Текст книги "Жизнь и творчество Р. Фраермана"

Автор книги: Валентина Фраерман

Соавторы: Владимир Николаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

И вскоре мы отправились дальше, по льду замерзшей Лены.

Почтовые станции стали попадаться чаще, а на полустанках было чище, меньше тифозных. Суровый Север понемногу отступал, деревни встречались побогаче, народ приветливей.

Был близок Иркутск. На одной из стоянок Амосов предложил мне пройтись с ним немного в сторону от тракта, и когда мы отошли, он показал на группу каких-то строений, похожих на бараки. Это начало Ленских приисков. Тут я только обратил внимание на ведерко из белой жести, которое Амосов таскал с собой в поездке.

– Что это за ведерко? – спросил я у него.

– А ты загляни и узнаешь, – ответил он.

Я приподнял крышку: ведерко было наполнено маслом.

– Правильно – это топленое масло, которое я накопил из молока моей единственной коровки, – сказал Амосов, – Ведь я крестьянин-бедняк, а стал председателем ревкома.

– А зачем тебе масло?

– Я его везу в подарок Ленину и расскажу ему о нашей далекой стороне и подарю ему это масло. Пусть ест на здоровье!

«Неужели ты думаешь, что Ленин не имеет масла и что вся Россия не накормит вождя революции?» – подумал я, не став спорить с Амосовым.

Мы вернулись к нашему возку и поехали дальше, мимо Водайбо, мимо Ленских приисков, с их бараками для рабочих, с их удобными домами для бывших горных инженеров и коттеджами для старых хозяев приисков и прочего начальства.

За Ленскими приисками начались более населенные места, попадались монголо-бурятские селения, с высокими шестами, на которых были надеты конские черепа. Оказалось, что эти шесты с черепами, по поверью монголов и бурят, охраняют человека и его жилье от злых духов.

Мы приближались к Иркутску. Проехали последнюю станцию Качуг, и возок наш остановился у Иркутского вокзала. Я вылез из возка и стоял неподвижно несколько минут, вдыхая запах каменного угля, паровозного дыма и еще чего-то, давно забытого.

Но Амосов потащил меня скорее на вокзал, опасаясь, как бы мы не опоздали на поезд, который шел в Ново-Николаевск. Он оставил меня на скамье с вещами и побежал за билетами. Я сидел на скамье и с великим изумлением глядел на асфальтовую платформу, на стальные рельсы путей, на высокие вагоны, на пыхтящий где-то паровоз.

После стольких месяцев скитаний по таежным тропам, мимо волчьих ям, мимо медвежьих лежбищ, в непроходимой чащобе, когда мне казалось, что я больше никогда не увижу цивилизованного мира, я вдруг увидел, что мир еще не исчез окончательно и я вновь могу пользоваться его благами. Это сознание так меня растрогало, что я тихонько заплакал, как дитя, узнавшее издали свою родную мать.

Но тут прибежал Амосов с ведерком и потащил меня в вагон.

– Билеты уже у меня. Лезь на самую верхнюю полку и возьми с собой мое ведерко.

Я вошел в вагон и забрался на самую верхнюю полку, которая предназначалась для вещей, поставил ведерко Амосова у себя в головах и в изнеможении лег на живот, как это делают тунгусы-охотники.

После вольных просторов девственной тайги, после болот и рек давно забытый рокот стальных колес, стук рельсов – все это слилось вместе, и я заснул.

Был день, и была ночь – не помню, сколько часов я проспал, иногда ненадолго просыпаясь, не совсем понимая, где я, слышал гудки паровоза и ощущал запах вагонной пыли, смешанной с запахом топленого масла от ведерка, и опять засыпал. Наконец с трудом проснулся от голоса Амосова, который дергал меня за ногу и даже брызгал в лицо водой. Я слез с полки, отдал Амосову ведерко и как очумелый сел на нижнюю скамью.

– Скоро приедем, – заторопил меня Амосов, – еще один пролет, и будет Ново-Николаевск. Тебе слезать. В городе сразу же иди в редакцию «Советской Сибири». А мне дальше, до Москвы.

