Текст книги "Шатун"

Автор книги: Валериан Баталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Как он там в лесу-то один будет, Федотушка? – запричитала Лукерья.– Мал еще, дитя совсем. Вот кабы Тимоша был дома, полегще бы нам жилось... Все помог бы...

– Не надо, Лукоша, не поминай про него,– перебил Федот.

– Да пошто ты так на него серщаешь?

– Не надо, говорю, – строго повторил Федот. – Отца родного не послушал. Ушел из дому, да еще и девку за собой увел. Весь род наш осрамил...

Летом в лесах вокруг Налимашора белки было много. Да что в лесах – в деревне по крышам бегали, по изгородям. Правда, старые охотники еще с лета говорили, что к осени откочует белка, уйдет. Дескать, шишки мало в лесу, кормиться ей нечем.

Но Максимка версты не отошел от дома – добыл первую белку. На второй версте еще одну подстрелил и тут же почти третью.

«Почин есть,– решил он.– Если дальше так пойдет, значит, зря старики болтали».

Но вышло, что не зря. После этих трех, сколько ни бродил Максимка по тайге, так не то что добыть, хоть бы увидеть одну! Как отрезало. Рябчиков видел, куропаток, но но ним он стрелять не стал: берег припасы. Так и пробродил до самого вечера впустую.

Когда стало темнеть, он выбрал толстую сухую ель, срубил ее и стал готовить ночлег. Разрубил ствол на кряжи, вбил в землю два наклонных кола и кряжи уложил один на другой. Получилось вроде наклонной стенки. Стенку снизу поджег и, когда огонь разошелся по всей длине кряжа, приготовил постель: нарубил сырых пихтовых веток, уложил поближе к костру и развалился на них, как на перине. Перед тем, конечно, и сам поел, и собак накормил тушками белок. А за костер он не беспокоился. Охотничий костер – нодья тем и хорош, что за ним не нужно следить: сгорит нижний кряж, на его место второй накатится, за ним третий, и так всю ночь. Максимка не раз хаживал в лес с отцом и с братом и всю таежную науку знал с малых лет.

Но вот так, одному, в лесу ему не приходилось бывать, и хоть жарко горел костер, а спал он в ту ночь тревожно. То бок прихватит морозом – приходится поворачиваться, то просто так проснется от страха. Сны какие-то снились. Все казалось, что вот-вот в лесной тишине раздастся страшный крик или кто чужой подойдет к ночлегу. Он лежал, прислушивался к шумам ночного леса, но усталость брала свое, и он засыпал до нового пробуждения.

Утром, чуть свет, он поднялся и побрел дальше, оставляя на нетронутом снегу свежие следы. И опять за весь день ни куницы, ни белки не нашли собаки. Впору было домой идти с пустыми руками, но под вечер собаки нашли белку. Максимка снял ее с первого выстрела, а тут опять залаяли собаки, а потом опять... К ночи, устраивая ночлег, он подсчитал добычу: ко вчерашним трем в сумке прибавился еще пяток сегодняшних белок, а куницы так ни одной и не пришлось повидать.

Только на третий день, к обеду, собаки нашли куницу. Максимка бросился на лай, но куница сразу ушла в дупло. Собаки прыгали вокруг старой сухой рябины, заливались лаем, а Максимка стоял да глядел: может, выйдет все-таки зверь, испугается лая...

Не дождался, стукнул обухом по дереву раз, стукнул другой. Гулкие, как в барабан, удары покатились по лесу, и вдруг из дупла выскочил проворный зверек и по верхушкам деревьев помчался в сторону. Собаки бросились в погоню. Заливаясь лаем, они долго преследовали куницу и ушли далеко – лай был слышен еле-еле. Но сколько ни гнались, потеряли все-таки зверя и скоро, виновато повизгивая, виляя хвостами, вернулись к хозяину.

Ушла куница. Максимке до слез обидно было. Когда еще встретишь в лесу такую ценную добычу! А без хорошей добычи идти домой не хотелось.

«Пойду дальше,– решил Максимка.– Пока куницу не возьму, ворочаться не буду».

К вечеру третьего дня он опять услышал яростный лай своих собак. Послушал: «Нет, не на белку. Куницу, может, нашли? Нет, и на куницу не так они лают. Не медведь ли? А может, лося остановили?» Максимка хотел бежать на голоса, но тут услышал лай чужой собаки. Прислушался – точно, чужая лает.

