Текст книги "Шатун"
Автор книги: Валериан Баталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
– Осталось сало-то? – Пестерин повернулся к Еремею.
– А как же! – поспешила с ответом Авдотья.– Оставила. Для вас, Силантий Никифорович, оставила. Знаю, что вы любите.
– Ну ладно,– встав в рост, сказал наконец Пестерин,– медведя твоего беру. Бабе своей возле кровати под ноги постелю. Она давно наказывала... Ну, давай, еще чего у тебя?
– Белка вот да овчинки малость.– Еремей протянул приказчику шкурки.
Пестерин, почти и не взглянув на них, бросил на пол, перебрал каждую руками, прощупал.
– Овчинки возьму,– сказал он,– хороши на них кудряшки. Черненькие... на воротник годятся. А белочка-то у тебя, старина, недоспелая. Рано промышлять пошел. Видишь на животах у них синие пятнышки? Не нужно бы и брать, да из уважения к тебе да к супруге твоей возьму. Последним сортом пойдут.
– Дак поздно нынче белка-то поспела,– словно оправдываясь, возразил Еремей.
– Ну, так то не моя вина,– развел руками Пестерин и спросил: – Какой товар на все это просишь?
– Ситчика бы мне на кофточку,– вмешалась снова Авдотья,– мучицы да соли...
– И припасов,– совсем уже робко добавил Еремей.– Совсем ничего не осталось – ни дроби, ни пороху.
– Дадим и ситчику, и пороху. У Пестерина расчет полный,– хвастливо сказал приказчик.
Он выбрал тюк цветастого ситца, отмерил три аршина, глянул на полную Авдотью, на глаз прикинул, сколько ей пойдет на кофту, прибавил с пол-аршина и с треском оторвал пальцами отрез от куска.
– Лучший ситец! – похвалил он свой товар. – Крепкий, ноский, красивый. Носите на здоровье, Авдотья Евдокимовна! Для вас ничего не пожалею.
– Щедрый вы человек, Силантий Никифорович,– лукаво улыбнулась Авдотья.– Спасибо вам душевное.
Потом Пестерин на безмене свешал два пуда муки, полпуда соли. Доверху насыпал Еремееву пороховницу, плотно сплетенную из бересты в виде бараньего рога, в маленький мешочек отмерил дроби. Из кармана вытащил крендель и одну тонкую длинную конфетку.
– А это в придачу, старина. Для Авдотьи Евдокимовны. Бабы сладкое обожают. А для тебя, старина, иной гостинец....– Он не спеша взял из угла четвертную бутыль, налил в глиняную кружку, поднес Еремею: – Пей на здоровье! Никого не обижу. Закон – тайга, черпак – мера...
Каждый раз, когда Пестерин заходил в амбар, Кондрат суетливо бежал за ним. И сейчас он вертелся тут же, с завистью поглядывая на соседа. Переминаясь с ноги на ногу, он глотал слюни, жалкими глазами смотрел на приказчика и повторял слащавым голосом:
– Добрый вы человек, Силантий Никифорович, добрейший вы человек... Потому вам и почет, и уважение.
Еремей медленно выпил водку, держа ниже кружки морщинистую грязную ладонь, будто поддерживая бороденку, чтобы не отвалилась. Допив, передал кружку хозяину. Языком слизал упавшие на руку капли.
Пестерин налил еще полкружки. Кондрат подошел к нему вплотную, потянулся было за вином, но приказчик подал кружку не ему, а Авдотье.
– Попробуйте, Авдотья Евдокимовна, казенного винца.
– Не бабье это дело-то,– неуверенно возразил Кондрат.– Их вино только портит.
Но Авдотья уже держала кружку в руках.
– Не смею отказаться, Силантий Никифорович,– сказала она, лукаво сверкнув глазами,– за ваше здоровье!
Отпив немного, Авдотья протянула кружку приказчику. Кондрат и на этот раз нацелился было, но Пестерин опрокинул кружку себе в рот и небрежно бросил ее на мешки.
– А за салом медвежьим я сам к вам забегу,– сказал он.
Еремей взвалил на горб мешок с мукой и понес домой. Следом за мужем плавной походкой шла Авдотья, то и дело оглядываясь назад. Кондрат, будто чем-то обиженный, понуро повесив голову, пошел домой вместе с Пестериным.