Он обнял меня, как отец, и добавил:

– Будь благоразумным и привыкай к новой жизни. Я полюбил тебя, как родного сына. – И мне показалось, что в его монгольских глазах, чуть прикрытых толстыми, припухшими веками, блеснула скупая слеза.

Я поцеловал его с почтением и нежностью и сказал:

– Прощай! Спасибо, дагор (по-якутски – друг). Ты счастливый человек, ты увидишь Ленина, будешь беседовать с ним и скажешь ему, как мы любим его и думаем о нем.

Тут поезд стал замедлять ход и остановился. Я схватил свою солдатскую сумку и вышел на перрон вокзала. Постоял, посмотрел вслед удаляющемуся поезду и тихо побрел по улицам незнакомого города. Он оказался довольно большим, с широкими тротуарами, обсаженными тополями. Но дома были невысокие, чаще одноэтажные и двухэтажные, построенные прочно, по-сибирски...

На одном из домов я увидел вывеску: «Редакция газеты «Советская Сибирь». Я поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Никто не откликнулся. Я вошел в дом.

В первой комнате стоял длинный стол, покрытый кумачовой скатертью. На столе большая стопа отличной писчей бумаги и деревянный стакан с карандашами. Я заметил, что один карандаш, хоршо отточенный, лежал отдельно. Должно быть, им недавно писали. Я взял в руки карандаш, стал его рассматривать. Сделан он был отлично, дерево – настоящий кедр, графит черный, жирный. Приятно таким карандашом писать. Тут я вспомнил, что еще в поезде, лежа на верхней полке, у меня в голове стали роиться и складываться стихотворные строчки о моей милой Белоруссии, где я родился, учился и вырос в бедной еврейской семье.

Родину свою я любил, стихи писал еще в школьные годы в реальном училище и даже печатал их в ученическом журнале «Труд ученика».

Чтобы не забыть стихи, сложившеся в дороге, я взял лист бумаги и понравившийся мне карандан, сел и стал записывать строки.

Они начинались так: «Привет тебе, край мирных белорусов, край фольварков, панов, картофельных полей...» Записав эти строки, я машинально сунул понравившийся мне карандаш в карман... И вдруг у себя за спиной услышал чей-то короткий добродушный смешок.

– Ты что это сунул в карман?

Я тотчас вынул карандаш и положил его снова на стол возле чистой бумаги и вскочил на ноги.

За моей спиной стоял человек, пожилой, с проседью в волосах, аккуратно одетый, с приятным, умным, хорошо выбритым лицом и внимательным взглядом светло-серых глаз.

– Ты кто такой? – спросил он меня. – Что делаешь?

Я назвался и сказал, что послан корреспондентом из Якутска на краевой съезд работников печати.

– Ах, так это ты Фраерман? Это ты вышел с партизанским отрядом из Николаевска-на-Амуре в Якутск? Очень интересно. И еще пишешь стихи... Это тоже хорошо. Будем с тобой вместе работать в нашей газете «Советская Сибирь». Я ее редактор Емельян Ярославский. Слышал такое имя?

Я взволнованно ответил:

– Как же не слышал! Знаменитая фамилия. Вы же секретарь Сиббюро ЦК.

Ярославский тихо засмеялся:

– Так точно, дорогой товарищ. Будем вместе работать. Я – редактор, ты – секретарь. Согласен?

Я опешил:

– Очень большая газета. Боюсь провалиться.

Он добродушно хлопнул меня по плечу:

– Научишься! Отдохни, а потом садись и готовь вырезки из областных и районных газет. Вот тебе ножницы.

И он протянул мне большие редакционные ножницы.

– А здесь все краевые и областные газеты нашей Сибири и клей. Не робей, воробей! А передовую я напишу у метранпажа на верстаке... А какие стихи ты пишешь? Можешь мне сейчас показать?

Я смущенно протянул ему лист с написанным мною стихотворением.

Он взял стихи и ушел в другую комнату. Все было для меня потеряно... Я ужаснулся. Сейчас он высмеет меня и мои стихи, которые я сложил в вагоне на верхней полке...

