Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Я согласна, – весело отозвалась Ирина.

– Как прекрасно сочетаются эти два слова: "я" и "согласна", – отметил Невский, глаза у него оживились, блеснули жадно, он взял Ирину под руку: Те деньги, что потратим на жетоны для автоматов, считать не будем, а те, что выиграем, – по старой русской традиции пропьем... Прогудим. – Он хрипловато рассмеялся.

Пальцы у Невского были жесткими, сильными, Невский причинил Ирине боль, заставил нехорошо замереть и на несколько мгновений остановиться сердце, ей сделалось неприятно. Легкое хмельное состояние, в котором она находилась, быстро улетучилось, казино на неё не произвело впечатления: ни игорных страстей, ни азарта, ни тайн, которыми должен быть пропитан воздух в таких заведениях... Лица у игроков бледные, прокуренные, с нездоровыми припухлостями под глазами. Пахнет потом и чем-то еще, сладковатым, несвежим.

Невский мигом уловил перемену в её настроении, сжал железными пальцами локоть:

– Вам здесь не нравится?

Ирина замялась, неопределенно приподняла одно плечо:

– Не пойму что-то.

– Значит, не нравится. – Невский внимательно, очень серьезно, как гипнотизер, сосредоточенно поглядел на нее, с огорчением развел руки в стороны. – А мне так хотелось вам угодить. И вот теперь... теперь мне горько от того, что вам здесь не нравится.

– Ну почему же... – Ирина посмотрела жалобно на мужа, словно бы искала у него поддержки, но тот молчал. Ирина повторила: – Ну почему же...

– Вижу, вижу – не нравится. Пойдемте в бар, выпьем по коктейлю или по бокалу шампанского... чего там есть еще? Потом я просажу быстренько энную сумму, и мы покинем этот дымный зал...

– "И дым отечества нам сладок и приятен", – невпопад процитировал классика Поплавский, голос у него был сухим, бесстрастным, как у учителя литературы, приготовившегося поставить двойку одному из своих подопечных, левый глаз нервно подергивался.

– Особенно если его сдобрить запахом французских духов, как справедливо заметил один остроумный человек, – Невский хрипло рассмеялся, достал из кармана синий стеклянный глазок, украшенный ярким белым бельмом, показал Ирине, – это и есть знаменитый турецкий машаллах. Помогает во всем. Предохраняет от сглаза, от пропажи денег, от измены мужа, от ссор с соседями, от препирательств с почтальоном, от неприятностей на работе, от невыгодных контрактов, от утечки информации – от всего. – Он вновь хрипло и незнакомо рассмеялся, помахал перед собой ладонью, разгоняя застойный дымный воздух. – Однажды, когда я работал ещё в министерстве, поехал в командировку в Киев. Там один знакомый скульптор подарил мне плошечку, так же, как и машаллах, оберегающую от сглаза. Только та плошечка не от всего сразу оберегает, а от чего-то одного... На Украине машаллахи те называют отоглядками. Я спросил: от чего же мне досталась отоглядка? Ответ был достойный, оцените: "От партийного выговора".

– Ну и как, помогла отоглядка?

– Нет, через два месяца я получил выговор. Как раз по партийной линии. За подписание контракта с недружественной страной.

– Александр Александрович, пусть это будет у вас самым большим огорчением в жизни. У всех – и у меня тоже, например, – были такие выговоры, – сказал Поплавский и Ирина неожиданно для себя покраснела она-то знала, что у Поплавского никогда не было никаких выговоров – ни партийных, ни служебных, ни профсоюзных, и вообще такой выговор в армии просто-напросто означал бы конец карьеры... Невский остро глянул на Поплавского и не сдержавшись, засмеялся – он это тоже знал, приподнял обе крепкие, с короткими пальцами руки, придавил ими воздух.

– Все, все, все, – сказал он, легонько чмокнул губами в синий стеклянный глазок и спрятал в карман. – Выпиваем по вкусному коктейлю – и за игру!