Он прибавил шагу, добежал до глубокого оврага, спустился в него, перепрыгнул незамерзший ручеек, на четвереньках поднялся на противоположный крутой склон и вышел на край широкой поляны. Удивительная картина предстала его глазам... На той стороне поляны под соснами и березами стояла низкая, почерневшая от дождей избушка. Недалеко от нее на взгорке чуть дымилась земляная печка. Возле избушки, прижавшись к ней, стоял лось, высоко задрав голову. Максимкины собаки кидались на него с неистовым лаем, а чужая собака, ощетинившись, яростно лаяла на его собак, отгоняя их от лося. Такого Максимке не приходилось видеть.

На лай вышел из избушки высокий старик с палкой в руке, за ним показалась женщина. Старик палкой отогнал Максимкиных собак от лося, потрепал его по шее, успокаивая, и приласкал свою собаку, что-то сказав ей.

Максимка позвал своих собак, но они не послушались: прятались за деревья, не спуская глаз с лося, и ждали, видно, когда уйдет старик и можно будет повторить нападение. Но старик и не собирался уходить. Он загнал лося в загон, а сам остался стоять у двери, широко расставив ноги и опираясь на палку. Взгляд его был устремлен на Максимку.

Максимка тоже стоял неподвижно, глядя на старика. Он не знал, что делать.

«Кто он, этот старик? – думал Максимка.– Добрый ли человек? Подойти? А как встретит? Может, сторонкой, да уйти подальше? Так ведь тоже неладно – обидишь человека. Охотник, чай, тоже. Ладно,– решил он наконец,– подойду, скажу: «С миром, с богом, дедушка...» Примет – зайду; не примет – дальше пойду. Не к нему шел, пусть себе живет, а у меня свое дело».

Он неторопливо повесил ружье на плечо и, не больно решительно, пошел на старика.

Старик как вкопанный стоял на одном месте чуть опустив голову, исподлобья глядел на пришельца и ничем не выражал своего отношения к происходящему. А женщина и вовсе ушла в избу.

Внешне старик ничем не выдавал своих чувств. Но внутри, в душе у него, все смешалось в эту минуту. По его полянке шел человек. Человек придет и уйдет. Другим людям расскажет про одинокую избушку в тайге. Покажет дорогу. Придут люди. За людьми другие люди... А это конец пусть трудной, но вольной жизни. А там, впереди, тюрьма, кандалы, каторга...

Вдруг ему что-то знакомое показалось в походке незнакомца. И шуба показалась знакомой, и белобрысый чуб, выбившийся из-под беличьей шапки. Старик поднял голову...

И тут с отчаянным лаем бросилась к незнакомцу собака. Он торопливо оглянулся, отыскивая глазами палку или другое оружие, чтобы защититься от неожиданного нападения, и вдруг на всю полянку, да чуть не на всю тайгу, крикнул радостно:

– Серко!

– Максимка, брат!..

Серко замолчал и, недоверчиво посматривая на пришельца, сделал несколько осторожных шагов.

– Серко! – снова крикнул Максимка. И тогда Серко радостно кинулся к нему, завилял хвостом, обнюхал его ноги и, упершись передними лапами ему в грудь, стал лизать ему руки, лицо.

Не веря глазам и ушам, старик побежал навстречу и крикнул радостно:

– Максимка, брат! – Схватил его огромными руками, обнял вместе с ружьем так, что у Максимки кости хрустнули, и поднял высоко над землей.– Да как же ты сюда, Максимка?!

Максимка, как ребенок, прижался к бороде старика. От радости он и слова не мог выговорить. Наконец старик ослабил объятия, ласково оттолкнул Максимку от себя, но сейчас же снова взял за плечи и пытливо посмотрел ему в лицо.

– Максимка! – снова сказал он, точно все еще не веря неожиданной радостной встрече.– Такой же, вытянулся вроде маленько да покрепче стал...

– Тим, – сказал наконец Максимка, захлебываясь от волнения,– а я знал, что ты живой...

– Да как ты сюда-то? – перебил Тимоха.

– Да вот, не узнал сразу-то,– твердил свое Максимка,– думал, старик какой. Испугался сперва-то... А сюда? Сюда за зверем подался. Нет у нас теперь ни белки, ничего. Вот и забрел.

– Как так нет? – Тимоха все еще держал брата за плечи.

