Текст книги "Жизнь и творчество Р. Фраермана"

Автор книги: Валентина Фраерман

Соавторы: Владимир Николаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Annotation

Сборник статей и воспоминаний о Р. И. Фраермане.

Составители Вл. Николаев и В. С. Фраерман.

Художник В. Митченко.

Жизнь и творчество Р. Фраермана

СТАТЬИ

Сергей Баруздин

Вл. Николаев

ВОСПОМИНАНИЯ

В. С. Фраерман

Константин Паустовский

Л. Рубинштейн

Н. Евдокимов

М. Гершензон

Борис Камов

Осип Черный

Артем Маневич

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

ОТ АВТОРА

Р. И. Фраерман

Р. И. Фраерман

ПОГОВОРИМ О СЧАСТЬЕ

ПОЭЗИЯ ЮНОЙ ДУШИ

ДОРОГА К СЕРДЦУ

«ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ»

ЛЮБИТЕ КНИГУ!

«СВОБОДНО, КАК ПОЕТ ПТИЦА...»

ОН ЛЮБИЛ РОДИНУ

НАШ ПАУСТОВСКИЙ

ОБ АЛЕКСАНДРЕ РОСКИНЕ

СЛОВО О СТАРОМ ДРУГЕ

ИЗ ФРОНТОВЫХ ОЧЕРКОВ

НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ

РАДОСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ

СОВЕТСКИЙ УЧИТЕЛЬ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ

БИБЛИОГРАФИЯ

СПИСОК ПРОИЗВЕДЕНИЙ Р. И. ФРАЕРМАНА

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ Р. И. ФРАЕРМАНА О ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ И ДЕТСКОМ ЧТЕНИИ

КНИГИ, СТАТЬИ, ОЧЕРКИ О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ Р. И. ФРАЕРМАНА

Жизнь и творчество Р. Фраермана

СТАТЬИ

Сергей Баруздин

О РУВИМЕ ФРАЕРМАНЕ

Наверное, каждый читатель может сказать много добрых слов о своем любимом писателе и о его книгах. И я, старый читатель и почитатель Рувима Исаевича Фраермана, могу сказать хорошие, добрые слова об этом писателе... Как читатель... Как старый поклонник творчества Р. Фраермана...

И все же, признаюсь, мне труднее, чем любому другому читателю. Потому что много лет я знал Рувима Исаевича. С моих детских лет до его кончины. И до войны, и после войны. Знал не просто как любимого писателя, а и как человека, о чем, увы, не вдруг расскажешь. Да и как рассказать о встречах с Рувимом Исаевичем на его родной московской, не очень ныне заметной, Пушкинской улице, о его телефонных звонках и письмах, которые стали литературной историей?..

Потому начну, как говорится, «от печки», с давних довоенных лет.

В те годы я, мальчишка, учился в литературной студии Московского городского Дома пионеров, что находился тогда в переулке Стопани, дом шесть, у Кировских ворот (метро – станция «Кировская»)...

Это были незабываемые дни, недели, месяцы, годы – перед войной.

У нас в гостях бывали челюскинцы и папанинцы, герои-летчики и герои-пограничники, и еще писатели – С. Маршак, А. Гайдар, К. Паустовский, С. Михалков, Л. Кассиль, А. Барто, И. Андроников, Е. Благинина. Не раз присутствовала на наших занятиях и Надежда Константиновна Крупская, бывшая в то время заместителем Наркома просвещения... А руководителями нашей студии были Вера Ивановна Кудряшова, Вера Васильевна Смирнова и Рувим Исаевич Фраерман...

Уже тогда он был знаменитый писатель. Имя его мы, студийцы, знали отлично. Знали, хотя и не все читали его книги «Огневка», «Буран», «22 на 36», «Вторая весна», «Васька-гиляк», «Никичен», «Шпион»... Но мы знали его как человека удивительно скромного и внимательного к нам, мальчишкам и девчонкам, которые пытаются что-то писать... И еще мы слышали о нем такое, чего он нам сам никогда не рассказывал: он был героем гражданской войны, дальневосточным партизаном...

