Текст книги "Избранное. Том 1"
Автор книги: Валентина Мухина-Петринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)
Мальшет спорил с другим океанологом, еще более молодым человеком Александром Дружниковым – все называли его Санди. Этот Санди держался спокойно и доброжелательно. Такой веселый и простой. В нем был заложен такой заряд радости, что, наверное, ему хватит противопоставить эту свою радость всем жизненным бедам и напастям. С ним пришла его слепая жена Ата. Она была прекрасна, но ее огромные, цвета морской воды глаза ничего не выражали и, казалось, не имели никакого отношения к ее тонкому, страстному лицу с горько сжатым ртом. Это лицо меня удивило своей противоречивостью: трагическая отрешенность соседствовала в нем с веселым лукавством. Не знаю, любила ли Ата своего мужа, но он боготворил ее – это бросалось в глаза.
О чем тогда говорил Мальшет? Они спорили о каком-то течении в Великом, или Тихом, океане, видимо еще не открытом, так как Санди усомнился, есть ли это течение.
Мальшет уверял, что оно должно существовать! Может быть, он открыл его на кончике пера, как астрономы открывают новую планету?
– Пора бы и за стол,– напомнил жене Фома Сергеевич, но Ангелина Ефимовна только отмахнулась:
– Рано. Еще не пришли Ефремовы!
Однако они оказались легки на помине, и в ту же минуту в комнату вошла Марфа Ефремова со своим мужем. Та самая Марфа, о подвиге которой говорила когда-то вся страна.
Я смотрела на нее во все глаза.
Вот она стоит передо мной, еще не видя меня, оживленная, улыбающаяся, и пожимает руки друзьям. Красивая, энергичная, собранная женщина. Серебристое платье без рукавов ладно облегает ее статную, стройную фигуру. Как прямо она держится... и вдруг я поняла почему, под тонким платьем на ней был ортопедический корсет. Бедняжка!.. Только к ней не очень-то подходит это жалостливое слово: умная, решительная, знающая себе цену, директор научно-исследовательского института.
Ренату она поцеловала, а когда ей сказали: «Вот та самая Марфенька», то и меня.
– Теперь скорее за стол,– сказал хозяин Фома Сергеевич. Кажется, он опасался, что их гости оголодали. Но когда мы перешли в соседнюю комнату, где был заранее сервирован стол, все ахнули: стены были увешаны картинами Ренаты. Милая Ангелина Ефимовна устроила для друзей выставку юной художницы Тутавы. Первую в жизни Ренаты выставку.
Я была так поражена картинами Ренаты, что на какое-то время забыла, где нахожусь. Словно раздвинулись стены комнаты и я оказалась перед суровой и манящей морской далью, под ярким, невиданного цвета небом.
Может быть, специалисты и нашли бы какие-то недочеты в этих полотнах, но я знаю только одно: чем я дольше смотрела на них, тем сильнее проникалась самим духом Севера, Предокеанья и Времени.
Я хочу, чтоб меня поняли. Передо мной висели на стене этюды, эскизы, фрагменты к еще не написанной или не завершенной картине, всякие наброски с натуры, акварель, масло, зарисовки карандашом, но то, что на них было изображено, не могло быть вчера или позавчера, даже не сегодня, только Завтра.
Она писала улицы Баклан, где жила, рыбачьи шхуны, что видела у причалов, корабли на рейде, озаренные солнцем; заросли цветущих кустарников на фоне далекого вулкана, алый вертолет над спокойными оленями с причудливыми и тяжелыми рогами, зимнее утро в рыбачьем порту (каждый канат опушен инеем), современный поселок коряков с красными, зелеными, синими крышами. Коряков не в кухлянке, как мы привыкли их представлять, а в морской или лётной форме или в полосатом пуловере, задумавшихся у стеллажа с книгами... Птичий базар на утесах, взметнувшиеся в небо краны в пестром и шумном порту, веселые работницы за разделкой рыбы. Но ни у кого ни разу не видела я такого радостного, такого зовущего, прямо-таки ослепительного Завтра. Эти рисунки были совершенно не похожи на все, что мне до сих пор удавалось видеть, столько в них было ошеломляющего своеобразия...
