Текст книги "Шатун"

Автор книги: Валериан Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Тимоха вышел из лодки, вытянул долбленку на берег, бросил весло, перекинул через плечо пустую зобню, повернулся спиной к реке и стал подниматься на берег.

Отсюда прямо в деревню лесом проходила узкая тропка. По ней налимашорцы гоняли скот на луга. Следы копыт глубокими ямками чернели между проступавших из земли корявых корней. На дне ямок кое-где светлыми лоскутками блестела дождевая вода. Тропинка, петляя, огибала вековые ели, суковатые валежины. Здесь Тимохе знакомы были каждый поворот, каждый корень, каждая ямка. Но сейчас мимо глаз проходило все это. В голове стояли всё те же тревожные мысли: «За царя-батюшку да за Баклашина Захарку жизнь отдать? А что он мне-то, царь, хорошего дал? Десятский сына на Фиске хочет женить, а мне пропадать за него? Ну нет! К лешему всех! И царя, и Захарку. Уйду в тайгу. Авось не пропаду. А Фиску потом к себе приведу. Не отдам ее Захарке. Только вот увидеть ее нужно, сказать, а там... что будет...»

Лес с этой стороны подходил вплотную к деревне. Показался просвет между деревьями, а за ними, подальше, крыши домов.

Тимофей шел, опустив голову, устало передвигая ноги. Наперерез ему размашистым шагом спешил куда-то Кондрат Антонович. Увидев Тимоху, он порылся за пазухой и выставил на вид медную бляху.

«От него теперь всего можно ожидать,– подумал десятский.– А так попробуй тронь. Его величества слугу тронешь, так и родных больше не увидишь».

Но Тимоха и не глянул на десятского. Он перед самым носом пересек ему дорогу, и Кондрат вздохнул облегченно: «Пронесло». Он спрятал бляху и ухмыльнулся в бородку: «Ох и нелюдимый же ты, варнак! Видно, знаешь уже, что недолго гулять осталось. Ну погоди, выбьют из тебя дурь-то. Широкая у тебя спина, а как пройдутся по ней шомполами, небось согнется. Научат тебя старшим кланяться...»

Глава третья

ТАЙКОМ

Уже на другой день все в Налимашоре – и старые и малые – знали, что Тимофею Федотычу забреют лоб в солдаты.

По-разному толковали эту новость. Мужики говорили, что всё по закону, что некого больше сдавать в рекруты. А бабы судачили, что обидел Тимоха стариков своим самовольством: не послушал отца, на Марфе не женился, а хочет Фиску сватать. А Кондрат Захарку своего на ней женить задумал. Десятский – какая-никакая, а власть. Против власти не пойдешь...

По-разному и относиться стали в деревне к Тимохе: одни с усмешкой, другие жалели.

А сам Тимоха, и без того молчаливый, совсем перестал говорить, как в рот воды набрал. Ходил молча, задумчивый, да зло поглядывал на людей. Отец и тот стал побаиваться лишний раз ему слово сказать, а Максимка и вовсе. Только мать стала еще ласковее. Теперь она каждое утро стряпала оладьи да шаньги, а то жарила на сковородке мясные пирожки.

В полдень за столом Федот распорядился:

– Пойдем сейчас снопы в овин закладывать. Обмолотить надо, покуда бабье лето стоит, а то, глядишь, снег повалит.

Сразу после обеда сыновья послушно пошли за отцом в огород, спустились к гумну. Федот сквозь вырубленное в стене окошечко залез в овин, поправил тонкие, высохшие колосники. В овине пахло сыростью и жареным зерном.

Тимоха и Максимка принялись таскать хлеб к овину. Они просовывали тяжелые снопы в окошечко, а Федот аккуратно, рядком укладывал их на жерди, Тимоха носил сразу по четыре, а то и по пять снопов, а Максимка еле-еле справлялся с двумя. Он часто присаживался отдохнуть, а чтобы растянуть отдых, затевал какой-нибудь разговор. Но Тимоха не отвечал. Он будто и не слышал брата, а может, и впрямь не слышал. Все его мысли были заняты одним: «Бежать – подальше, в тайгу... Построить избушку, жить там. Вот только Фиску как бы увидеть? Поговорить с ней».

Но как ни силен, как ни вынослив был Тимоха, усталость одолела и его. Он присел рядом с братом, растрепал колосок и молча одно за другим стал жевать сухие ржаные зерна.

– Тим, а Тим! – не выдержал молчания Максимка.– Ты за что на меня-то сердишься? Сидишь, слова не скажешь...