– Ушла белка-то,– ответил Максимка.– Да и повыбили. Вот я и думаю: пойду подальше. Да вот к тебе и привел бог... А мама поминки по тебе справляла. Жалеет она тебя очень...

Тимоха отпустил наконец брата и спросил, чуть нахмурившись:

– Думала, совсем пропал?

– Да ведь так многие думали. В реке тебя искали и в лесу. А теперь-то все знают, что живой. Когда ты Фису... когда Фиса с тобой ушла...

– Да что же мы на снегу-то стоим? Пойдем в избу. Там наговоримся. Устал ты небось, озяб... Мороз-то нынче крепкий.

В избе было тепло, душно и дымно. Угли, ярко тлеющие посередине земляного пола, и лучина, воткнутая в щель возле окошка, еле-еле освещали черные, прокопченные дымом стены и такой же черный потолок.

Тимоха с Максимкой сидели рядом на лавке, разговаривали. Фиса, сидя на низенькой чурке у окна, меняла сгоревшие лучины.

Они только что поужинали. Фиса сварила уху, а Максимка угощал хозяев домашним хлебом и сушеной лосятиной.

А потом, как всегда у людей после долгой разлуки, пошли нескончаемые разговоры.

– Хлеб нынче в Налимашоре плохо уродился,– не спеша рассказывал Максимка.– Мы с тятей намолотили чуть побольше, чем посеяли. Еремей сказывает, что такого неурожайного года давно не было. Земли, говорит, истощали. И картошки немного уродилось. Теперь в деревне вся надежда на охотников. Добудут зверя – у зарымовского приказчика на муку променяют. Тогда ничего, тогда перезимуем. Да, может, сохатого с тятей убьем – тогда мяса будет вволю. Тятя все сам в лес собирался по перенове. Меня не пускал одного, да захворал вот... А дни-то уходят, вот и отпустил. Ну, не сразу, не надеется, видно, на меня-то. А я как пошел, решил подальше податься. У нас белки в этот год совсем мало, а куниц я и не видел. За всю дорогу одну нашли собаки, да и та ушла.

– А мама как? – слушая Максимку, спросил Тимоха.

Максимка помолчал немного, словно не мог найти слов для ответа, и вполголоса проговорил грустно:

– Так и мама не больно здоровая. Хворает часто. Бессонницей мучается. Жалуется – голова кружится. А все по дому бегает, все гоношится, как белка...– Он помолчал, задумавшись, и перевел разговор на другое: – А тятя нынче одного только лося убил. Теперь и лосей-то вроде меньше стало. На зиму барана зарезал на прошлой неделе. Телку зимовать оставили. Сена мы с тятей по речке с дальнего луга привезли да в лесу два стога поставили. Огород обкосили – тоже воза два набралось. Если телка хорошая будет, тятя Белянку резать хочет. Старая она уже. А рыжуха ожеребилась. Жеребеночек красивый, карий. Тятя говорит – хороший будет мерин. А за рекой мы нынче не сеяли: семян не хватило. Летом баню с тятей подрубили, а то нижний угол совсем подгнил, провалился. У тетки Фроси, Матвея нашего жены, сын родился. Трофимом назвали.– Максимка опять помолчал, раздумывая, о чем бы еще рассказать брату.

– А меня-то как? – спросил Тимоха.

– А чего тебя? – не понял Максим.

– Ну, соседи чего говорили, десятский? Тятя чего говорит?

– Тятя молчит, будто тебя и не было на свете. Соседям при себе слова не дает о тебе сказать. Сердится на тебя, видно, а может, жалеет. Как-то сам маме сказал: «Был бы Тимоха, не так бы жили. Руки-то у него, как у деда». И соседи тоже мало про тебя говорят. Чего говорить-то? Вот только по весне,– Максимка посмотрел на Фису,– опять стали говорить...

– Из-за меня, что ли? – вмешалась в разговор Фиса.

– Ну да... Собрались тогда у твоей избы, когда вы ушли. Шум подняли. А тятя туда и не пошел и маме не велел. А я был...

– Ну, был, и что? – заинтересовалась Фиса.– Что там обо мне говорили?

– Да всякое говорили,– не зная, как ответить, сказал Максимка.

– А что всякое?

Максимка глянул на брата, словно без его разрешения не смел говорить о Фисе. Но Тимоха одним взглядом одобрил его.

– Да так говорили, что раньше, мол, не водилось такого, чтобы кто ушел да дом бросил. Задрать бы, говорили, ей подол выше головы, завязать мочалкой да нагайками исхлестать, а потом в речку кинуть...

