Текст книги "Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Я-то написал, – перебил его Малыхин. – Давай, пиши. Вот тебе ручка и лист бумаги.

– Предусмотрительный, – посерев лицом, пробормотал Куроедов, взял дрожащими пальцами ручку и сложенный вчетверо листок, вскинул глаза на солнце, путающееся в зловеще-черных макушках сосен.

Он знал, что должен появиться человек и разрешить все его проблемы, но человек не появлялся. "Где же он, где?" – почти кричал про себя Куроедов. Коряво, непослушной рукой, он написал записку, отдал Малыхину, взял у него "свою", прочитал и, сжав губы, спрятал в карман.

Где-то вдалеке послышался шум мотора. Лицо Куроедова посветлело, он едва сдержал в себе желание помчаться навстречу машине. Увидел джип, пробирающийся сквозь кусты. Хотел крикнуть: "Я здесь!" – но удержался. Джип промелькнул среди деревьев и исчез. "Паренек" никак не мог найти место дуэли...

Малыхин тем временем открыл кейс, там лежали спортивные пистолеты, такие знакомые по тренировкам, с потертыми щечками и стволами, с царапинами, историю каждой из которых знали они оба. У всякого оружия есть романтическая история.

– Выбирай любой, – сказал Малыхин.

У Куроедова мелькнула встревоженная мысль: "А вдруг у моего окажется подпиленной мушка?" Он протянул руку к одному пистолету, потом к другому, затем снова к первому. Малыхин, насмешливо щурясь, ждал, он понимал, что происходит в душе его соперника.

– Не бойся, подставки нет, – сказал он. – Бери любой. Оба нормальные.

Куроедов взял один из пистолетов, подкинул его в руке, и, выжидательно поглядев по сторонам, произнес почему-то шепотом:

– Этот.

Малыхин согласно кивнул, отсыпал себе в руку полпачки патронов, остальные в коробке отдал Куроедову. Произнес с легкой усмешкой:

– Стреляться будем до тех пор, пока один из нас не будет убит.

– Может, до первой крови? – спросил Куроедов. – В старые времена, когда Лермонтов дрался под Машуком, стрелялись до первой крови.

– Ты можешь до первой крови, а я – пока не убью, – жестко проговорил Малыхин. Обернулся – где-то неподалеку вновь раздался рокот хорошо отлаженного автомобильного мотора. Не хватало, чтобы их кто-нибудь увидел. Достал из кармана монету-двухрублевку. – Орел или решка? Кто угадает, будет первым.

Гриша Куроедов облизнул губы – тут тоже может быть подвох, обеспокоенно дернул головой – джип опять проехал мимо и исчез. Что же выбрать: решку или орла?

Он не знал, что Малыхин уже решил: он не будет стрелять в Куроедова вообще. Малыхину не хотелось жить. Но и покончить с собою он не мог слышал, что это великий грех, что людей, покончивших с собой, даже не хоронят на кладбище, а выкапывают могилу за оградой. Пусть уж лучше его убьет Куроедов. А Ирка... Ирка пусть поплачет, хоть чуть-чуть...

– Орел или решка? – повторил он вопрос.

– Решка, – облизнул губы Куроедов.

Малыхин швырнул монету вверх, она шлепнулась в рыжую сопревшую хвою.

– Орел, – спокойно констатировал Малыхин. – Мой выстрел – первый.

С удовольствием отметил, что у Куроедова затряслась нижняя губа.

– Стреляться предлагаю с двадцати шагов, – сказал он, не пряча усмешки.

– Давай переиграем, – потребовал Куроедов. – Ты сшельмовал, когда бросал монету.

– Давай переиграем, – спокойно согласился Малыхин, ему было все равно. – Орел или решка?

– Орел! – голос Куроедова вновь дрогнул: он боялся – вдруг на этот раз выпадет решка, вытянул шею, прислушался к мерному жужжащему звуку мотору: и чего этот гад телится, рыскает, плутает и вообще даром жрет отцовский хлеб – он давно должен был сидеть на ветке со снайперской винтовкой. Рот у Куроедова вновь горько поехал в сторону, и он повторил: Орел!

