Текст книги "Жизнь и творчество Р. Фраермана"

Автор книги: Валентина Фраерман

Соавторы: Владимир Николаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Гражданская война на Дальнем Востоке расширялась и обострялась. В Уссурийском крае засел атаман Семенов, на юге – барон Унгерн, с востока грозили Япония и Калмыков, на западе – Колчак. Добравшись до Никольска-Уссурийского, Рувим Исаевич сразу отправился в железнодорожное депо и предъявил свою путевку. Он был принят подсобным кочегара и ездил в рейс Никольск-Уссурийский – Хабаровск. Но однажды доехав до Хабаровска, они уже не могли вернуться в свое депо: Никольск был занят Семеновым. Осень приближалась. Уходил последний пароход вниз по Амуру. На корме расположились грузчики, и Рувим Исаевич присоединился к ним. Вверх по Амуру пароходы уже не ходили. Николаевск был осажден японцами, там организовались партизанские отряды, правый берег Амура около города держали амурские партизаны. К ним-то и присоединился Фраерман возле поселка на мысу Керби. Там он скоро получил работу в газете «Красный клич». Зиму он прожил трудно. Работал и нивелировщиком, и учителем, и бухгалтером, пока не связался со штабом партизан, которые укрепились на мысу Керби, на правой стороне близко от устья Амура. Так подошел 1920 год. Судьба Рувима Исаевича круто изменилась.

5 мая 1920 года штабом партизан он был назначен комиссаром партизанского отряда, который должен был немедленно выступить в поход, установить в тунгусских стойбищах Советскую власть и произвести выборы в Советы. Поход продолжался до конца декабря. Пришлось перевалить через Яблоновый хребет в наиболее низком месте. Почти все олени от голода пали, партизаны и сами нередко питались мохом. Они были уже близки к гибели, но к ним пришла помощь из Якутска. Встречал их председатель Якутского обкома Амосов. В Якутске Рувим Исаевич был назначен редактором газеты «Ленский коммунар». Весной 1921 года его избрали делегатом на Первый сибирский съезд работников печати, который проходил в Ново-Николаевске. По приезде туда Рувим Исаевич явился в редакцию газеты «Советская Сибирь» и там встретился с Емельяном Ярославским, который предложил ему остаться после съезда в редакции в должности секретаря. Ярославский был представителем Сиббюро ЦК РКП (б) и редактором газеты «Советская Сибирь». Он с интересом расспрашивал Фраермана о Якутске, где когда-то отбывал при царизме ссылку, учил молодого сотрудника быть настоящим советским журналистом. Он же направлял первые шаги Рувима Исаевича в литературе и советовал написать очерк о длительном и опасном походе партизан с берегов Амура до истоков Лены. Ярославский напечатал и первое стихотворение Фраермана «Белоруссия».

Вокруг газеты собралась группа молодых писателей. Ярославский был зачинателем журнала «Сибирские огни». Привлек для участия в нем имеющих уже опыт молодых литераторов. Среди них были Зазубрин, ставший позднее редактором «Сибирских огней», Анна Караваева, Лидия Сейфуллина, Иван Ерошин, поэт-правдист Вс. Иванов, Пермитин, Вивиан Итин, поэт Мартынов (Омск), Исаак Гольдберг (Иркутск).

Работа в «Советской Сибири» под руководством Ярославского принесла Рувиму Исаевичу огромную пользу, и он вспоминал эти месяцы, проведенные в Новосибирске, с благодарностью. А в декабре 1921 года Ярославский и Фраерман были делегированы в Москву на Первый всероссийский съезд работников печати. Там Ярославский познакомил Рувима Исаевича с директором РОСТА Я. Г. Долецким, который и пригласил Фраермана перейти к нему на работу. Работая в РОСТА, Рувим Исаевич не бросал своих первых литературных опытов. Делал наброски воспоминаний о событиях в Николаевске-на-Амуре и битвах с японцами, которые пытались захватить этот обширный край. Но сильнейшее истощение организма стало сказываться. Долецкий посоветовал ему поехать представителем РОСТА в Батуми, где надо было организовать отделение РОСТА. Весной 1922 года Рувим Исаевич уехал в Батуми.