– А что мне – тебя по головке гладить да на руках качать? Чай, не маленький,– неохотно отозвался Тимоха.

– Тим, а правда, говорят, тебя в солдаты возьмут?

Тимоха и тут промолчал, только глянул на брата и вытер потный лоб ладонью.

– Вот меня бы в солдаты взяли! – восторженно, сверкнув глазами, сказал Максимка.– Не за тебя только, а просто так, самого. Я тебе худого не хочу.

– Дурак ты, Максимка,– грустно улыбнулся Тимоха.– Вот так.

– Почему дурак? – не понял Максимка.– Тебе-то хорошо: города большие увидишь, народ разный, реки, может, и море... Из пушки пальнешь...

Тимоха посмотрел на брата, сказал беззлобно:

– Пальнул бы тебе по зубам, да жаль. Слабый ты и без понятия.

– А знаешь, Тим,– вспомнил вдруг Максимка,– сходить бы нам с тобой острогой порыбачить! Помнишь, каких в тот год налимов да щук кололи? Насилу до дому донесли...

Тимоха и тут промолчал, занятый своими думами.

– Захарка с отцом собираются,– не унимался Максимка,– вот бы и нам...

Тимоха поднял голову, с интересом глянул на брата.

– А ты откуда знаешь?

– А я утром десятского видел,– обрадованный тем, что Тимоха отозвался наконец, сообщил Максимка.– Он в лес с топором пошел. «Дровишки, говорит, смолистые с лета припас. Ночью, говорит, с Захаркой лучить поедем».

– Нынче ночью?

– Нынче. Вот и нам бы нужно. В Крутом хоботу налимы вот такие есть,– Максимка вразмах расставил руки,– и щуки как поленья стоят. Я сам видел...

– Нынче, значит? – переспросил Тимоха. Он встал и сказал значительно: – Вот что, Максимка, слушай меня.

Максимка торопливо вскочил и встал рядом с братом.

– Чего, Тим?

– Вот чего: пойдешь вечером к Фиске, скажешь, что я ждать ее буду здесь, у реки, как стемнеет. Повидать ее мне нужно.

– Скажу, Тим, непременно скажу...

– Да смотри, чтобы никто об этом...

– Сам понимаю,– перебил Максимка,– не маленький.

– Ну ладно... Хватит лясы точить. Давай работать.– Тимоха сгреб четыре снопа и легко понес к овину.

Заложив колосники снопами, Федот вылез на волю. Потом все трое принесли на гумно сухих дров. В яме под овином Федот разжег костер и сам устало улегся рядом с ним на земле, наблюдая за пляшущими язычками огня.

Земляные стены ямы, тускло освещенные горящим костром, обволакивало густым едким дымом. Федот часто кашлял, все ниже прижимаясь к земляному полу.

Тимоха тем временем вернулся домой, вынес из чулана лузан – куртку-безрукавку, сшитую из дубленой лосиной кожи, пропитанной дегтем.

Лузан легкий и под дождем не промокает, хоть и старенький. Тимохе он остался в наследство от деда. Поизносился, потрескался кое-где, а все служит.

На спине у лузана пришит широкий ремень. За него Тимоха заложил острый топор. А спереди сумка пришита. Туда Тимоха положил свой длинный нож в чехле из медвежьей кожи. Нож Тимоха сам сделал из косы. Острый нож получился. Всегда его с собой в лес на поясе носит. Увидел напильник, воткнутый в щель бревна, и его туда же, в сумку. Пригодится. Повесил лузан на колышек, вбитый в стену, пошел в избу.

В избе за печкой посмотрел на отцовское ружье. Подумал: «Взять? Да нет, тятя обидится. Не мое ведь. Нет, не возьму».

У матери попросил мешок.

– Пошто тебе, родной, мешок-то? – спросила мать.

– Утром в лес схожу, осину для лодки присмотреть. Наша-то треснула лодка. Скоро совсем разорвет.

– Сходи, сходи. Мешок дам, сейщас дам.

Она порылась на печи и подала сыну белый холщовый мешок. Достала неширокий домотканый пояс для лямки, с полатей взяла две луковки... Тимоха заложил луковки в углы мешка, обвязал их концами пояса.

– Хлебца да мяска вожми с собой, сынок. В лесу жапас надо всегда иметь,– ласково напутствовала мать.– Сходи, родной, сходи с богом, да щтобы все ладно было. Береги себя...

– Все ладно будет, мам. Не бойся, не тужи.