До вечера шел торг в амбаре. Пестерин придирчиво оценивал шкурки, отмерял ситцы, вешал муку и соль. Каждому охотнику он подносил чарочку. А как же: закон – тайга, черпак – мера. С иным и сам выпивал, и хоть помалу выпивал, а к вечеру чуть захмелел и он.
И когда едва ли не последними зашли в амбар Федот с Максимкой, язык у Пестерина уже маленько заплетался.
– А ты чем порадуешь, старина? – спросил приказчик хмельным голосом.– Зайчишек, может, набил, так я зайцев не беру...
Федот молча вывалил на лавку пушнину из мешка.
– Вот это дело! – вмиг протрезвев, обрадовался Пестерин. Он взял сразу две куньи шкурки, потряс ими у Кондрата под носом и сказал с укором: – А ты, старина, говоришь, зверя нет. Выбили, говоришь. А это что? Выходит, врешь, старина?
– Так, слышь, Максимка-то куда-то далеко лесовать ходил,– оправдываясь, сказал Кондрат и с завистью посмотрел на Максимку: – Ты где это столько куниц-то нащелкал?
– В лесу, Кондрат Антонович, не в огороде,– спокойно ответил Максимка.
– Знаем, что в лесу. В какой стороне-то?
– За речку я ходил. Далеко.
– Знаем, что далеко. Близко-то нет ничего,– недоверчиво произнес Кондрат.– С кем ходил-то?
– Один,– твердо отрезал Федот.– С кем ему идти? Сам уж не маленький. А я вон хвораю, не пошел я...
– Да я ведь, Федот Игнатьевич, почему спрашиваю,– словно извиняясь, сказал Кондрат,– может, случится, когда и мы с тобой сходим.
– А мне дела нет, где да с кем,– нетерпеливо перебил приказчик, ощупывая и разглядывая каждую шкурку.– Мне был бы товар. У меня закон – тайга, черпак – мера. Верно я говорю, молодой?
Максимка не ответил.
«И этот мужиком стал,– подумал Кондрат.– Строгий. Слова зря не скажет. Тоже в отца...»
– А белочка-то у тебя, старина, неважная,– перебирая шкурки, сказал Пестерин,– вон синие пятнышки. Последним сортом пойдет. И куницу первым не могу принять: дробью битые шкурки.
Федот знал, что не было еще случая, чтобы Пестерин принял пушнину первым сортом. Тут и спорить, и возражать было бесполезно. Поэтому ни спорить, ни возражать он не стал, про себя только подумал: «Поглядеть на тебя – человек, а в нутро заглянуть – варнак последний. Нас грабишь, а сам наживаешься...»
– Товар какой будешь брать за пушнину? – Пестерин, хлопнув по голенищу нагайкой, поднял глаза на Федота.– Ситчику, вина?
– Сын вот ружье просит новое.– Федот кивнул в сторону Максимки.– Старое-то бить плохо стало. Не кучно дробь кладет.
– Найду тебе ружье,– сдержанно сказал Пестерин.– Тут старик один прошлой осенью наказывал. А нынче тоже мало добыл пушнины. Не дал я ему ружейко-то. Думал, зря провозил, а оно, гляди-ка, и пригодилось.
Хоть выбора и не было, Федот долго вертел в руках новое курковое ружье. И на руку пробовал, и на приклад. Осмотрел замок, прицелился в окно.
– Бери, старина, не раздумывай! – подгонял Пестерин.– А то и того не получишь. Другому кому отдам. Да на-ка вот для храбрости чарочку... – Он нацедил в кружку вина и подал Федоту.– Не обижу, хорошее ружье. У нас как: закон – тайга, черпак – мера!
– Доброе ружье, отменное, можно сказать,– поддерживал Кондрат, с завистью глядя, как Федот пьет поднесенную чарку.– Это кучно класть будет...
Федот еще повертел ружье в руках, последний раз приложил к плечу и поставил его возле двери:
– Беру.
– Отменное ружье,– опять начал Кондрат, но, увидев, что Пестерин наливает вторую кружку, подошел поближе к приказчику и сунул бляху за пазуху.
Но и эта кружка прошла мимо десятского. Пестерин подал вино Максимке:
– Пей, охотник, да на тот год побольше приноси куниц.
– Рановато бы его горьким-то угощать,– обиженно пробормотал Кондрат, снова выставляя бляху на грудь.
