Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Поволяев Валерий
Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

Валерий Поволяев

Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

Рассказы о новых русских

Аннотация

Наша жизнь в последнее десятилетие переменилась круто. Настолько, что и само это слово обрело новый смысл. "Крутой" – это тот, с кем не шутят, чья сила держится на власти и богатстве, а богатство приобретено неправедным путем. "Крутые" – это "новые русские". Рассказы Валерия Поволяева – о "новых русских", о "новой" жизни, породившей новые профессии – профессиональных убийц ("Сопливый киллер"), профессиональных нищих ("Сыр в мышеловке"), сутенеров, торгующих ради карьеры собственными женами ("Семейный отдых в Турции"), хищных дамочек, отлавливающих простодушных мужей ("Развод по-новорусски"), и прочую нечисть, о которой В. Поволяев пишет безжалостно и откровенно. Однако не теряя надежды на лучшее, ибо и сегодня встречает порядочность, жертвенность, верность и любовь.

РУЖЬЕ, ВИСЯЩЕЕ НА СТЕНЕ

Бессонову сразу не понравилась эта машину – с правым рулем, вывезенная, судя по всему, из Японии, хотя в иномарках Бессонов не разбирался. Она моталась из ряда в ряд, втискивалась во всякое образовавшееся свободное пространство, – и все равно вырваться из потока не могла. Автомобильный поток живет по своим законам, попав в него, лучше не дергаться, а подчиниться им – соблюдать общую скорость, держать дистанцию, притормаживать на перекрестках и так далее. А вырываться вперед... да все равно светофоры, которых в Москве больше, чем положено, никого прежде времени не пропустят.

А этот "японец" мельтешил, нагло подрезал дорогу машинам, не боясь, что его собственный зад превратится в железную гармошку, – правда, под грузовики он зад свой не подставлял, грузовиков он боялся, – устремлялся вперед, а то вдруг тормозил, возникая перед самым радиатором...

– Вот гад, смотри, что делает! Ты обрати внимание, – сказал Бессонов жене, безучастно сидевшей рядом, – вертится, как в дерьмо в проруби. Ни правил, ни законов для него...

– "Новый русский". Опасный человек, – жена вздохнула. – Для этих правила не существуют. Или иностранец!

– Иностранцами в Москве обычно величают водителей, приезжающих из других областей, – неожиданно веселым тоном произнес Бессонов. – А этот москвич, номера московские.

– Ладно, следи лучше за дорогой, – в голосе жены возникли сварливые нотки, которые Бессонов очень не любил: было в них что-то скрипучее, старушечье, – не то этот "новый русский" окажется у тебя под носом... Сам того не заметишь.

Она как в воду глядела, его проницательная, рано постаревшая жена с выцветшими глазами и увядшим ртом. Японская машина неожиданно очутилась перед ним, вильнула в сторону, пытаясь вклиниться в соседний, более быстроходный ряд, но её выдавил тяжелый армейский "уазик" с трехцветной плашечкой на кузове, и "японец" снова очутился перед Бессоновым.

В следующий миг "японец" резко затормозил. Бессонов, водитель опытный, со стажем, даже не успел засечь самого момента торможения: у "японца" не зажглись сзади красные предупреждающие огни "стоп-сигналов", лишь в последний момент видя, как на него надвигается кособокий, заляпанный грязью зад "японца", Бессонов, морщаясь, словно бы от зубной боли и чувствуя, что сейчас произойдет непоправимое, нажал на тормоза.

– Ко-оля! – закричала жена, но было поздно. Уходя от столкновения, Бессонов выкрутил руль вправо, уткнулся колесами в высокий бортик тротуара, не одолел его, и машина пошла юзом – основательно потертые резиновые скаты заскользили по наледи, присыпанной сухой хрустящей крупкой. Бессонов поспешно выкрутил руль в другую сторону, но запас – метры, необходимые для торможения, – был съеден, послышался жесткий, будто кастрюлей о кастрюлю удар – и жена произнесла жалобно и обреченно: – Ко-оля!

Мотор у бессоновского "жигуленка" заглох, машина встала поперек полосы, сзади мигом выстроился хвост. Над темнеющей в преддверии близкого вечера улицей повисла многоголосая траурная мелодия, сотканная из сигналов.