– А я так и далась,– улыбнулась Фиса.– Руки коротки у них стегать меня да топить! А кто же больше всех-то меня казнил?

– Домна больше всех. А Овдя – та за тебя. «Приведись, говорит, так-то, и я бы ушла. А что, говорит, ей век тут вековать да Захарку ждать? И Тимоха, говорит, не дурак. Что же он, один, что ли, в лесу жить будет? Не сробел парень, своего добился. А вы, говорит, всем миром прокараулили...»

Фиса опять засмеялась и тут же спросила:

– А десятский?

– А Кондрат все по улице бегал, тряс своей бляхой. «Я, говорит, все равно его достану, в каторгу сошлю!» А Домна ему: «Где тебе, говорит, Захаркину невесту прокараулил!» А он ей: «Не нужна, говорит, мне такая сноха, и Захару Кондратычу не нужна».

Он замолчал. Замолчала и Фиса. Тимоха, тот и слова не вставлял в беседу. Чтобы нарушить затянувшееся молчание, Максимка переменил разговор:

– Откуда у тебя, Тим, лось-то?

– Из речки я его вытащил в половодье. Теленочком был, да вот вырос, а все равно не уходит. Прижился, привык. И мы к нему привыкли. Вроде скотины. Колоть рука не поднимается. Пусть живет. Нам с ним веселее.

– Ну и пусть что хотят говорят,– подытожила Фиса.– Нет нам до них дела. Живем мы здесь как умеем, никому не мешаем. Ты при мне, и я при тебе. А больше нам ничего и не нужно.

– Ну ладно с разговорами,– сказал Тимоха.– Спать пора. Завтра по куницу пойдем.

– По куницу? – оживился Максимка.– А есть?

– Как не быть. Только ты не найдешь один-то. Места надо знать.

– Вот бы...– мечтательно произнес Максимка.– Тятя-то рад будет, и мама тоже.

– Без добычи от меня не пойдешь,– заверил Тимоха.– Фиса вот только как? – Он повернулся в ее сторону.

– А я что? – удивилась она.

– Спать-то мы в лесу будем. Путь не близкий.

– Ну и что?

– Одна-то ты как?

Фиса встала, обняла голову Тимохи, щекой провела по его волосам.

– Обо мне не тужи. Привычная я. Полжизни одна прожила. В лесу выросла. Я вас ждать буду.

– А придем,– сказал Тимоха,– я тебя на денек задержу. Баню я срубил, так поднять поможешь.

– А что не помочь? Помогу,– с готовностью согласился Максимка.– А помнишь, Тим,– вспомнил он,– мы когда снопы-то носили, в последний-то день... Ты мне тогда сказал: «Дать бы тебе по зубам...» Я и по сей день помню. А тогда я не знал, что ты в лес уходишь...

– Ладно. Спать давай,– перебил Тимоха.– На рассвете пойдем лесовать.

– Ну, спать так спать.– Максимка положил на пол отцовскую шубу, завернулся в нее и тут же заснул.

Глава пятая

С УДАЧЕЙ

Максимка с удовольствием разглядывал в ряд висевшие под потолком куньи шкурки. Осторожно снял одну из них, потряс в руке, погладил, подул.

В глазах его заблестели радостные искорки.

– Ладно мы с тобой, Тим, полесовали. Удача добрая. Тятя рад будет, и мама тоже. Дома-то я бы ни одной не добыл.

Тимоха только пришел с мороза: доделывал двери в бане. Он заложил топор в щель, сказал спокойно:

– Тебе, Максимка, домой собираться пора.

– Знаю, – согласился Максимка.– Зарымовский приказчик как бы не приехал. Успеть надо, а то голодать придется. Да и мама, поди, тужит. Больше недели я тут, с вами.

– Иди. Держать не стану. Спасибо, что баню поставить помог. Мыться негде было.

– А тебе-то, Тим, как спасибо!

– Да больно-то не спеши,– вмешалась в разговор Фиса.– Лепешек я тебе напеку на дорогу. Я скоро...

– А тебе, Тим, сколько оставить?

– Чего? – не понял Тимоха.

– Да куниц.

– А мне зачем они? Всех бери. Жаль, ружья у меня нет, а то бы...

– Верно, Тим... Дичи много тут, не то что у нас. Один ты тут, а зверь непуганый. Да вот ружья-то нет у тебя... А знаешь что, Тим?