Играл он на автоматах с покерной "начинкой", составлял хитрые комбинации, пробовал блефовать, но с железом, как известно, не очень-то поблефуешь, железо обязательно обыграет человека, и выиграл, а если быть точнее, отыграл, в конце концов, лишь четвертую часть того, что заплатил за жетоны. Невский поднялся из-за автомата, крутанул кожаный, привинченный к полу стул, весело сощурил глаза:

– Ну что, батеньки и матеньки, пропиваем нетрудовой капитал, – он приподнял фирменное пластмассовое ведерко, в которое собирал жетоны, меняем это железо на лиры – и в бар. А?

– Пропиваем, – весело, поддаваясь настроению Невского, невольно уступая его напористости, – а этому танку не уступить было невозможно, тяжелую, надежно сваренную броню его нельзя было прошибить даже крупнокалиберным снарядом, – проговорила Ирина. Протянула к Невскому обе руки, попросила капризным девчоночьим тоном: – Дайте хоть подержать этот пластмассовый горшок.

Невский с грохотом встряхнул жетоны в ведерке, улыбнулся Ирине:

– Жалко отдавать, но для вас я готов на все.

Потом был бар и снова игровой зал, в котором, кажется, прибавилось народу – дыма во всяком случае стало больше, опять бар с коктейлями, шампанским и закуской, в которой Ирина не разобралась, и вновь игровой зал, где подвыпивший Невский учил состязаться с "однорукими бандитами" Ирину, Поплавского, какого-то "нового русского" с толстой пачкой долларов, едва вмещавшейся у него в руке, осторожного араба с влажными оленьими глазами, с интересом поглядывавшего на Ирину, играл сам, постоянно пополняя запас жетонов в ведерке – обменял три или четыре стодолларовых банкноты на тяжелые железные кругляки с изящным "монетным" тиснением. В конце концов все выдохлись и Невский, устало разведя руками, объявил:

– Все... финита! Пошли в ресторан пить шампанское. А потом... – в голосе у него появились придыхающие теплые нотки, – пойдем любоваться жаркой турецкой ночью, звездами, морем, портовыми огнями, пароходами, черными силуэтами пальм... Чем ещё можно любоваться? – От выпитого, от возбуждения Невский сделался многословным, лицо у него побагровело, на лбу появился пот. – В общем, вперед!

После ресторана они ходили по влажному песчаному пляжу, слушали плеск волн, следили за передвигающимися в море огнями, – несмотря на ночь и черную духоту, движение там не прекращалось, небольшой порт почти не имел свободных мест, причал был плотно забит: одни суда уплывали, другие приплывали, расходясь буквально в сотне метров от причала – похоже, Кушадасы для Турции был чем-то вроде Сочи для России.

Подвыпивший Невский неожиданно, не стесняясь Поплавского, обхватил Ирину за плечи, прижал к себе, коснулся лицом её волос. Ирина, понимая, что шеф её мужа под градусом, объяснять ему правила хорошего тона бесполезно, не отшатнулась от Невского, хотя внутри у неё возник опасный холодок, ей захотелось развернуться и уйти, но она этого не сделала. Невский что-то прошептал ей на ухо – что именно, она не разобрала, ухо, висок, волосы обдало жарким пьяным дыханием, – холодок, возникший внутри, не замедлил на это отозваться, расширился, пополз вверх. Невский отстранился от Ирины, проговорил громко:

– Пожалуй, следует выпить ещё шампанского. Пошли в бар!

Но до бара они не добрались: около большого, с мраморным окоемом и подсвеченной голубой водой, видать главного в "Имбате", бассейна обнаружили магазинчик с выставленными в витрине золотыми изделиями. Невский остановился, одобрительно постучал пальцем по толстому витринному стеклу:

– Все-таки Восток толк в золоте знает! Гораздо больше нас смыслит, где находится душа у желтого дьявола. Давайте зайдем!

Магазинчик, несмотря на поздний час, был открыт, – магазины, расположенные на территории "Имбата", вообще работали до тех пор, пока в них были способны заходить пьяные, колготящиеся обычно до самого утра посетители. Из-за прилавка немедленно поднялся молодой небритый турок в зеленой феске со шнурком и кисточкой, свисающей ему на самые глаза.

– Очень рад приветствовать вас, – лихо выпалил он по-английски мудреную фразу, потом, безошибочно угадав в пришедших "нью рашенз", спросил коряво по-русски: – Чего желаете? Кофе, чай, пиво, висики?