Но он скоро вернулся и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Ты еще дурачок. А стихи твои хорошие, мне понравились. Я их напечатаю на первой полосе.

– Не надо! – взмолился я. – Пожалуйста, не надо!

– Надо! – ответил Ярославский твердо. – Обязательно напечатаю. А теперь поработай ножницами и клеем, готовь вторую и третью полосы.

И он снова исчез в своем кабинете. Я был взволнован всем, что произошло, и с ужасом ждал завтрашнего номера газеты.

Ярославский временно устроил меня в помещении редакции, где я и переночевал. Наутро я с трепетом развернул газету и увидел свои стихи на первой полосе, на видном месте. Я был, конечно, польщен, но вместе с тем страх не покидал меня, страх, который, вероятно, знаком каждому начинающему стихотворцу. Особенно я боялся местных – а их было много – поэтов. Но все обошлось тихо. Я побывал на съезде, никто меня не высмеял. Напротив, когда я вернулся в редакцию и встретился с Ярославским, он шутя сказал:

– Ну что? Все еще боишься?

– Боюсь, – ответил я.

– Ну и бойся на здоровье. Это лучше, чем куражиться. И еще гонорар сейчас получишь. Радуйся.

Он ушел в свой кабинет и вскоре вернулся, принес целую пачку денег.

– Вот твой гонорар. Купи себе на базаре теплые сапоги и не покупай колбасы. Она вся из конины. Налегай на хлеб и масло. Это безопасней для голодного человека. Я ведь тоже много голодал, знаю эти чувства.

Мы разошлись и занялись своей работой.

Через несколько дней Ярославский пришел в редакцию несколько озабоченный и на мой вопрос – чем он встревожен, сказал:

– Харбинские белогвардейские газеты перепечатали твое стихотворение – «Родина». Я вот думаю, нужно ли нам на это как-нибудь реагировать? Поговорю сегодня с Марьей Ильиничной, позвоню ей вечером в «Правду», в Москву.

Вечером он добился прямого провода, поговорил с Марией Ильиничной, и она сказала:

– Очень хорошо. Пусть они знают, как большевики любят свою Советскую Родину.

Ярославский нравился мне все больше и больше. Какая-то удивительно благородная простота была в нем, располагающая к нему. Но больше всего удивляла меня его работоспособность, талантливость настоящего газетчика, быстрота и ораторский талант – я слушал его доклад на съезде, где впервые видел настоящего большевика, политического деятеля крупного масштаба.

Ярославский все больше уделял мне внимания и, как мне казалось, привязывался ко мне душевно. Я начинал его и любить, и уважать как талантливого старшего товарища.

Он был полон всяких журналистских планов, литературных интересов и делился со мной своими планами. Мечтал об организации сибирских литературных журналов, об организации союза сибирских писателей вокруг журнала.

Мне эта идея очень понравилась.

Он поручил мне поговорить с находившимися сейчас на съезде поэтами, литераторами, выяснить их планы и возможности.

Я с охотой взялся за это дело. Оказалось, что дело это не такое простое... Все же удалось сколотить небольшую группу сибиряков: из них помню Урманова, Зазубрина, Вивиана Итина – поэта с уклоном в формализм, Пермитина, Караваеву, Сейфуллину Лидию Николаевну, поэта Мартынова, жившего в Омске, Исаака Гольдберга, жившего в Иркутске, Ивана Ерошина и др. Я доложил обо всем этом Ярославскому, и он со свойственной ему энергией взялся за организацию журнала, который и стал вскоре выходить. Это были «Сибирские огни».

При всей своей занятости Ярославский уделял много времени и журналу.

Однажды Ярославский пришел в редакцию раньше обычного и, здороваясь, сказал:

– Ну, Фраерман, есть интересные новости для газеты, готовься поработать как следует.

Я заинтересовался, вскочил со стула, ожидая, что он скажет, какие новости нас ожидают. Но то, что сказал Ярославский, превзошло все мои ожидания. Он торжественно сказал:

– Наши пограничники захватили в Монголии барона Унгерна и везут его сюда, к нам, в Ново-Николаевск. Будем его тут судить. В центре Сибири.