– Что?

– Оставлю я тебе ружье. Может...

– Нельзя, Максимка,– перебил Тимоха.– Оставишь – догадаются, что у меня был. Хочешь, чтобы узнали?

– Что ты, Тим, не дай бог!

– Да и тятя обидится. Ты лучше вот что сделай: купи у приказчика новое ружье. Тяте скажешь, что для себя. Ну, первым делом, конечно, муки, соли, а если на ружье останется, купи. Только тятя сам пускай выбирает. Он-то побольше нашего понимает. Да припасу побольше купи.

– Ладно, Тим, куплю,– соглашался Максимка,– непременно куплю. А на ту осень опять к тебе приду с новым ружьем. Опять лесовать пойдем... А потом домой. И ты со мной?

– Говорю, нельзя мне пока домой-то глаза показывать. Придешь, а Кондрат шум поднимет. До волости дойдет. Зачем это?

– И то верно. Ну, уж так. А я все равно приду.

– А ты приходи. И ничего дома не говори, где был, что меня видел. Один, мол, настрелял, и все. Вот так.

– И тяте с мамой?

– И им пока не говори... Серка не бери с собой. Оставь у меня. А то узнают.

– Ладно, Тим, никому ни слова. Ты мне верь. Умру – никому не скажу...

В мешке у Максимки уже лежало немало беличьих шкурок. Вместе с ними он аккуратно положил и куньи. Фиса тем временем внесла в избу горячие лепешки.

– Дорога у тебя, Максимка, длинная. Возьми вот. Пригодятся.

– Да что так много-то? – удивился Максимка.

– Бери, бери! – настоял Тимоха.– Запас плечи не тянет. А нас теперь этим не обидишь. Мы нынче ведер двадцать картошки накопали. Крупная картошка уродилась. Луку два ведра надергали. И хлеб, видишь, свой.

– Ладно, Тим, возьму. В лесу-то, в дороге, сам знаешь...

Максимка сложил лепешки в переднюю сумку лузана, одну откусил и сунул за пазуху.

Тимоха проводил брата за овраг, протянул руку на прощанье.

– Ты поближе к болоту держись, а то заплутаешь, не дай бог,– сказал он.

– Не заплутаю, Тим, первый раз, что ли? – весело откликнулся Максимка.– А осенью жди, приду непременно!– уже на ходу крикнул Максимка и зашагал в тайгу.

Домой он шел весело и ходко. И не страшны были ночи, и сны не мешали спать. На третий день поутру он пришел в Налимашор. Лукерья, как чуяла, вышла на крыльцо, увидела сына и бросилась в избу.

– Федотушка,– дрожащим от радости голосом сказала она,– Максимушка наш идет... И собаки наши с ним. Прямо из-за рещки идет и на дом держит. Он...– Она передником закрыла глаза.– Идет... А я-то уж думала...

Торопливо перекрестившись на иконы, она снова выбежала на крыльцо. С минуту постояла, пристально глядя на речку, будто хотела убедиться, что не ошиблась, не обозналась, и, когда убедилась, что это и впрямь Максимка, спустилась с крыльца и, спотыкаясь, бросилась ему навстречу.

Федот глянул в окно, в сторону речки. Он тоже узнал сына. Но встречать его не побежал, а пересел на западню, взял в руки недоплетенный лапоть и принялся плести.

Увидев мать, Максимка ускорил шаг. По узкой тропинке, по огороду, Лукерья добежала до речки, остановилась на берегу.

– Тут не ходи! – закричала она хриплым голосом.– Подальше малость переходи! Тут Кондратов запор стоял, так, поди, лед слабый.

Максимка послушно поднялся по берегу и чуть повыше перешел речку. Лукерья со слезами бросилась к сыну, прижала его, заплакала. Радовалась, что сын вернулся. Радовалась и плакала от радости.

– Максимушка, родной, вернулся...– причитала она, всхлипывая.– Долго-то как... А я сон недобрый видела... Все ли ладно, сынок?

– Хватит, мама, плакать-то.– Максимка ласково отвел от себя голову матери.– Все ладно, мам. Не плачь.

– Дай бог, дай бог, если все ладно.