И вдруг я увидела акварельный портрет ее брата Иннокентия.
Все то, что я почувствовала в фотографии,– намек, тень чего-то скрытого, Рената вынесла как главное, не уделив деталям портрета никакого внимания. Словно это был эскиз его души. Не красота лица, пусть так своеобразен овал, так прекрасен большой чистый лоб, прямой нос, плотно сжатые губы, но красота человеческого духа, то, что виделось во взгляде серьезных вдумчивых глаз,– напряжение мысли, раздумья, внутренняя жизнь и характер, полный противоречий.
Но, говоря честно, об этом я подумала потом, а в тот момент я была во власти того, кто изображен на портрете. Стояла потрясенная и не могла оторвать глаз от этого мужского лица.
Рената мягко тронула меня за плечо.
– Не смотри на него так,– прошептала она встревоженно,– идем к столу.
Все уже садились за стол, обмениваясь восторженными репликами по поводу творчества Ренаты Тутавы.
За столом я очутилась между Мальшетом и Ефремовым. Марфа Евгеньевна сидела напротив, рядом с хозяйкой. Рената – в конце длинного стола.
Гости изрядно проголодались. Они весело накинулись на закуски и жареную индейку, с шумом наливали разные вина.
Все были в хорошем настроении. Провозглашали веселые тосты за именинницу, за успех Ренаты.
Смех, возгласы, речи, звон бокалов, стук ножей и вилок – вокруг от души радовались друг другу хорошие люди, и мне тоже было очень хорошо.
– Кто же вы, названная моим именем? – вдруг обратилась ко мне Марфа Ефремова.
– Я еще никто! – пошутила я.– Ничего не успела совершить...
– Сколько вам лет?
– Восемнадцать с половиной.
– Можно, я скажу? – вмешалась Рената, подняв руку, как в школе.– Марфенька с пятнадцати лет – глава семьи. Работала слесарем и училась...
В общем, Рената все отбарабанила за меня, но мою знаменитую тезку это не удовлетворило.
– Это хорошо, что вы так серьезно готовитесь к жизни... Хотя это порой кончается препирательством с жизнью,– непонятно сказала Марфа Евгеньевна.– А что для вас есть главное в жизни?
Что есть главное? Многое для меня было важным, но что самое главное? Марфа Евгеньевна молча смотрела на меня. Молчание грозило затянуться.
– Говори, Марфенька,– шепнула мне через стол Рената.
Почему-то ее об этом не спрашивали. Художница. А я – слесарь, окончившая заочно техникум. Им интересно, что является для рабочей девушки главным.
– Я слишком мало жила,– начала я тихо,– но кое-что я уже знаю твердо: я никогда не соглашусь принять ничтожество человека и примириться с этим... Я работала на огромном заводе, где все знали и помнили моего отца. Ко мне очень хорошо относились, даже плохие люди. Как это ни странно, я не понимаю, почему, но плохие люди относились ко мне даже лучше, чем хорошие. Но это я к слову. Техника меня оставила равнодушной, и я пошла учиться в гидрометеорологический техникум. Мне нужно было поскорее получить профессию, а уж институт – потом. Еще надо разобраться, в какой именно институт!.. По-моему, самое большое счастье на земле – это посвятить себя науке. Естественным наукам: биологии, океанологии, метеорологии. Сколько всяких «логий» и какие-то счастливцы ими занимаются! Но они, многие из них, совсем даже не помнят, если не сталкиваются в лоб, что есть на свете, например, воры, бандиты, пьяницы, всякие опустившиеся женщины. А если они есть, может, это эгоизм с моей стороны – стремиться к чистой науке? Выходит, пусть кто-то другой вытаскивает тех тонущих и заблудившихся? Может, я обязана стать юристом? Но так не хочется идти на юридический... Тогда наука будет для меня словно корабль с алыми парусами, который никогда так и не придет...
– Какая странная девочка! Эт-то удивительно! – пробормотала Ангелина Ефимовна.
– Черт побери, зачем вы должны идти на юридический, если вас влечет наука! – возмутился Мальшет.– Не забывайте, что на юридический идут тоже по призванию. Вот они и будут заниматься подонками. Что вы на меня так посмотрели? Не так сказал? Ну, помогать им стать настоящими людьми.