Я был поражен. Как это удалось схватить такого знаменитого, прожженного бандита!

– Неужели везут сюда? Живого? – спросил я удивленно.

Ярославский засмеялся:

– Везут сюда, скоро привезут. И суд будет по всем правилам. Я буду общественным обвинителем, а ты будешь давать отчеты о процессе в газеты.

– Но я ведь не знаю стенографии, как же давать отчет?

– Обойдемся без стенографии, по-репортерски. Ты же газетчик, черт возьми, что мы, хуже буржуазных репортеров?! Заготовь побольше бумаги и карандашей. Унгерна могут привезти завтра, и тогда послезавтра начнется первый день процесса. Обвинитель – тов. Павлуновский – ученик Дзержинского и председатель нашего ЧК. Держись, Фраерман. Вся Сибирь и Россия Советская будут читать твои отчеты. Покажем, что такое советские журналисты.

– Покажем, – повторил я слабеющим голосом. Я понял, что Ярославский хотел подбодрить меня.

На душе у меня было тревожно. Всю ночь я не мог заснуть.

«Справлюсь ли?» – думал я с тревогой. Обычно записывал я довольно быстро, но ведь это все были отчеты о простых событиях, а тут процесс над знаменитым бандитом! Жестоким и отчаянным, как я слыхал, головорезом.

Наступило утро. Я прибежал в редакцию очень рано... Однако Ярославский был уже там. Должно быть, он тоже беспокоился. Ему ведь предстояло держать речь общественного обвинителя. Он обдумывал или, может быть, повторял и проверял мысли, шагая из угла в угол по комнате и поминутно заглядывая в свои записи, куда были внесены все материалы обвинения.

Ровно в половине десятого утра мы пришли в здание суда. Суд происходил в обыкновенном доме на тихой улице, недалеко от городской тюрьмы. Дом, где происходил процесс, был выстроен в полтора этажа. В первом этаже, очень просторном, были поставлены обыкновенные канцелярские столы на некотором возвышении для прокурора и общественного обвинителя.

Председательствовал Павлуновский.

Я сидел спиной к открытому окну, за которым все время навстречу друг другу ходили с винтовками часовые с примкнутыми штыками. Для обвиняемого было отведено отдельное место, где тоже стоял часовой.

Павлуновский приказал привести обвиняемого.

И вот в дверях появился барон Унгерн в сопровождении часового.

Я с любопытством смотрел на знаменитого отчаянного главаря огромной банды белогвардейцев, причинившей нам в пределах тогдашней Монголии значительный урон.

Унгерн вошел в помещение суда спокойно, ни страха, ни особого волнения, ни тем более смущения в нем не было заметно. Скорее, видна была во всей фигуре усталость и даже покорность судьбе.

Меня поразила его одежда. На нем был розовато-золотистый монгольский халат, расшитый золотом и серебром, подаренный Унгерну самим Далай ламой, и подпоясан желтыми шелковыми поводьями – тоже подарок Далай ламы, заместителем которого (Панча лама) являлся Унгерн.

Внешность Унгерна показалась мне незаурядной – стройная гибкая фигура, широкие плечи, узкая талия, лицо подвижное, но спокойное, зеленоватые, очень зоркие, как у хищной птицы, глаза, рыжеватые, как у прибалтийцев, волосы.

Он остановился перед столом прокурора и, опустив голову, ожидал, что ему скажут.

Павлуновский спросил, не имеет ли Унгерн каких-либо жалоб на свое пребывание в тюрьме. Унгерн сказал, что претензий у него нет, только плохо, что не дают папирос.

Павлуновский открыл ящик стола и предложил ему пачку хороших папирос в коробке, на которой были изображены монгольские борцы...

Унгерн поблагодарил и спросил – может ли он папиросы взять с собой в камеру. Павлуновский кивнул головой, и Унгерн с радостью сунул пачку в свой халат за пазуху.

Затем начался допрос. Вел его Павлуновский очень корректно, соблюдая все юридические правила и судебные тонкости.