Малыхин бросил монету, она взвилась вверх и почти бесшумно приземлилась на пухлую рыжую хвою. Куроедов побледнел, впился глазами в дольку. Лицо его обмякло.

– Орел, – прошептал он, не веря своему счастью.

– Да, – подтвердил Малыхин.

Больше всего сейчас боялся Куроедов, что Малыхин потребует снова перебросить монету – третий, решающий, как и положено в спорных случаях, раз, но Малыхин спокойно и отрешенно глянул на соперника и произнес одно только слово:

– Стреляй!

Куроедов, кусая губу, несколько раз поднимал пистолет и, чувствуя, как трясется рука, опускал его. Он боялся нажать на спусковой крючок. Не потому, что первый раз стрелял в живого человека, а потому, что опасался промахнуться. Он никогда не думал, что так трудно сделать простое движение пальцем. Ноги у него устали, дрожали, свело икры, губы тряслись. Он не знал, кому молиться в таких случаях, а то бы непременно помолился. По лицу густо тек пот, в ушах звенело. Впрочем, сквозь звон он все пытался уловить совсем уже стихший рокоток джипа – хваленый отцовский подопечный, похоже, решил объехать весь Грязный бор.

Наконец Куроедов задержал дыхание, закусил нижнюю губу, сильно, до крови, и нажал на спусковой крючок. Выстрел был гулким, сильным, ствол пистолета здорово задрало вверх, и Куроедов в ту же секунду понял: он промахнулся.

Пуля с гулким звуком пропорола воздух рядом с головой Малыхина, обожгла жаром щеку и защелкала по веткам, срезая одну за другой. Малыхину показалось, что голова у него дернулась, уходя от пули, но на самом деле он не шелохнулся.

– А-а-а! – закричал Куроедов отчаянно, чувствуя, как страх, обварив у него все внутри, родил такой приступ боли, что от неё могло остановиться сердце. – Ты мне подсунул пустой патрон. А-а-а!

– Неправда, – спокойно, выждав, когда Куроедов замолчит, ответил Малыхин. – Патроны у нас одинаковые. Фабричные.

– А-а-а! – вновь закричал Куроедов. Он выхватил из кармана пачку с патронами и судорожно заперебирал пальцами, словно бы проверял "маслята" на пригодность.

Малыхин поднял пистолет, и крик застрял в горле Куроедова. Он понял: это все.

В следующий миг губы у него жалобно дернулись, но сползли в сторону, в уголках проступили пузыри, и он замахал рукою:

– Не-е-ет!

Он не верил в свою смерть и одновременно боялся.

В ответ Малыхин лишь усмехнулся. Куроедов, облизывая языком губы, торопливо выколупнул из пачки патрон и, передернув затвор пистолета, загнал его в ствол. Хоть руки у него и тряслись, движения были точными, автоматическими, как на соревнованиях.

Малыхин медлил, не стрелял; в плоских от напряжения глазах Куроедова появилась надежда: может, он успеет выстрелить раньше. Ведь законы дуэли, всякое там благородство и прочее, что предусматривают правила дуэли, – все это осталось где-то в прошлом. Главное сейчас для Куроедова было – уцелеть.

А благородство – это для тех, кто ни шута не смыслит в жизни, не знает её вкуса, не умеет добиваться цели.

Малыхин наслаждался последними секундами своей жизни, он не думал, что они могут быть такими радостными, такими сладкими.

Кося глазами на руки Григория – тот уже передернул затвор, Малыхин с шумом втянул в себя воздух, прополоскал им рот, будто водой, – дурацкая привычка. Поднял пистолет и выстрелил в воздух.

Пуля с мокрым чавканьем влепилась в макушку сосны и застряла в ней.

Вот и все. Он не хотел жить, но не смог убить себя. Пусть за него это сделает старый приятель Гриша... Без Ирины жизни ему все равно нет. Он ободряюще улыбнулся Куроедову, – глаза у того сделались круглыми, удивленными. Он не понимал приятеля.

В следующий миг Куроедов выстрелил. Малыхин услышал выстрел, но того, как вошла в него пуля, не почувствовал. Пуля откинула его от места, где он стоял, на землю Малыхин упал уже мертвым.