– Не висики, а виски, – поправил турка Невский.

– Виски, – согласно склонил голову турок.

– Таков здесь народный обычай, – пояснил Невский. – Вы, Иришечка, кажется, сегодня уже вспоминали про народный обычай? Так вот, здесь в каждой лавке вам обязательно предложат кофе, чай, холодное пиво и, как видите, даже виски. Таков народный обычай. Независимо от того, купите вы что-нибудь или нет. А потом обдерут как липку. Таков тоже народный обычай.

– А если человек ничего не покупает – обижаются?

– Они пиво с чаем заранее закладывают в расходы.

– Что хотите? – снова по-русски спросил продавец в феске. – Кофе, чай, виски?

– Не надо пива с чаем, и висики тоже не надо, – отмахнулся Невский, покажи-ка нам, зайка, вот что... – Невский задумчиво начертил пальцем в воздухе несколько восьмерок, бросил, не оборачиваясь: – Учитесь, Поплавский, делать подарки, – и, закончив рисовать вензеля, остановился на золотом, с яркими изумрудными и алмазными вкраплениями браслете, – это вот покажи нам, зайка...

Продавец, кряхтя, достал из-под стекла браслет, вложенный в прорезь коричневой бархатной подушечки, запушенной тканью, протянул Невскому:

– Это очень хорошая и дорогая вещь, – сказал он по-английски.

– То, что дорогая, вижу и без увеличительного стекла, цифры на этикетках ещё различаю, главное, чтобы она была хорошая. – Невский аккуратно освободил браслет из прорези, повернулся к Ирине: – Сударыня, вашу руку!

Та аккуратно вдела узкую кисть в браслет. Невский, ловко колупнув толстым пальцем замок, защелкнул его. Поинтересовался:

– Ну как?

– Потрясающе! – не смогла сдержать восхищения Ирина, повертела браслетом на кисти, изумруды вспыхнули яркими травянистыми светлячками, алмазы ожили, добавили игры – оранжевые, синие, красные, зеленые, фиолетовые лучики дразнили глаза, заставляя счастливо обмирать сердце.

– Нравится?

– Очень, – призналась Ирина.

– Он – ваш!

– Как?

– Очень просто. Я же сказал Поплавскому, что покажу, как надо делать подарки. Теперь ваш ход, Поплавский!

Но возможности Поплавского были не те, что у шефа, это Ирина знала прекрасно, и ей сделалось неприятно – Невский словно бы издевался над её мужем, он знал, что Поплавский не может делать жене такие подарки, и сознательно унижал его. В Ирине вспыхнула злость, но в следующий миг она овладела с собой и улыбнулась.

– Поплавского я освобождаю от подарков, – сказала она.

Невский в ответ одобрительно хмыкнул: ему понравился шахматный ход Ирины.

– Сколько стоит? – спросил он у продавца, неподвижно замершего с восторженным лицом – цветастые лучики били ему в глаза, проникали в темную глубь роговиц, вспыхивали там крохотными радостными фонариками. Невский повторил свой вопрос на ломаном английском: – Хау мани?

Продавец, не выходя из состояния задумчивости, поднял голову, перевел взгляд на потолок и проворно зашевелил губами, что-то про себя считая, романтические фонарики, мерцавшие у него в роговицах, померкли.

– Молодец, зайка! – вновь одобрительно хмыкнул Невский. – Актер Малого театра! Ну будто действительно не ведает, сколько это стоит.

Продавец хоть и знал немного русский язык, но не настолько, чтобы понять Невского. Продолжая шевелить губами, он придержал на макушке чуть было не свалившуюся фреску, прикрыл глаза.

– Ах, как держит паузу, – восхитился Невский, – вы обратите внимание – как держит паузу!

Продавец словно бы не слышал его, целиком ушел в себя. Наконец он выпрямился с решительным видом, будто, кроме благословения, получил от аллаха наказ: ободрать этих "рашен" как липку, не то не будет ему отпущения грехов, произнес жестко, действительно актерским, хорошо отрепетированным голосом:

– Тысяча восемьсот долларов!

– Для нас это – не деньги, – Невский хмыкнул, – но триста долларов ты для порядка все же скости.