Однажды, помню, кажется, в тридцать седьмом или тридцать восьмом году, Рувим Исаевич пришел на наше очередное занятие и предложил послушать главы из его новой повести. Название повести было очень уж необычно – «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». И то, что мы услышали, было тоже совсем необычно. Возможно, потому, что это действительно был рассказ о нежной, чистой детской любви, о которой нам до того почему-то слушать и читать не рекомендовалось, хотя мы уже сами не раз тайно влюблялись... А может, и потому, что это был рассказ о необычайно интересных дальневосточных краях, о которых в те времена мы все мечтали...

Немного спустя, в тридцать девятом году, «Дикая собака Динго...» вышла в свет и в Детиздате.

Как мы зачитывались тогда этой книгой! Кажется, мне еще никогда в жизни не попадалась в руки такая захватывающая и интересная книга! По-моему, я еще никогда не перечитывал одну и ту же книгу столько раз, сколько «Дикую собаку Динго...». Эту книгу я почему-то прятал под подушку, прятал от родителей и товарищей, как будто боялся, что у меня ее могут отнять...

С того времени прошло много лет. Выросли и постарели первые читатели «Дикой собаки Динго...». Немало их в тяжелом сорок первом году ушло на войну. Многие так и не вернулись с войны, отдав свою жизнь за родную землю, о которой так прекрасно написал Рувим Исаевич Фраерман.

Теперь новые поколения мальчиков и девочек читают книгу о Тане Сабанеевой, о ее верном друге Фильке, о приемном сыне Таниного отца Коле... Жизнь во всей ее сложности, беззаветная юношеская дружба, романтические мечты, любовь к родной земле – обо всем этом тоже рассказывается в книге «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви».

Я уже называл некоторые книги Р. Фраермана. А вот еще: «Подвиг в майскую ночь», «Дальнее плавание», «Желанный цветок», «Два рыбака». Это книги о смелых и мужественных людях, о сильных характерах и красивых душах. В годы Великой Отечественной войны Р. Фраерман, хотя был уже немолодым человеком, добровольно ушел на фронт. Он был бойцом народного ополчения, работал в армейской прессе. Этим тяжелым и героическим годам писатель посвятил немало хороших очерков и рассказов.

После Отечественной войны вышла новая повесть Р. Фраермана «Золотой Василек» – повесть о молодой героине гражданской войны, о славных дальневосточных партизанах.

Нет Рувима Исаевича Фраермана. Но книги его живы. Они всегда новы, чисты и благородны.

Вл. Николаев

УВАЖАЮЩИЙ ВАС...

Основная задача этой книги – воссоздать живой облик писателя главным образом для тех, кто, увы, никогда уже не встретится с ним лично, не услышит его тихого и доброго голоса, не ощутит пожатия его верной руки, но зато прочтет его душевные книги. Поэтому авторы этой книги по большей части делятся своими воспоминаниями о нем. И мне, прежде чем кратко охарактеризовать творческий путь Р. И. Фраермана, хочется начать с личных воспоминаний, прямо с первого дня знакомства, которое произошло в один из самых будничных дней в Доме творчества в Переделкино, где всегда так хорошо работалось.

Перед тем как сесть с утра за письменный стол, меня потянуло выглянуть за окно. Без особой надобности, так просто. Потому что вряд ли там можно было увидеть что-то новое. Как вчера и позавчера, за окном дремотно покачивались высоченные сосны и березы, сочно зеленела трава, приглушенно пламенели кустики японской айвы и барбариса, убегала к дальней калитке асфальтовая дорожка, обсаженная липами и расцвеченная пробивавшимися сквозь их густые кроны солнечными пятнышками.

Все это видано и перевидано и почти все неизменно. Приезжай сюда через год и ты увидишь все то же. И тем не менее все это не надоедает, не наскучивает. Да и может ли надоесть природа, наскучить загородный пейзаж?!

Впрочем, из окна, при желании, можно увидеть и кое-что новое. Правильнее сказать, кое-кого из новых. На скамейках, расставленных возле кустов, или на асфальтовой дорожке каждый раз появляется кто-нибудь из только что прибывших на жительство в переделкинский Дом творчества. Свежего человека замечаешь прежде всего тут, а не в холле, не в столовой, где в положенные часы бывает многолюдно и где так легко затеряться в общей массе.