Родители Сережи заявили о пропаже сына, милиция пробовала его искать, даже дала объявление в газете, но тело найти не сумела. Дело было закрыто. Куроедову-старшему удалось, что называется, спрятать концы в воду, все сделать так, чтобы от происшедшего осталась лишь людская молва. И никаких других следов.

А людскую молву, как известно, к уголовному делу не подошьешь...

ШАГ НА ПЛАХУ

У старика Сергеева была отличная квартира, расположенная в спокойном, тихом проулке, похожем на кривую турецкую саблю, спускающемся от улицы Чехова, известной каждому москвичу, к хамовато-шумному, напоенному резиновой вонью, дымом и человеческим потом Садовому кольцу, которое было названо каким-то умником Садовым за то, что там пахло яблоками и, возможно, когда-то хорошо росла антоновка. Но это было когда-то, сейчас в такое совершенно не верится, и полчаса, проведенные на Садовом кольце, оборачиваются для каждого отчаянной головной болью.

Получил Сергеев эту квартиру, вернувшись с войны при парадных майорских погонах, с полным набором орденов – ему, кажется, выдали все, что чеканил тогда Монетный двор, как номерное предприятие, работавшее, как и все, на войну. Имел майор и вожделенную золотую звездочку, мечту всех солдат и офицеров. Звание Героя Советского Союза он заработал за освобождение Праги. Как героя его и ублажили квартирой. Сначала за каждый орден платили деньги, платили даже за медали, такие, как "За отвагу", приравненные к орденам, а потом перестали. Но квартиру он все же получил, успел – ордер ему поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. Как у Ильфа с Петровым.

Пошли годы работы – очень напряженные, когда он забывал про время, Сергеев любил работать, не отлынивал ни от какого дела. Был и на командных высотах, к которым, впрочем, не стремился – особенно по партийной части, поскольку общественной работой заниматься не любил и не умел: был и исполнителем, не рядовым, правда, а с теми же "майорскими погонами", если армейское звание перевести на гражданский лад. Вообще-то, поднявшись однажды на командирскую ступеньку, упасть с неё он мог, только угодив в тюрьму.

Такова была система, и Сергеев считался её надежным винтиком. Впрочем, не только Сергеев, было много других – Ивановых, Петровых, Сидоровых... Все эти винтики, шпунтики, шестеренки, колесики цеплялись друг за друга, крутились, и машина работала. Это было божественное время, имеющее чуть пьяноватый привкус, – запах хмеля, брожения, победы не выветривался, и сильному, с ладным телом, умелому Сергееву казалось, что молодость вечна, старость никогда не наступит. Но старость все-таки наступила.

Она подобралась внезапно, как опытная разведчица, подползла по-пластунски, обозначилась вначале дворянской хворью, о которой Сергеев читал только в книгах, – "люмбаго", потом ревматизмом, затем аритмией и так далее. В общем, пошло, покатилось – не остановить, и очнулся Игорь Иванович Сергеев уже стариком. Окончательно он понял это в тот момент, когда сидел за столиком, накрытым куском старого зеленого сукна, пропахшего нафталином и мышиным пометом, в одной руке держал почетную грамоту древнейшего образца – с Лениным в правом углу и красным знаменем в левом, в другой букет цветов, среди которых выделялись желтые тюльпаны. Он глядел на эти тюльпаны и болезненно морщился: "Желтые цветы – это что, к измене?"

И что-то сосущее, противно холодное подползало изнутри к горлу, мешало слушать выступающего директора – загорелого громилу, каждый месяц ездившего отдыхать на Майорку, Гавайи и даже на Сейшелы, но это не смущало его, когда он платил своим подопечным зарплату, которой едва хватало на хлеб и воду.

Директор умел говорить, слова находил такие, что они у иного некрепкого гражданина вызывали слезы умиления. Сергеев сам не раз заслушивался речами директора и впадал в некое наркотическое забытье, а потом, очнувшись, удрученно качал головой: надо же!