Максимка поправил ружье на плече и твердым шагом, высоко подняв голову, пошел к дому. За ним торопилась Лукерья, не спуская глаз с сына. Ей казалось, что Максимка за две недели вырос и возмужал. Будто в лес пошел он слабым мальчонкой, а пришел взрослым мужиком, настоящим бесстрашным охотником. Она не спросила у сына, с какой добычей он вернулся. Рада была, что пришел живой и здоровый. А Максимке больше всего сейчас хотелось, чтобы кто-нибудь спросил у него, удачной ли была охота.

– А тятя дома? – спросил он у матери.

– Дома, дома, Максимушка... Тебя ждет.

Федот тоже ничего не спросил. Он встретил сына молча, не поднимая головы, будто и не рад был, что сын вернулся. Молчал и Максимка. Он поставил ружье за печку, снял с плеч котомку, положил на лавку. Сел рядом с ней. Вздохнул облегченно, словно прошла вся дорожная усталость.

Лукерья тут же принялась накрывать на стол. Отец молчал по-прежнему. Молчал и Максимка, хоть и не терпелось ему похвастаться удачей. Он молча развязал котомку, не спеша вытащил кунью шкурку, разгладил на колене. Вытащил вторую... третью... десятую...

Федот исподлобья покосил глазами на сына, подумал: «С удачей, видно, вернулся», но и тут ничего не сказал, промолчал, но Максимке показалось, что всегда хмурые, серьезные, даже злые глаза отца на мгновение оживились веселыми искорками.

Промолчал и Максимка. Федот глянул на него и подумал:

«Вот и меньшой вырос. Первый раз в лес сходил, а другим человеком пришел. То разговорчивым был, а теперь, смотри, голоса не подает. Охотник настоящий. Тоже теперь скоро отделится. Одни мы с Лукошей останемся век доживать».

Он отложил лапоть в сторону и сдался: первый нарушил молчание:

– Далеко ходил?

– Далеко,– спокойно ответил Максимка,– за большое болото.– Максимка вытряхнул из котомки остатки беличьих шкурок.

Федот взял одну кунью шкурку, встряхнул ее, разгладил.

– Добрая штука,– сказал он,– давненько таких не видел. Вывелась у нас куница-то. Раньше-то, бывало, за версту не ходили. Много было такого добра. А теперь за сорок верст ходить за ней нужно.

– Еще бы настрелял,– небрежно сказал Максимка,– да припасы кончились. На заряд пороху не осталось.

– И то ладно, Максимка,– одобрительно сказал Федот.– Вижу, охотник ты. Выручил. А то бы весной голодать пришлось...

– Садись, Максимушка, подвигайся за стол,– суетилась тем временем Лукерья.– Горященького супу поешь, родной. Голодный небось, в лесу-то никто не накормит.

Очень хотелось Максимке сказать, что в самой таежной глуши Фиса кормила его ухой и картошкой, но он удержался, промолчал и солидно сел к столу.

– И ты садись, Федотушка, с Максимушкой вместе. Тоже ведь нынще не ел нищего. Каждый божий день тебя ждали, Максимушка. А я-то, дура, все глаза проплакала...

– Приказчик не приезжал? – совсем по-взрослому сдержанно спросил Максимка, поудобнее усаживаясь за столом.

– Нет,– скупо ответил Федот.– Скоро должен быть.

Глава шестая

«ЗАКОН – ТАЙГА, ЧЕРПАК – МЕРА»

Через два дня после возвращения Максимки, как раз после полудня, из леса показался обоз из четырех подвод. Ребятишки первыми узнали эту новость и помчались по деревне, весело крича возле каждого дома:

– Приказчик приехал, обоз приехал. Обоз!..

Лошади остановились у крыльца десятского. Кондрат, выставив из-за пазухи бляху, суетливо выбежал навстречу приезжим, приветливо поклонился каждому из гостей и сказал:

– Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим, кормильцы наши! Просим милости...

С передних саней ловко соскочил высокого роста худощавый мужчина. Был он без бороды, только маленькие усики чернели над верхней губой, будто кто нечаянно провел у него под носом головешкой. На нем был овчинный полушубок, пышная беличья шапка. На маленькой голове она казалась слишком большой, как на огородном пугале. Обут был приезжий в новые белые валенки с замысловатыми красными узорами. Он размашисто подошел к Кондрату, подал ему руку:

– Как живешь, как здоров, старина?

– Да живем, на бога не сетуем,– неопределенно ответил Кондрат, слабо пожимая и чуть-чуть раскачивая руку приезжего.– Вашими молитвами живы, Силантий Никифорович. День и ночь вас ждем да вспоминаем. Милости просим...