С недавних пор мое внимание привлекли сразу два новичка. Они появляются на асфальтовой дорожке изо дня в день как раз в тот час, когда я сажусь к столу. Именно в это время дружная пара стариков начинает свою ежедневную прогулку. Они неспешно идут под сенью молодых лип.

Есть что-то очень трогательное в том, как они, пожилые, заботливо поддерживая друг друга, мирно идут к дальней калитке, методично отмеривая, возможно, рекомендованное врачом расстояние.

Идти им трудновато, даже эти короткие маршруты требуют воли, а может быть и мужества. Они часто останавливаются, отдыхают. Во время этих остановок она заботливо поправляет на нем одежду, застегивает расстегнувшуюся пуговицу, трогает воротник, всячески охорашивает. И это на зависть трогательно.

Постоят, переведут дух и неспешно идут дальше. Встречные неизменно оказывают им самое уважительное внимание. И они охотно и приветливо раскланиваются со всеми.

Ходят они недолго. Притомившись, присаживаются на одну из лавочек и какое-то время очень по-доброму смотрят окрест. И в том, как они ласково и благодарно смотрят на деревья, на траву, на цветы, на небо, явственно проступает свойственная им глубокая доброта и сдержанная мудрость много и плодотворно поживших на свете людей, всему знающих истинную цену.

Сидеть они в одиночестве будут недолго. К ним обязательно кто-нибудь скоро подойдет и подсядет. Старики охотно принимают всякого. Без труда завяжется беседа. Потом подойдет еще кто-нибудь и еще кто-нибудь, милые старики будто магнитом притягивают к себе людей. Скоро вся широкая лавочка окажется занята, ее даже обступят со всех сторон. Образуется нечто вроде дискуссионного клуба. Иные будут говорить возбужденно и громко, порой даже перебивая друг друга, и лишь старик изредка неизменно тихо и очень спокойно вставит немногословную реплику, и его каждый раз не то что никто не перебьет, все выслушают с почтительным вниманием.

Дискуссия, может быть, и затянется, но старики через час поднимутся и уйдут к себе. Они, видимо, свято исповедуют старое и доброе правило рабочих людей: делу время, потехе час.

Сначала я выглядывал в окно только затем, чтобы проверить их пунктуальность. Раз они на прогулке, значит, пора приниматься за работу. Потом мне неодолимо захотелось познакомиться с ними. С некоторых пор во всяком старом человеке я вижу особую привлекательность. Стоит, очень стоит послушать много поживших людей, почти наверняка это окажется захватывающе интересно. В их рассказах оживает время, которого ты не помнишь, встают люди, которых тебе не дано было повстречать, но которые оставили заметный след в человеческой памяти, воскресают события, свидетелем которых тебе не суждено было стать. Каким бесценным проводником в близкое и часто такое еще злободневное прошлое может оказаться человек старше тебя!

Как-то я спросил о милых стариках своего приятеля, который, я это видел из окна, не раз беседовал с ними и, стало быть, состоял в дружбе или, во всяком случае, был хорошо знаком.

– Как, ты не знаешь этих стариков?! – изумленно воскликнул приятель.

В этом восклицании я услышал недоумение и вроде бы даже упрек: как же можно не знать таких чудесных людей!

Но что делать, я их не знал. И тогда приятель пояснил:

– Это же автор «Дикой собаки Динго...»! – Больше он не стал распространяться о нем – для начала этим все сказано. А о ней счел нужным сообщить особо: – Валентина Сергеевна, его жена, тоже человек примечательный. Старый коммунист, персональный пенсионер. Старейшая советская журналистка. Работала еще в РОСТА, даже принимала туда на службу самого Паустовского! А потом долгое время трудилась на издательском поприще.

