Текст книги "Избранное. Том 1"
Автор книги: Валентина Мухина-Петринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)
– Никогда не ожидал от него...– смущенно пробормотал Селиверстов.
– Так он предал науку, так он предал истину! – резко сказала Ангелина Ефимовна.– Но с ним был вместе один аспирант. Он и разоблачил беспринципность Жени и невежество его учителя. Скандал был ужасный. Женечка позвонил мне среди ночи. Состояние у него такое, хоть стреляйся. Я пригласила его приехать немедленно. В четыре часа ночи мы пили чай и обсуждали выход из создавшегося положения. Я, конечно, задала ему хорошую головомойку, посоветовала ехать на плато: северный ветер продует ему мозги.
– Так это вы его послали?
– Не директором же, черт возьми! Он поблагодарил меня за совет. Я даже не ожидала, что он им воспользуется. А назавтра он, оказывается, предпринял меры, чтобы его послали на плато директором. А поскольку Герасимова не имела ни научной степени (когда она наконец защитит кандидатскую?), ни Жениного нахальства, то его назначили директором. Я узнала, когда назначение было одобрено и утверждено. Вот каким стал наш Женя. Откуда у него это? – Ангелина Ефимовна грустно задумалась.– Что же ты думаешь делать? – переменила она тему.– Учиться?
– Да. Заочно.
– Почему заочно?
– Я ведь не увольнялся из обсерватории. У меня пока инвалидность. Подлечусь. Поступлю летом в университет на заочное отделение – если удастся, конечно. И вернусь на плато работать и учиться.
– С одной четвертью легкого? Тяжело тебе будет, Николай...
– Конечно, тяжело. Думаете, в Москве легче? Я все время задыхаюсь.
– Тебе бы на юг...– вздохнула бабушка.– Хочешь, и я с тобой поеду?
– Что я буду делать на юге? Томиться? Ангелина Ефимовна пытливо посмотрела на меня.
– Нельзя допускать, чтобы пропал год. Ты ведь окончил школу с золотой медалью?
– Да. А что?
– Я тебе позвоню на днях... Пока об этом ни слова. Я немножко суеверна.
«Немножко»! Ангелина Ефимовна была очень суеверна. Верила в сны, телепатию, приметы. Когда разбила нечаянно зеркало, несколько дней ходила мрачнее осенней вьюги.
Мы еще долго разговаривали.
Уезжая, Ангелина Ефимовна поцеловала меня и спросила тихонько:
– Ты все знаешь?
– Да. Бабушка мне рассказывала.
– Бедный Николай! Вторично сделать ту же самую ошибку. Не понимаю. Ему очень хочется тебя видеть.
– Я ведь... пока не выхожу. Врач велел лежать.
– На такси... Если получше укутаться.
– Я не могу пока их видеть вместе. Мне обидно за отца. Я все равно люблю, как отца, лишь... Черкасова. Я не могу любить этого Успенского. У меня не укладывается, что мой отец – он.
– Понятно, все понятно. Эт-то ужасно! Но пожалей и его. О, мерзавка! Прости. А что, если вам встретиться у него на работе?
– Хорошо, как хотите.
– Ну, прощай. Я тогда позвоню.
Глава четырнадцатая
«Я ЕГО ЛЮБЛЮ»
«Вся наша жизнь полосатая!» – всегда говорила Ангелина Ефимовна, подразумевая чередующиеся полосы удачи и невезения.
Мне суждено было пережить еще один сокрушающий удар – самый тяжелый и опустошительный, после которого наступило устойчивое равновесие однообразных удач, и я должен был учиться жить, как и все люди, как будто ничего не произошло.
Накануне вечером позвонила Ангелина Ефимовна:
– Коля! Завтра к двум часам иди прямо к ректору университета (она растолковала, куда и как мне пройти). Скажешь, хочу продолжать дело отца. Как я и думала, уже есть отсев учащихся. Тебе установят срок сдачи экзаменов за предметы, которые ты пропустил. Ректор тебя ждет.
– Как же... откуда он меня знает?
– Ему о тебе писала Валя. Много рассказывала я, твой отец. Он тебя знает. Ректор, профессор Герасимов, отец Вали.
– Биофизик?
– Да.
– А-а... Вот почему Валя так настойчиво просила меня навестить ее отца. Марк писал... Мы думали, что однофамилец.
– Нет, это ее отец. Славный человечище!..