– Айм сори, – продавец, придерживая на макушке феску, наклонился, сморщился, будто сердце у него прихватила боль, полногубый рот обиженно дернулся, пополз в сторону.

– Тысяча пятьсот! – твердо поизнес Невский и скрестил руки перед собой в популярном жесте: "Стоп, дальше нельзя!" – Больше не дам. Соглашайся, зайка! – Он приятельски, будто тысячу лет знал турка, подмигнул ему, затем хлопнул рукой по плечу. – Ну? Говори, что "моя твоя согласна" и дело с концом.

– "Дело с концом" – вас ист дас? Вот ит? – путая немецкие, английские и русские слова, спросил продавец.

– Дас ист – полторы тысячи долларов. Тысяча пятьсот. Гут?

Продавец снова задрал голову, угас лицом и начал по второму заходу шевелить губами.

– Сейчас мы возьмем и уйдем, – сказал Невский, – он ведь за нами вприпрыжку бросится. И пиво с "висики", по турецкому народному обычаю, что-то перестал предлагать.

– Я согласна, – по-русски, ломано, произнес продавец.

– Ах ты, моя милая, – громко захохотал Невский, восхищенно тряхнул головой, – согласна, значит? Ну тогда держи мани! Хотя надо было бы ещё поторговаться, – Невский отсчитал от пачки полторы тысячи, покосился на Ирину, – вы, Иришечка, браслетик с руки не снимайте, пусть он украшает вас. – И тут же повысил голос, всем своим телом отодвинул продавца в тень: – Ты мне сертификат давай, сертификат! – Невский потыкал пальцем в браслет.

– Йес! Но проблем! – Продавец в ответ мелко покивал феской.

Через минуту они уже снова были на улице. Пронзительно трещали цикады, сверчки, разные ночные жучки, мухи, кузнечики, мошки, прочая летающая голосистая дрянь, с моря тянуло легким низовым ветром, пахло свежестью, цветами, ещё чем-то терпким, восточным. Далеко над головой, зряче, осмысленно, будто живые, помаргивали звезды.

– Мусульманин, когда он что-то продает неверному, решает главную задачу... Она аллахом перед ним поставлена. Обмани кафира! А кафиры – это мы с вами. Неверные, то есть. Поэтому на будущее, Иришечка, учтите: сумму, которую с вас запрашивают, делите пополам, от половины отнимайте треть, и уж потом, от этой новой суммы, и торгуйтесь. Это уже будет более-менее реальная цена.

– Но вы-то не стали сбивать цену. Даже наполовину. Почему?

– Этого паренька в феске контролирует отель "Имбат", тут обмана много меньше, чем в городе, но в городе, особенно когда вы пойдете в здешний "караван-сарай", в торговые ряды, контроля такого уже не будет. В "караван-сарае" надо торговаться и торговаться...

– И все равно обманут. – Ирина засмеялась.

– Почти всегда – да. – Невский остановился, задышал шумно, обдавая Ирину перегаром. – А куда мы, собственно, идем? Я уже забыл, куда мы шли.

– Лучше всего – в номера, – сказала Ирина и, поежившись, обхватила себя крест накрест руками, словно ей было холодно, хотя турецкая ночь была тепла и романтична. – Уже поздно.

– Великолепная мысль – в номера! – одобрил Невский. – Пошли в номера, в наши славные меблирашки! Вперед с песнями и гиканьем под трехцветным российским флагом!

– Ты устала? – с непривычной нежностью в голосе спросил Поплавский Ирину, она удивленно глянула на него: давно муж не был таким размягченным, участливым. И лицо у него отчего-то виноватое...

А в общем, все понятно – ему так достается в этой жизни, в этом перевернутом мире, где нет ни одного видимого ориентира. Она поглядела на браслет, на камни, словно бы разговаривающие друг с другом, переливающиеся таинственно, неземно, качнула головой.

– Нет, не устала. Хотя... хотя есть немного. Но это не страшно, это... это ничего не значит.

– Вот и молодец! – обрадованно проговорил Поплавский, погладил её по плечу: – Ты у меня умница!