Максимка нерешительно посмотрел на отца и залпом выпил половину кружки. Федот и глазом не повел, будто ничего не видел. Остальные полкружки выпил сам Пестерин и тут же снова наполнил ее.
Кондрат облегченно крякнул. Но ему и тут не повезло: приказчик снова протянул вино Федоту.
– Выпей еще, старина! Не обижу тебя. Муки навешаю, соли, пороху, дроби. Один ты меня нынче порадовал. А так, вижу, нет тут больше товару. Бедно стали жить мужики. У вас нет, и у меня нет. Даром ничего не дам. Назад повезу. У меня закон – тайга, черпак – мера.
Федот молча выпил вторую, поклонился гордым поклоном и, не попрощавшись, пошел к дверям.
Домой Максимка шагал следом за отцом, держа в руке новое ружье. В другой руке он нес мешочек с припасом. Шагал и не думал о том, справедливо ли рассчитался с ним приказчик. Не думал, хватит ли хлеба до нового урожая. Он думал сейчас о Тимохе и о том, как обрадуется брат такому подарку.
Наутро, когда обоз уже собирался в обратный путь, Кондрат пальцем поманил Пестерина в горницу. И хотя никого, кроме жены, не было в доме, Кондрат вытянулся на носках и в самое ухо шепнул ему:
– А у меня для вас, Силантий Никифорович, есть добрый подарочек...– Он хитро прищурил один глаз.– Коли вы нам добро делаете, из беды нас вытаскиваете, с голоду нам подыхать не даете, так и я вам, Силантий Никифорович, доброе хочу сделать.
– Что за подарок? – нетерпеливо спросил Пестерин.
– А про тот подарочек никто не знает и не должен знать...– шептал, помахивая пальцем, Кондрат.– Тайна это большая, и никому я про это не сказывал и не скажу. Для вас берег, Силантий Никифорович...
– Да какой такой подарок, говори уж,– так же нетерпеливо повторил Пестерин.
– Сейчас, подождите малость.
Кондрат боязливо оглянулся, спустился в подполье и скоро вынес оттуда берестяную шкатулку.
– Вот. Поглядите. Золотишко и серебро тут.– Он поставил шкатулку на стол и открыл.
У Пестерина загорелись глаза, жадно засверкали завистливыми искорками. Он зачем-то погладил свои усики, осторожно взял в руку желтую монетку-подвеску, потер ее ладонями и рукавом.
– Золотая,– утвердительно сказал Кондрат.– Мал золотник, да дорог...– Он опять боязливо оглянулся.– А ты, Домна, встань к окну да поглядывай. Не зашел бы кто ненароком...
– Опять ты со своими игрушками,– неодобрительно сказала Домна.– Человеку в дорогу, а ты к нему с пустяком...
– Молчи, Домна, сам знаю,– без злости возразил Кондрат, достал из шкатулки бусы, слегка встряхнул их, боясь, видимо, чтобы они не рассыпались.– Янтари... Драгоценный камень. Вот и берегу для вас, Силантий Никифорович. А вот браслетик серебряный... Ишь как блестит, будто звезда ночная. А вот и еще монетки. Тоже серебро...
– Откуда это у тебя, старина? – сдержанно, но с интересом спросил Пестерин.
– Клад нашел, Силантий Никифорович,– хвастливо ответил Кондрат, любуясь тускло сверкавшим на ладони браслетом.– В лесу... А где, никто не знает и не узнает. Это бог мне дал за труды. А где, никому не скажу, умирать буду – не скажу.
Пестерин перебрал в руках, прощупал все, что было в шкатулке, пытливо глянул на Кондрата:
– Клад, говоришь, нашел, старина?
– Нашел, Силантий Никифорович, нашел. Господь бог послал под старость...
– Слыхал я от умных людей, будто жили тут на ваших местах шаманы. Давным-давно, конечно. Жили – царствовали. Богатыми были. Лечить умели от всякой хвори. Золота да серебра у них много было... Вот, может, ты их клад и нашел?
– Не слыхал я про шаманов, Силантий Никифорович,– испуганно уставился на Пестерина Кондрат.
– На огненных конях будто скакали, зверей копьями убивали, у костров жили...
– Спаси бог меня от шаманов,– перекрестился Кондрат,– не дай господь с ними встретиться...
– Да встретиться где же теперь? Давным-давно это было. А клад-то, похоже, их...
Пестерин полез было в карман за деньгами, но тут взял одну серебряную монету, как иголкой пробитую с краю, и бросил на стол, чтобы послушать звон. Монета звякнула глухо и раскололась пополам.