В 11 часов утра, тщательно выбритый, в новом сером костюме, белой рубашке, демисезонном пальто и кепке, я весело спускался по лестнице. Было четвертое апреля. За немытыми стеклами сверкало солнце, во дворе звонко кричали и смеялись ребятишки.
Почтовый ящик был полон, я открыл его. Мне было три письма! Газеты я положил обратно, не хотелось возвращаться назад.
Письма были от Лизы, Марка и этого чудака Сергея. Я решил их прочесть в ближайшем сквере.
Еле сдерживая радость (мне хотелось пройтись колесом), я вышел из нашего Старосадского переулка, спустился по улице Богдана Хмельницкого и, выйдя в скверик, сел неподалеку от памятника гренадерам. От буйного весеннего воздуха у меня слегка кружилась голова.
Пока я надрывал осторожно конверт, Лиза была рядом. На ней было узкое черное платье с круглым воротником, открывающим высокую шею. Черные глаза смотрели на меня доверчиво и вопрошающе.
«Ты будешь моей женой?»
«Буду».
Чего же я боюсь? Почему держу письмо в руках, пытаясь угадать, ч т о в нем.
«Дорогой Коленька!
Прости меня, что я дважды предала тебя... Если можешь простить. Я ничего не могла поделать. Вчера я стала женой Казакова. Мы ходили в Черкасское и там зарегистрировали в загсе наш брак. С нами пошли Ведерников и Бирюков. Никакой свадьбы не праздновали. Женя говорит, что это наше личное дело. К тому же он знает, что его в обсерватории не любят. Просто, когда вернулись на плато, выпили вчетвером по бокалу шампанского.
Папа нарочно ушел на охоту, на целых три дня. Он тебя любит, как родного сына, и мечтал, что мы поженимся.
Я тоже тебя люблю, как родного брата. Но Женя мне дороже отца, матери, дороже тебя, дороже всех на свете. Я ему очень нужна... Не только как жена, но и как друг, потому что у него совсем нет друзей и он очень одинок. Никому я так не нужна, как ему. У тебя любящие родители, бабушка, такой друг, как Марк, и не только Марк – тебя же все так любят, поголовно все. Даже Ведерников и Бирюков, которых мы пригласили на церемонию, были подавлены и огорчались за тебя. Даже Сергей. Марк теперь на меня смотреть не хочет.
А Женю, кроме меня, никто не любит. А ведь он неплохой человек. Я помогу ему стать другим, таким, как ты, душевно щедрым. Вряд ли Женя сумеет сделать меня счастливой, как сумел бы ты, но я его люблю и не могу без него жить.
Мне очень горько, что муж мой ненавидит моего отца, но Женю тоже можно понять. Он мне все рассказал. Боюсь, что они никогда не примирятся – Женя и отец.
Прощай, Николай. Не держи против меня обиды. Ты еще встретишь хорошую девушку – лучше меня. Я ей немного завидую.
Лиза Абакумова».
Я медленно вложил письмо в конверт. Ну, вот и все. Потом встал и пошел. Ходил я долго, даже не помню где. Да это и не важно... Опять сидел, согнувшись, на скамейке в каком-то пустынном сквере.
Значит, это было прощание навсегда. «Ты будешь моей женой?» – «Буду». Вот и все. Я потерял Лизу. Навсегда. Надо приучаться жить, не думая о ней. Но разве это возможно? Как вообще жить?
Я закрыл глаза. И река текла надо мною. Я замер, согнувшись на самом дне. Даже когда Гусь бил меня, мне не было так больно. Три часа протекли надо мною. Неужели только три часа? Я стал старше лет на десять.
Я вышел на какую-то улицу. Мимо проехало такси с зеленым, огоньком. Я выбежал на дорогу и замахал руками, шофер остановил машину. Теперь не особенно опоздаю в университет.
Минут через двадцать я входил в приемную. Ректора ждать пришлось недолго. Секретарша пригласила меня. Я вошел в огромный кабинет. Профессор Герасимов, улыбаясь, шел мне навстречу. Но улыбка быстро сошла с его полного, румяного лица.
– Тебе плохо? – спросил он с тревогой, кладя руку мне на плечо.– Или... что-нибудь случилось?
– Да. Случилось...
Он потащил меня к дивану и почти силой заставил сесть, потому что я зачем-то упирался. И сам сел рядом.