– Не у всех это получится,– чуть слышно возразила я.
– А у вас бы получилось?
– Да.
– Откуда вы знаете?
– Знаю. У нас на заводе работали несколько рецидивистов... И когда они... когда их стало затягивать снова, меня просили поговорить...
– И что же?
– Они начали хорошо работать. Некоторые бросили пить, сквернословить. Вышли на хорошую дорогу... Один сказал: «Это я только ради тебя, Марфа. Знай».
– Любопытно. А никто из этой братии не пытался ухаживать за вами? – очень серьезно спросил Мальшет.
– Нет. Не было такого случая. Им и в голову не приходило... Мне кажется... если бы я хоть раз упала в их мнении, то уже никогда не смогла бы влиять добро. Но я заболталась, не всем это интересно...
Гости запротестовали.
– Видите, как вас слушают! – сказала Ангелина Ефимовна.– Продолжайте, продолжайте...
– Марфа Евгеньевна, вы спросили, что для меня главное в жизни. В наше время главным, по-моему, является нравственность. Нам, молодежи, так часто не хватает и внутренней культуры, и духовности. Просто настоящей доброты, которая способна уберечь от пошлости, от зла. И еще я скажу, раз вам не надоело меня слушать: мир – это не фон, на котором мы живем. Каждое поколение приходит в мир, чтобы сделать его лучше. И каждый человек в отдельности – сам – отвечает за то, чтоб не ошибиться и не сделать еще хуже. Надо думать самому... Помню, кто-то так хорошо сказал о Назыме Хикмете: «Он убирал камни с дороги человечества».
– А в чем вы видите счастье для себя лично? – спросил Яков Ефремов; он с большой заинтересованностью следил, как меня «с пристрастием» допрашивали его друзья.
– Наверно, как и все вы: любимая работа, добрая семья, где все любят друг друга. И чтоб твои близкие были живы, здоровы и счастливы своим счастьем.
– Вам уже пришлось пережить искушение поступить беспринципно? – задала вопрос Ата. Ее слепые глаза отражали свет люстры.
– Такого рода искушений у меня еще не было,– отрезала я. Санди встрепенулся:
– Да что вы пристали к девчонке? Оставьте ее в покое.
– Последний вопрос разрешите,– возопил молодой человек в очках,– как вы насчет шейка?.. Исполняете?
На этом от меня отстали. Я чувствовала себя как после экзамена, когда вытянула на тройку.
Пришел Арсений Петрович с букетом роз и какой-то букинистической редкостью, которая привела Ангелину Ефимовну в такой восторг, что она чмокнула его в щеку. Козырев поздравил ее, извинился за жену, у которой болела голова (Аннета Георгиевна терпеть не могла профессора Кучеринер), его усадили за стол и налили ему рюмку водки. Пока я пришла в себя после этого допроса, все уже оживленно спорили насчет течения в океане. Далось им это неведомое течение!
А я снова и снова принималась разглядывать Марфу Ефремову, но теперь мой взгляд привлекло ожерелье на ее шее.
До сих пор я была равнодушна ко всяким побрякушкам и не носила украшений. Но это была не побрякушка, это было произведение искусства. Семь крупных бусин на серебряной цепочке, расположенных достаточно далеко друг от друга, чтоб можно было разглядеть своеобразную красоту каждой в отдельности.
Меня поразила чистота и прозрачность камня, из которого были выточены бусы. Эти камни отличались от тех, что мне привелось видеть, как живой цветок отличается от искусственного. Они излучали блеск, переливались – то жемчужно-серые, то серо-голубые, то зеленоватые, как морская вода, то лиловатые, как небо ранним утром!
– Вам нравится мое ожерелье? – улыбнулась мне Марфа Евгеньевна.
– Очень. Из чего эти бусы? Они прямо завораживают.
– Действительно, красивое ожерелье! – заметила Ангелина Ефимовна.– Можно его посмотреть?
Марфа Евгеньевна с улыбкой сняла ожерелье и протянула его Кучеринер, та после восторженных возгласов еще кому-то, пока оно не попало Мальшету, а он передал мне. Вблизи оно оказалось еще прекраснее.