Там он встретился с К. Г. Паустовским. Как представитель РОСТА, Фраерман часто бывал в Батумском порту. А там в бординггаузе в крошечной комнатушке жил К. Г. Паустовский, он в те годы редактировал маленькую газетку «Маяк» – орган профсоюза моряков. Фраерман и Паустовский скоро подружились: оба любили поэзию, рыбную ловлю, пробовали писать стихи. В комнатке находилась вся редакция «Маяка». Закончив номер, вели «беседу сладкую друзей», а в окна им светил скромный батумский маяк. Паустовский и Фраерман мечтали, как хорошо было бы стать смотрителем маяка, наслаждаться шумом волн и прислушиваться – не звонит ли сигнальный колокол, не зовет ли на помощь корабль. В сотый раз они перечитывали рассказ Доде «Сангинерский маяк».

Ночные беседы с Паустовским, чтение Пушкина, Лермонтова, Толстого, Блока, Бунина, Плутарха укрепили в Рувиме Исаевиче стремление к прекрасному, к более глубокому пониманию и жизни, и поэзии, и искусства. Что-то непосредственное, детское жило в душе Фраермана.

«Вы диккенсовский чудак», – бывало, ласково говаривал ему Е. В. Тарле.

«Не эта ли душевность и непосредственность привлекала к Рувиму Исаевичу самых разных людей, от чудака поэта, старого правдиста Вани Ерошина, до увенчанного лаврами знаменитого академика Е. В. Тарле», – отмечал в своих воспоминаниях Паустовский. Фадеев писал Фраерману в 1935 году с Дальнего Востока: «Извини, что я обременяю тебя всякими поручениями. Но поверь, что только к тебе я могу обратиться со своими горестями и просьбами, потому что знаю: ты никогда этим не попрекнешь меня, а сделаешь все тихо и с чистым сердцем». И действительно, Рувим Исаевич был «чистый сердцем». Про таких «понимающие толк в жизни» говорят, что они не от мира сего.

Самые интересные встречи друзей были те, которые Гайдар назвал «малым Конотопом». Встречи эти бывали у нас в квартире ежедневно. На них собиралось немного народу: Паустовский, Роскин, Гайдар, Миша Лоскутов, архитектор М. Синявский, Ивантер, Ваня Халтурин и хозяин дома Фраерман.

В горячих, искренних спорах о новой советской прозе конотопцы поняли, что в литературе вопрос, «как» повествует писатель, не менее важен, чем предмет, о котором говорит автор. Поэтому так много уделяли внимания конотопцы выбору слов, их расстановке, ритму повествования, то есть мелодии языка. А Паустовский напоминал, что писателю необходима смелость в обращении со словами, что знакомство с великими творениями заменяет человеку годы опытности. Паустовский обладал завидной способностью быстро читать и долго помнить прочитанное. В 30‑е годы стали выходить прекрасные книги, издаваемые издательством «Академия». На Косту (так его назвал Гайдар) возлагалась покупка книг, которые, по его мнению, необходимо было прочесть всем конотопцам.

Случайно сохранилась записочка со списком названий книг, которые обязаны были прочесть участники «Конотона». Вот этот список: Шадерло де Лакло – «Опасные связи» (1930). (Эту книгу первым достал Шторм и подарил ее мне в день рождения. ) Ламартин – «История жирондистов» – 4 тома, Санкт‑Петербург, 1875 г. «История французской литературы 19 века», СПб, 1875 г. Ларрета – «Слава (Подвиг) Дон-Рамиро», 1901 г. Дюшен Ф. Тамилл М. – «Под медленный шаг караванов» (Алжир), «Око за око», «У подножия вечных гор». Дюртен Люк – «Голливуд», 1928 г. Дюма-отец «Избранные сочинения», издание «Академия». Письма Флобера – эту книгу подарил мне К. Г. в день моих именин.

