Текст книги "Избранное. Том 1"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Искривленные свирепыми океанскими ветрами, здесь упорно держались корнями и жили пихта, ель, белая японская береза, ясень, а по берегам ручьев – ива, ольха. Правда, деревья росли редко, жизненное пространство захватил кустарник: кедровый стланик, можжевельник, жимолость. Возле них пробивалась бурая трава, а по камням и скалам расползался серебристый мох.

Странно было после четырехмесячного плавания идти по надежной, неподвижной земле, и все представлялась качающаяся палуба, опадающие и взмывающие волны и как зарывалось в воду легкое суденышко. И вдруг начинало казаться, что остров плывет, как корабль среди пустынных просторов Великого океана. И уже не поймешь, рельеф ли это острова, или обводы и оснастка корабля. А рядом со мной шел худощавый, стройный, нервный человек – незнакомый человек,– которого я любила беззаветно, но почему-то не ждала от него ни любви, ни радости для себя.

Иннокентий вдруг остановился и повернул меня за плечи к себе, заглянул мне в глаза.

– Ты любишь меня?

– Сейчас не надо об этом...

Я мягко отстранила его и пошла быстрее: не прогулка была у нас, мы искали место для могилы. Теперь мы шли узкой долиной, справа ее ограничивали каменистые горы, заросшие в распадках кустарником, слева – обрыв. Ниже тянулись другие террасы, а в самом низу полоса пляжа, омываемого пенистым прибоем.

– Смотри, Марфенька, а ведь это та пирамидка из камней, о которой рассказывал Яланов,– первым заметил Иннокентий.

Действительно, в конце долины на фоне синего неба высилась каменная пирамидка, но рядом с ней четко выделялся крест.

– Там уже чья-то могила! – воскликнула я.

– Яланов о ней не говорил,—удивился Иннокентий.

Да, это оказалась могила. Железная дощечка, прикрепленная к ясеневому кресту, коротко сообщала на английском языке – мне прочел и перевел Иннокентий:

Устли Фланаган. Матрос с корабля «Джон Биско»,

род. в 1941 г. в Дублине. Ум. в 1973 г. на острове Мун.

Покойся с миром, моряк!

– «Джон Биско»... это судно английской антарктической экспедиции,– вспомнил Иннокентий,– как они сюда попали? Как погиб этот бедняга?.. Они назвали остров – Мун.

– Что это значит по-русски? – спросила я.

– Мун – это Луна.

– Смотри, Иннокентий, а ведь остров похож на молодую Луну. Посмотри отсюда – полумесяц!

– Я уже заметил это. Могилу будем рыть здесь.

...И я еще раз проделала этот путь, уже за гробом Лены Ломако.

Кроме Настасьи Акимовны, которая не могла встать, все проводили Лену в ее последний путь.

Кричали чайки, как плакали, шумел океан, солнце зашло за тучи, похолодало. Быстро вырыли могилу, сменяясь поочередно, взглянули последний раз на Лену – она словно спала,– заколотили крышку и опустили в могилу гроб. Бросил каждый по горсти земли, и этот стук о крышку гроба больно отозвался в сердце.

– Спи, бедная девочка,– тихо произнес дядя, держа в руках шляпу. Ветер развевал его седые волосы.

– Прощай, Лена. Прости,– сказал Харитон угрюмо.

– Не беспокойся о братике, я буду Костику старшей сестрой,– обещала я и подумала, что хотя умерла она рано, но уже успела изведать темные стороны жизни. В тот грустный час я поклялась себе сделать жизнь Костика умной и светлой.

Мужчины засыпали могилу, оформили лопатами холмик, а мы с Миэль положили на него ветви пихты, ели и можжевельника.

Капитан Ича, постаревший почти до неузнаваемости, отвернувшись, вытер глаза.

Я подняла несколько упавших хвойных веток и положила их на могилу ирландца.