– Опалы,– пояснила Марфа Евгеньевна.– Я его купила в маленькой ювелирной лавке на острове Мадагаскар. Мы зашли туда вместе с Мальшетом. Помните, Филипп Михайлович, я еще призаняла у вас денег? Это не из дорогих, но все же настоящий опал. Я представила себе, как он медленно рос и формировался где-то в глубине гор, омываемый холодными водами подземного источника, как он набирал красоту, и мне сразу захотелось иметь это ожерелье. И все же... лучше бы я его не покупала.
– Почему? – спросила Рената. Она тоже с восторгом рассматривала ожерелье.
– Оно всегда будет звать меня куда-то, будоражить, напоминать о том, что планета Земля велика и прекрасна, а я... всего лишь инвалид в протезном корсете, и врачи не отпускают меня далеко от дома... Штормы и тайфуны мне противопоказаны...
Ее муж слушал с таким напряжением, что на носу у него выступили капельки пота, выгоревшая прядь волос упала на глаза, он нетерпеливо откинул ее рукой.
– Так подари эти бусы, Марфенька, как эстафету тому, кто еще молод и здоров, и, может быть, с этим мадагаскарским ожерельем уйдет от тебя тревога, и ты перестанешь рваться вдаль.
После ужина все разбрелись по комнатам. Муж Ангелины Ефимовны стал убирать со стола, я ему помогала. За нами вышел на кухню Яков Николаевич, принес груду тарелок с остатками еды. Я принялась мыть посуду, а мужчины уселись на разноцветные табуретки и закурили. Заговорили о Камчатке, где оба бывали не раз.
Я с интересом прислушивалась к разговору. И неожиданно для себя рассказала про афишу, которую мы видели с Сережей на улице. Яков Николаевич очень заинтересовался.
– Какая умная шутка! – произнес он задумчиво.– Диспут о молодом человеке конца двадцатого века. А надо бы такой устроить... Афишу, конечно, придумал Сережа Козырев.
– Сережа! – ахнула я.
– Кому же больше? Он и повел вас специально мимо.
– Но зачем?
– Мало ли зачем! А действительно, каков будет молодой человек конца столетия? Это те, кто ходит сейчас в начальную школу. Что-то они возьмут от нашего поколения, что-то привнесут свое... Они с первого класса проходят алгебру. Школа, институт дают все больше знаний. Я надеюсь, что они не будут слишком техничны. Как, по-вашему?
– Разве можно знать, какие будут они? Человек не робот, его не запрограммируешь.
– Вы – умница.
Мы вернулись в комнату. Там все хохотали. Филипп Мальшет рассказывал с большим юмором о своих странствиях по земному шару. Он океанолог и объехал весь свет.
Разошлись поздно. Нас с Ренатой подвезли на такси Ефремовы. Когда мы прощались, Марфа Ефремова протянула мне ожерелье.
– Примите его от меня как эстафету. Пусть у вас сбудется, что не сбылось у меня. Носите всегда. Не потеряйте.
Я растерялась:
– Но это слишком ценный подарок, как я могу его принять?
– Ценный, да. Но не в денежном смысле. Должна же я вам дать что-то на память.
– Я и так вас не забуду!
– Пожалуйста, возьмите, Марфенька! – Голос ее дрогнул.
– Ведь это эстафета,– поддержал жену Яков Николаевич.
– Бери! – шепнула Рената.
Пожилой добродушный шофер, улыбаясь, смотрел на нас – не торопил. Я больше не возражала, и Марфа Ефремова сама застегнула ожерелье на моей шее.
– Можно, я вас поцелую? – спросила я. Мы поцеловались.
– Пиши нам иногда,– шепнула она мне. Я обещала.
Колеса себе постукивали, за окном кружилась тайга, мелькали столбы, полустанки. Мы пили чай, разговаривали – мои попутчики и я. Вагон был купейный, жесткий. В одном купе со мной ехали симпатичная супружеская пара, пенсионеры, от самой Москвы до Владивостока и научный работник из новосибирского академгородка. В соседних двух купе студенты из Хабаровского политехнического, а в следующем купе – кто возвращался из отпуска, кто из командировки – все сибиряки. Я одна была москвичка. Мы все быстро перезнакомились, каждый рассказал о себе, даже взгляды друг друга успели узнать.