Я посмотрел на лицо Унгерна и вдруг заметил, что его зоркие, хищные глаза напряженно устремлены на открытое окно, где не видно было в этот момент шагающих часовых... Я внимательно смотрел на Унгерна и заметил, что его гибкая фигура чуть согнулась, словно готовясь к прыжку в окно. Может быть, он решил, что лучше быть убитым за попытку к побегу, чем быть убитым на тюремном дворе... Я схватился за край своего стола, чтобы в момент его прыжка опрокинуть стол и этим помешать. Я взглянул в окно и увидел: два штыка часовых опять сомкнулись. Момент был упущен. А может быть, это мне только показалось? Но когда я снова посмотрел на лицо Унгерна, то поразился, как оно вдруг изменилось буквально за несколько мгновений. Черты лица словно опустились, лицо стало мертвенно-тусклым. Видно, он уже чувствовал себя мертвецом...

Допрос был окончен. Павлуновский велел увести подсудимого. И на этом первое заседание суда кончилось. Я начал писать отчет для газеты. Суд, насколько я помню, шел несколько дней, и мои отчеты о процессе появлялись в «Советской Сибири».

А между тем время шло к осени. Приближался республиканский съезд работников печати. Я хорошо сработался с Емельяном Ярославским, и, как мне казалось, он душевно привязался ко мне. На съезд журналистов в Москву мы поехали вместе. Была уже настоящая зима.

В Москве я был впервые. Шел 1921 год. В Москве Ярославского оставили в ЦК РКПб. Ярославский и тут оказал мне помощь – он познакомил меня на съезде с директором РОСТА т. Долецким Яковом Генриховичем и рекомендовал ему взять меня на работу как толкового газетчика. Долецкий охотно согласился, так как нуждался в газетчиках.

И я остался в Москве в аппарате Российского телеграфного агентства, с чего и начался уже новый – московский период моей жизни.

Р. И. Фраерман

ГОТОВЫ ЛИ ВЫ К ЖИЗНИ?

Известно, что талант – это во многом трудолюбие и терпение. Чтобы добиться мастерства в любом искусстве, нужно неустанно упражняться, то есть совершенствоваться. Это знает и художник, и музыкант, и певец, поэт и ученый – словом, каждый мастер своего дела, будь то великий гений Моцарт или просто хороший токарь.

Да. Это старая истина. А вот далеко не каждый знает, что прожить жизнь свою достойно на земле – это тоже большое искусство, быть может, даже более сложное, нежели любое иное мастерство. И оно тоже требует неустанного упражнения, только упражнения своей души.

Не потому ли порой мы слышим сетования, что жизнь кому-то не удалась, кого-то постигло разочарование в его самых сокровенных упованиях – в дружбе, в любви, в призвании.

При этом человек склонен обвинять судьбу, близких и друзей, товарищей. И менее всего думает о себе, потому что не привык о себе размышлять. Чего он хотел добиться в жизни? Каким бывает в трудных жизненных обстоятельствах? Достаточно ли у него стойкости, мужества? Что у него в характере, так сказать на поверхности, и что мешает проявить свои способности?

Особенно это часто встречаешь у молодых, когда они еще не защищены от случайностей жизни ни опытом, ни умением познать свою душу, в которой многое находится еще под спудом, не оформилось, потому что человек сам не ставил себе серьезных требований.

Я много лет пишу о юношестве и для юношества. Делюсь с читателем своими размышлениями и наблюдениями, которые вынес из личных встреч и бесед с юными современниками, из многочисленных писем, которые получаю от молодежи с просьбой помочь в сомнениях, решить трудные вопросы, с какими приходится сталкиваться в жизни.

Вопросы эти вечные, но всегда новые. Что такое любовь? Как добиться счастья на земле? Как устоять в горе? Почему бывают несчастливые браки? Почему подчас столь хрупка, столь ненадежна дружба и любовь? И в чем счастье и смысл жизни?

Эти встречи, беседы и письма, с которыми юные обращаются в смятении чувств к писателям, в журналы и газеты, рождают много мыслей – и светлых, и радостных, и горьких.