– Вот видишь, старина,– с укором сказал Пестерин,– какое твое серебро. Так и есть, что это шаманское добро. Хорошее серебро так не расколется. А у меня глаз наметанный. С вами ухо-то надо востро держать. А то как раз и по миру пойдешь.
– Ну зачем эдак-то, Силантий Никифорович? – печально глядя на разбитую монетку, виноватым голосом проговорил Кондрат.
– Сам видишь,– сказал приказчик,– дрянь какая-то, а не серебро... Ну вот что, старина. Золотишко-то я у тебя возьму.– Он отобрал желтые тяжелые монеты и выложил на стол.– Покажу хозяину. Уж он-то в этом деле толк знает. Его не проведешь. Всю жизнь с золотом дело имеет.
Отобранные монеты приказчик завернул в тряпочку и опустил в карман.
– Вот если возьмет Зарымов, тогда на тот год привезу тебе деньгами или товаром, как скажешь. Сполна расплачусь. За мной не пропадет, не обижу. У меня закон – тайга, черпак – мера.
– А теперь бы? – совсем робко спросил Кондрат.
– А теперь тебе кружку вина казенного. Для храбрости,– со смехом сказал Пестерин.– Небось страшно клад-то копать? А на тот год как приеду, то и расплачусь, если хозяину понравится. А не понравится, все в целости обратно доставлю. А бусы эти да железки шаманские – это все не годится. Оставь себе. Пусть в шкатулке лежат. А помрешь, пусть мужики их в гроб с тобой положат... Ну, мне пора.
Он вышел на крыльцо, подошел к саням, нагруженным пушниной, из-под сена вытащил начатую бутыль с водкой, налил в кружку и подал десятскому.
– Господи благослови,– перекрестился Кондрат,– дай вам бог здоровья... Добрый вы человек, Силантий Никифорович. Счастливой вам дороги...
Пестерин снова наполнил кружку, сам выпил, крякнул и спрятал бутыль под сено.
– Ну, будь здоров, старина, не поминай лихом. Жди к осени.– Он хлопнул нагайкой по голенищу, крикнул: – А ну, мужички, трогай! Закон – тайга, черпак – мера,– и привычно вскочил в сани.
Обоз не спеша, со скрипом тронулся с места.
И опять налимашорцы глядели в маленькие мутные окна... Теперь через год будет этот праздник. Да и праздник ли? Кому праздник, а кому огорчение. С каждым годом Пестерин все скупее платил за пушнину, да и пушнины становилось все меньше...
Не поживился на этот раз и Кондрат. Надеялся он на клад, а клад-то мимо проскочил. Он стоял как вкопанный, хмуро глядел вслед уходящему обозу и думал:
«Весна придет, наищу золота побольше. Зарымов-то добрый, сказывают, человек да щедрый. Знает, что к чему. Золото купит. Как золото не купить? А тогда и деньги будут».
Глава седьмая
ЦАРСТВО ШАМАНОВ
Весной, когда в лесу растаял снег и чуть подсохла земля, лунным вечером Кондрат украдкой пошел к своему заветному месту. На знакомой лесной полянке, освещенной лунным светом, сплошной пеленой серела прошлогодняя трава. Опавшие листья осинника надежно укрывали вскопанный кусочек земли. Но Кондрат хорошо помнил, в каком месте поляна уже перерыта, а в каком не тронута.
Ночной прохладный воздух будто сковал ветки деревьев и кустов. В мертвой лесной тишине был отчетливо слышен каждый случайный звук.
Легкие облака, похожие на стаю серых лохматых филинов, медленно плыли с запада на восток. Изредка они закрывали луну, и тогда по поляне медвежьей шкурой проползала холодная тень. Когда луна пряталась за облака, Кондрат торопливо копал землю, а когда большой серебряной монетой она выплывала на чистое небо, он так же торопливо перебирал комки влажной земли, пальцами растирая их в мелкие крошки. И все твердое, что попадалось, боязливо оглядываясь, совал в карманы.
«Добрый человек Силантий Никифорович, не обманет. За мое золотишко денег привезет...– думал Кондрат.– И Зарымов не дурак. Знает, что к чему. Всю жизнь с золотом занимается. А я к приезду Силантия Никифоровича еще золотишка накопаю... Кондрата Антоновича тоже, брат, не обманешь. Десятским не зря выбирали. Уважают меня в деревне, за ум уважают, за распорядительность. Вот только не прознал бы кто про золотишко. Народ жадный, узнают – разворуют...»