Мы болтали, смеялись, вполголоса пели, и хотя у меня на душе кошки скребли (было жаль Августину, Ренату, друзей, Москву), но я старалась никому не портить настроения и не показывать своей грусти. В общем-то, было славно. Как вдруг появился Мефистофель в образе высокого, жилистого и мрачного парня в парусиновых штанах и тельняшке. Харитон Чугунов, боцман с краболовного судна. Он мне не понравился с первого взгляда. Я была крайне удивлена, когда одна из студенток шепнула мне: «Какой красивый парень!» Вот уж поистине бывают странные вкусы. Может, он и был красив когда-то, 394
но теперь это был диковатый, взъерошенный, озлобленный человек.
В нем чувствовалась какая-то гнетущая сила. Тяжелый, недобрый взгляд серовато-черных глаз, густые черные брови, кудрявые темно-русые волосы, смуглая, как у индусов, кожа. Был он непонятен и непрост и, без сомнения, мог быть страшен.
Поезд мчался сквозь тайгу и горы, вагоны раскачивались, содрогаясь на стыках рельсов, а рядом со мной, ни на метр не отступая, неслась наша квартирка на Комсомольском проспекте, где одинокая Августина ходила из угла в угол.
Жестоко поступила я, оставив ее одну, но я должна была увидеть океан, иначе жизнь моя была бы убогой и ограниченной. Ведь когда и путешествовать, если не в юности. Отец пропустил свой час, и неудовлетворенность сжигала его, как жажда, всю его жизнь.
Кроме того, Августина была еще молода, оставшись без меня, может, скорее найдет она тропу к людям. А на Камчатке жил единственный мой родственник, очень-очень старый. Родной дядя отца. Я должна повидать его, пока он не уйдет навсегда.
Разумом я понимала, что правильно делаю, отправляясь на Камчатку, но сердце у меня болело и ныло, и тем сильнее, чем меня дальше уносило от моей родной Москвы.
А в вагоне что-то было уже не так.
Харитон принес заигранную, засаленную колоду и вместе со студентами засел за карты. У них не хватало одного партнера, и они настойчиво приглашали меня. Я спокойно объяснила, что терпеть не могу карт. Еще более я не терпела картежников! И надо же, этот неприятный парень оказался из Баклан, куда я ехала работать! Кончились разговоры, смех, они играли все дни и вечера напролет.
Когда научный работник сошел в Новосибирске, Харитон, к великому неудовольствию нашего купе, перебрался на его полку.
Славные старички пробовали протестовать, ссылаясь на духоту и сердце, но ничего из этого не вышло. Полка была верхняя, как и моя, свою нижнюю, в другом купе, Харитон благородно уступил женщине с ребенком.
Нас особенно расстраивало то, что от Харитона все время пахло водкой. Не знаю уж, когда он прикладывался к бутылке, но он был постоянно «в подпитии». Скоро и от студентов стало нести водкой, даже от девушек.
Как можно быть такими нестойкими, податливыми, я не понимаю. Не пили же они, пока не появился этот мрачный боцман.
Но что было хуже всего, он сразу отличил меня своим вниманием. Угощал яблоками, шоколадом, пивом. Несколько раз он пытался поговорить со мной о чем-то наедине, когда соседи засыпали. Но я от разговора уклонялась.
– Почему, черт побери, вы не хотите со мной разговаривать? – спросил он напрямки, перегнувшись в мою сторону и опершись мускулистой рукой о край моей полки.
– Никогда не говорю с подвыпившими людьми.
– Но я не пьян.
– Все равно... пахнет водкой.– Я повернулась лицом к стене и накрылась с головой простыней.
Видно, ему действительно хотелось поговорить со мной, так как на следующий день, к огорчению студентов, не прикоснулся не только к водке, но и к пиву. И даже в карты не играл, простоял весь день в коридоре у окна. На приглашение студентов «перекинуться в картишки» отвечал глухим ворчанием.
Они тоже скисли и теперь отсыпались.
Не знаю, что это были за «студенты», но они не спорили, не философствовали – ни единого слова о науке. Я таких студентов никогда не встречала. Может быть, они только выдавали себя за студентов?