Я, разумеется, знал писателя Рувима Исаевича Фраермана не только как автора популярнейшей в нашей стране и за рубежом книги «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви», мне издавна очень нравятся его дальневосточные повести, сурово и лирично воссоздающие события грозных и далеких для нас лет гражданской войны, и другие его книги, почему-то менее знаменитые, но, на мой взгляд, не менее интересные и глубокие, и умные, тонкие, я бы сказал, изящные маленькие эссе о современных писателях, их книгах, в разные годы печатавшиеся в периодике. Мне вообще давно нравится характер дарования этого писателя, его голос, свойственная лишь ему манера рисовать словом, сам интонационный строй его прозы.

Так что писателя Фраермана я знаю и люблю давно. Более того, еще в юности мне доводилось слышать и видеть его, как я слышал и видел в те годы В. Вересаева, Д. Бедного, А. Гайдара и некоторых других известных писателей, к которым у нас, студентов-филологов, естественно, был повышенный интерес. Пожалуй, мы были самыми усердными посетителями всяких литературных вечеров.

Знакомством это, конечно, не назовешь, хотя некоторым из нас доводилось не только услышать того или иного писателя, а и переговорить с ним, то есть задать не из зала, не запиской, а устно, стоя в непосредственной близости где-нибудь в кулуарах или у выхода, два-три вопроса и удостоиться ответа, предназначавшегося не всей аудитории, а тебе лично. Некоторым счастливчикам удавалось даже заполучить автографы.

В те годы писатель Рувим Фраерман лишь входил в славу. Только что вышла в свет его повесть «Шпион», в «Правде» печатались дальневосточные рассказы. О них много говорили и писали. Это было время усиленного интереса к Дальнему Востоку. Вовсю гремела слава Комсомольска-на-Амуре, воздвигнутого юными энтузиастами, к берегам Тихого океана поезда увозили целыми эшелонами девушек-хетагуровок, в литературе появлялись первые книги романа А. Фадеева «Последний из Удэге», повести П. Павленко «На Востоке», Л. Рубинштейна «Тропа самураев», рассказы и очерки С. Диковского. В одном ряду со всем этим стояла и новая повесть Р. Фраермана «Шпион», его рассказы и очерки.

Все это печаталось сначала довольно большими отрывками в газетах, потом целиком появлялось на страницах журналов, выходило в роман-газете, затем издавалось массовыми тиражами отдельными книгами. И все это прочитывалось сразу же, широко обсуждалось в периодике и на всякого рода диспутах, читательских конференциях, литературных вечерах.

Что касается повести Р. Фраермана «Шпион», не скажу, чтобы меня очень уж увлекла ее авантюрная фабула, детективной литературой я и в юности не зачитывался, покорила тихая и душевная тональность авторской речи и поразило редкое умение создать скупыми и вместе с тем очень выразительными средствами колоритные и своеобразные характеры представителей народов, населяющих обширный Дальний Восток, нарисовать могучую и величественную природу этого края, передать ее особый аромат, выписать необыкновенно зримо столь отличительные для нас, жителей Центральной России, пейзажи. Все это позволяло увидеть и ощутить Дальний Восток с такой отчетливостью, как если бы тебе самому там довелось побывать.

Разумеется, с большим интересом я прочитал и появившуюся вскоре на страницах редактировавшейся А. А. Фадеевым «Красной нови» и «Дикую собаку Динго...», с опубликованием которой Р. Фраерман сделался не просто известным, а и по-настоящему знаменитым писателем, как были знамениты те, кого в свое время называли властителями дум молодого поколения. С тех пор я и принялся с повышенным интересом читать все, что мне попадалось из написанного этим писателем.

И вот теперь мне предстояло познакомиться со старым уже и маститым писателем лично. Знакомство это произошло как-то неожиданно легко и просто, я даже не могу теперь припомнить, как именно оно произошло, помню только, что познакомился я с Рувимом Исаевичем и Валентиной Сергеевной во время пребывания в Доме творчества в Переделкино.