Бессонов однажды попал на похороны убитого таксиста – это было в ту пору, когда по улицам Москвы ещё ходили такси. Таксисты провожали своего товарища на кладбище, и каждая машина отзывалась на общую боль своей болью, своим плачем.

У Бессонова мороз тогда побежал по коже от чего-то горького и неотвратимо худого. Такое чувство, наверное, появляется у людей, которым объявили, что их забирают на войну, они ещё живы, но уже знают, что с войны им не вернуться. Точно знают.

Беспомощно, с растерянным видом Бессонов оглянулся, скривил рот в недоуменном шепоте:

– Да подождите вы!

Но хор автомобильных голосов не утихал, он сделался сильнее. Люди вообще стали нетерпеливы, злы, и жизнь наша сделалась такой же – не жизнь, а умирание. Жена, быстро очнувшись, внесла в происходящее свою лепту.

– Ну вот, я так и знала... Я так и знала, – запричитала она.

Бессонов завел мотор – он работал, как часы, словно бы ничего не случилось, – отлаженно, тихо, мирно. Бессонов чуть отъехал назад, чтобы осветить задок "японца" – сильно ли его помял? Помял несильно, ремонт кое-каких денег потребует, но все должно уложиться в разумные пределы. Бессонов невольно зажмурился – а ведь в "разумные пределы" он вряд ли уложится, слесари ныне раздевают клиентов догола: маленький ремонт обходится уже не в "штуки" – тысячи рублей, а в "лимоны" – миллионы "деревянных". Впрочем, определения "штуки" и "лимоны" нынешние бизнесмены к отечественной валюте не применяют, считая рубли пылью, навозом.

Двери "японца" открылись – сразу обе, резко, будто по команде, и Бессонов не удержался, сощурил глаза, словно в лицо ему ударил ледяной северный ветер, почувствовал себя неуютно – грудь стиснуло холодом, заставило нервно забиться сердце: он уже был знаком с типом людей, которые вылезли из машины. Видел однажды, как такие вот быки вдвоем обработали старика, чем-то не понравившегося им, – дело было в метро и за старика никто не заступился, вот ведь как. Еще бы – каждый день наблюдают по телевидению, как похожие на этих парни с прямыми откормленными затылками рушат все и вся, добывая себе хорошую жизнь с помощью кулаков:

– Ох! – жена вжалась спиною в сиденье.

Парни, вылезшие из "японца", были одеты в кожаные черные куртки с пухлыми плечами, спортивные штаны из искусственного шелка с цветными ромбами и квадратами, нашитыми на брючины, в кроссовки "Рибок" – во все одинаковое, будто близнецы. И лица у них тоже были одинаковые – с тяжелыми квадратными подбородками и жесткими, налитыми свинцом глазами.

В отличие от Бессонова эти парни были совершенно спокойны, они знали, как вести себя в подобных ситуациях. Один из них, нагнувшись, начал внимательно рассматривать помятый задок своей видавшей виды иномарки, второй направился к машине Бессонова.

Бессонову вновь ударил в лицо холодный февральский ветер, обварил глаза, ноздри, щеки, сбил дыхание. Он отер дрожащей рукой пот со лба, удивился тому, что тот был холодный, очень холодный, прямо ледяной, потом, словно бы очнувшись, начал поспешно опускать стекло, готовясь к "переговорам".

– Ну и что будем делать? – глухим, без единой живой краски голосом поинтересовался парень, сунув голову в раскрытое окно бессоновской машины.

Бессонову захотелось немедленно поднять стекло, чтобы прищемить эту голову.

– Как что? – пробормотал он растерянно. – Как что? Разбираться.

– Разбираться мы не будем, – отрезал парень, пошевелил литыми, кожаными плечами, – ты виноват, это однозначно.

– Но вы затормозили очень резко, у вас тормозной путь меньше обычного. Короче... У вас тормоза сильнее моих!

– Тормоза хорошие – это верно, – парень недобро, одним уголком рта усмехнулся, – техосмотр в ГАИ недавно прошел, "тэо" по всей форме сделал, он снова шевельнул плечами.