– Как уж не тужить, сынок...– Лукерья уголком платка смахнула слезу с морщинистой щеки.– Слышь, в солдаты тебя заберут. Эко горе какое! Не жря сердце недоброе щуяло...

– Ладно, мам, не плачь.– Тимоха положил свои тяжелые руки на худые материнские плечи, посмотрел ей в глаза.– Не плачь, мам, не тужи. Живой я пока, живой и останусь. Все ладно будет. Вот так.

Мать подняла голову, еле дотянувшись рукой до пышных волос сына, провела тонкими пальцами по голове.

– Кабы так, Тимошка. Трудная она ощень, служба-то солдатская. И долгая. Поди, и не увижу тебя, как уйдешь.

– Ну что ты, мама.– Тимоха чуть сжал плечи матери.– Полно слезы-то лить, не сегодня меня забирать будут.

– Пусть спасет тебя Христос...– Мать вытерла платком слезы и перекрестила сына.

Тимоха сложил в мешок хлеба, сухарей, мяса, несколько сырых картофелин, сунул туда же котелок... Мешок повесил в сенях, сверху на него накинул лузан и сел на крыльце, пристально вглядываясь в знакомые дома, улицы, огороды...

Когда стемнело и на небе засверкали яркие звезды, с гумна вернулся Федот, пропахший дымом.

– Подь-ка, Тимофей, покарауль овин. Огонь держи, да не сожги хлеб. Поглядывай. А я спать пойду, устал...

Не высказав ни согласия, ни возражения, Тимоха послушно встал и зашагал вниз по огороду. Глянув на речку, он увидел в Крутом хоботе поблескивающий огонек.

«Лучат,– подумал Тимоха.– Пускай лучат. Мне так способнее».

Он спустился под овин, сгреб в груду горящие угли, подбросил в костер несколько поленьев. Пламя тут же охватило сухие березовые дрова. В яме стало светло, дымно и жарко. Тимоха так же, как и отец, улегся рядом с костром. А мысли были не здесь, а у речки, где назначил встречу с Фиской.

«Выйдет ли? – думал он.– Должна бы выйти, да ведь как знать?»

Когда дрова прогорели, Тимоха решительно встал, вылез из жаркой ямы, чуть поежился на вечернем холодке, подошел к изгороди, ухватился руками за верхнюю жердь, глубоко вздохнул и крикнул глухо:

– Гу-ху-ху-хуу...

Постоял, прислушался, не ответит ли кто, и снова, приложив ладонь к щеке, протрубил:

– Гу-ху-ху-хуу...

Он легко перемахнул через изгородь и прямиком пошел к берегу. На фоне темно-серого неба возле изгороди он различил стройный силуэт Фиски. Тимоха прибавил шагу, с протянутыми руками подошел к девушке, крепко сжал ее ладони, спросил шепотом:

– Вышла?

– Велел же,– тихо ответила Фиска.– Максимка прибегал, сказал... Так чего, Тимоша?

– Увидеть тебя нужно было.

– Пошто?

Тимоха промолчал.

– Слыхала я недоброе. Верно это, Тимоша, что в солдаты тебя? – шепотом спросила Фиска.

– Верно, Фиса... Верно!

– Ведь надолго это. Говорят, лет на десять, а то и больше. Как Терентия покойного... А пошто тебя-то одного, Тимоша?

– Десятский так распорядился. «Царю-батюшке, говорит, послужить нужно». Да и тятя на меня в обиде: не послушался я, на Марфутке не женился. А может, и верно некого больше посылать. Не отдаст же Кондрат своего Захарку.

– А он был у меня утром, десятский-то,– сказала Фиса.– Зашел, покрутил головой, посмотрел кругом. «Бедно ты, говорит, живешь. Я, говорит, помогу, не станешь больше одна маяться. Сосватаю, говорит, за своего Захарку. Свадьбу сыграем, счастье себе найдешь в моем роду».

– А ты чего?

– А я ничего. Подумала только: «Лучше в речке утоплюсь, чем с Захаркой жить». Я его и видеть-то не хочу, не то что замуж.

Фиса прижалась к Тимохе. Он погладил рукой ее мягкие волосы. Сказал ласково:

– Я ведь вот что: прощаться с тобой пришел. Уйду я нынче ночью.

– Куда, Тимоша?

– Уйду в лес, далеко...– спокойно сказал Тимоха.

– А я-то как же, Тимоша? Не увижу тебя больше?

– Ты слушай, что скажу. Уйду. Стану один в лесу жить.

– А я-то как же, Тимоша? – снова перебила Фиса.