Любовь! Это величайшее благо. Но не может быть истинной любви, если душа не откликается на прекрасное, не склонна к подвигу, к возвышенному, к романтике и поэзии.

И не может быть счастья без любимого труда, без сознания, что ты, твой труд нужны как воздух другим, твоим родным, твоим товарищам, твоему народу, твоей Родине.

И нет мужества, нет силы жизни, если ты сам не умеешь уважать себя, а следовательно, не сумеешь уважать и других, если ты не привык верить в себя, в свое назначение на земле, не умеешь верить другому человеку.

В жизни случается все: и горе, и болезни, и обиды, и всякие другие невзгоды.

Но настоящий человек защищен и в беде высшими, непреходящими ценностями: верностью идеалам, умением любить и верить, наслаждаться прекрасным, быть стойким в труде, в борьбе за правду. И понимать всю ответственность за свою жизнь, за жизнь всего человечества.

Все эти ценности связаны неразрывно; это и есть то, что мы называем настоящим у человека, мужеством и готовностью его к жизни.

ПОГОВОРИМ О СЧАСТЬЕ

Однажды осенью я был в гостях у молодежи в студенческом общежитии. Собрались юноши и девушки. Разговор зашел об искусстве, о любви и, уж конечно, о счастье. Какой-то юноша стоял задумчиво у раскрытого окна, за которым падали с кленов листья, и словно не принимал участия в беседе.

Его окликнули.

– Что ты смотришь на улицу? Счастья, что ли, там ищешь?

Юноша обернулся и совершенно серьезно сказал:

– Да, ищу. Я его везде ищу. И видеть вот такую осень – это тоже счастье.

Над ним посмеялись. Но когда я вернулся домой и вспомнил этого молодого человека и его слова о счастье – я согласился с ним. Уметь находить счастье вокруг себя, подумал я, – это тоже настоящее счастье.

Как-то за городом, в читальне, я встретил умного подростка лет пятнадцати. Он небрежно перелистывал книги, и ни на чем его внимание не остановилось. Все ему казалось скучным, не вызывало никакого любопытства.

– Все старо как мир, – сказал он.

Сидевший рядом взрослый мужчина заметил, а вот Эйнштейн любил читать Достоевского и увлекался музыкой Моцарта. Даже сам исполнял его творения. А Достоевского изучал долго и внимательно. Он читал его книги не для отдыха после огромного умственного труда. Он учился и у Моцарта, и у Достоевского. Они давали ему, великому ученому, новые мысли, ибо Моцарт в музыке, а Достоевский в мире образного мышления учили Эйнштейна, как он сам говорил, «оторваться от груза привычных ассоциаций» и взглянуть на мир совершенно свежими глазами, как будто видишь этот мир впервые.

Мальчик задумался. Может, он вспомнил о преодолении груза привычных ассоциаций, когда наши ученые искали, как победить земное притяжение. И победили его. Это была счастливая победа!

Человек во все времена, всегда стремился к счастью, всегда искал его. И конечно, свое личное счастье каждый понимает по-своему. Однако время воспитало в нашей советской молодежи сознание, что есть такие высоты, такие непреходящие ценности, без которых невозможно достигнуть своего личного, так сказать отдельного, счастья.

И может быть, самая главная из этих ценностей – твердое убеждение в той ответственности, которая теперь ложится на каждого человека за все, что происходит на земле.

Что бы человек ни делал – все влияет на жизнь других людей. Либо помогает улучшить жизнь, либо мешает этому.

И это прежде всего потому, что наша современная молодежь твердо знает, что ее личное благо неотделимо от блага всего народа, всего советского общества.

–

Современный советский молодой человек серьезно размышляет и о своей судьбе, и о судьбе своего поколения. Мне припоминается письмо молодого рабочего-такелажника. Я читал в газете, как этот рабочий понимает, что такое счастье.

«...Я задумался над этим вопросом, – пишет рабочий, – и вот пришел к какому выводу: счастье – это труд. Счастье – это видеть плоды своего труда, сознавать, что ты нужен Родине, что ты вместе с другими строишь ее будущее. Я работаю такелажником на стройке в одном из районов Москвы, и как мне радостно и приятно сознание, что твой труд нужен, что ты делаепть полезное дело, и какое счастье, когда видишь людей, въезжающих в дом, который ты тоже строил».