Часто спорили о молодежи. Рувим Исаевич внимательно всматривался в новые веяния и много душевной теплоты затрачивал на эти наблюдения. С волнением следил за переменами в жизни советских людей, и прежде всего молодежи. Он придавал огромное значение художественному слову, поэзии в становлении подрастающего поколения.

«Всякое истинно-поэтическое произведение, – говорил Рувим Исаевич, – это прежде всего попытка писателя поставить общечеловеческий вопрос. Искусство помогает развить поэтические стремления души, «поставить мысль» и направить ее в сторону восприятия художественных образов. Эти душевные явления, – говорил он, – даром не даются, их надо направить и воспитать. Сама жизнь, полная случайностей, противоречий и дурных влияний, их не даст. Устранение от живых впечатлений еще менее способствует духовному развитию молодежи».

Споры были горячие. Роскин в этих спорах ошеломлял калейдоскопом глубоких мыслей, метких замечаний, сарказмом, а порой и грубым реализмом.

«Ищите простых причин! – кричал он. – Не идеализируйте физиологию, не прикрывайте ее луговыми цветочками. Любовь – это прежде всего физиология». Фраерман, Гайдар и Паустовский не соглашались.

«Пусть, – возражал Рувим Исаевич, – любовь в своей основе физиологична, но ведь она же источник жизни. И потому вечный, непримиримый и могучий враг смерти. Она одухотворена поэзией».

«И кто скажет, – продолжал Паустовский, – какой таинственной цепью связана судьба отца с судьбой его потомства. Вспомните рассказ Тургенева «Фауст». Как отражаются на детях, как взыскиваются с них ошибки отцов».

Известно, что прикосновение к прекрасному возвышает человека. С «Конотопов» друзья расходились как освеженные утренней росой, словно заглянули в свою душу, выверяя себя, свою жизнь со светлыми чувствами поэтов, облеченными в такую музыку, прикасаясь к которой человек сам становится и лучше и сильнее.

Работать Рувим Исаевич любил по ночам, когда его ничто не отвлекало. Много курил и не открывал форточку из-за шума трамваев. Внешне рассеянный и небрежный в одежде, он на своем рабочем столе всегда соблюдал порядок, который никогда не нарушал. А когда у нас появилась возможность купить настоящий письменный стол, Рувим Исаевич все свои перья, карандаши, скрепочки, кнопочки, иголки разных размеров, нитки по таежной привычке хранил аккуратно и соблюдал этот порядок до последних минут своей жизни, сам мастерил для себя крошечные записные книжечки, размером в два сантиметра, записывал туда главные дела и всегда носил одну книжечку в кармане.

Что же составило сущность, так сказать, душевный настрой Фраермана? На чем он проверял себя? Всякий раз, когда его что-либо огорчало или просто он был не доволен собой, он брал томик Пушкина или Лермонтова, причем самое дешевое издание без переплета, которое бы ничем его не отвлекало – ни громоздким форматом, ни пестротой оформления, и, как он сам говорил, закрывался на учет. Он читал стихи «Молча сижу у окошка темницы, синее небо отсюда мне видно» или «Последнее новоселье» Лермонтова (кстати, любимое стихотворение Косты), читал, как молитву, вдумываясь в каждую строку, что именно составляет эту прелесть, как рождается мелодия, эти чувства, возвышающие человека: «У вод ли чистых Иордана Востока луч тебя ласкал, ночной ли ветр в горах Ливана тебя сердито колыхал»...

Каков же Фраерман был как личность? Каков был склад его ума, его воля, его характер?.. Рувим Исаевич был доброжелателен к людям и внутренне свободен. Вот почему он и в жизни, и в своем творчестве интересовался людьми не только не похожими на него, но даже и явно противоположными ему самому. Любимым его героем был Дон Кихот. Он привлекал Рувима Исаевича не смешными приключениями, а верой, непоколебимой верой в торжество света и постоянной готовностью к подвигу. Рувим Исаевич часто вспоминал слова Тургенева: «Конечно, Гамлет не будет сражаться с великанами. Ему ли, окончившему Веттенбергский университет, верить в великанов! Но если бы он и верил, все равно не сражался бы».