– Слушай, говорю, чего скажу. Уйду в тайгу. Жить буду там. А ты меня жди. Знай: приду за тобой. Непременно приду. Вот так.

– Да куда уйдешь-то? – не поняла девушка.

– А я и сам не знаю. Пойду куда глаза глядят, куда ноги вынесут. Уйду, да и все. Тайга большая. Одна только ты будешь знать об этом. А за тобой приду непременно. Вот так.

Один только Серко слышал, как ночью скрипнула дверь. Он заскулил тихонько, завилял хвостом. Тимоха бросил ему кусок хлеба, Серко съел, облизнулся и заскулил еще жалобнее. Тимоха погладил собаку, сказал вполголоса:

– Ну, Серко, дай лапу. Прощаться будем.

Собака послушно подала мохнатую лапу. Тимоха пожал ее, еще раз погладил Серко, отвернулся, пошел и скоро скрылся в густой темени, навсегда покинув отчий дом.

Глава четвертая

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

Кондрат Антонович, часто оглядываясь во все стороны, будто прячась от кого-то, поспешно свернул к дому соседа. Шаркая ногами о ступеньки крыльца, очистил грязь с сапог и почти бегом вбежал в избу.

– Слыхал, Еремей Гаврилович? – не успев закрыть за собой двери, запыхавшись, проговорил он.– Тимоха-то у Федота потерялся. Второй день дома нету.

Еремей, сидя на западне, плел лапоть. Крепко затянул полоску лыка, пристукнул по лаптю толстым концом кочедыка, откинулся назад, чуть повернул голову, глянул на Кондрата исподлобья.

– Как не слыхать, слыхал! Велик ли наш город? Всё на виду, ничего не утаишь. В лес, говорят, пошел, осину для лодки смотреть.

– Осину...– Кондрат смахнул на пол заготовленные лычки, присел на край западни рядом с Еремеем.– Станет он два дня осину в лесу искать? Да тут ее рядом полно. И версты не пройдешь – чистые осинники. Кряжи такие – руками не обхватишь. Вали любую, какую душе угодно. Уж он-то, чай, знает, где что. В лесу вырос...

– А может, за зверем пошел или заблудился,– предположил Еремей.– В лесу-то, сам знаешь, всякое бывает. Тайга-матушка ротозеев не любит.

– Не из тех Тимоха. Рот в лесу разевать не станет.

– В лесу, брат, в оба смотреть нужно. Того и гляди, не туда забредешь. В лесу ушами хлопать некогда...

– Оно так,– перебил Кондрат,– уж коли заблудился или за зверем подался, тут беды нет. Я всю деревню на ноги подниму. Разыщем... Только я о другом думаю, Еремей Гаврилович,– задумчиво прибавил он, помолчав.

– О чем о другом? – сдержанно спросил Еремей.

– А вот о чем я думаю...– Кондрат вытянул шею, приблизил рыжую бороденку к самому носу Еремея, оглянулся воровато, словно на ухо шепнуть собрался что-то.– Я вот о чем думаю: не совсем ли умотал варнак из дому? Узнал о нашем разговоре да и утек. Наслушался Терехи покойного, да чем в рекрутчину – в тайгу, совсем...

– Да нет, совсем не уйдет,– нараспев произнес Еремей.– Тут дело табак...

Авдотья возле печи готовила пойло для коровы. Прислушавшись к разговору мужиков, она с деревянным ведром встала на пороге, подбоченилась и сказала с усмешкой:

– А пошто не уйдет? Тимоха парень шибкий, ни царя, ни бога не боится. Обидели его, на Фиске не дали жениться, и она без него трижды сирота. Взял да ушел. Чего ему?

– Овдя,– строго перебил муж,– ты знай свое бабье дело, добрая, не суйся в наши разговоры. Без тебя разберемся.

– А я что? Мое бабье дело сторона,– покорно согласилась Авдотья и вышла.

– Слыхал? – тряся головой, злым голосом сказал Кондрат.– Вот и я чую неладное. Умотал варнак. А в солдаты все равно сдавать надо кого-то...– Он не досказал, а про себя подумал: «Чего доброго, до Захарки моего доберутся. Кого же больше-то?»

Еремей молча продолжал плести лапоть.

– Ты чего молчишь, Еремей? Что делать-то станем?– злился Кондрат. Он достал табакерку, понюхал.

– Что делать? – спокойно переспросил Еремей.– А что делать? Искать, поди, надо. Человек потерялся, не иголка.