Бессонов поморщился – насчет техосмотра парень беззастенчиво врал, техосмотры машины вместе с водителями проходят в мае-июне, а сейчас на дворе ноябрь, и "тэо" он никакого не делал – машина дымит, постукивает дырявыми клапанами, выхлопная труба волочится по земле, вот-вот оторвется, и вообще на такой машине можно ездить, только раздавая гаишникам налево-направо взятки и штрафы.

– Ты не смейся, дядя, а приготовься отвечать по всей строгости закона за причиненный ущерб... Понял? Давай вылезай, разбираться будем! – И парень протянул к нему руку.

– Не трогайте вы его! – по-девчоночьи звонко и встревоженно выкрикнула жена Бессонова. – Он больной!

– Ага. Инвалид! – усмехнулся парень. – Первую группу имеет, на пенсионную книжку всю семью кормит. А ну! – Лицо у него дернулось и поползло в сторону, он повернул голову к своему напарнику. – Слышь? Нагадил, автомобиль нам поломал, а ведет себя нагло, даже из машины не хочет вылезать.

– Совок! – весело хмыкнул напарник и зубасто улыбнулся. Зубы у него были как у людоеда, – крупные, чистые, белые. – Совок он и есть совок привыкли защиты у райкомов партии искать. А нет их, райкомов-то, тю-тю... Были – и сплыли!

– Ну что, прикинул, во что нам обойдется ремонт?

– Прикинул, – напарник обреченно махнул рукой, потом повернул голову – лицо его сделалось суровым. – Наколбасил совок... Не надо браться за руль, если не умеешь ездить.

– Ну и что там настукало?

– Ориентировочно, навскидку, что-то между шестью и семью тыщами. Зеленых. Примерно шесть шестьсот.

– Вот к чему приводит неосторожная езда, – крепкое холодное лицо кожаного парня тронула торжествующая улыбка, глаза жестко сжались. – Ну что? – спросил он излишне громко, снова всунув голову в кабину. Бессонов ощутил легкий дух хорошего мужского одеколона. – Вон как мой приятель расстроился, даже собой владеть не может. Вы отняли у него самое дорогое, что он имел, – машину. Теперь его с такой покуроченной внешностью менты на каждом шагу будут останавливать. Так что, помимо потерь материальных, он имеет потери моральные – а это как минимум четыре тыщи. Итого десять тысяч шестьсот баксов. Но мы с Антоном люди добродушные, шестьсот баксов вам простим... Сойдемся на круглой сумме – десять тыщ.

Бессонову сделалось душно, перед глазами поплыли дымные красные волны, он запустил палец за воротник рубашки, дернул, обрывая пуговицу, пробовал сказать что-то, но не смог и повернулся к жене, прося её прийти на помощь. Та поняла безмолвное движение мужа, вскричала подбитым голосом:

– Да вы что!

– Ага, не хотите, значит, – ровным ласковым голосом произнес парень в кожаной куртке. Чуть отвернул лицо от Бессонова. – Антон, они не хотят платить. Что будем делать? Может, милицию пригласим?

Антон в издевательском "Ах!" вскинул руки, помахал ими в воздухе, словно птица, собравшаяся сесть, и отозвался недобро:

– Что значит – не хотят? Напакостить напакостили, новую машину превратили в старую консервную банку, а платить не хотят? Ну и совки!

– Какая же она новая? – Бессонов приподнялся на своем сиденье, чтобы получше рассмотреть иномарку. – Какая же она новая? Обычная старая машина, которая стоит дешевле нашего "жигуленка".

– Ты не выходи из машины! Не выходи! – глянув на лицо кожаного парня, вцепилась в руку Бессонова жена. – Не выходи! Пусть милиция сама сюда приедет!

– Какая там милиция? – Бессонов невольно поморщился, отмахнулся от жены. – Милиция нас и приложит...

– Правильно. Приложит, – подтвердил с усмешкой молодой человек, поселившийся у них в окне, словно портрет в раме, – потому что вы нарушили правила уличного движения, не соблюдали дистанцию, у вас не отлажены тормоза...