В ответ Ирина благодарно опустила глаза, поймала свет, идущий от браслета – ну какая же женщина способна отказаться от разглядывания драгоценностей? – это же целое действо, представление, это что-то такое, чему и точного названия нет, – она ощутила жалость и нежность к мужу... Прижалась щекой к его крепкому теплому плечу, замерла. Потом, очнувшись, спросила совсем не то, что хотела спросить:

– Невский – богатый человек?

– Очень, – быстро, словно бы ждал этого вопроса, ответил Поплавский. – И могущественный. С фантастическими связями.

– С фантастическими связями, – задумчиво повторила Ирина слова мужа, вновь со вздохом прижалась к его плечу, – но это его связи, его, а не наши... И...

– Надо сделать так, чтобы они были и нашими связями, – перебил жену Поплавский. – И нашими тоже, так будет точнее, – он специально сделал ударение на "и", – ты правильно подметила: "и..."

– Если честно, я хотела сказать другое: нам, в конце концов, наплевать на этого твоего... и на его связи. У нас есть гораздо большее ты и я, – Ирина отдернула дымчатую струистую занавеску на окне, обнажая черное звездное пространство, похожее на бездну, – ты и я...

– Нет, нам Александра Александровича никак нельзя сбрасывать со счетов. И тем более терять. – Поплавский погладил жену по теплой, нежно пахнущей духами голове, склонился, поцеловал в волосы. Вздохнул, снова поцеловал: – Ты хорошо пахнешь. Вкусно.

– Вкусно пахнуть может только яичница, – с неожиданной печалью произнесла Ирина.

– Ну почему же, почему же... – Поплавский попытался вспомнить, придумать, соврать в конце концов, что же ещё может вкусно пахнуть и быть вкуснее яичницы, но, странное дело, не нашелся. Он вздохнул и отстранил жену от себя. – Ты погоди, пожалуйста, немного... Я должен отлучиться.

– Куда?

– Скоро узнаешь, – Поплавский, словно дух, растворился в темноте комнаты. – Я должен сходить к Александру Александровичу, а потом...

– А потом – суп с котом.

– Вот именно. – Поплавский засмеялся, смех у него получился скрипучий, чужой, и хлопнул в темноте дверью.

Ирина осталась одна. Свет они с Поплавским так и не зажгли. И не надо было зажигать, когда за окном дышит чернотой небо, усыпанное, как светлячками, звездочками. Ирина всегда боялась ночной черноты, а здесь не боится... Ночь здесь была мягкой, мурлыкающей, ласковой.

Ночи в России совсем другие – они опасные, жестокие. Из темноты может прогреметь выстрел, разорваться граната, и вообще из любой подворотни может выскочить банда безжалостных "джентльменов удачи". Особенно свирепствуют малолетние – эти ничего и никого не боятся, поскольку знают, что их и наказать-то толком не могут. Ирина поежилась, обхватила руками плечи.

Хлопнула дверь номера. Вернулся муж, поняла Ирина. Спросила, не оборачиваясь:

– Это ты, Эдинька?

Поплавский не ответил. "Ему сейчас трудно, очень трудно, – подумала Ирина о муже. – И это ненужное соперничество с Невским. Да, нам нужны деньги... Чтобы жить, чтобы чувствовать себя людьми... – Она вздохнула. Потом коротко зевнула, прижала пальцы ко рту. – Пора спать". Решительно задернула занавеску.

– Все, – проговорила она, – пора спать... День был нелегкий.

Она ожидала, что муж отзовется, подойдет сзади, обхватит руками её плечи, лицом прижмется к её голове, зароется в волосы, прошепчет что-нибудь ласковое.

Ее действительно обхватили сзади за плечи, но это были не руки мужа...

Она вскрикнула и резко, всем телом повернулась.

Перед ней стоял Невский.

– Вы? – задыхаясь, воскликнула Ирина. – Вы?

– Да, я, – тихо, совсем не пьяным голосом отозвался Невский.

Ирина попробовала вырваться из его крепких рук – не удалось, только плечам сделалось больно.

– Вам же завтра стыдно будет! – переходя на шепот, воскликнула она: где-то Ирина слышала, что самый страшный крик – это крик шепотом и подивилась тогда точности этого наблюдения.