Перед вечером, когда наши попутчики вышли из купе, Харитон сказал:
– Я сегодня и капли в рот не брал. Нашла тоже «алкоголика» – в море-то месяцами не выпьешь.
– О чем вы хотели со мной говорить?
Мы сидели на нижних полках по обе стороны столика и смотрели в окно на мелькающие лиственницы и кедры.
– Я рад, что вы будете жить в Бакланах. Нет, погоди, я не собираюсь приударить за тобой. Дело в том, что вы... Ничего, если я перейду на «ты» – не привык я девчонок «выкать».
– Мне все равно, как хотите.
– Так вот, дело в том, что ты очень похожа на жену моего брата. Кем она мне приходится, до сих пор путаю. Сестричкой я звал ее...
– Она... умерла?
– Что ты, господь с тобой. Она жива и здорова. Работает на Севере в опытном лесничестве. Таисой ее звать. Я почел за лучшее уехать... И вот ты едешь в Бакланы напоминать о ней. От судьбы своей, видно, не убежишь. Показать карточку?
– Покажите.
Харитон достал чемодан и, пошарив в нем, протянул мне пачку фотографий в черном светонепроницаемом конверте. Хоть бы я не была, на нее похожа, на эту Таису! Зачем мне это? Зачем это ему? Я долго рассматривала фотографии. Она была похожа и не похожа на меня. Я не такая скуластая, и глаза побольше, но тоже глубоко посажены. Харитон сказал, что глаза у нас одного и того же цвета, серо-зеленого, «кошачьего», что я «малость покрасивше» буду, но выражение лица одинаковое, «что-то беззащитное такое».
Я возмутилась:
– Это я беззащитная? Беззащитные едут в соседнем купе. Сразу поддались – вино, карты...
– Нет, эти сумеют за себя постоять. В карты-то они лучше меня играют и водку пили не впервой. Они ж только и ждали, чтобы кто-нибудь там организовал им привычное времяпрепровождение. Но в рот им пальца не клади. Ты же, как и Таиска,– беззащитная. Перед злом не согнешься, не пойдешь на поводу, но себя грабить дашь. Может, я не умею сказать, образование у меня путаное... Душу ты не дашь ограбить, нет, а кусок пирога у тебя унесут из-под носа.
– Никаких «пирогов» мне и не надо. А любимую работу как можно у меня отнять? Я ничего не боюсь.
– От неведения и не боишься. От чистой совести... Харитон сказал это так грустно, что мне невольно стало его жаль. Сейчас в его лице не было той дерзкой ухмылки, приклеенной как бы навсегда. Наоборот, он казался растроганным и доверчивым.
– Так ты не боишься жизни,– медленно повторил он,– а жизнь не такая уж простая штука. Иногда человек сам себя боится. Не встречала, поди, таких?
– Не знаю.
– Значит, ты храбрая, никого и ничего не боишься. И зла не боишься?
– Зла не бояться надо, а уничтожать его, как мертвое.
– И ты уничтожаешь?
– Нет еще. Пока я не сталкивалась... со злом.
– Может, не поняла,– Чугунов ласково похлопал меня по руке.– И то дело.
Вошли наши попутчики, и разговор на этом прекратился. Харитон Чугунов мне по-прежнему не нравился. Я не верила ему и была с ним настороже.
В Хабаровске студенты (если это были студенты) вернули Харитону карты и, попрощавшись, сошли с поезда.
Вечером я стала расспрашивать Чугунова о городе Бакланы.
– Город как город. Рыбой пахнет и водорослями. Туман часто. Ветры. Океан бушует. Ресторан есть, «Океан» называется. Два кино – «Космос» и «Океан», не считая тех, что при клубах. Главная улица – Океанская. Вулкан видать, из него дым идет. В бухте всякие пароходики пыхтят, мелкота больше. Бывает, останавливаются и большие корабли, те на рейде. Все как положено: причал, маяк, консервный завод, кирпичный завод, рыбокомбинат. Верфи имеются для ремонта судов. Школы, мореходное училище. Чего еще тебе? Библиотека, конечно, поликлиника, больница, роддом.
– А морская экспериментальная станция? Я объяснила ему, где буду работать и кем.