Авдотья тем временем вернулась с пустым ведерком и, проходя мимо стариков, не вытерпела, вставила свое слово:

– Тимоха-то он вон какой, как медведь здоровый. В лесу-то что ему станет? Он там как дома. А свое возьмет, никому не отдаст...

– Овдя... Кому сказано? Не суйся в мужицкие дела.

– А мне что? Я ведь так только. Мое дело сторона.

– С Федотом надо поговорить,– предложил Кондрат.

– Надо,– согласился Еремей.– Без него не решим. Слово у него твердое.

– Сходим?

– Пойдем.– Еремей отложил лапоть в сторону, с трудом выпрямился и встал.

– Только ты, Еремей Гаврилович, не шибко с Федотом-то,– вполголоса предупредил Кондрат.– Мужик-то он...

– А я что, меньше твоего его знаю? – перебил Еремей, оделся и крикнул: – Овдя, я к Федоту подался...

Утреннее солнце только-только выглянуло из-за леса и розовым светом осветило восточные стены домов. Их черные тени лоскутами лежали на широкой улице, с обеих сторон обнесенной изгородями. По обочинам изгородей на поблекшей желтой отаве блестели крупные капли росы. По ней извилистой змейкой ложились следы Кондрата и Еремея. За речкой, над лугами лениво плыл сизый туман. Он плотной завесой закрыл опушку леса, и от этого макушки деревьев казались повисшими в небе.

Еремей шагал широкими шагами. Казалось, что идет он не спеша, а Кондрат частил, чуть не бежал, да и то едва поспевал за соседом.

Федота они застали за столом. Вместе с отцом сидел белокурый Максимка. Лукерья подавала на стол.

– Хлеб-соль, Федот Игнатыч, – дружелюбно произнес Кондрат, встав у порога.

– Хлеб-соль,– в голос ему поддержал Еремей.

– За стол милости просим,– по деревенскому обычаю пригласила Лукерья.

Но мужики, будто и не слыша приглашения, ничего не ответили хозяйке, прошли поближе к окну и уселись на лавку рядом с Федотом.

– По делу мы к тебе, Федот Игнатыч,– после короткого молчания как-то нерешительно начал Кондрат.– Тимофей твой из лесу, слыхать, не вернулся. Вот думаем, все ли там ладно с ним...

Федот, не обращая внимания на соседей, большой деревянной ложкой хлебал горячий суп, громко чмокая губами.

– За зверем, может, подался,– все тем же нерешительным голосом продолжал Кондрат.– А то и ненароком... чего доброго... В лесу-то всякое бывает. Лес большой...

– Выходит, дело табак,– облокотившись на колени руками, под нос себе пробормотал Еремей.– Да как же это так повернулось?

– Щует мое сердце недоброе...– запричитала Лукерья.– Неладно, поди, с моим Тимошей стало. На один день, сказывал, сходит. А вот и ночь прошла, и день опять наступает... Горе-то какое...– Она вытерла слезы передником.– Уж за какие грехи господь бог разгневался? – Она глянула на иконы, перекрестилась.– Прости, мать пресвятая богородица, грехи наши тяжкие...

– Не спеши, Лукоша, слезы-то проливать,– не переставая хлебать суп, буркнул Федот.– Не тот Тимоха, чтобы в беду попасть. Вырос в лесу. Погоди по живому плакать.

– Тятя, а я тебе уже сказывал,– с куском во рту вступил в разговор Максимка.– Вышел я на улицу вчера рано утром. Серко, слышу, визжит, будто кто его обидел. Прыгает на меня, хвостом виляет, просится побегать. Я его отвязал, а он прямо на огород да в речку. Переплыл и не оглянулся даже, в лес подался.

– За Тимохой вдогонку, видать,– догадался Кондрат.– А что, и сейчас нет собаки?

– Нету. Как ушла, так и нету,– опять вставила слово Лукерья.– За Тимошей пошла собака-то. Я всю ночь глаз не сомкнула: все ждала, все за речку глядела...

«Налево подался, варнак. К восходу пошел»,– подумал Кондрат.

– А потом я смотрю,– не унимался Максимка,– лодка Захаркина на той стороне. Вечером тут на огороде лежала...

– Вот-вот,– поддакнул Кондрат,– и я думаю: почему это наша лодка там? Наши-то дома все.