Знакомство это быстро и естественно перешло в дружбу, я стал бывать в доме на Пушкинской улице, где всегда было необыкновенно хорошо. Очень скоро я начал замечать, если у меня что-то не ладится или в жизни наступает тягостная полоса, меня начинает неотвратимо тянуть в этот дом, к милым и мудрым старикам, которые всегда готовы приветить, а их сердечное и доброе участие способно привести в состояние душевного равновесия даже закоренелого меланхолика. Единственно, что смущало меня при этих посещениях, это напоминание о том, что я сижу за тем же столом, за которым в свое время собирались участники знаменитого «Конотопа», и как раз на том самом месте, где любил сиживать бритоголовый Аркадий Гайдар. При упоминании этого имени я начинал беспокойно ерзать, испытывая острое желание подняться и пересесть. В другой раз я норовил занять новое место, но на нем, как выяснилось, обычно усаживался сам Коста, так по-домашнему здесь звали Константина Георгиевича Паустовского.

– А тут место Васи Гроссмана, – указывал на стул рядом Рувим Исаевич.

– А здесь всегда сидел Андрей Платонов, – добавляла Валентина Сергеевна.

– А когда приезжал из Ленинграда Евгений Викторович Тарле, то стол отодвигали, и во главе его, спиной к стене, усаживался почтенный академик, – говоря это, Рувим Исаевич затаенно и радостно улыбается; видимо, очень много приятных воспоминаний связано с этим интереснейшим человеком.

И на этот раз мужа дополняет Валентина Сергеевна:

– Мы часто дивились, как этот занятый сверх головы, больной и старый человек в каждый свой приезд звонил чуть ли не с вокзала, непременно заходил, просиживал часами, а если попадал на «Конотоп», то коротал с нами время и до утра.

Александр Роскин обычно сидел за роялем в комнате Валентины Сергеевны, а Михаил Кольцов, живший по соседству, занимал место на диване в комнате Рувима Исаевича, двери которой не затворялись.

Словом, все в этой маленькой квартирке связано с людьми, чей след столь приметен в литературе и науке. Часто в рассказах милых хозяев дома все эти люди оживали настолько, что казалось, они вот только что вышли отсюда и скоро вернутся. Мысль об этом не раз повергала в трепет и смущение.

Но хозяева дома умели и эту неловкость притушить. Все быстро становилось на свои места, делалось легко и приятно, и хотелось подольше погостить в этом доме.

Р. И. Фраерман в одном из своих очерков о Гайдаре заметил: «Жизнь писателя – это его книги». В общем, это верно. Но довольно часто случается, что в книгах, созданных писателем, не умещается вся его жизнь, далеко не во всей полноте выражается его внутренний мир, за пределами написанного остается слишком много того, чем он жил, что имело немаловажное значение в его человеческой и творческой судьбе.

К. Г. Паустовский, знавший и любивший Р. И. Фраермана на протяжении сорока лет, писал о нем: «В его присутствии жизнь всегда оборачивалась к вам своей привлекательной стороной. Даже если бы Фраерман не написал ни одной книги, то одного общения с ним было бы достаточно, чтобы погрузиться в веселый и неспокойный мир его мыслей и образов, рассказов и увлечений».

Да, писатель был, несомненно, значительно шире и потому интереснее тех книг, которые он написал и которые по праву пользуются любовью самого широкого круга читателей. Вот почему и мне в предлагаемом очерке хочется говорить не только о его книгах, о вехах его творческой жизни, но и том, что этому сопутствовало, основываясь не на одних лишь публикациях и различных документах, но отчасти и на том, что мне довелось услышать и узнать за годы личного знакомства, и в особенности на основании того, что так бережно сохранила в своей памяти Валентина Сергеевна, самый близкий писателю человек с 1922 года, а до того жившая на Дальнем Востоке и именно в тех местах, где протекли столь важные для Р. И. Фраермана юные годы, когда он приобщился к революционной борьбе, сформировавшей его как гражданина и писателя.

* * *

Семья, в которой родился Р. Фраерман, была большая и бедная. Радостей мальчик видел очень мало. Несколько раз он вспоминал даже с некоторой гордостью, каким замечательным знатоком леса был его отец, занимавшийся мелкими подрядами. Кроме этого, отец занимался еще тем, что писал людям всякие ходатайства и прошения, был этаким бедняцким стряпчим. Впрочем, об этом писатель лишь мельком упоминал. Подробнее рассказывал он о другом.

