшего, что имелся у Климченко, костюм останется в этой тараканьей дыре, но, в конце концов, ещё не вечер: хоть и нет ног у Климченко, но зато есть руки, есть голова, он заработает ещё себе на костюм, да и не голый же он уедет из Москвы – в пятнистой солдатской форме...

Эдик издевательски захохотал.

– Паспорт ты получишь тогда, когда я посчитаю нужным отдать его тебе, понял?

Климченко опустил голову.

День они провели в районе Повелецкого вокзала. Пассажиры, спешившие на поезда, подавали больше, чем пассажиры, уже прибывшие в Москву и никуда не спешившие. В подземных переходах подавали чаще, чем наверху, на вольном воздухе. Но все равно эти мелкие открытия не помогли Климченко собрать нужные сто рублей. Когда Климченко пересчитал монеты, оказалось восемьдесят три рубля. В основном новенькими, крохотными, как молодые опята, рыжими монетками-гривенниками. Рыжих монет на Украине не выпускали, и такой лютой тоской повеяло на отца с дочерью от этих металлических опят, что Лена не выдержала, заплакала.

– Пап, может, уедем?

– Без паспорта? Да нас даже на территорию Украины не пустят. Задержат на границе и посадят в кутузку.

– Ну... подержат немного, а потом выпустят. Разберутся и выпустят.

– Никто разбираться не будет. Не те времена.

Лена заплакала ещё сильнее.

– Что делать, пап?

– Выручить паспорт, а потом ехать домой.

Когда Лена прикатила каталку с отцом домой – если, конечно, тараканий клоповник можно было назвать домом, – Эдик уже ждал их. Увидев "десантников", оживленно потер руки.

– Ну что, герои чеченской войны, настригли зелени?

– Восемьдесят три рубля, – сказал Климченко, протягивая деньги Эдику. – Вот, обменял на бумажки. Восемь червонцев и три рублевых монеты.

Эдик небрежно взял деньги, не считая, смял в горсть, сунул в карман, потом нагнулся над каталкой и неожиданно крепко ухватил Климченко пальцами за нос, крутанул вбок, словно бы собирался выдрать его вместе с корнем. Климченко дернулся, пытаясь вырваться, но не тут-то было: пухлые, украшенные перстнями пальцы Эдика оказались на удивление цепкими, сильными, они буквально припаялись к носу, на глазах Климченко выступили слезы. Было больно, обидно, дыхание застряло в глотке. Эдик оттолкнул каталку от себя, та, ржаво заскрипев несмазанными велосипедными колесами, отъехала от Эдика на два метра и остановилась.

– Для первого раза обойдемся таким наказанием, – сказал Эдик, тяжело дыша и брезгливо вытирая пальцы, – но если в следующий раз не наберешь норму, я тебя отделаю, как антрекот перед жаревом. На морде следов не останется, но кости будут ныть долго. Все ясно-понятно? – Эдик сделал презрительное движение рукой, будто отгонял от себя бродячую собаку. – Еды сегодня не получишь никакой. Не заработал.

Климченко ощутил, как во рту у него вспух горький комок, будто он глотнул противного лекарства и не справился с ним, комок застрял у него в горле. "Сы-ы-ы", – засипел он, продавливая комок в себя.

– Сипи, сипи, сколько тебе влезет! – Эдик ушел, заперев дверь квартиры на оба замка. Проговорил уже из-за двери, с лестничной площадки, голос его был громким, раздраженным: – Попробуй только завтра норму не собрать, вонючка!

Лена кинулась к кухонному окну. Там стояла решетка. Кинулась в комнату. На том окне тоже была решетка. Они находились в тюрьме.

– Папа, это что же такое получается?! – воскликнула она слезно. – Нам теперь что остается? Тараканов есть?

Климченко вздохнул: он был виноват во всем, он, и больше никто. Виноват в нищей жизни своей, в увечье, в беде, в которую они вляпались... Хоть накидывай на шею веревку и давись. Если бы он был один, без Лены, то так бы и поступил. Лена заплакала. Климченко потянулся к ней, погладил рукой по голове.

– Не плачь, маленькая, – пробормотал он стиснутым шепотом, – не плачь... Лучше посмотри, не осталось ли у нас в сумке хлеба?

Кусок хлеба нашелся. Небольшой, засохший, с надкусом. Тем куском жесткой ржаной черняшки они и поужинали. Размочили в воде из-под крана и съели. Наутро снова вышли на "промысел".