– Не будет, – твердо и просто произнес Невский. – Не будет стыдно.

– Вам мой муж набьет морду.

– Не набьет, – качнул головой Невский.

– Как же, как же... – она широко раскрыла рот – было нечем дышать, сердце закололо, – набьет!

– Во-первых, у него просто не хватит сил, я его изуродую, а во-вторых, мы с ним обо всем договорились.

Это прозвучало для Ирины, как выстрел. У неё подкосились ноги. Она попробовала закричать, но голос пропал, пискнуло что-то во рту и исчезло, словно она зубами прокусила воздушный шарик. Ирина уперлась руками Невскому в грудь, оттолкнула, просипела:

– Прочь от меня! Вы пьяны!

Лицо Невского странно укрупнилось, сделалось ясным, словно его осветила луна. Ирина увидела злые, расширившиеся глаза, морщины, крупно изрезавшие его лоб, редкие, мелкие, с желтоватым налетом зубы и особенно уши – мясистые, с большими пухлыми мочками.

В Ирине зажегся костер обиды, боли, которой она не ведала раньше: это что же, выходит, Поплавский предал ее? Она сомневалась в том, что было ясно, как божий день.

– Люблю, когда сопротивляются, – отрывисто, коротко засмеялся Невский, – сразу появляется вкус к победе. Не сопротивляются только куры.

– Прочь! Пр-ро-о-о... Вы пьяны!

– Возможно, – в темноте сверкнули золотые коронки, пахнуло табаком, спиртом, чем-то кисловатым и одновременно очень крепким, мужским. – Тихо, тихо, – пробормотал Невский и опять отрывисто, торжествующе рассмеялся, все равно сюда никто не придет. Ник-то.

– Поплавский.

– Поплавский сидит в моем номере, пьет коньяк и смотрит телевизор.

Ужас сжал Ирине горло, и она вновь крикнула:

– Поплавский!

– Ирочка, все, все! Не будет Поплавского, я же сказал. Он меня не ослушается, Ирочка... Все!

Ужас толкнулся ей в сердце. Она всхлипнула, из глаз её выкатились две обжигающие слезы, заскользили по щекам вниз, Невский притянул Ирину к себе, – сил сопротивляться у неё уже не было, ноги подгибались, сердце колотилось где-то в горле, сорвавшись с места, готово было выскочить, покинуть тело, – в следующий миг Невский забрался рукой сзади под вырез платья, тяжело надавил ладонью на лопатки:

– Не надо, – простонала Ирина, – ну, пожалуйста, не надо. Мне больно.

– Извините, Ирочка, я не хотел причинить вам боль, – раздался шепот Невского возле самого уха. Шепот этот проник в голову, в мозг, кисловатый чужой запах подействовал на неё одуряюще, тусклые светлячки, что внезапно зароились у неё перед глазами, сделались яркими, ослепили её, как звезды турецкой ночи, и Ирина, теряя сознание, начала медленно сползать вниз, на пол.

– Поплавский, – прерывающимся шепотом вновь позвала она. Поплавский!

Она уже не отталкивала Невского от себя, она лишь прятала от губ Невского свое лицо, глухо стонала и продолжала медленно сползать вниз, на холодный, покрытый "каменным" пластиком, всегда сохраняющим прохладу, пол. Невский сжал её крепко, больно, потянул вверх, выпрямляя тело Ирины, потом резко нагнулся и подхватил её на руки.

Ирина застонала, закричала безголосо, перед глазами полыхнул жаркий красный огонь, будто в неё стреляли, и Ирина полетела вниз, на дно глубокой пропасти.

Она ожидала удара, ошеломляющей боли, взрыва, который разорвет её тело на части, но вместо этого упала на что-то мягкое, пухлое. Она вновь застонала, но стона своего не услышала.

Сверху на неё навалился всем своим тяжелым коротконогим телом Невский, дохнул горячо, и Ирина почувствовала, как ей делается дурно.

Где-то далеко-далеко, может быть, даже не в Турции вовсе, глухо вздыхало, постанывало погруженное в сон море, слышался чей-то беспечный смех, из соседнего корпуса донеслась восточная, с характерным подвыванием мелодия, потом все стихло.