Не выдержав, Бессонов вскинулся – ему даже дышать сделалось трудно от такой наглости, он втянул открытым ртом в себя воздух, в тот же миг ощутил на языке вкус автомобильной гари, с шумом выдохнул. Эти двое молодых низколобых сами подставили ему зад своей машины – резко тормознули, и он въехал в "японца", а теперь... Тормозной-то путь у него – удлиненный, под колесами – лед, скользко, и у Бессонова не было иного выхода... Машина Бессонова вообще могла скапотировать, словно самолет, совершивший вынужденную посадку в песок, перевернулась бы через нос и опустилась на крышу, смахнув с тротуара и покалечив при этом двух, а то и трех человек. Бессонов хотел было сказать парню что-то резкое насчет правил уличного движения, но сдержался: не стоило обострять ситуацию.

– Ну и как же будем рассчитываться? – молодой человек сузил глаза. Меня, кстати, зовут Егором.

– Да-да... Это я уже слышал.

– Чем будем покрывать расходы? Валютой? Родными деревянными? – Егор снова ухмыльнулся. Он специально нагнетал обстановку, давил на Бессонова, и будь Бессонов в другом состоянии, менее загнанном, нормальном, он и воспринял бы слова парня по-иному, и игру повел бы иную.

– Десять тысяч долларов! – в отчаянии воскликнул Бессонов.

– Десять тысяч шестьсот, – уточнил Егор жестким тоном. – Но, считайте, шестьсот мы вам скинули...

– У меня их нет!

– Но есть машина, – Егор по-хозяйски похлопал рукой по крыше автомобиля, – есть квартира. Я думаю, мы сговоримся.

– Квартира тут при чем? – Бессонов невольно схватился руками за виски – начало ломить голову. – Квартира ни при чем!

– Если не хватит денег от продажи машины, квартиру тоже придется продать...

– Что-о? – Бессонов болезненно поморщился, почувствовал, как на плечо ему навалилась жена, вцепилась руками в его руку, сдавила.

– Да, да, да, – коротко и жестко, четко отделяя каждое "да" прослоечкой-запятой, произнес Егор.

Антон чуть сдвинул его в сторону, прошипел отдышливо, зло:

– А вы что же думали – напакостить, разбить чужую машину и укатить, не заплатив? Это раньше можно было, в совковом государстве, сейчас, слава Богу, у нас порядок.

– Если не хватит денег, квартиру придется продать, это факт, – сказал Егор, – а на остатки после ремонта мы вам купим какое-нибудь жилье. Поехали!

– Куда? – Бессонов поморщился.

– Неужели ты, дядя, действительно такой недогадливый? – Антон начал терять терпение. – Дунак дунаком, а? Или, может, мне тебя проучить малость, а? – Он сунул руку в карман, вытащил, и Бессонов увидел, что на пальцах у него поблескивает хромированный сталью кастет. Не самодельный, не кусок подковы, а заводской, импортный, с отстегивающимся штычком. – Хочешь?

– Не надо! – взвизгнула жена Бессонова.

– Тогда документы! Гони сюда паспорт! И права!

Бессонов, жалобно поморщившись, прикинул, сумеет он уйти от этих наглецов или нет – уйти не получалось, спереди дорогу перекрывала иномарка – "японец" с примятым задом, справа – высокая, сантиметров под тридцать, бровка тротуара, слева стояли кожаные молодцы.

– Ну! – Антон поиграл кастетом перед лицом Бессонова. – Не то я живо тебе испорчу фотокарточку.

– А документы зачем? – с трудом овладев собою, проговорил Бессонов, и поразился своему голосу, незнакомому, надтреснутому, словно в нем что-то порвалось, хрустнуло, потекло.

– Как зачем? – Антон захохотал. – Да ты же, дядя, шустрый как веник. Чуть зазеваюсь – мигом испаришься. Я таких, как ты, хорошо знаю. Ну! – Он неожиданно стиснул зубы, скрежетнул ими и поддел кастетом Бессонова под подбородок. – Можешь, конечно, сразу баксы отдать, и мы разбежимся в разные стороны...

– Нет у меня баксов!

– Потому – документы сюда! Чтоб не удрал. Будем договариваться по-другому.

– Да не удеру я, – Бессонов пальцами помял грудь – защемило сердце, горько усмехнулся, – куда уж мне!