– Ну, выкладывай, Николай, что случилось. Ведь мы с твоим отцом друзья...
– С которым? – вырвалось у меня, прежде чем я понял, что это черт знает что. Но ведь это был профессор Герасимов. Он и глазом не моргнул.
– С обоими,– сказал он просто,– оба хорошие ребята. Можешь гордиться тем и другим. Тебе повезло, парень. Бывают отцы, которые позор не только для сына, но и для общества. Я бы на твоем месте с ним повидался.
– Вам Ангелина Ефимовна все рассказала?
– Она мой друг со школьной скамьи. Ну, так что случилось?
Я молчал. Язык не поворачивался. Но так как он смотрел на меня с нетерпением, я молча отдал ему Лизино письмо.
– Черт возьми! – воскликнул он с яростным сочувствием, возвращая мне письмо.– Думаю, что эта девушка совершила самую большую ошибку в своей жизни. Казакова я немного знаю. Это талантливый ученый, но жизнь он начал с ложных предпосылок: что зло непобедимо и только с ним надо считаться. Жаль и Абакумова...
– Вы про него знаете?
– Валя мне все рассказывает. Но я уже давно ее не видел. Вот приедет защищать кандидатскую, тогда наговоримся. Но она что-то не торопится.
Он посмотрел на часы.
– Ну, мы с тобой еще как-нибудь потолкуем. Сейчас тебе, брат, не до разговоров. Я ведь сам когда-то терял любимую. Все понимаю... Кстати, этого Гуся еще не поймали? (И это успела ему рассказать Ангелина Ефимовна.)
– Нет. Скрылся где-то в тайге.
– Ну, а как сейчас со здоровьем? Учиться сможешь?
– Конечно. Доктор сказал, что легкое потом регенерирует. Будет, как прежде. Лет через пять.
– Так...
– Я хочу учиться на заочном. В августе мне возвращаться на плато. Я бы успел догнать. У меня хорошая память.
Герасимов долго смотрел на меня.
– Когда я читал это письмо...– сказал он,– то подумал, что ты больше никогда не вернешься на плато.
– Почему же? Из-за Казакова? Из-за Гуся? Но ведь плато... работа на нем... не зависит.
– Я понимаю. Ничего я не понимаю! Зачем тебе надо именно на это плато?
– Не знаю, как объяснить... Но я непременно должен вернуться на плато! Я же не побежден. Человека нельзя победить, пока он с а м не признает себя побежденным. И вообще, я же не увольнялся. Просто отпуск по болезни.
– Гм, почему бы тебе не поступить на дневное отделение? Это можно сделать. У тебя золотая медаль. Стаж работы на Севере... Студенческие годы вспоминаешь всю жизнь как самые счастливые. Я студентом голодал, стипендии не хватало. Помогать мне было некому. Подрабатывал на вокзале: грузил товарные вагоны. И все же какие светлые и радостные воспоминания... Ты работать и учиться заочно с одним легким не сможешь, просто физически. Да еще где-то за Чукоткой... Поступай на дневной. Закончишь университет и поедешь на плато!
Я задумался. Здоровье теперь было у меня самым уязвимым местом. Приехать на плато и свалиться, чтобы кто-то делал за тебя твою работу? Ухаживал ночами, как Марк? Но почему я должен непременно болеть? Ведь у меня пошло на поправку.
– Ты кем, собственно, хочешь быть? Интересует ли тебя наука?
– Меня интересует наша Земля,– сказал я негромко.– Не знаю только, выйдет ли из меня ученый... я бы хотел поступить на физический факультет. По специальности геофизика. Жаль, что нет такого заочного. Не знаю, как мне быть.
Герасимов усмехнулся, потрепал меня по плечу и перешел к письменному столу. Я последовал за ним. Он положил передо мной лист бумаги. Глаза его лукаво блестели.
– Пиши заявление на философский. Без философии, брат, теперь далеко не уедешь, будь то геофизика, или география, или хоть генетика...
Герасимов понял, что я еще не выбрал. Совет его был мудр, но я наотрез отказался.
– Чего же ты тогда хочешь?
– Буду летом сдавать на астрономическое отделение. Вернувшись домой, я молча обнял бабушку.
– Приняли?
– Да. Буду летом поступать. Бабушка вздохнула.
– Чего же ты вздыхаешь? Буду сдавать, как все люди. Вместе с Марком. На астрономическое отделение.