Поплавский пришел поздней ночью, часа через два. Ирина лежала в постели и плакала. Одна, в страшном ватном сумраке, который не мог одолеть слабенький ночничок, прикрепленный к стене, – опустошенная, не способная даже пошевелиться. Единственное, что она могла делать, – плакать. Только плакать.

Внутри все болело – Невский добился своего. Неверно считают, что если женщина не захочет отдаться – мужчина никогда не возьмет её. Это все сказочки для малолеток. Женщина слаба, хрупка, совершенно не защищена перед мужчиной, тот может над ней легко надругаться, – и если не вмешается другой, такой же сильный человек, женщина обречена: она будет сломлена, смята.

– Попла... Поп... Поплавский... – Ее лицо, мокрое от слез, было бумажно-белым, даже растрепанные, разбросанные по подушке волосы тоже были мокрыми. – Ты меня предал, Поплавский!

Он сел на койку, потянулся к Ирине рукой, та испуганно отдернулась от него, отодвинулась к стенке.

– Ты, ты, ты... – задыхаясь, она попыталась что-то сказать, но не могла – не получалось.

– Иришечка, ты пойми... Так надо... так было надо. – Поплавский жалкий, совершенно не похожий на прежнего Поплавского, опять потянулся к ней. Ирина больно вжалась спиной в стену, боясь его прикосновения. – Иначе, понимаешь... Иначе нам не выжить. Он бы меня уволил. Понимаешь? Прости меня, Иришечка!

Он неожиданно ткнулся головой в подушку, плечи его задрожали. Поплавский плакал. Громко, навзрыд, захлебываясь слезами. Он понимал все, как сейчас все понимала и Ира.

Поплавский плакал, трясся всем телом, выгибался, словно раненый, а Ирина лежала рядом и слушала его. Не было в ней ничего – ни сочувствия к мужу, ни жалости, ни боли, ни ненависти – одна пустота. Она словно бы переродилась, постарела за два часа на много лет. Она понимала, что на смену её неожиданному спокойствию очень скоро придет равнодушие – ей будут одинаково безразличны и муж – отставной козы барабанщик, и его хваткий шеф, не пропускающий, судя по всему, ни одной юбки.

Может быть, он бросается даже на кошку в подворотне, кто знает...

Главное было не это, главное, чтобы на выжженном, вытоптанном, испохабленном участке её души появилась бы хоть какая-то зелень, живые ростки, завязь, что поможет ей оттаять, прийти в себя, выжить.

Еще десять минут назад она ненавидела своего мужа, в голове у неё не укладывалось, как же он мог продать её этому сопящему кабану... как его фамилия? Волжский, Ладожский, Яузский, Обский, Двинский? Речная какая-то у него фамилия... Или рыбная. Или... Она вздохнула, прислушалась к плачу мужа и снова вздохнула.

Можно, конечно, сейчас вести себя по-разному. Можно надавать мужу пощечин и потребовать, чтобы он немедленно отвез её в аэропорт и посадил на самолет, – и плевать, куда идет этот самолет, в Карачи или Париж, в Киев или в Рио-де-Жанейро, главное – уехать и никогда не видеть этого города, Турции и вместе с ней Поплавского; можно было просто вырубить мужа из сознания, как ненужную вещь, и демонстративно перекочевать к человеку, которому он её подсунул, – в рыбно-речные объятия и насладиться страданиями предателя; можно было потребовать компенсацию – и они выложили бы её оба, как миленькие; можно было покатиться по наклонной плоскости и только тем и заниматься, что наставлять Поплавскому рога; можно было... все можно было бы... Но хватит! От этих "можно было" в ушах уже звенит, а сердце сжимает холодными липкими лапами тоска, тяжелая и студенистая, как медуза. И если она сейчас не остановится, то...

Муж продолжал всхлипывать. Она вздохнула.

И что же будет, если она сейчас не решит, что делать. Застрелится, утопится в какой-нибудь грязной луже, растворится в воздухе, заснет и не проснется – что произойдет? Этого Ирина не знала. И заскулила тихо, тоскливо, стиснув руками лицо и мерно раскачиваясь на постели.