– Документы мы тебе вернем, не боись! Во... Сукой буду! – Антон провел себя кастетом по шее: старый блатной жест, так на потайных "малинах" урки клялись друг другу в верности. Странно было видеть этот жест у молодого, сытого, обтянутого модной кожей парня в конце двадцатого века. Верну, не бойся, дядя!

– Да я и не боюсь! – Бессонов вздохнул глубоко, полез рукой в карман и достал паспорт.

– Вот мои документы... Самый главный, серпастый, молоткастый...

Антон вырвал у него паспорт из рук.

– Теперь права.

– Права-то зачем? Вдруг меня милиционер остановит? А прав нету...

– С вами Егор поедет. Он права и предъявит милиционеру.

Надо было выйти из машины, глянуть, сильно ли она раскурочена, но Бессонов оцепенел, одеревенел, мышцы не повиновались ему, мозг сковало – он боялся молодцов. "Будто убийцы, честное слово, – стукнула в голове далекая, какая-то задавленная мысль, – у них-то и лица убийц, киллеров, молодчиков, которые с автоматами выходят на большую дорогу".

Бессонов снова поморщился, вытащил из кармана права – плоские, закатанные в прозрачный пластик, так называемые международные, когда-то он за эти права заплатил большие деньги: двести рублей. Тогда на две сотни можно было купить роскошный шерстяной костюм-тройку английского либо немецкого производства.

– Давай, давай, не боись, дядя, – вид Антона сделался довольным, хмельным, словно он побывал на царском пиру. – Открой-ка заднюю дверь, потребовал он и, не дожидаясь, когда Бессонов вытянет из скважинки пластмассовой торчок предохранителя, просунул руку в кабину, нащупал пальцами гладкую головку, резко дернул вверх. Распахнул заднюю дверь. Садись, друг Егор, – пригласил он и засмеялся: – Дядю в пути не обижай. Держи его права, следи, чтобы он не сбежал по дороге, а вообще сиди смирно!

– Как мышь, – Егор так же, как и Антон, довольно засмеялся.

Бессонов почувствовал себя дурно – будто бы шею ему начали сдавливать чьи-то безжалостные пальцы. Повел головой в сторону, пальцы тут же среагировали на это движение, сдавили шею сильнее, он не выдержал, застонал.

– Не боись, дядя, я же тебе сказал – не боись! – Антон хлопнул дверью его машины, поглядел, как Егор расположился на заднем сиденье. – Живым останешься во всех случаях жизни!

Воздух перед Бессоновым заколебался, в нем появились красные, похожие на клубки дыма пятна, словно бы где-то что-то горело. Он застонал снова, потом встрепенулся, потянул носом: а вдруг действительно что-то горит? Он, например, или его машина?

– Поехали! – скомандовал с заднего сиденья Егор, хлопнул Бессонова по плечу.

"Будто я – извозчик, а он – барин", – невольно отметил Бессонов.

– Антон поедет за нами, – добавил Егор, – мы впереди, он сзади. Так не потеряемся.

– Куда поедем? – устало, добитым равнодушным голосом спросил Бессонов.

– Как куда? – Егор восхищенно передернул плечами: – Во дает! – Следом раздался дребезжащий злой смешок. – Ну, дядя! Вот так дядя! Ты давно последний раз в поликлинике был?

– Давно!

– Мда, с тобой не соскучишься... Поехали! – Он снова хлопнул Бессонова по плечу.

– Куда?

– На кудыкину гору. К тебе домой, куда же еще!

Бессонов почувствовал, как у него засосало под ложечкой, вновь сделалось трудно дышать – ему не хотелось не то что везти домой, не хотелось даже пускать их на порог. Егор, поняв что переборщил, проговорил более мягко, стараясь придать своему голосу участливость:

– Да не бойся ты, дядя, не бойся. – Глянул в права Бессонова, прочитал его имя-отчество. – Не бойтесь, Николай Николаевич, ничего худого мы вам не сделаем, разберемся, хлопнем по рукам и разбежимся в разные стороны. Мы же люди. Вы с женой – человеки, и мы – человеки. Не ждать же нам здесь милицию!

В этом он был прав.

– Если приедет милиция, то пользы никому не будет – ни вам, ни нам, добавил Егор заговорщицким шепотом. Почему-то он заговорил шепотом...