Любимыми писателями, не считая Толстого, Пушкина, Лермонтова, которым он поклонялся всю жизнь, были Гете, Шекспир, Диккенс, Стерн, Флобер, Марк Твен, Бунин. Помню, как на наших «Конотопах» зачитывались Гомером, Петраркой, Данте, а позднее, в конце 30‑х годов, Стендалем, Монтенем (которого дал нам Е. В. Тарле). На смену пришли поэты – Хлебников, Гумилев, Ахматова, Мандельштам. А потом прозаики – Ремарк, Хемингуэй. С живым интересом изучали «Опыты» Монтеня.

Удивительно, что и Паустовский и Фраерман, замечая малейшую фальшь в звучании поэтической строки, не могли воспроизвести самой простенькой мелодии, хотя различали тончайшие оттенки в шелесте дуба, тополя, липы, осокоря или орешника, улавливали, где чухает ежик или пробежит полевая мышь.

Рувим Исаевич высказывал свои мысли всегда скромно, тонко, неожиданно и возвышенно. Помню однажды Коста сказал: «С вами, Рувец, я и сам становлюсь чище и сильнее».

Рувим Исаевич улавливал малейшее нарушение ритма в мелодии стиха, не любил, когда путали в стихе слова.

«На Севере есть розовые мхи, есть серебристо-пепельные дюны, и только сосен звонкие верхи звенят, звенят над морем словно струны».

«Чьи это стихи?» – спросил сидевший в тот вечер у нас Вася Гроссман. «Бунина, которого ты так не любишь», – ответил Рувим Исаевич. «Быть этого не может!» – удивился Гроссман и попросил том Бунина. Он стал листать толстый том – старое издание – приложение к журналу «Нива» – и уже не мог оторваться, позабыв, что поздно, давно перестали ходить трамваи и придется домой шагать пешком.

Конотопский круг друзей, сплоченных, любящих поэтическое слово, готовых всегда прийти друг другу на помощь в тяжелую минуту, Рувим Исаевич предпочитал самым известным и влиятельным писателям. Рувим Исаевич не любил ничего, что бросалось бы в глаза.

Желал ли Рувим Исаевич славы? Или, вернее, был ли он честолюбив? Нет. Честолюбия в нем не было. Работал он трудно. Даже на маленькую статью для «Пионерки» делал пять-шесть вариантов. При этом большую часть работы производил в уме, выборматывая фразу и проверяя, как она звучит. «Образ, поэтическая мысль – это тонкая, трепетная вещь. И сколько поиска, бережности и усилий нужно, чтобы выбрать свежее слово, недаром говорят, что у поэта мысль рождается из музыки, из мелодии, которая звучит в голове, и он ее слышит. И в хорошем рассказе, как и в стихе, – каждое слово весит пуд и знает свое место». Эту мысль Маршака часто повторял Рувим Исаевич. «Один прокурор хороший человек, да и тот свинья...» Вот попробуй-ка найти такую реплику!» – восхищался он.

На критиков он не обижался, если это было не «облыжное» обвинение и если чувствовал искренность критика. А когда его критиковали несправедливо, иной раз говорил: «Ведь это он написал, чтобы кому-нибудь угодить. А мне хочется заслужить уважение читателя, тем более такого бескорыстного, как дети». Однажды в газетах появилась резкая статья на «Собаку Динго». Критик писал, что вся эта история выдумана, что в жизни так не бывает – отец никогда не бросит своего ребенка. А критик был влиятельный, к нему прислушивались. В тот же день, когда статья была напечатана, Рувиму Исаевичу позвонила читательница и сказала: «Не огорчайтесь, мы с дочерью читали вашу книгу и плакали, ведь мы сами пережили такую драму, когда нас оставил отец моей дочери».

Фраерман всегда старался понять критика и полагал, что если слово его не дошло до читателя, значит, автор в чем-то ошибся.