От удивления у нее мгновенно высохли слезы.
– Почему на астрономическое? А географическое? Я промолчал. Силы мои были на исходе. Хоть бы не пошла горлом кровь.
– Ну и ну! – только и сказала бабушка. Она тревожно рассматривала меня.
– У тебя совсем плохой вид... Поешь – ив постель. Тебе рано было выходить из дому.
Я не возражал. Меня буквально качало от слабости. К своему удивлению, я съел обед. Затем послушно выпил лекарство и лег. Бабушка осторожно прикрыла дверь. Я не смог ей сказать о замужестве Лизы. Ректору университета мог, а ей нет. Она бы начала меня жалеть, и я бы, чего доброго, заплакал!
Я лежал один и думал о Лизе. А ей не легко! Пожалуй, с Казаковым ей будет одиноко и холодно. Такой человек. Ни света от него, ни тепла. И опять горе осилило меня. Словно я ее похоронил. Нет больше моей Лизы. Есть жена геофизика Евгения Казакова.
Бабушка постучала и вошла. Села возле меня, не зажигая света.
– Что случилось, Кузнечик? – так она спрашивала меня в детстве, когда в школе были неприятности и я хотел скрыть, но она всегда знала. Всегда. И я ей рассказывал в темноте. Рассказал и теперь.
– Дурочка, какая дурочка! – сказала она о Лизе.– Ух, негодяй! – о Казакове.
– Не то, бабушка,– возразил я.– Он ведь ее действительно любит. Иначе бы никогда не женился на дочери Абакумова. Алексея-то Харитоновича он ненавидит.
Я дал ей прочесть Лизино письмо, после чего спрятал его подальше, чтобы не попадалось под руку. Уничтожить его я был не в состоянии, перечитывать больше не мог.
Письма Марка и Сергея мы прочли вместе. Оба мне от души сочувствовали, а Сергей даже спрашивал: «Не избить ли начальника? Только намекни, и мы его поучим...»
– Может, пусть, это самое... поучат? – несказанно изумила меня бабушка и, махнув рукой, стремительно ушла на кухню.
В ближайшие дни я засел за учебу. Погода установилась мокрая, промозглая, дул пронизывающий ветер, на улицу я не мог и носа высунуть. И горе меня подтачивало. Вместо того чтоб уменьшиться, оно угнетало меня все сильнее. В занятиях было единственное спасение.-
Я вставал в пять утра. Тихонечко, чтобы не разбудить бабушку, пил холодный, очень вкусный кофе, съедал яйцо, кусок пирога и садился заниматься.
За окном брезжил рассвет, настольная лампа бросала на бумагу круг, а я исписывал целые страницы формулами или решением примеров. Математика мне всегда нравилась, но никогда не казалась такой захватывающе интересной, не давала столь глубокого духовного наслаждения.
С небольшими перерывами для еды и отдыха я занимался до девяти вечера. Бабушка приходила в ужас и пичкала меня лекарствами и витаминами. Варила шиповник...
...На склоне плато растут густые заросли шиповника. Когда он цветет, запах его доносится до обсерватории. У Лизы тогда бывают исцарапаны руки. Она рвет его большими охапками и ставит в воду в глиняных кувшинах и стеклянных банках. А на щеках ее розовеет румянец, как на цветах шиповника. И волосы пахнут шиповником.
Боясь, что ей слишком тяжело далась эта «измена», как она называла свое замужество, я пошел на почту и дал ей телеграмму. Поздравил с замужеством и пожелал счастья.
Я действительно желаю ей счастья. Разве мне будет легче, если и она будет несчастна?
Глава пятнадцатая
ЦЫГАНКА-МОЛДАВАНКА
Шел веселый месяц май, когда я наконец отправился навестить сестру Сергея Авессаломова. Я уже выполнил все поручения друзей – был у тетки Марка и у Нины Щегловой, которая мне очень понравилась. Отнес им подарки от Марка.
В городок Л. я приехал утром и тут же отправился искать детдом. Городок был маленький – больше дома в три окошечка, кое-где двухэтажные. Со всех сторон подступал лес.
На улицах пахнет хвоей, молодой листвой. Во дворах и палисадниках перед окнами цвела сирень. Детдом находился неподалеку от вокзала – здесь все было неподалеку,– и я скоро уже входил в огромный двор, держа в руке авоську с подарками. Двор был полон детей. Я прошел в дом. В коридоре около одной из дверей толпились ребята. Из-за двери доносился крик девочки и стук.