– Ладно, – сдался Бессонов, мягко тронул машину с места – он вообще ездил мягко, аккуратно, сегодняшняя авария была первой в его жизни.

– Коля, – неожиданно всхлипнула жена, – Коля...

Чувство жалости, нежности родилось в нем, он повернул к жене голову, увидел её бледный, расплывающийся в сумраке кабины профиль, успокаивающе коснулся рукою плеча.

– Все будет в порядке... Не тревожься!

– Мне страшно!

Бессонов попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, во рту возникла боль, словно бы у него была ветрянка и потрескались губы, щеки и подбородок онемели – Бессонову тоже было страшно, не так страшно, может быть, как жене, но все равно страшно.

Он произнес ровно, стараясь, чтобы голос не дрожал, не срывался:

– Успокойся! В конце концов нам надо же разобраться, что произошло. И лучше это сделать дома, а не в околотке.

Ему и без того было тошно, в глазах до сих пор стоял кастет, который выдернул из кармана нервный, с бычьим взглядом Антон, а в ушах ещё не истаял жестяной грохот удара машины о машину, так что дай бог во всем разобраться без мокроты и нервозностей... Про себя Бессонов не мог сказать, что он робкого десятка – он был десятка в общем-то неробкого, но кастета испугался. Наверное, потому, что первый раз увидел его так близко, прямо возле своей физиономии. Еще, может быть, потому, что кастет был страшноватый, сделан не кустарным методом, а выпущен заводским конвейером значит, его какие-то умельцы проектировали, специально налаживали производство. Особо опасным было лезвие, уложенное под боевыми бугорками, острое, хорошо прокаленное, готовое в любую минуту отщелкнуться и вонзиться в плоть.

Антон перестроился, пропустил машину Бессонова вперед, примкнул к ней сзади, держась очень близко, всего метрах в пяти – рискованное расстояние на обледенелой дороге, затормозить на таком коротком отрезке вряд ли удастся.

– Коля, – встрепенулась жена, – Коленька, может, мы напрасно везем... – Она не нашла нужного слова, голос у неё сдал, сделался булькающим, незнакомым. – А, Коленька?

– Поздно уже, тетка! – грубо проговорил Егор, засмеялся хрипло, потом, пошарив в кармане, вытянул большой нож с гнутой пластмассовой ручкой, на которую была нанесена витиеватая арабская насечка – надпись из корана, нажал пальцем на плоскую кнопку, из рукояти стремительно, с винтовочным масляным щелканьем выскочило лезвие.

Егор поддел концом лезвия жену Бессонова под подбородок.

– Что, желаешь, чтобы я тебе шею надсек прямо здесь, в машине?

– Ко... Ко... – Бессонова пыталась призвать мужа на помощь, но не смогла, приподнялась на сиденье, головою уперлась в потолок машины.

– Это что же такое делается? – Бессонов взвился на своем месте, но руля из рук не выпустил.

– Ничего, – спокойно ответил Егор, – не надо мне действовать на нервы. Я хоть человек и добродушный, но тоже могу вылететь из своей тарелки.

– Ко... Ко... – продолжала жена свои попытки уйти от укола ножевого лезвия.

– Да отпустите вы её, наконец! – закричал Бессонов.

Егор убрал нож. Произнес бесцветно и скучно:

– Я думал, вы все понимаете. Не надо дразнить нас. Ни меня, ни Антона.

Жена освобожденно вздохнула, сжалась, став совсем маленькой, похожей на девчонку-школьницу, и заплакала.

– Тихо, тихо, не лей слезы, все будет в порядке, – неуклюже пытался её успокоить муж, – ну что ты, что ты! Мы обо всем договоримся.

– Совершенно верно. Мы обо всем договоримся, – холодно и жестко усмехнулся Егор, – все будет тип-топ.

За окнами машины проплывали предвечерние, с кое-где зажегшимися тусклыми огнями московские дома, в которых шла своя жизнь – в большинстве своем довольно безмятежная, теплая, и Бессонов остро позавидовал этой жизни.