Что-то непосредственное, я бы сказала детское, жило в его душе. Он не умел защищаться грубостью против грубости. Относился к людям тепло, считая, что любовь к Человеку – именно к Человеку с большой буквы – святая обязанность каждого, кто хочет прожить свою жизнь достойно.

Литературу, поэзию, искусство он любил, как любил природу и землю, чуть брезжущий рассвет на реке или в тайге, тихий закат, когда длинные тени бегут быстро по лугам, любил молодые, едва проклюнувшиеся почки – все приметы наступления весны «этого утра года», когда и счастливых тянет «вдаль», как сказал Тургенев. Не любил ничего «кричащего», тем более грубого или фальшивого ни в людях, ни в книгах, ни в искусстве, и ничто его так не привлекало, как скромность, искренность, деликатность, подлинный талант, мужество и благородство.

Рувим Исаевич никогда не отделял формы от содержания произведения. Над формой он бился трудно, мучился. Он постоянно сражался сам с собой, старался уяснить свои недостатки. Он хорошо знал, что с привычным надо неустанно сражаться. Конечно, это трудно. Но хорошее всегда трудно. Известно, что искусство, как и жизнь, не стоит на месте, оно всегда обновляется. И он старался прояснить для себя самого свои недостатки, свои неудачи. Борьба эта была у него упорная. И он трудился. Жизнь неустанно идет вперед, открывая манящие дали, требуя от художника все большей и большей культуры языка. Даже в последние минуты жизни, ночью, во время страшной зимней грозы с громом и молнией, Рувим Исаевич потянулся к сборнику Петрарки и хотел перечитать один из сонетов, посвященных Лауре.

«Неудовлетворенность – может быть, и есть самое ценное в творчестве каждого писателя, – говорил он. – Хорошая книга – это всегда познание жизни. И дело не просто в форме, а в духовном мире художника, будь то писатель или мастер живописи. В его собственном образном мире, в его индивидуальности. Писатели и художники отличаются друг от друга именно своим внутренним душевным миром, их особым, своим видением мира и людей».

Константин Паустовский

ДОБРЫЙ И ЧИСТЫЙ ТАЛАНТ

[Неопубликованное предисловие, предназначавшееся к одному из сборников Р. И. Фраермана. К большому сожалению, последние страницы предисловия утеряны. (Примеч. составителей.) ]

Я познакомился с писателем Р. Фраерманом в Батуми давно, почти более четверти века назад, когда оба мы были еще молоды и когда оба не были еще писателями. В то время мы только начинали писать и больше мечтали о работе писателя, как о чем-то заманчивом, прекрасном, почти недостижимом.

Стояла батумская субтропическая зима 1922 года. Каждый, кто жил в Батуми, помнит тамошние зимы. И в ту пору они ничем не отличались от нынешних. Как всегда, лил, почти не переставая, теплый ливень, над горами курился пар, бушевало море, и в порту хрипло гудели пароходы.

Зимой на базарах сильнее был слышен угар от мангалов. На раскаленных углях шипела баранина. Из духанов, когда отворялась дверь, вылетал запах терпкого вина. А с запада ветры все гнали на город стада низких туч, прижимая их к горам. Тучи останавливались, дождь хлестал из них днями, неделями, и непрерывный шум водостоков был в Батуми настолько обыкновенным, что его никто не замечал.

Я работал тогда редактором маленькой морской газеты «Маяк» и часто встречал на батумских улицах невысокого, очень быстрого человека с живым, смеющимся и внимательным взглядом. Человек этот бегал по городу в черном старом пальто. Полы его пальто развевались от морского ветра, а карманы были набиты мандаринами.

Он всегда носил с собой дождевой зонтик, но никогда его не раскрывал. Просто он забывал это делать.

Я не знал, кто этот человек, но он поразил меня своей живостью и прищуренными карими глазами, где, казалось, роились всякие интересные истории.

Это и был Фраерман Рувим Исаевич, тогда корреспондент Российского телеграфного агентства, то есть РОСТА, той самой РОСТА, где в разных городах страны и разными способами – стихами, плакатами и агитокнами служили молодой Республике и Маяковский, и Асеев, и Багрицкий, и многие другие поэты.