– Да ну?! Что же сразу не сказала. Есть такая станция, не в самих Бакланах, за маяком. Директор там женщина – Щеглова. Бо-ольшой ученый, депутат Верховного Совета. Умная, добрая, справедливая, на чужую беду отзывчивая. Тебе повезло, что направили к Щегловой. А жаль...
– Почему?
– Я бы шефство над тобой взял...
– Еще чего! – Я пожала плечами.
– Не то слово, конечно, ты – самостоятельная девушка. Но все-таки одна Сиротка. Я бы и заступился в случае чего. Защиту тебе оказал. Но если к Щегловой – так она сама в обиду не даст.
– Не так я беспомощна, как вам кажусь.
– А почему ты меня на «вы» зовешь?
– «Ты» говорят только близким. Харитон задумчиво смотрел на меня.
– А кто знает... может, еще и пригожусь тебе,– сказал этот странный человек.
Во Владивостоке я тепло распрощалась со своими попутчиками. Старички дали мне свой адрес, на случай, если придется заночевать во Владивостоке. Просили написать, как устроюсь. А мы с Чугуновым сразу направились на морской вокзал. Поставив меня в очередь в кассе, Харитон зачем-то пошел в контору, откуда вернулся сияющий, схватил мой и свой чемоданы и, скомандовав «пошли», быстро направился к причалам.
– Везучая ты,– сообщил он на ходу,– «Ассоль» сегодня отходит в шесть вечера. Это бывший китолов, а теперь будет ихнее судно, экспериментальной станции. Будут еще ремонтировать да переделывать его из китолова в научно-исследовательское. Ты же к ним едешь работать – заберут. Может, и меня заодно, если место в кубрике найдется. Капитан там – коряк, мировой парень Никита Алексеевич Ича. Добряк. Но всем заправляет Иннокентий Щеглов. Молодой, а строгий. Как раз сын Щегловой, к которой ты едешь работать.
– Так, может, неловко? Скажут, билета жалко купить.
– Иди, тебе говорят. Богачка какая. Пассажирские-то пароходы у нас не останавливаются.
Пришлось идти, а вернее, бежать, так как, едва я переходила на нормальный шаг, Харитон, высокий и жилистый, стремительно удалялся с обоими чемоданами.
Я запыхалась, в легких саднило, ветер, горячий и соленый, развевал волосы, закрывая глаза, лицо. Мимо проносились причалы, корабли, люди, машины. Полнеба загораживали краны – шла погрузка, разгрузка. Остро пахло морем и бензином.
А когда я совсем уж задохнулась, перед нами предстала «Ассоль»...
Кораблей я видела множество – ведь отдыхать мы с отцом ездили только к морю. Но такого красивого изящного кораб-398
лика я не видела еще никогда. На фоне огромных океанских судов, танкеров, рефрижераторов, теплоходов, рыбопромысловых плавучих баз, пассажирских лайнеров, толпящихся у владивостокских причалов и на рейде, «Ассоль» выглядела почти игрушечной.
Я остановилась как вкопанная, забыв и о Харитоне и обо всем на свете, и, как говорится, пожирала глазами кораблик.
Белоснежный корпус, только алые выпуклые буквы «Ассоль», белая палуба, белые высокие мачты. Но что меня поразило – сама линия очертания судна, пропорциональность всех его частей, непередаваемое изящество всего облика.
Бегущие в вышине облака то заслоняли солнце, и на кораблик ложилась тень, то расступались, и тогда на «Ассоль» проливалось солнце.
Поразил меня и флаг – никогда не видела такого,– семь звезд на синем фоне.
Затем я почувствовала чей-то взгляд и невольно обернулась. На палубе стоял Иннокентий Щеглов – да, я его сразу узнала – и с любопытством смотрел на меня. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, потом к нему подошел Харитон и стал что-то говорить, указывая в мою сторону. Видимо, просил, чтоб меня взяли на борт. Мне стало неловко, и я, отвернувшись, села на чемодан. Сердце у меня колотилось, будто я взбежала без остановки на десятый этаж. Так вот он какой, Иннокентий! Совсем не такой, как на фотографии, и бесполезно пытаться его описать, все равно не сумею. Никогда я не видела такого лица – не было в мире человека, на которого он походил бы. И не в красоте было дело, хотя он был красив, а в его своеобразии. Он был таким непохожим, будто пришел из тридцатого или сорокового века. Подошел Харитон:
– Пошли. Разрешили оба: и капитан и начальник экспедиции. Я просил лишь за тебя, но капитан сам предложил и мне. Кубрик-то у них почти пуст. Китоловы уже работают на других судах, а новую команду еще не набрали. У них даже боцмана нет.