К полуночи тучи постепенно заволокли все небо. Пропала луна. Потемнело. А Кондрат, ничего не видя перед собой, все еще лихорадочно копался в земле, на ощупь искал золото.
Вдруг под руки ему попало что-то большое, твердое. Не то горшок, не то чашка.
– Дай бог золотишко...– обрадованно прошептал Кондрат.
Он погладил «горшок» руками, потер полой понитока. «Гладкое, круглое. Горшок, похоже. Может, с деньгами? Только легкий больно. А, вот тут что: высыпались деньги то! Дырки в горшке. Одна, другая... Ну, если высыпались, значит, тут же лежат. Посветлее станет – найдутся». Кондрат понюхал «горшок» – землей пахнет. Взял на зуб краешек.
От «горшка» отломился кусочек. Кондрат пожевал его. Вроде бы глина, а может, и не глина. Брезгливо сплюнул.
Тут между тучами проглянула луна.
Кондрат глянул на свою находку и задрожал, будто кто окатил его ледяной водой. Из рук глядел на него черными, пустыми глазницами человеческий череп...
– Спаси господь и помилуй,– прошептал Кондрат,– череп-то здесь откуда?
Он хотел отшвырнуть череп в сторону, но тут новая волна холода прошла у него по спине, по рукам, по затылку. Он отошел в сторонку и бережно поставил череп у подножия высокой ели.
Дрожь прошла. Но страшная слабость овладела Кондратом. Боязливо оглядываясь на череп, чуть белевший под деревом, он вернулся к раскопанной земле и сел на мох. Дышать стало трудно, в голове стучало, и сквозь этот стук вихрем проносились обрывки мыслей:
«Шаманы тут жили... царствовали... Золото копили... Может, шаманский и череп-то? А может, хозяина того, что клад прятал? А может, как я, искал клад-то, не нашел, да тут и помер?»
Опять его охватила дрожь и встал перед глазами череп.
«Бросить все да уйти поскорее,– подумал Кондрат, но тут совсем уж дурная мысль мелькнула в голове: – Высыпались деньги-то... Пойдет кто да увидит. Унесут, разворуют. Нет, уходить нельзя, нужно все подобрать...»
И, снова склонившись над вскопанной землей, он жадно и торопливо стал перебирать ее, все твердое поспешно опуская в карманы.
«На огненных конях скакали... Зверей копьями убивали,– вспоминал он.– А может, и людей убивали?» Он опять боязливо обернулся в сторону черепа, и тут представилось ему, что не он держит череп в руках, а его голову кто-то сжимает жесткими костяными руками. Луна совсем потонула в тучах. Стало темно, как осенней безлунной ночью. Закружилась голова. Кондрат встал на колени, руками уперся в землю. Последние силы оставили его. Тяжело дыша, ощущая страшную боль в голове, он упал ничком на землю... И вдруг боль сразу прошла. Темная поляна стала освещаться розовым светом, отступил лес, расширилась, раздалась поляна, и посредине нее запылал яркий костер... А потом, один за другим, повсюду стали загораться другие костры, поменьше. Стало жарко, как в бане. И вдруг из леса вышла шумная толпа людей с копьями в руках. Впереди ехал всадник на огненном коне. За ним несли большого зверя. Тушу зверя бросили к большому костру, разбежались по всей полянке, зашумели, заплясали у маленьких костров. Всадник на огненном коне перескочил через большой костер, остановился перед Кондратом.
На всаднике была звериная шкура, увешанная янтарными бусами, на шее висел идол с двумя головами и с распростертыми крыльями. В руке всадник держал длинное копье...
Огненный конь встал на дыбы. Костер погас, за ним погасли маленькие костерки. Пропали шаманы. Стало темно, как в погребе, и из темноты, скаля редкие зубы, черными, пустыми глазницами смотрела на Кондрата мертвая голова. От этого взгляда смертельный холод разливался по всему телу...
Ни этой ночью, ни наутро Кондрат домой не вернулся. На третий день налимашорцы, выйдя на поиски, нашли десятского на его угодье. Кондрат ничком лежал на земле, зажав в каждой руке по ржавой старинной монете.