– Знаю, что ждете,– уверенно сказал приказчик. Задрав кверху узкий подбородок, он глянул в хмурое небо, хлопнул нагайкой по голенищу, повернулся и крикнул: – Мужики, коней распрягать!

Кругом толпились ребятишки, с восхищением разглядывая коней в непривычно красивых сбруях и людей в необычных одеждах.

– Люблю детишек,– сказал Силантий Никифорович.– Своих нет, так чужих люблю.– Он достал из кармана сушеный белый крендель, разломил его на мелкие части и бросил на снег под ноги ребятам.– Ешьте да вспоминайте дядю Силантия!

Ребята чуть не в драку кинулись собирать обломки лакомства и тут же бросились врассыпную, чтобы дома похвастать полученными гостинцами и дать матерям попробовать сладкого кренделя.

– А добро ваше, Силантий Никифорович, в амбар, вот сюда, занесите.– Кондрат гостеприимно показывал руками.– Я сейчас вмиг открою. Тут уж не пропадет. Замок у меня крепкий. Второго такого во всей деревне нет.– Он глянул на окно своего дома, увидел в нем жену и крикнул: – Домна, ключ от амбара неси, поскорее!

Кондрат открыл большой амбар. Приказчик распорядился, чтобы заносили туда товары.

– Все будет цело, Силантий Никифорович,– потирая руки и не отставая от приказчика ни на шаг, уверял Кондрат.– Ни единой крошки никто не тронет. А ключ я рядом с бляхой повешу.

– Не первый год тебя знаю, старина! – весело сказал приказчик.– Мужик ты честный. Чужое не тронешь, а ключ-то от амбара мне отдай.

– Вам, вам, я и говорю, Силантий Никифорович,– заторопился Кондрат.– Зачем он мне теперь-то? Добро ваше, и ключ у хозяина должен находиться. В ваших, значит, руках. Я и говорю... А сено лошадям пусть из сарая вынесут. Для ваших лошадок заготовил, душистое, свежее...

– Добро, добро, старина,– поддакивал приказчик, прохаживаясь от дома до амбара и внимательно глядя за работой мужиков.– В долгу перед тобой не останусь, уважу. Закон – тайга, черпак – мера... Уж меня-то ты знаешь. Не впервой к тебе прикатил.

– Добрые люди до гроба не забываются,– угодливо бормотал Кондрат.– Вас, Силантий Никифорович, каждый наш мужик добрым словом всегда поминает. И бабы не хулят. Ждем вас каждый год, как праздничка...

Приказчик купца Зарымова каждую осень, как только устанавливались зимние дороги, объезжал с обозом таежные деревни, собирал у мужиков пушнину, а им взамен оставлял разные товары. В Налимашоре приказчик всегда останавливался у десятского. И каждый раз, когда появлялся обоз, вся жизнь в Налимашоре сбивалась с обычной колеи и, пока стоял приказчик в деревне, никому не было покоя. Мужики ходили из дома в дом, готовили пушнину для обмена, спорили, рассуждали о ценах. Ребятишки радовались кренделям и конфетам, которые в эту пору иногда доставались им, бабы заглядывали к соседкам в окна, подолгу шептались, делясь мечтами о будущих обновках. Но мечты мечтами, а когда начинался самый торг, почему-то так выходило, что, как ни клади, на желанные обновки все равно не хватало. И забирали у приказчика больше соль, муку да дешевые ситцы, а мужики, те припасы для охоты – больше порох да дробь.

Авдотья Евдокимовна, услышав крики ребят на улице, глянула в окошко, увидела у соседнего дома чужих лошадей, сани, приезжих людей. Она обрадовалась и, довольная, сообщила мужу:

– Заявились! Глянь-ка, Ерема, Пестерин с обозом приехал.

Еремей тоже посмотрел в окно, махнул рукой и вполголоса проговорил без радости:

– Мало нам, Овдя, нынче радости в этом обозе. Стар я стал в лес-то ходить. Да и зверя нынче нет. Разве овчины возьмет?

Авдотья, не слушая мужа, достала большой цветастый платок, накинула на голову и направилась к двери.

– Куда это ты нарядилась? – спросил Еремей.– Не праздник вроде.

– По воду схожу,– обиделась Авдотья.– А что, смотришь – платок новый одела? А что ему гнить? Не затем покупала, чтобы лежал. Все бабы вон нарядились, а мы хуже других, что ли?