Выйдя на пенсию, он сразу же ощутил острую нехватку денег. То, что он припас на старость, в два приема было обращено в труху: первое уничтожение проделал премьер Павлов, второе – премьер или полупремьер Гайдар. Старого Гайдара Сергеев почитал, в сорок первом даже встречался с ним под полуокруженным Киевом, молодого не знал вообще и слышать о нем не слыхивал. Но после того что молодой Гайдар сделал с его деньгами, перестал уважать и старого Гайдара.

– Что нам делать, Игорь? – поинтересовалась как-то утром жена. Денег у нас не то что на колбасу, даже на воду скоро хватать не будет...

Покрутив головой, будто ему что-то мешало дышать, Сергеев крякнул привычно, как на работе, когда ему что-то не нравилось, – подумал, что кряканье здесь неуместно, покашлял, освобождаясь от пробки, внезапно закупорившей горло.

– Надо потерпеть, Ирина, – сказал он.

– Сколько?

– Если бы я знал, если бы я знал...

– А кто это знает? – Женщины, когда уверены, что они правы, обычно наливаются упрямством питбультерьера, перестают следить за своими словами и больно бьют. Логика у них в таких ситуациях бывает просто неотразимая.

Сергеев широко провел рукою в пространстве – жест был неопределенный, что немедленно вызвало гнев у жены.

– Ага, выходит, знает только правительство...

– Наверное, – вздохнув, согласился Сергеев.

– Да пока оно что-нибудь придумает, мы умрем и от голода вспухнем!

– Так не бывает, – невольно усмехнулся Сергеев, – вначале вспухают от голода, а потом умирают. И то такое бывает не у взрослых – только у детей.

– Надень парадные штаны, железо на грудь нацепи, сходи куда-нибудь, побрякай там медалями.

– Я за это железо, между прочим, четыре дырки в теле ношу, – голос Сергеева сделался горьким, – слишком пренебрежительно ты относишься к немецкому наследству. Горбачев, например, так к нему не относится.

– Этот лысый пряник?

– Пятнистый пряник.

– Да чихать я хотела на лысого и на пятнистого! Он за свое ответит придут люди и спросят... Нам есть нечего, Игорь! Десяток куриных яиц, которые размером меньше голубиных, ныне стоят столько, сколько раньше стоили "жигули". Это мыслимо?

Судя по всему, жену так просто не остановить.

– А то, что стариков кладут в землю в полиэтиленовых пакетах вместо гробов – мыслимо?

– Довели страну, – Ирина Евгеньевна не заметила, как повторила жест мужа – так же широко и неопределенно обвела рукою пространство, словно бы призывая в свидетели весь мир, – вот правителей мы себя избрали!

– Это ты избрала, я на выборы не ходил. – Сергеев поморщился оттого, что в груди стрельнуло холодом, пошевелился и ещё раз недовольно поморщился: услышал внутри скрип собственных костей – к старости все начало трещать, скрипеть.

Ирина Евгеньевна не услышала его.

– Нахапали себе столько, что деньги изо рта, из носа, из ушей торчат, и все доллары, доллары, доллары! Зеленые... – Она хмыкнула. – Надо же, долларам название придумали, как щам – зеленые! Хапать ртом уже не могут, так хапают задницей... Бедная Россия!

– Не такая уж она и бедная, если её столько грабят, никак до конца разграбить не могут. Американцы взяли нас без боя – то, чего никто сделать не мог. Долларом одолели, куда ни пойдешь, всюду эту... щи! Щи в палатке, щи в магазине, щи в железнодорожной кассе. Только баба Маня в какой-нибудь брошенной деревне, в которой осталось шесть дворов, не знает, что такое зеленые американские щи. Тьфу! А где взять эти щи, если их не выдают на пенсионную книжку? – Сергеев произносил эти слова, совсем не надеясь, что их услышит жена. Она, когда начинала говорить, то глохла, будто тетерев на току. Так оно и было, Ирина Евгеньевна выступала в привычном для себя жанре монолога.

– ...наедятся наши правители и укатят в заморские края! – Ирина Евгеньевна закончила на вдохновенно-возвышенной ноте: – Здесь им делать нечего, они боятся народа... Да и лиха беда начало: под суд могут угодить. А тюремную баланду после тройной и пятерной архиерейской ухи хлебать не светит...