Когда-то, давным-давно, отец учил его одной мудрой истине: если вдруг впереди обозначается опасность и обойти её невозможно, то не надо оттягивать свидание с ней, не надо лавировать и убивать время, надо идти ей навстречу и поскорей её ликвидировать. Так и здесь: Бессонов считал, что он идет навстречу опасности, не уклоняется от нее. В конце концов в какой-то момент он скажет: "Стоп!" – и тогда его уже не будут пугать ни кастеты, ни ножи, ни заточки.

Самое худое из всех бандитских приспособлений, как слышал Бессонов, это заточка. Заточку можно сделать из чего угодно – из гвоздя, из куска толстой стальной проволоки, из напильника, – входит в человеческое тело легко, словно в масло, следов никаких не оставляет, из места укола кровь не вытекает, и даже розовая сукровица не сочится – будто бы человек и не поражен вовсе... Слава богу, заточек у этих парней не было, только кастет да нож... Бессонов неожиданно с облегчением вздохнул, но в следующий миг выругал себя: "Не расслабляться, м-мать твою!"

Поглядел в зеркальце заднего вида: настырный Антон от его машины не отставал, шел, как привязанный.

Жили Бессоновы в Давыдкове, районе, который когда-то считался окраинным, спальным, а сейчас самый что ни на есть центр – за Поклонной горой, в домах приметных, высоких, с большими магазинами и шикарными фасадами, скрывающими неуют, беспорядок и позорную нищету дворов, а также убогие хрущевские пятиэтажки, расположившиеся внутри на втором и третьем плане. Одно для них хорошо: грохот и разъедающий дым огромного Минского шоссе до них не доходит – вся вонь и все шумы оседают на фасадах роскошных домов.

Вот в этих роскошных домах и обитали супруги.

Бессонов, поглядывая на затихшую, будто погрузившуюся в скорбную немоту, жену, свернул в свой двор, остановился у подъезда. Заглушил мотор.

– Молотки, в хорошем месте живете! – похвалил Егор, одобрительно помахал перед собой ладонью, будто приветствовал бабулек, сидящих во дворе, – в очень хорошем!

– Разве бензиновый смрад, гарь, грохот трассы – это хорошо? – не выдержал Бессонов, косо глянул на Егора.

"Типичное дитя перестройки, – горько и устало подумал он, – неуч, добывающий себе пропитание не головой, а мускулами рук и ног, не умением, а наглостью, не добротой, а злом, воображая себе, что он – царь, а остальные – твари дрожащие и обречены на жалкое существование, а в конце концов – на вымирание. Впрочем, все мы там будем, все умрем..."

– Нет, нет, тут у вас хорошо, – мотнул головой Егор по-лошадиному. Он вел себя так, будто пятнадцать минут назад не шипел от ярости, не доставал из кармана нож, не приставлял его к шее его жены – будто бы ничего этого и не было. Простота нравов необыкновенная! – Очень хорошо. Мне здесь нравится...

При словах "мне здесь нравится" Бессонов почувствовал, как у него что-то остро заныло под ребрами, в самом разъеме грудной клетки, боль шустро переместилась внутрь, толкнулась в сердце – Бессонова будто кольнули шилом. От боли он даже открыл рот, взялся руками за шею, пережидая, стараясь захватить ртом хотя бы немного воздуха, но это у него не получалось.

– Что, дядя, ошалел от того, что домой приехал? – грубо хохотнув, поинтересовался Егор, нагнулся к Бессонову, и тот, пожалуй, только сейчас смог хорошо разглядеть, как выглядит это дитя перестройки.

Щеки Егора украшал тугой карминный румянец, глаза были опушены густыми, длинными, почти женскими ресницами, кожа на щеках была гладкая, чисто выбритая, единственное, что подкачало, – зубы. Зубы были испорчены ранним курением, пожелтели, потускнели, пошли какими-то пятнами.

Сзади, почти впритык, подпирая бампером машину Бессонова, остановилась иномарка, ведомая Антоном. Антон быстро выскочил из автомобиля, подбежал к бессоновской машине, заглянул внутрь с напряженным лицом. Спросил у напарника:

– Тебя не обижали?

Тот усмехнулся:

– Меня обидишь... Где сядешь, там и слезешь. – В недоброй уверенности этих слов послышалось что-то беспощадное, и боль, затихшая было в Бессонове, вспыхнула снова. – Ну что, пошли? – предложил Егор, открывая дверь машины.