Взглянув на неё невидяще, жалко, Поплавский снова опустил голову на подушку, затрясся, задергался в схожих с конвульсиями рыданиях. Потом стих, будто вырубился – не слышал теперь ничего, не видел. Потом приподнялся на подушке и, униженно моргая заплаканными глазами, попросил:

– Ир, не уходи от меня, пожалуйста! Не покидай меня! – Опять тяжело опустил голову на подушку.

Когда они вернулись в Москву, Невский выполнил свое обещание – ввел в штатное расписание новую должность зама: раньше у него были три заместителя, теперь стало четыре. Четвертый, Поплавский, был назначен замом по пыли, воздуху, хорошему настроению, солнцу, температуре воздуха в Москве и окрестностях, по смене месяцев: январь обязательно должен был сменяться февралем, а февраль мартом; по смене времен года, по обязательной смене дня ночью и никак не наоборот, – и чтобы никакого мухлежа, никакой халтуры.

Он добился того, что хотел. Иногда он застывал у себя в кабинете, погружался в свои мысли, глаза у него светлели, делались детскими, чужими, но трудно было поверить, что поседевший и раздобревший, с рано обозначившимся брюшком, Поплавский был тоже когда-то ребенком, казалось, он таким и родился. Те, кто случайно или по служебной нужде заходили в эту минуту в кабинет, поспешно выдавливали себя назад и беззвучно закрывали за собой дверь. Поплавский знал, что должность его – пятиминутная, он в любой момент может оказаться на улице.

На что в таком разе они с Ириной будут жить? На браслет, который Александр Александрович подарил Ирине в милом, но так стремительно стершемся из памяти турецком городке, на воспоминания о незапятнанном прошлом, на накопления, которых у них нет?

В любую минуту в его кабинет может войти Невский и, иронично поблескивая золотыми коронками, спросить:

– Ну что, марксист-ленинист?! Отчитайся-ка передо мною за проделанную работу, пора решать, даром ты ешь мой хлеб или не даром?

А за что конкретно он будет отчитываться? За перемещение облаков в небесной выси? За содержание кислорода в атмосфере?

И тогда в их конторе появится приказ о сокращении должности зама директора по "пыли". Ждать осталось недолго, совсем недолго, он это чувствовал...

А не послать ли все к такой-то маме, не намылить ли веревку пожирнее и не просунуть ли в неё голову? Поплавский нерешительно двигал нижней, окаменевшей челюстью, словно после уличной драки проверял, целы ли у него зубы, вздыхал тоскливо и поднимал глаза к небу: молил Бога, чтобы этого не произошло. И ещё молил, чтобы от него не ушла Ирина.

А НА ЭЛЬБРУСЕ ИДЕТ СНЕГ

Узнал Солонков о том, что болен, случайно – проходил обследование в писательской поликлинике, находящейся в "Дворянском гнезде", как в Москве называют район, примыкающий к станции метро "Аэропорт", на Ленинградском проспекте. Неожиданно для себя стал свидетелем разговора двух молодых лаборанток. Они обсуждали его анализ крови.

А поскольку лаборантки не знали Солонкова в лицо, то выдали, как говорится, полную информацию – у Солонкова было белокровие. Оглушенный тем, что услышал, Солонков приехал домой, вытащил из холодильника бутылку "Столичной", ноль семьдесят пять, трясущимися пальцами распечатал её, налил себе полный стакан и залпом выпил.

Вкуса сорокаградусного напитка не почувствовал, будто пил обычную воду. Такое бывало с ним в горах. Однажды в альпинистском походе они попали в пургу. Они уже замерзали совсем, не могли говорить, когда старший группы отстегнул от пояса солдатскую, обтянутую шинельным сукном литровую флягу и пустил её по кругу. Во фляге был чистый спирт. Солонков сделал несколько глотков, это было много, очень много, в иные разы его просто свалило бы с ног, а тогда он ничего не почувствовал, даже не ощутил, как обожгло внутри.

Так произошло и с холодной "Столичной". Солонков даже не понял, водка это или вода. Налил второй стакан, до краев, также залпом выпил. Опять ничего. В голове чисто, пусто, в ушах, в висках далекий, слабенький звон, а в сердце тоска. Пронзительная, оглушающая тоска.