– Ирка, Ирка, мы безнадежно с тобой устарели, – с грустным пафосом проговорил Сергеев, – мы с тобой – продукт прошедшего времени.

Это Ирина Евгеньевна услышала и, оборвав свою речь, безмолвно опустилась на стул. Откинула каштановую прядь без единого седого волоса, она вообще выглядела много моложе своих лет, и Сергеев любил её такую – не поддающуюся времени, упрямую, с твердо сжатым красивым ртом и совершенно невыцветшими молодыми глазами, полными решимости и ещё чего-то такого, чему и названия нет, что всегда было для Сергеева тайной, ибо, несмотря на все свои заслуги, геройское звание, Сергеев ничем не выделялся среди других и обладал теми же слабостями и недостатками, что и все остальные мужчины. Он подумал о том, что, пройдя немалый путь вместе с женой, так и не понял, не познал её сути. И вообще женщина – существо непознаваемое. Вещь в себе, без каких-либо внешних признаков, характеризующих внутреннюю суть.

Сергеев любил её ещё с войны, когда к нему в батальон прислали девчонку – младшего лейтенанта с санинструкторской брезентовой сумкой на боку, девчонка вытянула его, беспамятного, грузного, с простреленной грудью из пекла и доставила в санбат, оттуда Сергеева забрала машина полевого госпиталя. Они должны были бы расстаться, капитан Сергеев и младший лейтенант Стапикина, по всем законам их должна была разбросать в разные стороны война, которая ещё не закончилась, но они оказались сильнее войны...

– Игорь, как мы будем жить? – жалобно спросила Ирина Евгеньевна. Голос её – словно пуля – вошел в его тело. Сергеев даже ощутил, как у него перехватило дыхание.

Если бы он знал, как выжить в родной стране, ставшей чужой, то давно бы занялся этим и они хлебали бы ложкой зеленые щи из американских долларов, но все способы, известные ему, для выживания не подходили. Способы эти запретные – обман, подлог, спекуляция, воровство и так далее, все было не для него.

– Ладно, надену ордена, схожу кое-куда, – глухо, делая усилие, чтобы подняться, произнес Сергеев.

Поход его ничего не дал – в руке Сергеев принес смятые в комок две кредитки, пахнущие водкой и кислой капустой. Видать, долго находился в злачном месте, раз насквозь пропитались духом еды и выпивки.

– А унижений-то, унижений, знаешь, Ир, сколько? – Он ударом пальца отбил бумажный комок к жене, – в голосе его прозвучало что-то слезное, незнакомое, прежде не звучавшее, и Ирина Евгеньевна невольно вздрогнула.

Подошла к мужу, как маленького, погладила по голове.

– Седой мой, весь седой, – прошептала она нежно, – мой комбат! Не надо, больше никуда не ходи... Не будем ни перед кем унижаться. – Шепот её сошел на нет, угас, она всхлипнула, но в следующий миг взяла себя в руки. Не надо больше никуда ходить, Игорь... Тебе не надо, а я попробую. Если удастся, то удастся, если не удастся – переживем и так. Миллионы живут так же, как и мы. И ничего – держатся. Проживем.

– Эх, устроиться бы куда-нибудь на работу, – обреченно, совсем расклеенно – неудачный поход раздавил его, – в газетный киоск, может быть...

– Хороша страна, которая героя, пролившего за неё кровь, сажает на старости лет в газетный киоск...

– А что делать?

– Пока ничего! – Ирина Евгеньевна старалась говорить как можно мягче, чтобы не добавить синяков мужу – тому и так досталось: Сергеев едва дышал от побоев. – Эх, комбат ты мой, комбат. Лучше бы мы с тобою погибли на войне и остались в глазах других всегда молодыми, счастливыми. Ан нет, останемся в памяти развалинами, дожившими до нищеты. Но нищими нам с тобой, Игорь, быть никак нельзя!

В ответ Сергеев лишь красноречиво развел руками, дернулся, словно бы его ударили током – одно плечо резко приподнялось, другое безвольно опустилось, и у Ирины Евгеньевны, засекшей это движение, в висках заплескался шум.