Отец по своим делам часто разъезжал по лесничествам, по окрестным деревням и местечкам. Иногда он прихватывал с собой и сына. Вот эти-то поездки более всего и оказались памятны. Отец великолепно знал деревья, травы, птиц, зверей, мог увлекательно и точно рассказывать обо всем этом. Даже не углубляясь в чащу леса, а лишь проехав по опушке, он мог рассказать с достаточной точностью, какая часть тут больных деревьев, каков характер заболевания, сколько строевого леса в массиве, какое количество деловой древесины можно получить. Осмотрев ствол дерева, его комель и крону, он мог прочитать увлекательную лекцию о жизни дуба или березы. А как интересны были его рассказы о травах и цветах, о зверях и птицах, их жизни и повадках! О, эти поездки были своеобразным университетом познания природы. И не отсюда ли выросла та сильная любовь к природе, постоянное и не убывающее любование ее красотой и силой, тонкое чувство ее изящества, обнаруживаемое в каждой книге писателя?

В окрестных лесничествах и селах Могилевщины у отца было много друзей и знакомых, поэтому поездки длились по нескольку дней, а иногда и недель, с остановками в чужих домах. Перед взором мальчика проходила жизнь людей различного уклада, разного достатка, не схожих судеб и характеров. Все это откладывалось в памяти накрепко, из этого начинало складываться знание и понимание жизни народа, которое потом придаст такую силу достоверности и подлинно жизненной глубины его книгам.

Воспоминаниями об этих поездках и ограничивались, насколько мне известно, рассказы писателя о собственном детстве. О семье, о братьях и сестрах, даже о родителях он почти ничего не рассказывал. Лишь в рукописи «Раздумье» мы находим беглые упоминания о матери и два-три абзаца об отце. Есть в этой рукописи и горьковатое сожаление о том, что рано начавшаяся жизнь в отрыве от семьи, видимо, существенно обездолила человека.

Вот, собственно, и все, что рассказал и написал о своем детстве писатель, о первых шагах на жизненном пути.

Не написал он ничего и о годах в реальном училище. Но он тепло вспоминал учителя словесности Солодкого как человека чуткого, внимательно относившегося к ученикам, бесспорно хорошо знавшего и любившего свой предмет. Солодкий был первым, кто поощрял поэтические опыты юноши реалиста и высказал глубокое убеждение, что литературная деятельность и есть подлинное его призвание в жизни.

С этими напутствиями Р. Фраерман и закончил, в год, когда началась мировая империалистическая война, Могилевское реальное училище. После этого он поступает в Харьковский технологический институт. К 1917 году заканчивает три курса. Студенческая жизнь выходцев из неимущих слоев не баловала достатком. В каникулы приходилось постоянно думать о заработке. Молодой Фраерман то временно служит счетоводом в Бакинской управе, то берется за случайную поденную работу. В 1918 году он отправляется на производственную практику на Дальний Восток и больше на студенческую скамью уже не возвращается.

Начинаются годы скитаний, суровые «университеты жизни». Сначала Фраерман проходит практику в качестве подручного кочегара, не расставаясь еще с мыслью окончить Харьковский технологический институт и стать дипломированным инженером-паровозостроителем. Но годы скитаний приходятся на бурное время коренной ломки социальных основ общественного уклада огромной страны. «Университеты жизни» для молодого человека само собой становятся «университетами борьбы». Понятие о борьбе, естественно, ассоциируется с понятиями об отваге, мужестве, риске, геройстве, о готовности идти на жертвы. Все это верно, но все это не может дать полного представления об огромном душевном напряжении и накале, охватывающем человека в моменты великих классовых потрясений. Теперь многие из нас и не представляют, сколь многозначно было понимание и толкование революции на ее начальных этапах, как многообразен и пестр был спектр оттенков политических знамен, под которыми выступали и проповедовали «свою революцию» самые различные группы, классы и направления. Нам трудно теперь понять во всей реальности, как мучителен и не прост бывал путь к истине на таких крутых поворотах истории. Иным приходилось буквально выстрадать – и выстрадать мучительно – понимание той правды, которая позволяет слить личную судьбу с судьбой народа и неколебимо утвердиться в правоте сделанного выбора.