Фраерман был тоже больше похож на поэта, чем на журналиста.

Мы познакомились с ним и быстро сдружились. Да и трудно было не сдружиться с ним – человеком открытой души, всегда расположенным к людям, готовым пожертвовать всем ради дружбы.

Нас объединяла любовь к поэзии и литературе. Мы просиживали ночи напролет в нашей тесной каморке и читали стихи. За разбитым окном гремело во мраке море, портовые крысы прогрызали пол, порой вся наша еда за день состояла из жидкого чая и кусочка чурека, но жизнь была прекрасна, чудесная действительность дополнялась строфами Пушкина, Лермонтова, Блока и Маяковского.

Молодые дни революции шумели вокруг, и можно было петь от радости перед зрелищем счастливого будущего, к которому мы шли вместе со всей страной.

Фраерман в то время только что приехал с Дальнего Востока, где он сражался в партизанском отряде против японских интервентов. Длинные батумские ночи были заполнены его рассказами о боях с японцами и белыми, об Охотском море, Шантарских островах, буранах, гиляках и тайге.

В Батуми Фраерман начал писать свою первую повесть о Дальнем Востоке. Это было в 1923 году. Называлась она тогда «На Амуре».

Потом, после многих авторских придирчивых переделок, она появилась в печати под названием «Васька-гиляк».

Это была повесть, написанная с необыкновенной простотой и с какой-то мягкой силой. В ней Фраерман рассказывал о грозных днях гражданской войны на холодных берегах Амура, о первых рыбацких колхозах, о первых чаяниях дикого, крошечного, дотоле почти неизвестного народа-гиляков, о первых большевиках-гиляках, о направляющей руке партии, связывающей в великой братской дружбе великие и самые малые народы России в их революционной борьбе, в их общем движении к своему прекрасному будущему, к коммунизму.

Вслед за этой повестью появляются другие рассказы и повести Фраермана: «Соболя», «Буран», «Вторая весна», «Никичен», «Шпион», «Дикая собака Динго...», «Подвиг в майскую ночь», «Дальнее плавание».

Но и в произведениях более поздних лет его жизни, как и в самой первой своей повести, Фраерман остается верным современности. Он никуда от нее не уходит.

Перо его служит все той же первоначальной теме, главной для него теме – неразрывной, подлинной дружбы народов нашей социалистической страны, ее неограниченным возможностям, ее надеждам, ее действительности, воплощенным в каждом новом творческом проявлении жизни.

Повесть «Никичен» рассказывает о небольшом отряде большевиков, который, сражаясь за Советскую власть, преодолевая невозможные препятствия и испытания, страшные мучения, движется по непроходимой тайге среди диких гор на помощь голодному тунгусскому племени.

Здесь Фраерман как бы угадывает и раскрывает самые важные черты характера большевика, советского человека, глубокую самоотверженность, непреклонную энергию, целеустремленность и веру в свои силы – черты, которые вели нас от победы к победе и спустя много лет в страшной битве с фашизмом помогли советскому народу разбить наголову своих врагов.

В этой повести действуют комсомольцы-эвенки – юный охотник Олешек, юная девушка Никичен.

Фраерман привержен к юности. Его герои всегда молоды. Комсомольцы действуют и в повести «Вторая весна», где в непринужденном рассказе писатель показывает нам всю глубину энтузиазма и молодости, весь пафос, прелесть и поэзию труда в его новых социалистических формах.

Повесть относится к годам коллективизации, ко времени новых большевистских весен, а действие происходит в Донской станице на обширных просторах целинных степей.

Повесть «Шпион» с большой поэтической силой рассказывает о Красной Армии, стерегущей дальние границы нашей земли. «Подвиг в майскую ночь» рисует героев Отечественной войны. Одним словом, писатель в каждом своем рассказе, в каждой повести живет жизнью – одною жизнью всего народа, всей страны. Он сливается с ними воедино. И это составляет главную силу его книг, их увлекательность, их живучесть во времени.