Молодежь наша живет общими интересами всей страны, она – верный помощник отцов, она вдохновенно строит новую жизнь и всегда готова все свои силы, талант, радость и жизнь отдать за счастье Родины.

В самом деле! Разве это не счастье, что молодым у нас не приходится тревожиться, куда приложить свои силы, свои руки. Эти руки нужны везде! Важно только как можно лучше их использовать. И они, безусловно, используются отлично.

Где вы увидите нашу молодежь? Вот она при свете ламп склонилась над книгой в огромных залах прекрасных библиотек. Вот утром заполнила светлые аудитории университетов и институтов. Она в просторных цехах наших заводов. Она в море на кораблях. В недрах она добывает уголь и металл. Среди пустынь отважно прокладывает дороги, строит оросительные каналы в прежде голодных степях. Она покоряет своим искусством – танцами, пением, музыкой, игрой – самых строгих, искушенных ценителей мастерства как в старом, так и в новом свете.

Она покоряет космос!

Молодежь наша полна творческой радости. Ведь она сама – наше счастье, наша надежда, наша гордость.

–

Я получил письмо от школьницы, ученицы 10‑го класса, Кати. Она советовалась со мной о судьбе мальчика, своего товарища, с которым подружилась летом на даче.

Поддавшись очарованию ее чистой юношеской дружбы, этот мальчик открылся Кате и признался, что попал в дурную компанию.

Девочка, благодарная за доверие к ней, решила сделать все, чтобы вырвать его из плохой среды. Ей удалось это. Но Кате этого было мало. Она почувствовала, что у мальчика в его внутренней жизни были какие-то пустоты. А ведь туда, где пусто, всегда подбирается беда. Нужно было как-то наполнить душу мальчика хорошим. Прелесть и счастье верной дружбы с чистой девочкой он уже сам узнал. Гордость за ее веру в него он тоже испытал. Но Катя просила посоветовать ей, как приучить своего друга дорожить счастьем приобщения к знанию, любить книгу, чувствовать красоту природы, понимать счастье и радость успеха не только своего, но и товарища, а отсюда и всего общества.

Письмо Кати доставило мне большое наслаждение, ведь это тоже пример духовной красоты наших молодых людей и правильного понимания своего счастья.

–

Время идет вперед. И ставит новые, более сложные и трудные задачи. И молодежь наша, как и все наше общество, учится мыслить иными категориями. Прежние понятия о долге, чести, человечности, патриотизме наполняются иным, более глубоким содержанием. Теперь уже недостаточно умереть героем, надо учиться жить достойно, не изменяя никогда долгу гражданина. Гуманист и патриот теперь тот, кто не только служит всем сердцем своему народу, но и стремится к общему прогрессу, кто живет не только интересами своей страны, но и интересами всего мира. Кто не терпит никакой косности и всякого проявления враждебной гуманизму морали.

Конечно, для полного удовлетворения наших потребностей нужно еще много потрудиться. Потребности наши растут быстрее, чем возможность их обеспечить.

Впрочем, счастье и радость нашего общества состоят не только в материальном достатке, в вещественных благах. Конечно, коммунизм – это изобилие прежде всего. Но изобилие не только материальное, это богатство и духовное. Не так уж трудно, в конечном счете, добиться победы в мире материальных лдостижений. Гораздо труднее достигнуть гармонии между миром духовным и материальным. Чтобы земной и практичный Санчо Панса не затенил возвышенного духа несравненного Дон Кихота, самоотверженного, беззаветно верующего в долг, правду и добро, всегда готового к борьбе за истину, которая нелегко дается, требует служения и жертв.

«Что же, – могут задать мне вопрос, – у нас уж и горя никакого нет у молодежи?»