– За речку, видно, пошел, в Большой осинник,– не поднимая головы, задумчиво произнес Еремей.– Места там путаные, враз заблудиться можно.– Он медленно выпрямился, упираясь ладонями в колени.– Я и сам там плутал, в том осиннике. Лыко драть пошел... Давно это было. Надрал да присел отдохнуть на валежине. Здоровая такая валежина, в комеле два аршина. Ну, отдохнул, встал да подался в домашнюю сторону. Шел-шел да гляжу – к той же валежине и вышел. Да так целый день и кружил. Ну, потом догадался: «Отче наш» прочитал, перекрестился и тут как проснулся. К ночи только домой-то пришел. С тех пор не забуду, как леший меня по осиннику водил. Погубить хотел, вражья сила...

Федот с плохо скрытым презрением посмотрел на Кондрата, отставил миску с супом, отложил хлеб.

– Попить, Лукоша,– сказал он спокойно.

Лукерья подала мужу туесок с теплой бражкой. Федот отпил и передал туесок Кондрату.

– Моего не погубит,– сказал он твердо.– Ничего с ним не станет. Не пропадет.

– Пошто ты эдак-то, Федотушка? – со слезами в голосе сказала Лукерья.– Пошто не жалеешь? У меня вон душа изныла...– Она закрылась передником и громко всхлипнула: – Сын ведь...

– Не пропадет, говорю. Топор, нож, хлеб – все при нем. Да и сам не дитя. Его не леший, его зверь по тайге водит,– сказал он твердо, но вдруг замолчал и задумался.

«Ружье-то не взял Тимоха. Раньше, бывало, в лес без него не ходил. А без ружья какой зверь?» – подумал он про себя и сказал с сомнением в голосе:

– А может, и заплутал. В тайге всяко бывает...

Кондрат отпил бражки, крякнул по привычке, протянул туесок Еремею.

– Это ты, Федот Игнатыч, верно говоришь,– сказал он и достал из кармана табакерку.– Заплутать в нашем лесу что щепоть табаку в нос засунуть. Да живой ведь человек-то! Наш, налимашорский. Помочь нужно. Да я за своего душу отдам, а из беды выручу!

Федот и Еремей не раз слышали хвастливые речи Кондрата и промолчали на его слова. Только Лукерья открыла мокрое от слез лицо и, все еще держа передник в руках, затянула жалобно:

– Ты уж, батюшка Кондрат Антонович, помоги нашему горю, найди мне сыночка, дай бог тебе здоровья...

– А ты не плачь, Лукоша,– успокоил ее Федот.– Чего до поры слезы лить?

– Искать нужно, Федот Игнатыч, Тимоху твоего,– сказал Еремей.– Походим по Большому осиннику, пошумим. Авось услышит, найдется.

– Походить да пошуметь – это можно,– согласился Федот и стал набивать трубку.

– И походим и пошумим,– поддакнул Кондрат.– Я всю деревню на ноги подниму. Всех мужиков и баб в лес выгоню.

Максимка, облокотившись на подоконник, с интересом слушал разговор стариков. Он старался не вмешиваться в их беседу, но, когда заговорили о поисках, не стерпел:

– Тятя, а я тоже пойду? Я Серка буду звать. Он мой голос услышит и прибежит. Пойду, тятя?

– Иди,– согласился отец.– И мы с Еремеем Гавриловичем соберемся.

– Пойдем, Максимка.– Кондрат торопливо вскочил, повернулся к иконам, перекрестился.– Благослови господь, пойдем народ поднимать.

Лукерья подошла к сыну и сказала вполголоса:

– Береги себя, Максимушка. Штобы все ладно было. От мужиков-то далеко не отходи...

Максимка глянул в лицо матери, и ему показалось, что мать за одну ночь и состарилась и похудела: глаза впали, на лбу проступили морщины, скулы, и без того широкие, еще раздались.

– Да не тужи, мам,– на ходу бросил Максимка и накинул на себя старый шабур.– Не потеряемся!

– Идите, идите, родимые,– причитала Лукерья,– бог вам на помощь. Найдите Тимошеньку. А я за вас бога буду молить...

– Да скажи там, пусть топоры да собак берут. Мало ли что! – вдогонку Кондрату крикнул Еремей.

– Ты, Максимка, беги в тот конец, а я в тот пойду. Всех поднимай, скажи: «Десятский велел у вашего гумна собираться». Всем народом в лес пойдем. Всю тайгу прочешем.

Максимка побежал на край деревни, а сам Кондрат подошел к окну ближнего дома, громко постучал кулаком по раме:

– Эй, Матвей Федотыч! В лес собирайся. Где ты там? Дрыхнешь, что ли?

В окне показалось бородатое лицо.