– Да, пора разобраться, – согласился с ним Антон и, сделав услужливый жест, также распахнул дверь машины со стороны Бессонова, провел рукою по воздуху, будто держал шляпу с перьями: – Прошу!

Бессонов вздохнул, хотел было отрицательно покачать головой, но вместо этого лишь снова устало вздохнул и вылез из машины. Отстранив Антона в сторону, прошел чуть вперед, осмотрел примятый капот, бампер, косо съехавший набок и сорвавшийся с одного крепления, поправил погнувшийся номер, колупнул ногтем скол растрескавшегося стекла фары, горестно склонил голову.

Сейчас ведь как начнешь ремонтировать машину, так и увязнешь в этом ремонте, скинешь последние штаны и все равно будешь в долгах как в шелках. Но ладно бы только своя машина – тут ещё покуроченная иномарка этих двух юных гангстеров! Бессонов посмотрел в далекое равнодушное небо, темное и холодное, лишенное звезд, света и вообще всякой жизни. Ему захотелось очутиться где-нибудь вдали от Москвы, от этих двух бандитов, от холода и машинного грохота, от всего недоброго, что окружало его!..

Он постучал пальцем по капоту машины, позвал жену:

– Ма-ать! Вылезай! Пойдем гостей чаем поить.

Жена даже не шевельнулась, она как сидела на своем месте, так и продолжала сидеть. Лицо – бледное, скорбное, будто на похоронах, под глазами припухлости, рот плотно сжат.

У Бессонова дрожь внутри стихла, он успокоился и теперь оценивающе поглядывал на молодых людей. Обошел машину, открыл дверь, приглашая жену выйти.

– Еще не вечер, маленькая, – сказал он ей ласково, будто ребенку. Так он когда-то и называл жену: "Маленькая". – Успокойся! Все будет в порядке.

Протянул к ней подрагивающую руку, испачканную смазкой, грязным московским снегом, вовремя заметил грязь и опустил руку в карман. Помял там пальцами подкладку. Жена вздрогнула, прижала к носу платок, бледное, с истончившейся восковой кожей лицо её немного порозовело, она вздохнула и так, с платком у лица, выбралась из машины. Бессонов повернулся к молодому человеку, неотвязно следовавшему за ним.

– Вас, кажется, Егором зовут?

Тот кивнул в ответ, показал пожелтевшие, в пятнах зубы.

– Егором.

– Так вот, господин Егор, ножичек свой в машине оставьте.

– Зачем?

– С ножом и кастетом я вас в дом не пущу.

– Ты чего, дядя, бояться перестал?

– Ты посмотри кругом, – на "ты", грубовато, тем же тоном, которым с ним объяснялся Егор, проговорил Бессонов, сделал рукой круговое движение, посмотри, сколько народу во дворе находится. Стоит мне только крикнуть, как бабки тебя семечками заплюют. Не отскребешься. Тут таких, как ты с твоим приятелем, очень не любят.

– Чихал я на это с высоты Останкинской башни, с самого верха...

– Таких не только здесь – во всей стране не любят. Так что нож и кастетик свой с отщелкивающимся лезвием оставьте в машине. Скажи дружку своему об этом! Иначе в дом не пущу.

– Ладно, – неохотно произнес Егор, достал из кармана нож, потом забрал у Антона кастет и, открыв дверь иномарки, сунул "личное оружие" в бардачок. Что-то сказал Антону, тот зло, колко глянул на Бессонова, рванулся вперед, но Егор удержал его, проговорил громко, так, чтобы его услышал Бессонов:

– Погоди! Потом! Не сейчас...

Антон утих так же быстро, как и воспламенился, Бессонову люди с таким характером были хорошо знакомы, – их обычно хватает ненадолго, они быстро выдыхаются.

– Ну что, оставили свое личное оружие? – спросил он, когда молодые люди, поигрывая кожаными плечами, подошли к нему. Здесь Бессонов их не боялся – боялся там, в незнакомом месте, на трассе, где произошло ДТП дорожно-транспортное происшествие, а здесь он был дома, здесь ему не только бабки с выщербленными зубами помогали – помогали даже стены.