– Пап, ну неужели нельзя бросить все и уехать отсюда без паспорта? А?

– Нельзя, – Климченко отрицательно мотнул головой. – Без документов нас с тобой арестуют и посадят. Времена ныне жестокие. В тюрьму посадят. А я не хочу этого... Не могу. – Климченко верил в то, что говорил. Привык к тому, что "без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек". – Нельзя.

Лена покорно покатила его к Павелецкому вокзалу.

На этот раз они не уходили с "промысла" до тех пор, пока не набрали сто рублей.

Но Эдик и этими деньгами остался недоволен.

– Мало, – просипел он, морщась, сжал руку в кулак, поглядел на побелевшие пухлые мослаки, – мало...

– Но на еду-то мы собрали, – пробормотал Климченко виновато, невольно начиная заикаться, чувствуя, как холодный обруч стискивает ему голову.

– На еду – да, но за квартиру заплатить – нет. – Эдик вновь неприятно поморщился.

Через двадцать минут привезли еду: кастрюльку жидкого супа, полбуханки хлеба, две миски с холодными макаронами, в которые было втиснуто по взмокшей котлете, и компот в поллитровой банке, закупоренной грязной полиэтиленовой крышкой.

Отец с дочерью переглянулись и молча принялись за еду.

На следующий день они набрали баснословно много – сто шестьдесят пять рублей. Находясь у себя на Украине, Климченко никогда не держал в руках таких денег. Русских денег...

– Давай отложим себе немного, – предложила Лена, – на еду. Хотя бы десятку. А? Не то ведь в один прекрасный момент помрем с голоду.

Климченко подумал-подумал и согласился, отложил от горки монет пять двухрублевок, опустил себе в карман. Улыбнулся грустно.

– Заначка!

Он не говорил Эдику про заначку, но Эдик, сощурившись неверяще, хваткими глазами оглядел сгорбленную, устало просевшую в каталке фигуру Климченко и, неожиданно ловко, бескостно изогнувшись, словно большая пиявка, цапнул его рукою за карман. Вытряхнул. Монеты тускло звякнули в глубине кармана.

– Сука! – выругался Эдик, черные глаза его сделались злыми и ещё более черными, в них ничего, кроме злости, не осталось, одной рукой Эдик вывернул монеты из кармана, другой коротко размахнувшись, ударил Климченко кулаком в лицо.

Удар рассек губу, на подбородок брызнула кровь.

– Сука! – вторично выругался Эдик и ударил Климченко во второй раз, уже сильнее. Голова Климченко мотнулась. За спиной у него закричала, давясь слезами, Лена, Климченко, протестуя, засипел, приподнялся в каталке.

– Не бейте меня при дочери!

– При ком хочу, при том и бью! – Эдик ударил Сергея в третий раз. Если будешь и впредь прятать от меня выручку – вообще убью! Ясно-понятно?

Климченко, всхлипывая – было не столь больно, сколь обидно, – стер кровь с губы, понурился.

– Ясно-понятно, я тебя спрашиваю? – В голосе Эдика зазвенели опасные железные нотки, он вскинул руку для нового удара.

Леночка вскрикнула, и Климченко поспешно мотнул головой: ясно-понятно, мол.

В следующий раз Эдик вновь избил Климченко. За то, что тот недобрал нужную сумму – вместо сотни принес восемьдесят девять рублей. Больше не получилось. Эдик подержал в руке увесистый холщовый мешочек с монетами и неожиданно замахнулся им на Климченко, целя ему в голову, Климченко резко качнулся в сторону, подставляя под удар плечо – плечо не черепушка, не расколется; Эдик точно уловил маневр и в ту же секунду, гортанно хакнув, будто заправский каратист, молниеносно выбросил другую руку.

Голова Климченко мотнулась, зубы звонко лязгнули, из уголка рта брызнула кровь.

– Намотай себе на ус, – цедящим тоном произнес Эдик, – что за невыполнение нормы ты не только хлеб не будешь получать, – Эдик вновь угрожающе мазнул тяжелым мешком по воздуху, – я тебе не только воды не дам, но и из твоего заработка вычту последнее... А если дебет не сойдется с кредитом и ты мне останешься должен – заберу в рабство. Вместе с дочкой.

Эдик вновь без замаха, как каратист коротко и звучно хакнув, ударил Климченко и ушел.

Так день тянулся за днем.

Минул месяц, за ним другой.