Постояли с обнаженными головами, затем подошли к каменному обелиску, на котором было четко выведено:

В марте 1950 г.

здесь побывали советские рыбаки

с судна «Зима».

Остров объявляется советским.

– Цела! – вскричал потрясенный Анвер Яланов.– Простояла четверть века. А судна того уже нет. И людей многих уже нет в живых.

Медленно двинулись мы в обратный путь.

Обросшая ракушками и водорослями «Ассоль» прочно стояла на земле, ждала нас, как родной дом.

Миэль и я пошли на камбуз, помочь Валерке приготовить ужин.

Поужинали, помянули добрым словом Лену Ломако и рано разошлись по своим каютам спать. Измучены все были до крайности. Утром нам дали поспать до девяти часов, вместо обычного подъема в семь. Половина десятого в кают-компанию был подан завтрак, а на десять в той же кают-компании назначено общее собрание.

Перед собранием я забежала на минутку к Настасье Акимовне и расцеловала ее. Но когда я разглядела ее; сердце у меня екнуло. Она была в тяжелом состоянии, более тяжелом, чем я думала... Лежала слабенькая, исхудавшая. У нее всегда были такие веселые голубые глаза, круглое полное румяное лицо, а теперь черты лица заострились, глаза запали и потемнели, и эта бледность, когда бледно не только лицо, а и шея и руки...

– Наверное, я не поднимусь,– проговорила она с горечью,– Ича так страдает...

Она нерешительно посмотрела на меня, и глаза ее наполнились слезами. Лицо искривилось. Ее тошнило. Я вытерла ей лицо, дала воды.

– Я позову дядю,– сказала я, испугавшись.

– Он был... зайдет еще. Это все ураган наделал. Когда судно тряхнуло и меня сбросило на пол, внутри у меня что-то лопнуло... Доктор-то делает все, что можно, да только... Слышь, Марфенька... по-моему, умру я!

– Да что вы, милая, хорошая! Не думайте так! Вы поправитесь. Пройдет время, и силы восстановятся. Все будет хорошо.

Мы все вас так любим. А сейчас я позову дядю. Если я вам буду нужна, велите меня позвать. Я буду за вами ухаживать.

Я еще раз поцеловала ее... и стремглав побежала за дядей. Но дядя уже шел к ней.

Собрание открыл Барабаш и предоставил слово начальнику экспедиции. Капитан сел в сторонке и смотрел в пол. Выглядел он мрачным и угнетенным. Похоже, что он не спал и эту ночь, чувствуя себя виноватым во всем: и в болезни жены, и в смерти матроса Лены Ломако, и даже в том, что случилось с «Ассоль». Неловко чувствовал он себя: капитан судна, пожизненно отведенного в «сухой док», который никогда не заполнить водой, разве что повторится роковое стечение обстоятельств, но тогда корабль безусловно погибнет.

Как его убедить, что в разыгравшейся трагедии он совсем не виновен?

Иннокентий был предельно краток. Напомнив нам задачи экспедиции – научный поиск Течения и подробное изучение его, к которому мы едва приступили, он сказал:

– Поскольку нет никакой возможности вывести «Ассоль» на воду, то будем изучать течение с острова Мун.

Иннокентий коротко, но доходчиво обрисовал конкретные научные задачи, которые мы можем решить, находясь на острове. Работы будет много, так что надо всем подтянуться. К работе приступим немедленно. Затем слово взял капитан Ича. Меня вдруг бросило в жар: я подумала, что все эти месяцы в океане на любом собрании первым, естественно, всегда выступал капитан. А сегодня власть как бы перешла к Иннокентию, как будто капитан «Ассоль» уже не был больше капитаном. Но ведь его никто еще не снимал, и «Ассоль» существовала. Нехорошо, что и Барабаш и Щеглов забыли об этом.

Не знаю, задело ли это Ичу, по-моему, он был и выше этого да и не до самолюбия ему было.