– Чего тебе, Кондрат Антоныч? Ай что неладное стало? – спросил Матвей.

– В лес, говорю, собирайся, брата твоего искать, Тимоху.

Матвей еще что-то хотел спросить у десятского, но тот, широко размахивая руками, уже спешил к другому дому.

– В лес, в лес! – кричал он на всю деревню, колотя в окна.– Всех подниму! Федота Игнатыча сына искать пойдем, Тимошку. В тайге заплутал Тимошка. Горе-то какое! Всем управу найду! Разыщу варнака, в волость сдам...

Подойдя к дому сына, Кондрат разом поостыл, посмотрел с гордостью на Захаркин дом. Изба новая, ладная. Стены, освещенные утренним солнцем, чуть отливают желтизной. И смолой еще пахнут. Недаром старался Кондрат, помогал сыну строиться.

Не спеша, чинно поднялся Кондрат по ступенькам крыльца, постучал негромко.

Захар, такой же маленький и хилый, как отец, подошел к двери.

– Это ты, тятя? А я думал: кого бог несет? Проходи, гость дорогой, у порога чужие только стоят.

– По делу я к тебе, Захарка.

– Что за дело, тятя? – с тревогой спросил Захарка.

– В лес пойдем. Тимоху будем искать. И ты, Захарка, иди. Ищи пуще всех! Нужно его, варнака, найти, а то худо нам будет... Давай собирайся, а я дальше пойду народ поднимать...

Возле Фисиной избы Кондрат остановился, но в окно стучать не стал.

«Пошто ей с мужиками по лесу шастать? Пусть дома посидит. Чтобы не обижалась, как снохой-то станет...» – подумал он и заспешил дальше.

Фиса в это время длинной деревянной лопатой вынимала из печи горячие хлебы. Увидев в окне промелькнувшую тень десятского, она глянула на улицу и догадалась, откуда весь шум в деревне.

«Забегал Кондрат... Спохватились. Искать пойдут. Ну и ищите... Только ложную ты, Кондрат, тревогу-то поднимаешь. Не найти вам Тимошу. Поздно спохватились...» – подумала она, поставила лопату, взяла в руки круглый каравай, испеченный на капустном листе, похлопала его ладонью по горячему боку и снова задумалась:

«Где он теперь, Тимоша-то? Далеко он теперь. Один в глухом лесу. И словом перекинуться не с кем. Голодный, может. Кто ему хлеба-то в лесу напечет? И крыши нет над головой. Холодно, сыро... Сказал, придет за мной. Ну что же, стану ждать. У него слово твердое. Подожду. Все равно мне ждать больше некого...»

Глава пятая

У ЧЕРТА НА КУЛИЧКАХ

Тимоха проснулся и грязными пальцами протер глаза. Он лежал на спине на краю поляны. Высоко в небе, будто по синей безбрежной глади воды, обгоняя друг друга, плыли куда-то освещенные солнцем серые облака.

Справа лежали мешок и топор. Слева, свернувшись кольцом, спал Серко, остроухая красивая лайка. Почти вся шерсть на ней была белая, только на груди черное пятнышко, на шее полоска вроде ошейника, да ноги и кончик хвоста тоже черные.

Тимоха не хотел брать собаку, чтобы не обидеть отца. Но еще в первое утро, как ушел из дому, он вдруг услышал позади, в лесной чаще, шорох. Тимоха выхватил из чехла нож, быстро обернулся назад, готовый встретить неведомого противника, но вместо врага бросился к нему под ноги мохнатый друг.

Тимоха погладил собаку, потрепал за ушами и прибавил шагу. Ему подумалось, что Серко не один здесь, вдали от деревни, что следом за собакой выйдут из чащи люди, а с людьми он не хотел встречаться в то утро.

Но лес молчал. Ни собачьих, ни человеческих голосов не было слышно. Только птицы перекликались в чаще да шумели над головой макушки деревьев.

Три дня и три ночи Тимоха с Серком шли по нехоженой тайге. Шли без дорог, напрямик, навстречу солнцу. По пути им встречались густые темные ельники, прозрачные сосновые боры, говорливые кудрявые березнички и стройные осинники, уже одевшиеся в красную осеннюю листву. Порой приходилось преодолевать буреломы, порой идти по болотам, по колено хлюпая в темной, как сусло, воде. Но зато там, где повыше шел их путь, под ноги ковром ложилась сухая хвоя да белый, словно инеем тронутый, олений мох – ягель.

Иногда попадались на пути лесные ручьи, сплошь заросшие кустарником и травой, заваленные корягами. К иному подойдешь, а его и не видно. Слышно только, как бурлит и клокочет вода.