Климченко и его дочь исхудали, сделались дикими, зачумленными, и чем хуже, больнее становился их вид, тем лучше им подавали. У Климченко открылась язва желудка, в легких начало что-то хрипеть, шамкать, будто пара облетевших резиновых подошв шлепали во время ходьбы по пяткам, в зеленых нездоровых щеках образовались воронки, скулы вылезли, как два жестких детских кулака, силы сходили на нет.

– Папа, давай сбежим, – просила Лена, в ответ Климченко отводил в сторону страдающий взгляд и молчал. По глазам его можно было прочитать, что без паспорта, без самой главной своей бумаги, удостоверяющей, что он гражданин Украины, он никуда не поедет. Да и деньги... Климченко рассчитывал, что Эдик все-таки выделит ему долю из заработанного.

Лена всхлипывала, зажимала лицо руками и умолкала.

– Не расстраивайся, – успокаивал её Климченко, – цыган этот, Эдик, сказал, что больше трех месяцев держать нас не будет: себе дороже. Климченко гладил по голове дочь и вздыхал: – Ему, значит, дороже, не нам... И это действительно так – здоровьишко-то у меня совсем растрепалось, ещё немного – и придется ложиться в больницу. А это и впрямь обойдется цыгану в копеечку. Проще будет меня убить, чем положить в больницу. Убивать же, Климченко говорил об этом спокойно, как об обычном деле, – тут бабушка надвое сказала – может обернуться так, а может и этак...

Климченко горестно умолкал.

И опять-таки, вспоминая сибирского писателя-правдолюбца, скажем: все кончилось однажды и разом. Милиция проводила рейды среди "героев чеченской войны" и их "работодателей" – эдмондов, будулаев, эдинотов и прочих, – и засекла подходящую пару – Сергея Климченко с прозрачной, совсем исхудавшей дочкой.

Когда убогую каталку с "десантником" окружили дюжие ребята в серой милицейской форме, Климченко, гулко сглотнув слюну, протянул им руки, чтобы те нацепили на запястья железные браслеты.

– Дурак ты, парень, – все поняв, миролюбиво произнес старший группы, белобрысый лейтенант с широким боксерским подбородком, – хотя и безногий... – Достал из кармана пачку фотоснимков. – Ну-ка давай посмотрим, кто тебя так ловко окучил...

Он раскинул фотоснимки веером, будто колоду карт. Климченко сразу отстрелил взглядом Эдика – изображение того оказалось в первой пятерке фотоснимков.

– Та-ак, – сказал лейтенант, едва взглянув на снимок, – этот цыганский полубарон нам хорошо известен... А ещё кто?

В середине колоды находилось и фото Азы.

– И эта мадам нам хорошо известна. – Лейтенант отделил от стопки два изображения, сунул их в нагрудный карман, застегнул на пуговицу. – А теперь я тебе покажу ещё одного деятеля, который пас вас, что называется, физически. – Лейтенант выпрямился и призывно щелкнул пальцами.

В глубине длинного подземного перехода появились двое мужчин, – они вышли откуда-то из-за колонн, – один в милицейской серой форме, с сержантской плашечкой, пришпиленной к погонам, второй в шелковой рубахе и черных струистых штанах, тоже из шелка, с широкими сильными плечами и, несмотря на молодость, тяжелым отвислым брюшком. Климченко обратил внимание на его глаза, какие-то скользкие, будто два черных обмылка в теплой воде. Впрочем, у Эдика глаза не лучше.

– Этого балалаечника никогда не встречал? – спросил лейтенант.

– Никогда.

– Напрасно. Вот он и пас вас. Каждый день. На случай, если вздумаете удрать. Если бы совершили попытку покинуть Москву, вполне возможно, что нашей с вами встречи никогда бы не произошло. И не только этой встречи всех других тоже. – Лейтенант вновь щелкнул пальцами, приказывая увести "балалаечника".

Богатство, обнаруженное у черноглазого Эдинота Григорьевича и его подруги Азы, которая в других "апартаментах", в другой "хрущобе" пасла ещё двух безногих "героев штурма Грозного", удивило даже видавших виды оперативников – несколько сот тысяч долларов только наличными. А сколько ещё лежало на разных счетах в коммерческих банках – вообще никому не ведомо.

И было оно слеплено из жалких медяков, которые собирали для них инвалиды, к Чечне имевшие примерное такое же отношение, как автор этих строк к штурму казарм Монкадо. Иногда под их колпаком находилось несколько человек – трое, как в этот раз, иногда много, очень много – более двадцати. И все ютились в двух крохотных клоповниках, других "апартаментов" у цыган не было. И если каждый приносил хотя бы по восемьдесят рублей, можно себе представить, в какую сумму это выливалось...