Негромко и спокойно он сказал, чтоб к научным работам приступили дня через два, так как сейчас он объявляет аврал, который потребует участия всего личного состава корабля.

– Какой аврал? – удивился Иннокентий.

– «Ассоль» здесь, на суше, как бы парализована,– пояснил Ича,– возможность стянуть судно на воду полностью исключена. Необходимо срочно принять меры для пуска и поддержания в действии важнейших устройств и механизмов судна. Прежде всего необходимо обеспечить питание судовых механизмов и котлов водой. Тогда «Ассоль» будет жить, пусть на земле... Будет отопление, тепло, свет, оживут приборы. Батареи, которыми мы сейчас пользуемся для освещения, скоро сядут...

Все смотрели на капитана с недоумением, Иннокентий понял:

– Ручей! Я вчера подумал об этом...

– Да, ручей. Будем перегораживать русло. Боцман, подготовь лопаты, ведра, доски – все, что нам понадобится для плотины. У нас там есть запас рукавиц, давай их. Пригодятся. И сапоги...

На этом собрание закончилось, начался аврал. На «Ассоль» остались Миэль, на которую возложили обязанности кока, и дядя возле Анастасии Акимовны.

Капитан уже выбрал место, когда мы еще спали, для плотины и теперь живо распределил обязанности. Харитон, Валерий, Шурыга и Ефим Цыганов рыли канаву для основания плотины, другие заготовляли камень, благо камней на острове Мун хватало. Третьи подтаскивали щебень и гальку. Мы с Барабашем таскали на самодельных носилках ракушки. Скоро их уже высилась громадная куча, но это была лишь сотая часть того, что нам понадобится.

Руководил работой капитан, но он и сам таскал камни, рыл землю, показывал, где что делать.

Сказать, что работа кипела, слишком слабое выражение. Не припомню за всю мою жизнь, чтоб люди работали с таким увлечением, как на этом аврале.

К обеду основание плотины было готово, рыть особенно глубоко не пришлось, так как у ручья было скальное основание.

Миэль накормила нас супом из мясной тушенки и ленивыми варениками, обещав к ужину блины.

После обеда приступили к возведению самой плотины. Мы ее закруглили, получилась каменная подкова. Она росла и росла – каждый слой камня обильно засыпали галькой и ракушками. К вечеру все так устали, что с ног валились, но настроение было хорошее – поработали всласть, и, главное, на земле!

Плотина была почти готова, за исключением середины, куда, сердито бурля, устремился ручей. Он фыркал, как рассвирепевшая кошка, и сбивал с ног. Меня перенес Иннокентий.

– Хорошо поработали,– сказал капитан,– завтра заложим трубу для спуска воды и закроем перемычку. Боцман, подбери трубу пошире.

На борту «Ассоль» нас встретил встревоженный дядя. Настасье Акимовне стало хуже, началось воспаление брюшины, она без сознания, требуется немедленное внутриартериальное переливание крови. Дядя взял Шурыгу за руку и смущенно обратился к нему:

– Знаю, дружок, вы устали; к тому же недавно давали кровь... но Настасья Акимовна может умереть.

– Да что вы, доктор,– вскричал Шурыга,– какой может быть разговор?! Раз для спасения нашего кока нужна кровь, так берите сколько надо. Что вы так на меня смотрите?

– Много надо... не меньше литра.

Шурыга присвистнул и несколько изменился в лице. Но сразу овладел собой.

– Я здоров как бык! Берите сколько надо.

– С условием, если вы завтра будете лежать.

– Да черта мне сделается! Ладно, доктор, буду лежать. Лишь бы спасти Настасью Акимовну.

Литр крови за один раз было немало даже для здоровяка Шурыги. Посему ужин Миэль отнесла ему в каюту. А Харитон понес ему добавок: шоколад, фрукты и сгущенное молоко.