Едва я остановился, как ребята окружили меня, разглядывая во все глаза.
– Что там творится? – полюбопытствовал я. Ребята наперебой стали разъяснять:
– Танька-цыганка.
– Цыганка-молдаванка!
– В лесу ночевала! Костер разводила!
– Она не боится в лесу.
– Как же фамилия... этой Тани? – спросил я, чувствуя недоброе.
– Авессаломова,– угрюмо ответил мне паренек постарше.– А вам кого? – спросил он.
Мгновенно наступила самая полная тишина, которую еще выразительнее подчеркивали крик девочки и мерные удары о дверь. В ребячьих глазах зажглась такая жгучая надежда, что мне стало не по себе.
– Вы, может... чей отец?
– Брат? – спросил тот, что постарше.
– Мне Таню Авессаломову,– сказал я,– ее брат поручил...
– Брат Тани! – закричали ребята. Надежда в глазах угасла – словно свет выключили, а потом зажгли другой, меньшего накала: «К Таньке брат!»
Я хотел объяснить, но меня уже не слушали. Самые быстрые уже информировали Таню – стало тихо.
В это время в коридор вошли три женщины, в которых я почему-то сразу – чувства у меня, что ли, обострились – признал повара, воспитательницу и директора детского дома. Так оно и оказалось.
Положение у меня было в высшей степени глупое. Таня перестала кричать и разглядывала меня. Я увидел сверкающий глаз в круглом отверстии, явно выдолбленном для удобства.
– Подожди, Танюша,– сказал я,– сейчас попробую достать ключ.
Осторожно раздвинув липнувших ко мне детей, я направился к директору.
Шесть глаз смотрели на меня настороженно. Я представился:
– Николай Черкасов – студент. Приехал по поручению Сергея Авессаломова узнать, как живет его сестренка. Таня Авессаломова.
На меня посмотрели еще подозрительнее.
– Сергея Авессаломова? Он ведь... в колонии. Вы что, из колонии?
– Я из Москвы. Но вы ошибаетесь... Авессаломов теперь работает в Арктике, в обсерватории, где и я работал. Меня просили узнать... Но я уже вижу... девочке здесь плохо.
Три пары глаз вознеслись к небу.
– Понятно,– произнесла директор.– Меня зовут Пелагея Спиридоновна. Пройдемте ко мне в кабинет.
Я последовал за ней. Ребята напряженно смотрели нам вслед.
– Трудный ребенок! – начала Пелагея Спиридоновна, едва села за свой стол.– Плохо влияет на ребят. Мы с ней замучились. Школьный врач всегда за нее... И учителя за нее... Но за ней нужен специальный присмотр, а у нас на одного воспитателя... Брат не собирается, конечно, ее забрать?
– Вряд ли... Он в Заполярье.
– Понятно. Сегодня Таня наказана за то, что вчера после ужина убежала в лес и там ночевала. И не боится! Утром сама пришла. Конечно, пришлось наказать. До чего необузданна. Вообще со странностями. Когда родители умерли, она жила у старой тетки, травницы. Ну, лечила травами, вроде знахарки, что ли. Так эта Таня, едва научилась держаться на ногах, бродила по всем окрестностям, ночевала где придется. Тогда старушка искала ее, как заблудившегося теленка по полям и в лесу. Не найдет, особо не волновалась: «Наверное, уснула где-нибудь». Общественность устроила Таню в детский сад. Но она ни за что не хотела туда ходить. А тетка не заставляла: «Раз, говорит, человек не хочет!» Вы представляете: «Ч е л о-в е к!» А ей было три года. Когда тетка умерла, Авессаломову определили к нам. Уже четыре года здесь. У нас много трудных детей, но такой нет!
Я весь покрылся потом. В кабинете было душно, окна с двойными рамами, обе рамы плотно закрыты да еще задернуты гардинами.
Пелагее Спиридоновне было лет под шестьдесят. Выдающиеся скулы, лоб без единой морщинки, голубые глаза, тонкие губы, льняные волосы прилизаны волосок к волоску. Ее приземистую фигуру туго, словно мундир, обтягивал коричневый шерстяной костюм.
Эта женщина сразу внушила мне неприязнь, но я постарался – ради Тани – сдержать себя.