Наутро она оделась во все лучшее, что у неё было, сказала Сергееву: "Через пару часов я вернусь", и ушла из дома.

Вернулась она раньше, чем обещала, в сопровождении молодого румяного человека, пахнущего хорошим одеколоном, причесанного, будто на журнальной картинке – волосок к волоску, подошла к Сергееву и неожиданно, как в молодости, прижалась к нему, шепнула на ухо:

– Все будет в порядке, Игорь! Доверься мне! – потом повернулась к молодому человеку, у которого оказалась очень приятная, мягкая улыбка: Знакомьтесь, это мой муж, Герой Советского Союза Игорь Иванович Сергеев. А это, – она развернулась, повиснув на локте Сергеева, – это Игорь, человек, которого послало нам само провидение, сама судьба, он твой тезка, тоже Игорь... Игорь Дмитриевич Коронатов.

– Можно просто Игорь, – скромно предложил молодой человек, учтиво и старомодно, будто чиновник прошлого века, поклонился Сергееву. – Если можно, называйте меня по имени, без отчества, иначе я буду чувствовать себя неудобно. Вы – прославленный человек, вас знает вся страна...

– Ну уж, вся страна, – не выдержав, хмыкнул Сергеев и, увидев, что молодой человек вспыхнул, будто красное солнышко, на румянец наполз ещё румянец, загустел, стал бордовым, крепким, словно по лицу его прошелся мороз, замахал руками: – Да ладно вам, Игорь, полноте, какая страна? Вы уж не обижайте меня, старика, и не обижайтесь сами, если я что не так скажу.

– Я это... я совершенно честно, Игорь Иванович, – молодой человек прижал к груди руку, жест был искренним, подкупающим, – я вашу фамилию ещё в школе, когда был пионером, слышал, а потом в институте, когда учился, ходил на встречу с вами. Очень интересная была встреча.

– Я очень рад, Игорь, очень рад, – неожиданно растроганно пробормотал Сергеев, – вашу руку, пожалуйста. Вы в каком институте учились? – спросил он, ощутив приятную крепость руки молодого человека. Он не любил, когда рука парня оказывалась как мягкая лепешка – ни костей, ни мускулов, один только пот, – этот молодой с подкупающей наружностью явно занимался спортом, на таких ребятах мир держится...

– В энергетическом... – ответил Игорь.

– Да, было, – подтвердил Сергеев, – я действительно выступал там. В клубе...

– В клубе, – радостным эхом откликнулся молодой человек.

– Ну вот, видите, как много у нас общего! – Ирина Евгеньевна высказалась не совсем точно, как-то слишком по-деловому, в духе современных хлыщей, привыкших из воздуха добывать деньги. Сергеев это засек и поморщился. От острого взгляда Ирины Евгеньевны реакция мужа не укрылась. Она, успокаивая мужа, ласково, как когда-то давно, прижалась своим хрупким плечом к твердому плечу мужа. – Ты не представляешь, как нам повезло. Игорь представляет фирму, которая, в отличие от современных рвачей, занимается благотворительностью...

– Благотворительностью? – машинально переспросил Сергеев, в воздухе возникло эхо и исчезло. Сергеев подобрался, как на фронте, когда поднимал своих бойцов в атаку, глаза посветлели, но преображение это было секундным, через секунду все вернулось на круги своя и Сергеев стал прежним Сергеевым – усталым, старым, загнанным, вызывающим жалость. И почему он зацепился за это вынырнувшее из глубины времен словцо "благотворительность"?

– Да, Игорь, благотворительностью, – подчеркнула Ирина Евгеньевна, что тебе в этом не нравится? – В её движениях появилась молодая поспешность, даже некая суетливость.

– Просто так. Благотворительность – творить на благо, творить во благо... В пору нашей молодости таких слов не было, хотя слово это старое.

– В общем, мы с тобою будем жить нормально, ни в чем не нуждаясь, сказала Ирина Евгеньевна, – и поможет нам в этом Игорь и его фирма.