Но следует остановиться и на других чертах, присущих таланту Фраермана.

Он не столько прозаик, сколько поэт. Это определяет многое как в его творчестве, так и в жизни. Сила воздействия Фраермана на читателя заключена главным образом в его поэтическом видении мира, всегда возвышенном, в том, что жизнь предстает перед нами на страницах его книг в своей прекрасной сущности. Может быть, поэтому Фраерман и предпочитает главным образом писать для юношества.

Непосредственное юношеское сердце, склонное к возвышенному, поэтическому восприятию жизни, ему ближе, чем умудренное опытом сердце взрослого. Фраерман – детский писатель по своему призванию. Повесть, написанная им еще в 1923 году, «Васька-гиляк» оказалась именно повестью для детей, хотя он сам об этом не думал. И с тех пор он пишет только для них, скоро уже тридцать лет.

Он дружен со своим читателем, не боится его и смело беседует с ним о его чувствах, мыслях и поступках, как бы ни было все это сложно. Он пишет о дружбе, он пишет о школе, о семье, об учителе.

Мир чувств ему ближе, чем мир предметов. У Фраермана добрый и чистый талант. Поэтому ему удалось с такой бережностью, поэтичностью и чистотой прикоснуться в своей книге «Дикая собака Динго...» к таким сторонам жизни, как первая юношеская, почти детская, любовь.

Поэтичность этой вещи такова, что описание реальных вещей, заключенное в этом повествовании, вызывает у нас ощущение сказочности.

Прелесть многих рассказов Фраермана, кроме поэтичности, усиливается еще тонким и метким юмором. Этот юмор то трогателен, как в рассказе «Писатели приехали», то резко подчеркивает значительность содержания, как в рассказе «Путешественники вышли из города».

Большинство рассказов и повестей Фраермана написано о Дальнем Востоке. Эти повести и рассказы с полным правом можно назвать энциклопедией этой богатой и еще во многих своих частях неведомой нам области Советского Союза.

Но главное в них не описательность, а чувство края как целого, то поэтическое содержание, которое присуще каждому краю по-своему.

Оно очень разнообразно – это поэтическое содержание. Поэзия величавого Амура совершенно иная, чем поэзия Волги, а поэзия тихоокеанских берегов очень разнится от поэзии Черноморья. Поэзия тайги, основанная на ощущении непроходимых и девственных лесных пространств, безлюдия, опасности, конечно, иная, чем поэзия среднерусского леса, где блеск и шум листвы никогда не вызывает чувства затерянности среди природы и одиночества.

Книги Фраермана с редкой точностью и силой передают поэзию Дальнего Востока. Можно открыть наугад любую из его дальневосточных повестей и почти на каждой странице можно найти отблеск этой поэзии.

Особенно прекрасны и полны свежести картины леса, рек, сопок, даже отдельных цветов – саранок. Пейзаж Дальнего Востока у Фраермана не только глубоко поэтичен, но и современен.

«Осень на океане тепла, – пишет он в одном из своих рассказов, – туманов нет. Меж тонких трав вырастает белый повейник, и ясность простирается до самых дальних гор. Ничто как будто не говорит об осени. Только листья на ползучем дубовом кустарнике вдруг начинают твердеть, чуть морщиться. Но и они еще долго держатся на своих длинных черенках, звеня и колеблясь от малейшего ветра.

Бывают очень тихие дни, такие тихие, что слышно, как в соседней бухте тикает новый консервный завод или как далеко где-то близ заставы проедут на грузовике красноармейцы. Иногда среди этой тишины раздастся вдруг грохот, подобный обвалу, и каменная пыль заблестит под солнцем над водой. Это взорвали гору на перевале, чтобы проложить сквозь глухой лес новую дорогу. Их уже много, этих новых дорог.

Извиваясь меж гор, точно реки, выбегают они из самой глубины тайги и вливаются в новые города и поселки или попадают на каменистое прибрежье у самой воды».