Капитан мне сразу понравился. Невысокий, коренастый коряк с добродушным лицом и узкими черными глазами. Он снял фуражку с крабом и, улыбнувшись мне, сказал матросу.
– Девушку – в каюту кока устрой, а Чугунова к себе в кубрик.
Спускаясь вниз, я осведомилась не без опаски:
– Я буду вместе с коком? Харитон рассмеялся:
– Одна. Кок – в капитанской каюте... Жена она ему – Настасья Акимовна. Первый рейс делает.
Харитон еще раз ухмыльнулся и ушел в кубрик. Я осталась одна. Каюта была крохотной, зато отдельная. Уютная. Я села на койку. Чемодан и сумка лежали на полу. За иллюминатором поднималось и опадало Японское море. В небе сверкали огромные кучевые облака, похожие на горы с вечным снегом.
Я задумалась. Как-то там мама Августина?
Что ждет меня на Камчатке? Страна гейзеров и вулканов... Беспокойная земля, омываемая океаном, беспокойные, должно быть, и люди! Как там мой новый друг Рената? Она теперь жила в моей родной Москве, а я буду жить на ее любимой Камчатке. Я долго сидела в своей каюте, облокотившись подбородком на руку, и мысли наплывали рассеянно, закрывая одна другую, как облака.
Но о чем бы я ни думала, передо мной стояло насмешливое, нервное лицо того, кого я первым увидела на палубе.
Я открыла чемодан, вытащила платье, которое не мялось, джемпер. Потом достала записную книжку. Там были записаны разные афоризмы, цитаты, пословицы вроде: «Не вся правда – та же ложь». Раскрыла ее наугад и прочла:
«Так они разошлись, чтоб никогда больше не встретиться в жизни; одинаково тоскуя, любя, одинаково оставаясь верным своим мечтам о прекрасном».
«И так они разошлись, чтобы больше не встречаться,– и оба жаждали любви, оба отвергали ее, оба схоронили глубоко в сердце призрак утраченной красоты».
Когда года два назад я сделала эти выписки из романа Драйзера «Гений», меня заинтересовало одно: как меняется мысль автора у двух разных переводчиков. Я сделала вывод, что надо самой изучать языки и читать книги в подлиннике.
А теперь... теперь это показалось мне зловещим предсказанием. И вспомнила слова Ренаты, сказанные мне на прощание:
«Марфенька, постарайся не влюбляться в моего брата. Кроме страданий, это ничего вам обоим не даст».
Я немного стеснялась и вышла из каюты только вечером, когда «Ассоль» снялась с якоря. Лишь тогда я поднялась на палубу. В небе уже проявлялись звезды. Владивосток, расцвеченный огнями, стремительно уходил от нас. Дул ветер, шла крутая волна; хорошо, что я не подвержена морской болезни. Проходившие мимо матросы и молодые ученые не без любопытства поглядывали на меня – новый человек. Хотя было новолуние, ночь почему-то была светлой и четко выделялись на фоне зеленовато-синего неба высокие каменистые берега Приморья. От восторга у меня перехватило горло. Бедный отец мой, он так и не съездил к океану! Не хватало ни времени, ни денег... Эх, если бы он был жив! Если бы вместе с ним мы шли этим прекрасным кораблем к Камчатке...
Ко мне подошел матрос и, улыбаясь, позвал ужинать. В кают-компании за сдвинутыми столиками я увидела смеющегося капитана, несколько моряков и научных работников – они с аппетитом уплетали ужин и тоже смеялись, слушая что-то серьезно рассказывающего им Иннокентия Щеглова...
Я дотронулась до опалового ожерелья, которое снимала с шеи, лишь ложась спать. Это ожерелье было мне как талисман.