Все было просто. Квартира у Сергеевых была приватизированная, то есть ставшая теперь личной собственностью, вещью четы Сергеевых, как мыльница в ванной, как книги, как мебель, как болотные сапоги, которые Сергеев раньше брал с собою на рыбалку, – эта "личная вещь" и интересовала румяного, приятно смущающегося Игоря и его фирму, носившую то ли греческое, то ли древнееврейское название.

Поскольку у Сергеевых детей не было – природа не одарила их самым сокровенным, а наследника из детского приюта они не брали – можно было жестоко промахнуться, – то и квартира, когда будет завершен их земной путь, вновь, как и при Советах, отойдет государству, что никак не устраивало молодого Игоря и его фирму. Фирма предлагала Сергеевым следующее: она берет на себя все опекунские заботы по семье Сергеевых до конца их дней, обеспечивает деньгами, мясом, кефиром, отдыхом раз в году на юге – в Сочи у фирмы имелся свой санаторий, хлебом, оплачивает счета за электричество и газ – в общем, делает все, чтобы Сергеевы ни в чем не нуждались, и требует от них только одного – даже не требует, а просит – чтобы они завещали свою квартиру фирме.

– Ну как? – с медовым торжеством в голосе спросила Ирина Евгеньевна.

– Не знаю, – неуверенно приподнял одно плечо Сергеев, – надо бы это дело обкашлять...

– "Обкашлять, обкашлять!.." – не стесняясь молодого человека, передразнила мужа Ирина Евгеньевна.

– Ну, если тебе не нравится слово "обкашлять", то, как говорили в молодости, когда шли от Варшавы на Прагу: "пшепшечить и зашвандить"!

– Ну и словечки у тебя! – укоризненно склонила голову Ирина Евгеньевна, причмокнула губами, превращаясь в юную младшую лейтенантшу. Преображение промелькнуло, словно солнечный луч, и тут же исчезло, не успев даже родить в душе Сергеева тоскливый отклик, – а он по своему прошлому тосковал, и чем дальше в старость – тем острее, мучительнее.

– Мы торопить не будем. – Молодой человек по имени Игорь поднял обе руки, зарделся больше обычного. – Единственное, не затягивайте надолго. Потому как предложений у нас много и на все мы откликнуться не сможем. Просто не сумеем. Поэтому главное – не опоздать.

– Мы с мужем все обсудим, – Ирина Евгеньевна сурово глянула на Сергеева, и он ощутил себя неожиданно маленьким, беззащитным, – обкашляем все, как он выражается в духе рыцарей подворотни, и дадим вам знать.

– Только не затягивайте, пожалуйста! – повторил Игорь.

– Завтра же позвоним по телефону. – В голосе Ирины Евгеньевны возникла железная интонация: можно было не сомневаться – завтра она позвонить этому молодому человеку. Сергеев, стесняясь своего румянощекого тезки, вздохнул и опустил голову.

– Как его фамилия? – спросил он, когда молодой человек ушел. Чего-то я не запомнил...

– А что, это имеет какое-то значение?

– Ты как в Одессе – вопросом на вопрос...

– Коженатов, кажется... Нет, Куропатов. Точно – Куропатов. Чем тебе не нравится его предложение?

– Не знаю, – откровенно признался Сергеев.

– Что, внутренний голос не дает покоя? Нашептывает? Если мы не примем этого предложения – сдохнем, извини за резкость, от голода. Мы же выброшены с тобою на помойку, Игорь, разве ты этого не ощущаешь? С нами проводят эксперимент, какой не проводили ни с кем в мире.

– Слишком эмоционально, – не выдержав, отозвался Сергеев.

– Да мне чихать, как это звучит – эмоционально или не очень, – мне важно другое: как жить дальше? Кто ответит на этот вопрос? Лысый пряник, автор бессмертного высказывания: "Кто есть ху"?

– Ху есть кто.

– Какая разница! Это речь необразованного человека, комбайнера.

– Прицепщика.

– Что ты мне все время палки в спицы вставляешь? – Ирина Евгеньевна к старости лет стала быстро заводиться, ей совершенно не требовалось время для разгона. Сергеев, видя это, часто уступал в споре, пятился назад, потом с грустью отмечал это. На этот раз он решил не пятиться.