Мужики сняли с Кондрата ремешок с бляхой. Покойника на руках вынесли из леса. Еремей сколотил гроб. Домна поплакала, когда гроб выносили из избы...
Похоронили Кондрата между елками, рядом с могилой его отца.
Глава восьмая
«НЕТ КРЕСТА НА ТЕБЕ...»
После смерти Кондрата десятским налимашорцы выбрали Матвея, Федотова старшего сына. Бляху Матвей не носил, она висела у него на стене в горнице, а надевал он ее, только если из волости приезжало начальство, да на сходки.
Матвей был мужик тихий, хозяйственный, спокойный и распорядительный. Званием своим не гордился, а дело делал.
К осени вернулся Захарка из рекрутчины. Не дослужил царю-батюшке положенного срока: как и Терентий, захворал чахоткой. Жить он стал в отцовском доме с матерью, ходил по деревне угрюмый, с поникшей головой, часто кашлял.
Померла осенью и Лукерья. Стряпать на поминки Федот позвал одинокую соседку, Акулину. А как вернулись с кладбища, он глянул на нее и сказал вполголоса:
– Живи у меня, Окуля. Худо одному-то станет, горестно. Максимку бы женить, а тогда уж и самому на покой. Да вот невесты нет подходящей...
Так и осталась Акулина в Федотовом дому.
По перенове, вскинув на плечо новое ружье, Максимка опять пошел в лес. Добрел до Тимохи и вместе с ним лесовал там две недели. Узнав от брата обо всех налимашорских новостях, Тимоха решил побывать в родной деревне.
Фиса проводила мужиков до оврага. Идя рядом с Тимохой, она озабоченно наказывала ему:
– Ты осторожно, Тимоша. Может, и кроме Кондрата на тебя кто в обиде?
Она осталась на краю полянки. Тимоха с Максимкой спустились в овраг. Фиса дождалась, пока в последний раз промелькнули в кустарниках белые мешки за плечами мужиков, и тихонько побрела к избушке.
В Налимашоре все новости раньше всех узнавали ребята. Первыми увидели они и Максимку с Тимохой, вышедших из лесу на той стороне реки.
В то утро ребята катались с горы на ледянках – старых лукошках, снизу замазанных коровьим пометом и залитых льдом. Заметив охотников, они побросали ледянки, шумной гурьбой бросились к Федотову дому и, встав под окном, крича наперебой, сообщили Федоту неожиданную новость.
– Дядя Федот! – кричали они.– Дядя Федот! Максимка из лесу пришел! А с ним дядька какой-то. Большой, как ты, дядя Федот. Головой до полатей достанет. Ружье у него...
«Кто ж такой? Может, Тимоха? Да нет, не может такого быть»,– тревожно подумал Федот и вышел на крыльцо.
А Тимоха уже стоял возле дома, высокий, широкоплечий, обросший курчавой бородой и длинными волосами.
Федот не поздоровался с сыновьями, не обнял их по-отцовски. Он угрюмо стоял на крыльце, держась за дверной косяк.
Медленно, но твердо Тимоха поднялся по ступенькам крыльца, остановился перед отцом.
Федот нахмурил седые брони, зло глянул на сына, с обидой выдавил из себя:
– Пришел, шатун, креста на тебе нет...
Тимоха помолчал, глядя отцу под ноги, потом еще ниже опустил голову и проговорил тихо:
– Прости, тятя...
Федот снял руку с косяка, шагнул в сторону от двери, пропуская сына.
Тимоха твердо переступил порог отчего дома. За ним, опустив голову, шагнул в избу и Максимка. Федот зашел в дом последним, бормоча на ходу:
– Бога забыл, антихрист...
В избе все было по-старому. В переднем углу с детства знакомый квадратный стол, покрытый узорчатой скатертью, вытканной руками покойной матери. Над столом божница со старыми, потемневшими от времени иконами. Вдоль стен две длинные лавки. Над головой полати из почерневших сосновых плах.
Тимохе показалось, что от старости они маленько осели, стали пониже. Бывало, не доставал Тимоха головой до плахи, а сейчас пришлось чуть пригнуться, чтобы не стукнуться об нее макушкой.
На стене на деревянном колышке длинное полотенце с петухами на концах, знакомое с детства. Это тоже покойной матери работа. Все, как и было, ничего не изменилось, всюду следы трудолюбивых материнских рук, только самой матери, беспокойной, заботливой, ласковой и работящей, нет в избе. Не шаркают ее босые ноги по чистому полу...