Выбор пути в революции для харьковского студента не был трудным и тем более мучительным. И дело не только в том, что перед ним, выходцем из беднейшего и угнетенного сословия, революция открывала самые обнадеживающие перспективы, а в том, главным образом, что он хорошо знал, сколь благотворны грядущие социальные преобразования для народа, для широчайших обездоленных масс. А их к тому времени Фраерман знал достаточно хорошо. И местные условия на Дальнем Востоке он сумел изучить вполне прилично и как раз в пору бурных социальных потрясений, особенно четко обнажавших всю гнилость начинавших рушиться устоев.

Революционные события, происходившие в Николаевске-на-Амуре, Р. И. Фраерман описывает в «Огневке», «Буране», «На Амуре», частично в рассказе «На мысу», в повести «Васька-гиляк» и, наконец, в одном из поздних и, на мой взгляд, весьма интересном произведении – большой повести «Золотой Василек». И весьма примечательно, что в каждом из этих произведений рисуется одинаково пестрая картина политических сил. Совпадение это, разумеется, не случайное, оно безусловно отражает реально сложившуюся политическую обстановку, которую хорошо знал по личным наблюдениям будущий писатель.

В то бурное и сложное время Р. Фраерман держался поближе к рабочим-железнодорожникам Никольска-Уссурийского, Хабаровска, Николаевска-на-Амуре, был тесно связан с революционной молодежью, а в пору японской оккупации и с партийным подпольем. Он был свидетелем разгула семеновцев, японских интервентов и отличавшихся особой жестокостью местных анархистов.

На всю жизнь запомнится ему суровая зима 1919 года, когда «небо, бездонно синее, как на верещагинских полотнах, подсинивало золотой песок холодных улиц». Но не одно это яркое сопоставление бездонной синевы и золота будет вызывать память о тяжелом годе, писателю не забудутся до конца дней лютые зверства Макавеевского застенка казачьего атамана Семенова. Застенок этот уже в те далекие годы мог состязаться с будущими фашистскими Освенцимом, Треблинкой и Майданеком, где и после окончания Отечественной войны казалось, что из самой глубины земли все еще доносится «едва слышный погребальный звон».

Мы мало знаем подробностей из жизни писателя в 1918 и в 1919 годах, он почти не рассказывал о себе. Лишь в «Раздумье» Деряев в одном из эпизодов припомнит «три года гражданской войны, три года походной таежной жизни на Дальнем Востоке, вечная опасность, грязь, конина на обед...». Его охватит сильное волнение перед встречей со старым другом боевых лет, «который учил его быть большевиком и который, пройдя царскую каторгу и ссылку, спокойно сел в Макавеевский застенок атамана Семенова».

Все это позволяет предположить, что боевые годы были наполнены для будущего писателя многими опасностями и тяжелыми испытаниями. Они закаляли романтически и революционно настроенного юношу и готовили к новым испытаниям, которые выпадут на его долю, когда он в бурном 1920 году станет боевым комиссаром партизанского отряда.

Назначение на должность комиссара партизанского отряда Р. И. Фраерман получил в самом начале мая 1920 года. Шел ему тогда двадцать четвертый год. Был он невысок ростом, по-мальчишески хрупок сложением и моложав настолько, что ему нельзя было дать его лет, хотя по паспорту значилось, что он еще старше.

Должность комиссара партизанского отряда крупная и весьма ответственная. Часто не командир отряда решал его судьбу в целом и каждого бойца в отдельности, а комиссар. Он являлся тем волевым центром, вокруг которого все сплачиваются. Его политическая проницательность, его мужество, его нравственная сила служили не только примером для всего отряда, но и залогом верности и справедливости принимаемых решений. Так было не только в партизанских отрядах Дальнего Востока, но и в регулярных частях Красной Армии в годы гражданской войны. Да и в Отечественную войну роль боевых комиссаров была велика.