– Ладно,– махнул рукой Еремей,– ступай.

Он глянул вслед жене и неторопливо пошел в чулан еще раз посмотреть овчины.

Авдотья взяла в сенях деревянные ведра, коромысло, но на речку пошла не как всегда – через огород, а улицей, мимо соседнего дома. Тут она свернула к амбару, поставила ведра, сверху положила коромысло и, заглянув в дверь амбара, сказала вежливо:

– Гости дорогие к нам пожаловали... Милости просим, Силантий Никифорович...

Приказчик обернулся на голос, улыбнулся, узнав Авдотью, шоркнул ногайкой по голенищу валенка, поклонился небрежно.

– Пожаловали, Авдотья Евдокимовна, пожаловали. Мимо не проехали, а как же...

Тут Авдотья увидела, что Кондрат смотрит на нее злыми, любопытными глазами, поспешно взяла ведра и плавной походкой направилась к реке.

Пестерин проводил ее глазами, привычным движением громко хлопнул по голенищу и крикнул весело:

– Шевелитесь, мужики, пошевеливайтесь! По чарке получите.

Мужики и без того не зевали. Они распрягли лошадей, завели их под крышу в ограду, привязали к столбам. С сеновала набросали им сена, принесли воды. Товар затащили в амбар, разложили, как сказал приказчик. Он придирчиво осмотрел опустевшие сани – не осталось ли чего, сам закрыл амбар и навесил замок.

– Ну, старина,– обратился он к Кондрату,– скажи мужикам, пусть шкурки несут – добрые да побольше. Никого не обижу, расплачусь сполна. А там и магарыч поставлю. У меня, знаешь, закон – тайга, черпак – мера.

И без того весь Налимашор знал, что начинается торг, но Кондрат послушно обошел все дома и всем напомнил, чтобы несли пушнину. И к вечеру потянулись к дому десятского налимашорцы, кто с чем.

Первыми пришли Еремей с Авдотьей. Они принесли медвежью шкуру, дюжину беличьих шкурок и три овчины. Увидев шкуру, приказчик обрадовался, но не показал вида.

– Чего принес, старина? – небрежно спросил он.– Давай покажи свой товар...

– Так вот, худо нынче с товаром-то,– чуть выпрямившись, виноватым голосом сказал Еремей.– Я-то уж какой охотник, да и молодые обижаются. Не стало зверя совсем. Выбили. А то, может, ушел куда.

– Ну, поглядим,– также равнодушно сказал Пестерин и развернул медвежью шкуру. Он бросил ее на пол, расправил.

Шкура была большая, пушистая и заняла чуть не половину избы десятского. Приказчик опустился на колени и с привычной тщательностью стал ощупывать мех.

– Давно ли убил? – спросил он наконец.

– Так осенью нынче, как холодать стало,– ответил Еремей.– За липняком на овес повадился. Всю полосу измял, тропу вытоптал...

– Ерема там петлю поставил,– вмешалась в разговор Авдотья.– Три дня караулил. На четвертое утро попался, ворюга. Мой-то пришел туда, а он живой, в петле ворочается.– Ободренная вниманием приказчика, Авдотья сделала страшные глаза, подняла руки с растопыренными пальцами и, будто своими глазами видела расправу с медведем, заторопилась: – Злится, разбойник, рычит... Сожрать Ерему хочет. А мой-то с ружьем пришел. Не больно его запугаешь, лесовик он бывалый... Ерема-то как прицелится, да как пальнет, да еще раз как пальнет... Верно я говорю? – обратилась она к Еремею.

Тот промолчал, дав жене возможность продолжить рассказ. Авдотья с благодарностью взглянула на мужа и снова заторопилась:

– Вон куда пули-то попали.– Она опустилась на колени рядом с Пестериным и стала шарить по шкуре, отыскивая пробоины.– Вон куда да еще вон куда, в самое как есть в сердце...

– Так и было? – спросил Пестерин, обернувшись к Еремею.

– Так все и было, Силантий Никифорович,– за Еремея ответил Кондрат.– Вся деревня знает.

– Вставай, Овдя, не ползай! – строго сказал Еремей.

– Двенадцать пудов мясо-то потянуло,– вставая, продолжила свой рассказ Авдотья.– Сама на безмене вешала. Жирный был. Тридцать фунтов сала я из него выбрала. Всем соседям давала, никого не обидела. Оно лечебное, сало-то медвежье.