– Я из Москвы, на день,– начал я вежливо,– очень прошу отпустить со мной девочку до вечера.
Белесые брови взлетели вверх.
– Не полагается, у нас есть комната для свиданий.
– Я вас очень прошу! Мы погуляем с ней, я попробую на нее воздействовать. А в комнате для свиданий она не будет разговаривать.
– А-а,– директор детдома задумчиво посмотрела на меня, что-то соображая.– А вы, собственно, кто такой? Кто ваш отец?
Впервые в жизни я привел все звания отца. Они произвели впечатление, как и то, что он работал в Антарктиде.
– Академик Черкасов, ну как же, слышала, слышала! Кто же его не знает. О нем по радио говорили и в газетах пишут. Хорошо, я разрешаю забрать ее до вечера. Хотите вначале детдом осмотреть?
– Спасибо. Лучше потом.
Таня оказалась худенькой, некрасивой девочкой с глубоко посаженными яркими серыми глазами, курчавая, как негритенок. На ней неуклюже топорщилось новое с иголочки платье. Платье было ей и длинно и широко.
Таня бросила враждебный взгляд на Пелагею Спиридоновну и пристально уставилась на меня. Нас отпустили с соответствующими наставлениями.
Мы вышли в коридор, где меня поджидала молоденькая воспитательница. Несколько смущаясь, я передал Тане подарки.
– Это мне? – спросила она.
– Тебе!
– Идемте в спальню,– сказала воспитательница.– Таня рассмотрит подарки, положит их на место, и пойдете гулять.
В спальне человек на двадцать была ослепительная чистота, одеяла свернуты конвертиком, без единой морщинки.
Таня неловко развязала игрушки. Они ее поразили. Но ей было не до игрушек. Ее интересовал я. Она отдала свертки воспитательнице и взяла меня за руку.
– Пойдем,– шепнула она,– а то еще раздумают и не пустят.
– Куда же мы пойдем? – спросил я Таню.– Может, сначала поедим... Я еще не завтракал.
Мы поели в кафе, где, к моему удивлению, очень вкусно нас покормили.
Выйдя из кафе, мы взяли по порции мороженого и направились в лес. Вела Таня. Только в лесу она чувствовала себя как дома.
Утро было свежее, росистое. Но роса уже испарялась, и листва словно дымилась. Мы шли песчаной дорогой.
– Разве ты мой брат? – спросила Таня.
Я объяснил ей, кто я, и где ее брат, и почему он не мог ее навестить.
– Если бы хотел, то мог,– резонно возразила девочка.– Ты же вот приехал! А как тебя звать?
– Коля.
– Дядя Коля?..
– Ну, пусть дядя...
– Дядя Коля, а у тебя есть сестра?
Я сказал, что у меня нет ни сестры, ни брата.
– Это плохо, когда нет ни сестры, ни брата. А мама и папа хоть есть?
– Есть, но мы сейчас вдвоем с бабушкой.
Я рассказал ей о нашей семье, об отце, о себе. Таня явно присматривалась ко мне. Кажется, я ей нравился все больше.
– Держи меня за руку крепче, совсем крепко,– сказала она и прерывисто вздохнула.
– Ты в каком классе, Таня?
– Перешла в третий. У меня одни пятерки. Я даже приостановился.
– Таня! Это правда?
– Правда. Спроси учительницу.
Я уже чувствовал, что не смогу уехать вечером. Я должен был сходить в школу.
– Ты любишь лес?
– Я убегу когда-нибудь совсем. Пойду и пойду в лес все дальше и зайду так далеко, что и дороги назад не найду.
– Таня... Тебе плохо в детдоме?
Таня остановилась и посмотрела на меня. Глаза ее потемнели и расширились.
– Худо.
– Кормят вас хорошо? Досыта ешь?
– Досыта. Мне это не важно, я не обжора. Я окончательно расстроился.
– А ты не можешь сказать, чем именно плохо? Таня загрустила.
– Не знаю, как сказать. Я терпела, терпела, из терпения вышла: хочется убежать. В лес одну не пускают. Я хочу домой... Я могла бы в лесу жить. Построила бы домик и жила.
В лесу Таня чувствовала себя хозяйкой. Она показывала мне птичьи гнезда, словно водила по своим владениям.