Акулина молчала, притаившись за печкой. С ней Тимоха и не поздоровался. Он поставил ружье у порога, перекрестился на иконы, поклонился. Снял с плеч мешок, небрежно бросил на пол.
Максимка снял пониток, повесил его на полати.
В избе стояло тяжелое, напряженное молчание. Первым никто не решался сказать слово, и выходило так, будто не о чем и говорить этим трем мужикам после долгой разлуки.
Тут из-за печи раздался несмелый голос Акулины:
– На стол, поди, накрыть, поесть принести? Мужики-то с дороги проголодались. Не близко, чай?
Федот не ответил. Приняв его молчание за разрешение, Акулина вынесла полкаравая ржаного хлеба, прислонив к животу, разрезала и положила куски на углы стола. Погремев заслонкой у печки, в большой деревянной чашке принесла горячей похлебки. Максимка, не дожидаясь приглашения, сел за стол, откусил кусок свежего пахучего хлеба и с куском во рту сказал невнятно:
– Ты двигайся, Тим. Чего ждешь? А то простынет...
Тимоха устало опустился на лавку, исподлобья глянул на Акулину. Такая, как и была: сухопарая, неторопливая, чуть рябоватая. А хлеб хороший напекла – душистый и вкусный. И похлебка горячая да жирная.
Федот к столу не подвинулся. Пока сыновья хлебали, он сидел на западне, задумчиво облокотившись на колени, и думал, как поступить с сыном.
«Прогнать откуда пришел? Соседи осудят. Да, может, и сам уйдет. Без Фиски пришел-то. Значит, жить дома не станет. И пусть идет. Держать не стану».
Тимоха тоже думал про отца: «Постарел тятя. Волосы-то совсем белые. И борода побелела. Сгорбился малость. Обо мне небось думает. Все злится. А высказать, как бывало, духу не хватает. Терпит».
Максимка косил глаза то на отца, то на брата, не зная, как разбить это начавшее уже тяготить молчание.
– Пестерин, тять, еще не приезжал? – спросил он наконец.
– Не был еще, не был,– за Федота ответила Акулина.– Ждут мужики-то. Сказывают, скоро должен быть.
Максимка понял, что отцу не до разговоров, и не стал больше ни о чем спрашивать. Зато нарушил молчание Тимоха.
– Маму где схоронили? – спросил он у брата.
– Рядом с дедом Ипатом,– сказал Максимка.
– Сходим?
– Пошто нет-то? – согласился Максимка.– Сходим.
Тимоха встал из-за стола, помолился на иконы.
– Пойдем, Максимка...
Налимашорское кладбище было на самом высоком месте, на середине взгорка. Тимоха с Максимкой от дома, прямо, без дороги, поднялись по склону, зашли в небольшой лесок. Здесь в беспорядке торчали почерневшие деревянные кресты над низкими, заросшими травой могилками.
– Вот тут.– Максимка указал рукой на свежую еще могилку, уютно разместившуюся между двумя елочками.
Тимоха медленно подошел к кресту, сбитому из толстых, топором обтесанных плах. Снял шапку. С задумчивым, печальным лицом опустился у края могилки, перекрестился, закрыл глаза, прошептал:
– Прости меня, мама, прости... за все ..
И опять ему вспомнилась мать, безответная, добрая, работящая, поровну ласковая и к отцу и к сыновьям. Вспомнилось, как провожала его в тот далекий уже день: «Чует мое сердце недоброе, Тимоша...»
– Две недели с постели не вставала,– грустно поведал Максимка.– Всякий день о тебе вспоминала. В последний-то день пить попросила. Подал я ей квасу, она отпила маленько и говорит: «Не увижу, знать, больше Тимошу...»
Тимоха, низко опустив голову, долго стоял на коленях прямо на снегу. Над могилами, в верхушках елей, шумел холодный, порывистый ветер.
Наконец Тимоха встал, шапкой провел по глазам, всхлипнул, как ребенок, и, обернувшись к брату, сказал негромко:
– Ну пойдем, что ли?
– Пойдем, Тим,– отозвался тот.
Вернувшись с кладбища, братья застали в избе старшего – Матвея. Матвей пришел с женой. Тимоха протянул руку брату. Матвей поздоровался просто, будто день назад расстался с братом, осмотрел его с головы до ног, спросил спокойно:
– Совсем?