У ручьев Тимоха останавливался, горстями черпал холодную воду, плескал ее в потное лицо, жадно пил. Потом тут же садился на валежину, снимал с плеч мешок, доставал ломоть хлеба, кусок вяленого мяса. Поест наспех, бросит собаке кусок хлеба и снова в путь, неведомо куда, только бы подальше от людей.

Иногда из-под ног с шумом взлетали глухари, тетерева или рябчики. Иной раз так неожиданно вылетит, что Тимоха невольно вздрагивал, а Серко с шумом, раздирая кусты, гнался за птицей. Побежит, поднимет морду, посмотрит вслед и, вернувшись к хозяину, покорно бежит у ноги или сзади, шелестя травой...

Тимоха, сжав кулаки, потянулся, сладко зевнул. Потом приподнялся на руках, сел, все еще не проснувшись до конца, снова протер сонные глаза и осмотрелся кругом.

Неширокая лесная поляна лежала на пологом склоне. Кругом вперемежку высились сосны и ели, кое-где виднелись березки. Их пожелтевшие листья один за другим, кувыркаясь, падали на землю и прятались в поблекшей траве. У подножия склона виднелась речка с крутыми высокими берегами. Она была чуть пошире Налимашора. У самой воды, вдоль берега, выстроились черемухи и кусты ивы, разукрашенные по-осеннему красными, желтыми, багряными и зелеными листьями. Они тоже осыпались. Некоторые из них падали в речку и плыли куда-то вниз по течению. А за речкой, в низине, темной стеной стоял густой хвойный лес.

– Ну вот мы с тобой и одни, Серко,– задумчиво произнес Тимоха, глядя в умные глаза проснувшегося пса.– Совсем одни. Нет у нас теперь ни дома, ни хлеба. А жить-то надо, Серко. Вот так.

Серко умными глазами смотрел на хозяина, лежа на брюхе, нетерпеливо перебирал передними лапами и, как метелкой, мел по траве пышным хвостом.

– И никого-то тут нет, в этих местах,– грустно покачал головой Тимоха.– Да и кто здесь жить станет, у черта на куличках? Кругом глушь-тайга. А поди, кто-то и тут живет?– Он трубой сложил ладони и крикнул:– Гу-ху-ху-хуу!

В ответ громко раздалось то же самое: «Гу-ху-ху-хуу!»

– Не люди нам с тобой отликаются... Не бойся, Серко,– сказал Тимоха,– это лес с нами здоровается. Место тут еще необжитое. А вот речка горластая. Слышишь, как ворчит? И место кругом отзывчивое.

Серко подполз поближе к хозяину, положил лапы ему на ноги и облизнулся.

– А ты жрать небось хочешь? Проголодался? – Тимоха подтащил мешок, вынул краюху хлеба и небольшой кусок вяленой лосятины. Разломил, кинул собаке по куску того и другого.

– Это тебе, а это мне,– сказал он и сам принялся жевать.– И больше не проси. Всего и осталось у нас два сухаря да три картошины. Теперь сами промышлять станем. Никто тут нам ничего не припас... Что добудем, то и есть будем. А не добудем – голодать придется. Вот так, Серко. В тайге закон такой.

Тимоха завязал почти пустой мешок, заложил за спину топор, встал.

– Пойдем, Серко, к речке сходим. Посмотрим, какая она, Горластая, чем богата, чем красива?

Собака словно поняла слова хозяина. Она побежала вперед и вмиг скрылась под берегом. А Тимоха постоял еще, посмотрел направо, посмотрел налево и только тогда спустился к реке.

Река была не больно широкая, но быстрая и глубокая – дна не видно. От этого, должно быть, и вода в ней казалась потемнее, чем в Налимашоре. В тихой заводи поблескивали на солнце широкие листья кувшинок. Под старой черемухой, склонившейся к самой воде, торчала из реки ветвистая коряга, похожая на рог сохатого. Вдоль берегов росли пышные, но теперь уже полегшие и пожелтевшие травы. И вверху и внизу речка, круто вильнув, убегала в лес и пряталась там. А на той стороне стеной подступали к самой воде вековые деревья.

Серко забежал в прибрежную осоку и, громко шлепая по воде длинным языком, принялся пить. Тимоха не спеша спустился к берегу, встал на колени возле коряги, попробовал, прочна ли она, ухватившись рукой, склонился над водой и тоже напился. Потом сунул в воду лицо, помотал головой, помыл руки.