– Разве? – спросил он с непривычной для себя и жены насмешливостью. Комбайнер – это техническая знать, аристократ, а прицепщик – необразованный рабочий.

– Вернемся к нашей сельхозпродукции, – несколько обиженно, но по-прежнему напористо произнесла Ирина Евгеньевна – к нашему мясу, к кефиру. Что же плохого в предложении этого человека? Игоря, который Коронатов? Я точно вспомнила его фамилию – Коронатов.

– Я же сказал, не знаю, – искренне, стараясь, чтобы в голосе были только сожалеющие нотки, и больше никаких других красок, – самое лучшее, чтобы голос вообще был бесцветным, проговорил Сергеев, – я говорю совершенно серьезно, без каких-либо задних мыслей... Не знаю. Я не знаю.

– Ну хорошо, давай возьмем карандаш, бумагу и посчитаем...

Они сидели и считали довольно долго, из расчетов получалось предложение Коронатова и его фирмы выгодное, но что-то все равно настораживало Сергеева, все слишком удачно сходилось, было без зазоров подогнано друг к другу, – это во-первых, а во-вторых, Сергеев, как человек прошедший войну, за добрую сотню верст чувствующий опасность, чувствовал её и на этот раз. Он не мог понять, что с ним происходит, – все вроде бы нормально, все состыковывается, причин для тревоги нет, но что-то тяжелое, сосущее поднималось у него внутри, едва он начинал думать о безмятежном будущем, вспухало, словно на дрожжах.

– Ну с чем ты ещё не согласен? – спрашивала его жена.

– Со всем согласен.

– Что, будем заключать договор?

– Ладно... Давай заключим договор. – Сергеев вяло махнул рукой. Он хотел, чтобы жест этот вышел у него энергичным, радостным, а жест получился вялым, вареным.

– Нет, действительно, ты подпишешь договор?

– Естественно, раз уж ты так решила...

– Мы решили, Игорь, мы... Мы оба, ты и я!

Оформление заняло немного времени – это даже удивило Сергеева: в нынешней московской давильне, в разных бюрократических конторах, где полным полно пеньков-чиновников, умеющих хорошо есть и хорошо пить, даже самая рядовая бумажка движется бесконечно долго – особенно, если она ничем не подмазана, но когда её подмажут рублем или долларом, движение её ускоряется, черепаший шаг превращается в полет. Так и в этот раз. Сергеев понял, что румянощекий Игорь и его команда имеют хороший склад горюче-смазочных материалов – все прошло как по маслу. Сергеев вздохнуть не успел – не то чтобы "обкашлять" детали сделки, как перед ним уже лежали две лощеные, с красочным фирменным клеймом в углу бумаги – договоры. Их надо было подписывать, оба экземпляра: один для благодетелей, другой для себя...

Он потянулся за ручкой и неожиданно ощутил, как цепким злым холодом сдавило сердце, кончики пальцев перестали что-либо чувствовать, он понял, что даже ручку не удержит, она безвольно вывалится из пальцев, губы у него стали чужими.

– Что с тобой? – обеспокоилась жена.

– Сердце... сердце прихватило.

Ирина Евгеньевна накапала в стакан корвалола – из старых ещё запасов, корвалол уже кончался, встревоженно покосилась на мужа – от страха и нежности ей сделалось трудно дышать, она погладила Сергеева по голове, будто ребенка:

– Седой ты мой... Седой комбат.

Сергеев шевельнулся, захватил серыми губами немного воздуха, проглотил, потом гулко, маленькими глоточками, выпил корвалол, аккуратно, стараясь не делать резких движений, откинулся назад, на спинку стула.

– Не пойму, что со мной, – пожаловался он, приложил к губам палец, проверяя, ощущают они что-нибудь или нет, затем прислушался к самому себе может, организм что-нибудь подскажет? Подавленно покачал головой: – Не могу. Подписывай договор вместо меня.

– Ты же глава семьи...

– А что делать, если глава заболел?

– В таком случае договор подписывает доверенное лицо, – вмешался присутствовавший на подписании румяный Игорек, до этой минуты он молчал, словно происходящее его не касалось. – Это можно, это дозволено правилами.

– Значит, я, – уточнила Ирина Евгеньевна.