– Не знаю,– ответил Тимоха,– погляжу, как принимать станете.
– Все время так в лесу и прятался?
Тимоха промолчал.
– В деревне в какой небось батрачил, как наш Кузьма Ермашев,– вмешалась в разговор жена Матвея, Евфросинья.– Одному в лесу разве выдержать столько? Кто тебе там хлеба-то припасет?
– Погоди, Фрося,– мягко перебил жену Матвей и все так же спокойно спросил: – Фиску ты увел?
– Я,– не глядя на брата, продолжая раздеваться, ответил Тимоха.– А ты что, как на суде допрашиваешь? Ты теперь, говорят, десятским тут. Так, может, выдать хочешь?
В избе снова наступило тягостное молчание. Слышно было только, как у печки Акулина из корчаги наливает в кружку брагу.
Она нерешительно показалась из-за печи, подошла к Федоту, спросила чуть слышно:
– Пить-то станешь, Федот?
Федот медленно поднял голову, выпил брагу и медленно, с трудом выпрямился, будто на плечах у него лежал трехпудовый мешок.
Акулина вновь наполнила кружку и на этот раз подала Тимохе. Тот хотел было отказаться, но ему давно хотелось пить, и он, чуть отвернувшись от Акулины, принял кружку. Матвей дождался своей очереди, выпил и, уже собираясь уходить, спросил дружелюбно:
– Жить-то долго тут будешь или обратно подашься?
– Приказчика дождусь,– неохотно ответил Тимоха и мотнул головой в сторону своего мешка.– Пушнинки вот привез малость. Продам, а там видно будет. Вот так,
– Коли ждать станешь, заходи. Рады будем,– совсем уже дружелюбно пригласил Матвей.– Серчать мне на тебя не за что. Худого ты мне не сделал, и я тебе не сделаю.
Тимоха и тут смолчал, а про себя пожалел, что круто говорил с братом.
– И вы, тятя, заглядывайте, и ты, Максимка,– уже выходя за дверь, поддержала Фрося.– Брагу я наварила, приходите пробовать.
«Тихий у меня брат. В маму, знать, пошел. Этот худого не сделает. Не то что Кондрат...» – подумал Тимоха.
Глава девятая
НА МИРУ И СМЕРТЬ КРАСНА
Тимоха проснулся рано. Он спал на лавке, одетым. Под головой вместо подушки лежало какое-то тряпье.
Тимоха открыл глаза. В избе было темно, только чуть виднелись полати и печь. На западне громко храпел Федот. Акулина тонко попискивала носом на печи.
Тимоха осторожно, чтобы не разбудить никого, свесил ноги с лавки, встал и на цыпочках пошел за печку. В темноте нащупал кружку, черпнул квасу из корчаги, жадно выпил. Потом так же тихо вернулся на лавку, подложил руки под голову и стал вспоминать вчерашний день.
Сперва вспомнился ему Пестерин. Приказчик со своим обозом остановился в этот раз у Еремея. Утром Тимоха с Максимкой понесли туда пушнину. Принесли больше всех: столько, сколько они, никто в этот год не набил.
Пестерин радовался, но виду не показывал. Он долго и придирчиво, каждую по отдельности, разглядывал шкурки; трижды пересчитал их, потом куньи сложил в одну кучку, беличьи – в другую, а две блестящие, коричневые снова взял в руки, словно боясь, что Тимоха заберет их обратно.
– Даже соболишка раздобыл,– сказал он наконец.– Редко теперь соболишка-то попадается. Соседи ваши жалуются, будто зверя в округе не стало. Врут, шалопаи! Лень по лесу побродить как надо, вот и не могут добыть. А ты где соболишек-то взял?
– В лесу,– сухо ответил Тимоха.
– Верно, – согласился Пестерин. – Тайга-матушка широка, есть где разгуляться и зверю и охотнику!
Он положил соболей на кучу беличьих шкурок и с деланным сожалением сказал:
– А ведь пушнинка-то у тебя худовата. Печенки есть. Рано добывал...
Тимоха посмотрел суровым взглядом на приказчика и твердо сказал:
– Побойся бога, что зря-то говорить? А то я не знаю, что принес? Сам добывал, сам обдирал. Видел, чай, что несу.
– Ишь ты, взъерошился! Уж и слова сказать нельзя,– переводя все в шутку, сказал Пестерин.– Грамотешки, видно, малость нахватался... Уступить не хочешь?