Климченко на следующий же день, кашляющий, изможденный, получив паспорт, но не получив никаких денег, отправился домой. Он сидел в купе поезда, прижимал к себе голову дочери и шептал, стирая свободной рукой слезы с глаз:

– Ты меня прости, дочка, за то, что я втянул тебя в это дело... Виноват я перед тобою. Дюже виноват.

Лена ответно прижималась к отцу и молчала.

– Больше в Москву не поедем никогда, – продолжал расстроенно шептать Климченко, – никогда... Нет для нас такого города.

И по-своему он был прав. Города такого – Москвы – нет уже и для многих других...

Что же касается цыган Эднота и Азы, то они оказались не российскими гражданами, а совсем иного государства – Молдавии, иначе говоря, иностранцами. По решению сердобольного московского суда они выплатили штраф, тем и отделались. Другого для них наше законодательство не придумало.

СТАРИЧОК

На него нельзя было не обратить внимания – глаза даже самого рассеянного прохожего обязательно останавливались на нем: такая у него была внешность. И прозвище к нему прилепилось подходящее – Старичок. Борода у Старичка – длинная, едва ли не до пояса, он никогда её не укорачивал, не расчесывал и не мыл, от возраста она пожелтела, а кое-где вообще пошла в ядовитую зелень, будто бы подернулась плесенью, лицо восковое, в прозрачность, но на щеках почти всегда играл живой юношеский румянец, а слезящиеся полувоспаленные глаза иногда вдруг вмиг делались сухими и жесткими от некоего внутреннего кипения, от страшной ярости, неожиданно вспыхнувшей в нем, и тогда человеку наблюдательному на ум обязательно приходило: "А характер-то у Старичка – перец! Когда спит зубами к стенке с палкой можно пройти мимо".

Кстати, Старичок и сам ходил с палкой – с увесистой клюкой, какой запросто можно было перешибить хребет коню или быку. Клюка украшена плохо сработанными спилами сучков и снизу увенчана тремя гвоздями, вбитыми в торец, чтобы зимой не скользить на льду. Ходил Старичок в плаще – и зимой, и летом в одном и том же плаще, только зимой он под плащ надевал меховую безрукавку, а под рубашку – шерстяное белье, вместо шарфа носил старое вафельное полотенце, сбоку заколотое крупной ржавой булавкой.

Идет, бывало, Старичок по улице, скрипит, жалуется невесть кому на свою жизнь, клюкой громко стучит по асфальту, словно слепой, смотрит по сторонам рассеянно, пальцами вытирает сопли (извините!), рукавом слезящиеся глаза. Посмотришь: неведомо откуда выполз этот мухомор, ему же нельзя на улице появляться, бредет еле-еле, вот-вот рассыплется, будто червивый. И люди аккуратно огибают его, боясь задеть.

Но вдруг появляется автобус, нагоняет... И хотя до остановки ещё далеко – нормальный человек вряд ли понесется к нему, подождет, когда подоспеет следующий, – Старичок вдруг подхватывает свою палку наперевес, будто винтовку, и срывается с места. Бег у него стремительный, словно у пионера, имеющего спортивный разряд... Только вафельное полотенце, сдвинутое в сторону стремительным бегом, развевается на ветру, словно грязный флаг. Чтобы сократить расстояние, Старичок лихо перемахивает через чугунную загородку, в несколько длинных ловких прыжков одолевает травяной газон, на бегу протыкает палкой воздух, будто штыком, и, поразив невидимого противника стремительным уколом, совершает последний лихой прыжок, взбрыкивает молодо ногами и оказывается в салоне автобуса.

Там из него, словно бы из проткнутого резинового матраса, с шипением выходит дух, Старичок обмякает, делается бескостным, его перекособочивает, и он беспомощно, будто не видит ничего, шарит рукой по воздуху, всхлипывает жалобно, глаза его начинают слезиться. Старичок обессилено держится одной рукой за поручень, другой все шарит по воздуху, шарит, словно бы стремится что-то найти, но ничего не находит. Всем, кто его видит в этот момент, кажется, что замшелый дед этот, мухомор этот червивый, вот-вот распластается на грязном автобусном полу... Но он держится, немощный полудохлый Старичок, из последних сил цепляется за жизнь, сипит тяжело, словно легкие у него сплошь состоят из дырок, и ему незамедлительно уступают место.