Имя партизанского комиссара Фраермана на Дальнем Востоке было известно. Пожалуй, уместно будет заметить здесь, что дальневосточный партизан Александр Булыга, будущий писатель А. Фадеев, в 1920 году был наслышан о партизанском комиссаре Рувиме Фраермане. Позднее, уже в Москве, это послужит поводом для личного знакомства и продолжавшейся свыше трех десятилетий дружбы. А. Фадеев бывал в доме Фраерманов, принимал участие в заседаниях «Конотопа». Однажды пригласил Рувима Исаевича участвовать в совместной поездке на Дальний Восток. Между ними завяжется переписка, из которой, к большому сожалению, сохранится лишь очень немногое. А. А. Фадеев первым даст в самый короткий срок горячо положительную оценку «Дикой собаке Динго...» и напечатает ее без малейшего промедления в журнале, который будет редактировать. Такова в нескольких словах эта дружба, началом которой или, точнее, поводом для которой будет заочное знакомство, а главное, конечно, участие в совместной борьбе против белогвардейцев и японских интервентов на милом для обоих Дальнем Востоке.

Сам Р. И. Фраерман ни о каких своих заслугах никогда не распространялся. Одна из дальневосточных газет опубликовала свидетельства об участии будущего писателя в создании первых комсомольских организаций в Николаевске-на-Амуре. Рувим Исаевич знал эту публикацию, она ему была прислана, но, насколько мне известно, не счел нужным ее как-либо прокомментировать. Известно – сам писатель это подтверждал, хотя в подробности и не вдавался, – что непосредственно перед назначением на пост комиссара партизанского отряда он редактировал газету местного военно-революционного штаба «Красный клич». Как долго он ее редактировал, каким образом был назначен на этот пост и что предшествовало этому – ничего этого мы не знаем, нигде в своих воспоминаниях писатель об этом не обмолвился.

Но и эти скупые сведения, как мне кажется, дают основания полагать, что к моменту назначения на пост комиссара партизанского отряда в штабе партизанских сил Р. И. Фраермана знали достаточно хорошо, считали его человеком, заслуживающим самого высокого доверия, которое он заработал, зарекомендовав себя с лучшей стороны на практической революционной работе.

О подробностях длительного похода, в котором на долю Р. И. Фраермана выпала ответственная роль комиссара, можно узнать из публикуемых в этой книге его «Воспоминаний».

Весной 1920 года в урочище Керби сосредоточились основные партизанские силы Приамурья, оставившие некоторое время назад сожженный дотла японскими интервентами деревянный, но достаточно богатый и процветающий город Николаевск-на-Амуре. Сюда же эвакуировалась и основная масса населения, уцелевшая после разорения города и стычек с японцами и анархистскими бандами, самым беспощадным образом расправлявшимися и с мирными жителями.

На протяжении всего долгого похода молодой комиссар дальневосточных партизан с каждым днем все внимательнее вглядывался в лица шагавших рядом бойцов, изучал их разнообразные характеры, повадки, манеру держать себя в трудные минуты и тогда, когда наступал долгожданный отдых, когда у таежного костра наконец удавалось вытянуть натруженное тело и расслабить каждый ноющий мускул, в томительные дни голода и в те счастливые часы, когда можно было насытиться. Возможно, тогда еще шагавшие рядом люди, товарищи по отряду, боевые друзья-партизаны и не казались молодому комиссару теми героями, которые потом поднимутся, полные жизни и яркой индивидуальной очерченности, со страниц его книг. При жизни Рувима Исаевича я как-то не догадался его спросить, приглядывался ли он тогда к своим боевым друзьям как к будущим литературным героям, а сейчас об этом уже не спросишь. И тем не менее наше гадание не беспочвенно. Ведь партизанским комиссаром стал молодой человек, который до этого писал и печатал стихи, был в душе поэтом и продолжал оставаться им. И несомненно, уже тогда в ком-то он угадывал будущих Ваську-гиляка, партизан Макарова, Боженкова, Кумалду, Лутузу, зорко высмотрел и прелестную таежную Никичен, Олешека, а Небываевым был сам; на всю жизнь запоминал краски и запахи тайги, чтобы напоить ими страницы своих книг. Тогда уже в зеленой дымке таежных зарослей впервые мелькнула тень дикой собаки Динго.