А в лесу было действительно чудесно. Такой спокойный зеленый край. Серебристые березы, высокие сосны с медно-красными сучьями, кустарники и травы. Под ольхой и березой листья земляники. Стоит пройти дождю, как полезут из-под земли белые грибы. По береговым крутоярам какой-то узкой извилистой речушки качались от ветра верхушки крепких осокорей. Речушку, оказывается, звали Лесовкой. Холодными рассветами над ней, наверно, плывут туманы. Солнце взойдет – они растают, и тогда весь долгий летний день чистое небо, прозрачный воздух, запах цветущих лугов и леса. Закукует кукушка, ей отвечает эхо. И можно купаться с утра до ночи.
Мы поднялись на просторное плато – наивысшую точку местности. Отсюда был такой вид на лесные дали, что у меня дух захватило. Мы с Танюшкой долго стояли молча, очарованные этой торжественной красотой. Ветер качал кустарники и травы.
Потом Таня повела меня показывать родник. Он пробивался из земли в густо заросшем осинником и кленом овраге и был так засыпан прошлогодними палыми листьями, что его не было видно, и только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что родился ручей. Маленький, забитый и свободолюбивый, он тек, куда мог. Впервые после Лизиного письма мне стало хорошо на душе. Мы расчистили руками родник и напились его ледяной, удивительно вкусной воды. Потом опять вышли на дорогу.
Таня села на землю у придорожной канавки, заросшей васильками и подорожниками, и запела странную песню, которую я никогда не слышал:
Матвей Барков
Загонял волков
На боярский двор.
Там бояре живут,
Красны шапочки шьют...
У нее был безукоризненный слух и свежий, чистый голосок.
– Откуда ты знаешь эту песню? – спросил я заинтересованно. – А я всегда ее знала,– подумав, ответила Таня.– Хочешь, еще спою?
– Хочу.
Таня улыбнулась мне. Теперь ее лицо было совсем детским, исчезли напряженность и упрямство.
Вот что она мне спела, совсем не детское:
Ой да ты, калинушка, лазоревый цвет!
Ой да ты не стой, не стой на горе крутой.
Тебя ветер бьет, тебя дождь сечет.
Ты зачем рано взошла, зачем выросла?
Ой да ты, калинушка, зачем расцвела?
У меня мурашки поползли по спине, до того у нее получилось правдиво. Какая артистичность!..
Таня внимательно посмотрела на меня. Личико ее просияло. Она была довольна произведенным впечатлением.-
– Хочешь, я спляшу? Только ты пой.
– Что ж петь?
– Вот так...
Девочка напела мне мотив. Кажется, я уже слышал его где-то, и это называлось «цыганочка». Пришлось петь. Да еще хлопать в ладоши. Теперь я понял, почему ее прозвали «цыганкой-молдаванкой» – не только за ее бродяжьи наклонности. Она еще не пустилась в пляс, с места не сдвинулась, а в ней уже все ходило ходуном. А потом она словно оторвалась от земли, руки раскинула – и пошло. Таня плясала, пока не выбилась из сил, тогда со смехом повалилась на землю. Теперь она уже не казалась некрасивой.
Она сказала:
– У Пелагеи Спиридоновны есть Полкан. Злой-презлой. Она держит его на цепи.
– Мы уговорились о ней не говорить.
– Правда, уговорились. Ну, пойдем к дятлу в гости. Пошли к дятлу.
– Ты не боишься ходить одна в лес? – спросил я. Таня серьезно покачала головой.
– У меня там подруги. Я не одна. Я им хлеба ношу или зернышек. Со мною некоторые звери разговаривают, когда я одна, а при людях молчат.
Вот фантазерка! Мы ходили по лесу до самого вечера. К ужину я отвел ее в детдом. Прощаясь, Таня даже побледнела.
– Ты больше не приедешь?
– Я же сказал тебе, что пока не уезжаю. Завтра утром я пойду к твоей учительнице. К тебе зайду, но с утра не жди...
Таня вдруг заплакала.
– Ты не уедешь, дядя Коля, ты еще зайдешь?
– Обязательно зайду. Не плачь.
Простившись с девочкой, я пошел устраиваться в гостиницу. Номер был хороший – двухместный. Кто-то расположился на кровати возле окна. Рядом на стуле лежали покупки.
Я умылся, лег на свою кровать, отдохнул минут двадцать и снова вскочил. Мысль о Тане не выходила у меня из головы.