Нет. Горе есть. От этого никто не застрахован. Но что-то совсем иное вошло в жизнь, с тех пор как на наших знаменах реют всесильные великие слова – мир, труд, свобода, равенство, братство и счастье. Вот гранит, на котором прочно воздвигается новая жизнь, полная свежей, творческой радости в любом труде, рождающая силы для подвига.

Это воспитывает в нашей молодежи особое чувство, которое все больше и больше внедряется в души людей: ты не один на свете и отвечаешь не только за себя, за свой дом, за своих близких, но и за тех, кто рядом и кто далеко. Эта вера в себя, в свое назначение укрепляет жизненные силы, помогает и правильно жить, и достойно умирать, и переносить всякое горе.

Молодой человек нашего времени знает, что он вовсе не песчинка в этом огромном мире, как это было принято думать прежде, чтобы умалить веру человека в себя. Что на каждом человеке лежит ответственность за плохое и хорошее на земле.

–

Недавно мне рассказали очень поучительный жизненный случай. Из фашистского плена спустя много лет после окончания войны вернулась в свое село женщина. Ее считали все без вести пропавшей. Муж долго ее разыскивал. Но в конце концов женился на другой, очень молоденькой женщине и имел от нее ребенка.

Война отняла у Анны, назовем так первую жену, все: здоровье, семью, молодость, силы. Отчаяние, озлобление овладело Анной. И все-таки она не потеряла себя. И кто же первым пришел ей на помощь? Вторая жена, молоденькая женщина, у которой был уже крошечный мальчик от бывшего мужа Анны. Молодая мать взяла своего ребенка и уступила место Анне. А сама ушла из дому. Ведь она молода! И у нее счастье – маленький сын! И кругом к тебе тянутся дружеские, любящие руки подруг и товарищей.

И эта человечность смягчила Анну. Жизнь в фашистском плену помутила ее разум, ожесточила сердце, она готова была потерять доверие к людям, возненавидеть тех, кого счастье еще не оставило.

Но, вернувшись на родину, к своим, она встретила в лице молоденькой соперницы столько трогательного сочувствия, именно сочувствия, а не слезливой жалости, столько уважения к ее перенесенным страданиям, что она по-новому поняла гордость за погибших, за тех, кто отдал жизнь за свою великую Отчизну и за будущую лучшую жизнь, и признала право на счастье тех, кто остался в живых.

Видя на руках молодой матери ребенка с такими ясными синими глазами, с крохотными ручками и ножками, похожего на ее бывшего мужа, Анна не разрешила себе отнять у маленького его отца.

И что самое главное: она, потерявшая все, что ей было дорого, не осталась одинокой и обездоленной. Она увидела, что нужна и дорога своим сельчанам. Ей не только сочувствовали в ее горе, ею дорожили как хорошим человеком, и руки у нее когда-то были золотые. Ей помогли преодолеть эгоизм и подняться выше по дороге жизни, к иному, справедливому ее пониманию.

Анна поняла, что жалость принижает человека, расслабляет его гордость, силы, волю к жизни. А вера в человека, уважение и любовь к нему возвышают его.

–

В нашей молодежи очень велико такое подлинное сочувствие к человеку. И это потому, что ей светят, как звезды, прекрасные цели жизни. Да и сама жизнь, посвященная утверждению счастья и мира на земле, разве не является подлинным счастьем для каждого, кто этому отдает все свои силы?

ПОЭЗИЯ ЮНОЙ ДУШИ

Случилось так, что я по роду своей деятельности каждое лето по нескольку месяцев провожу в деревне под Рязанью, в очень здоровой местности, где много пионерских лагерей, детских санаториев и здравниц.

Пионеры и комсомольцы часто приходят ко мне в гости, и мы беседуем о знакомых писателях, о прочитанных книгах, увиденных картинах, обо всем, что волнует молодежь, когда просыпается желание понять таинственное в жизни и всегда новые и вечные вопросы дружбы и любви.

Я никогда не избегаю этой темы. И признаюсь, что с деревенскими ребятами мне гораздо легче беседовать, чем с городскими, по той простой причине, что деревенские дети ближе стоят к природе, которая сама дает им ответы на многие неясные еще вопросы, помогает понять простоту и величие жизни.