Весь край в рассказах Фраермана как бы появляется из утреннего тумана и торжественно расцветает под солнцем. И, закрывая книгу, мы чувствуем себя наполненными поэзией Дальнего Востока.

Но главное в книгах Фраермана – это люди. Пожалуй, никто из наших писателей еще не говорил о людях разных народностей Дальнего Востока – о тунгусах, гиляках, нанайцах, эвенках – с такой теплотой и любовью, как Фраерман. Любовь эта основана на знании. С этими людьми Фраерман встречался не как наблюдатель. Он вместе с ними воевал в партизанских отрядах во время гражданской войны, погибал от гнуса в тайге, спал у костров на снегу, голодал и побеждал. И Васька-гиляк, и Никичен, и Олешек, и корейский мальчик Ти-Суеви, и нанаец Филька – это все кровные друзья Фраермана, люди преданные, широкие, полные достоинств и справедливости.

Дальний Восток дал Фраерману богатый материал, пользуясь которым он раскрывает свою писательскую сущность, высказывает свои мысли о жизни, людях, о будущем и передает читателю глубочайшую свою веру в то, что свобода, справедливость, любовь к советскому человеку и прекрасной советской земле, на которой он живет и работает, – это то главное, к чему мы должны всегда стремиться на том, как будто коротком, но значительном отрезке времени, что отпущен каждому из нас и зовется «своей жизнью».

Это стремление к усовершенствованию самого себя, к ясности, простоте человеческих отношений, к пониманию богатства мира, к социалистической справедливости проходит через все книги Фраермана, выражено им в словах простых, искренних, лаконичных.

Любовь Фраермана к Дальнему Востоку и его способность ощущать этот край, как свою родину, всегда казалась нам удивительной, потому что Фраерман родился и вырос в Белоруссии и его юношеские впечатления были далеки от своеобразия Дальнего Востока, тамошнего размаха во всем, начиная от характеров людей и кончая просторами природы.

Он родился в бедной еврейской семье на Днепре, в Могилеве, в 1896 году. Город был небольшой, улицы мощеные, обсажены каштанами и густо заселены на окраинах беднотой. Там он провел свое детство, там вырос, там кончил реальное училище. Семья их была многочисленна. Отцу приходилось заниматься всем, что давало какой-нибудь заработок: и поставкой дров, и лесными промыслами.

Уезжая в лесные деревни из города, отец брал с собой сына и оставлял мальчика на целое лето то в семье лесника, то в семье лесоруба или плотовщика. Мальчик жил крестьянской жизнью: возил сено с лесных высокотравных полян, валил лес в пущах, ходил с крестьянскими ребятишками в ночное, слушал пение лесных птиц, пробудившихся на рассвете, или вечернее пение девушек-батрачек, гурьбой возвращающихся с работы на помещичьих фольварках.

Но особенно интересно было слушать рассказы захожих косарей, которые каждое лето с приближением сенокосной поры, завернув свои косы в онучу, разбредались в поисках хоть малого заработка по всему обширному белорусскому краю. Иные из них, предлагая каждому помещику или кулаку свои свободные руки, заходили даже в Царство Польское, бывшее тогда Россией, и добирались из своих тихих лесных мест до самого моря.

Их рассказы будили в мальчике романтические мечты о странствиях, развивали воображение, приобщали к народной поэзии и живой народной речи.

Может быть, этими рассказами, этими детскими мечтами и можно объяснить склонность Фраермана к скитальничеству, не оставлявшему его и в дни молодости и зрелости и даже в пожилых годах. Он исходил пешком, изъездил почти всю Россию с севера на юг и с запада на восток до самых пределов Великого океана.

Он знал родную землю так хорошо, как, может быть, редкие из нас ее знали. И всюду он трудился на ней честно, разделяя ее судьбу от первых до последних дней.

В эпоху гражданской войны, в двадцатом году, он был в рядах красных партизан, сражался с японскими интервентами. В мирные дни строительства служил ей пером и своим талантом, работал в газетах во многих городах страны – в Сибири, в Батуми, в Тифлисе, в Москве.