Выйдя на улицу, я зашагал к школе. Таня показывала мне ее, когда мы проходили мимо. Мне повезло: в школе шел педсовет.
В коридоре я поймал кого-то из учеников и попросил вызвать из учительской Светлану Викторовну.
Таниной учительнице на вид лет двадцать. Таню она учила два года. Она больше походила на чемпионку спорта, чем на учительницу младших классов в глухом лесном городке: фигура и выправка спортсменки.
Я представился и попросил уделить мне несколько минут для разговора о Тане Авессаломовой. Я думал, что она попросит меня обождать, пока кончится педсовет, но она сейчас же повела меня в пустой класс, где мы сели на парты.
– Какое впечатление произвела на вас Таня? – с живым интересом спросила учительница.
– Мне кажется, что она своеобразна. У нее очень развито чувство достоинства... Она чувствует себя в детдоме неуютно, одиноко,– сказал я.– Разве не так?
– Я понимаю эту девочку,– ответила она просто,– ей и в другом детдоме будет плохо. Она остро нуждается в ласке, внимании и домашнем уюте. Есть дети, которые прекрасно чувствуют себя в интернате, а другие переносят его болезненно. Авессаломова из числа последних. Вся беда, что у нее нет ни матери, ни отца. Ее может сделать счастливой только чудо. Чудо бескорыстной любви к чужому ребенку. Чудес я что-то не приметила.
На улице я долго стоял в нерешимости, не зная, что делать дальше. Потом пошел в гостиницу. В ушах у меня звучали последние слова учительницы. Интересно, способен ли я на любовь к чужому ребенку? Она была права, когда сказала, что Тане нужна семья, домашний уют. Бедная «цыганка-молдаванка». Дали же ей дети прозвище!
Но в Москве Таня будет еще дальше от лугов и леса... Черт бы подрал Сергея, втравившего меня в эту историю!
Удочерить мне Таню? Отец в девятнадцать лет! Да еще девочка! Хотя бы мальчишка. Чушь какая-то. Сергею хоть бы что. Живет себе, и никаких забот о сестренке. Взвалил всю ответственность на меня. «Узнай, не плохо ли ей?» Ну, узнал. А дальше что? Ну и дела!
Пока я ворчал про себя, в голове пели строки из чудесной песенки Новеллы Матвеевой:
Что же с ней, беглянкой, было, Что же с ней, цыганкой, будет? Все, что было, позабыла. Все, что будет, позабудет.
Что же мне делать? Попрощаться с Таней и преспокойно ехать в Москву, изучать свою математику?
Я плохо спал. Утром пошел в детдом.
Таня понуро ждала меня у ворот. Видно, стояла так с раннего утра, то всматриваясь в конец улицы – не иду ли, то опустив кудрявую головенку, теряя надежду. Несколько ребят стояли поодаль и так же терпеливо наблюдали за ней. Таня так бросилась ко мне, что у меня защемило сердце.
– Я думала, ты больше не придешь...– сказала она и всхлипнула.
– Я же сказал, что приду попозднее.
– Но уже давно было попозднее. Идем1 скорее за угол, а то меня позовут. А мне надо сказать тебе очень важное.
– Давай спросим разрешения у воспитательницы.
Таня неохотно повела меня искать воспитательницу. Та смущенно взглянула на меня:
– Ничего не могу для вас сделать. Пелагея Спиридоновна не велела больше отпускать Авессаломову. У нас есть для свиданий специальная комната. Можете там побеседовать.
– Где же нам поговорить? – обратился я к воспитательнице.
– Идите в приемную. Таня, проведи товарища Черкасова. Таня молча пошла впереди меня. Ей так хотелось еще раз поводить меня по лесу... В приемной – длинной неуютной комнате – мы сели на диван. Таня была очень возбуждена и подавлена одновременно. Я ее не узнавал. Какая спокойная и веселая была она в лесу.
– Дядя Коля,– воскликнула она, едва мы сели,– я всю ночь не уснула! Я думала. Я больше не могу здесь жить. Возьмите меня к себе. Я ем совсем мало. И все умею делать. Не смотрите, что я маленькая! Когда бабушка хворала, я все делала: и готовила, и стирала, и пол мыла. И сама на базар ходила. Я буду все, все вам делать. Твоя бабушка будет только отдыхать. Возьми меня с собой! Пожалуйста, возьми! Я могу спать на чердаке. Я вам совсем не помешаю, нисколько!