Хотя все проголодались, а блины, которые напекла Миэль, были очень вкусны, все мы поели без аппетита. Мы остались в кают-компании, но разговор не вязался. Каждый невольно прислушивался к звукам, доносившимся из капитанской каюты, и мы скоро разошлись по своим каютам.

Не помогла кровь Шурыги, не помогли другие меры, примененные дядей. В пять часов утра наша Настасья Акимовна скончалась.

Часов в шесть дядя разбудил меня. Накинув халатик, я открыла дверь и по его лицу все поняла.

– Умерла?..

– Да. Час назад...

– Дядя, милый, на тебе лица нет. Иди ляг. Мы с Миэль пойдем туда, сделаем все, что нужно...

– Да. Да. Я пойду полежу. Я расстроен.

Я поцеловала дядю, быстро оделась и зашла за Миэль, которая уже меня ждала. Невольно робея, мы с ней, держась за руки, вошли к капитану. Ича сидел в кресле возле постели жены. Он поднял на нас странно посветлевшие – словно они сразу выцвели – глаза. Такие глаза мне приходилось видеть у слепых.

– Это я виноват в ее смерти,– произнес он глухо.– Мой отец ходил на морского зверя, брал с собой сыновей, но мать всегда оставалась дома. Не женское это дело – ходить в океан.

– Теперь многие женщины уходят в море,– возразила я.– Разве бы Настасья Акимовна осталась сидеть дома...

– Чтоб не разлучаться со мной... А я не должен был ее брать.

...И снова делал гроб Харитон. И снова мы все в унынии шли за гробом. И стояли, ощущая свое бессилие, у могильного холмика. Плакали чайки, гремел неумолкаемый прибой, и остров Мун плыл в синем пространстве.

Обратно шли тесной группой, будто боялись чего-то, и все молчали, как если б забыли слова или онемели.

Кроме жалости и скорби, что я испытала, возвращаясь с похорон Настасьи Акимовны, и глубокого сочувствия к нашему капитану, меня еще терзало мучительное предчувствие, что Иннокентий уходит от меня.

Никогда еще мы не были столь чужими друг другу. Лицо его застыло, как гипсовая маска. Он ни разу не взглянул в мою сторону. А через ручей, ставший бурным, меня перенес кто-то другой, случайно очутившийся рядом.

Все приостановились и посмотрели на неоконченную плотину. Часть камней вода уже отнесла в сторону.

Неожиданно Валерий Бычков сказал с ожесточением:

– Этот проклятый остров требует могил!

– При чем здесь остров,– сказала я,– ее жизнь унес океан, а не остров, приютивший нас.

Капитан подозвал Харитона и приказал сегодня же закончить плотину.

– Вы меня извините, товарищи, я пройду к себе. Мне необходимо побыть одному. Миэль, ты иди на камбуз и займись делом. А вы, Марфа, пройдите в радиорубку, там скопилось много работы. Тебе, Шурыга, надо полежать. Доктор, вы идите спать, а то сами заболеете. Остальные будут заканчивать плотину. Боцман, заложите трубу. Задвижка у вас готова. Не давайте Шурыге работать.

Пока я стерла в радиорубке пыль и подмела влажной шваброй пол, капитан принес мне целую пачку радиограмм.

– Не убивайтесь так, капитан,– сказала я, пытаясь подавить слезы.– Постарайтесь уснуть. Может, дать вам снотворное – я возьму у дяди.

– Спасибо, девочка. Не надо. Торе не заспишь и чувство вины тоже. Передай радиограммы.

Ича ушел. Миэль позвала меня пообедать с ней.

...А теперь следовало перейти на прием. Но я сначала включила фототелеграфный аппарат, тем более что как раз настало время для получения синоптической карты.

Мерно жужжал прибор. Из черной прорези медленно выползли темноватые края карты. Так. Передам Мише Нестерову, когда вернется с плотины, пусть разбирается.

Пора переходить на прием. Почему же я медлю, словно боюсь. Сижу неподвижно и рассматриваю карту: завихрение кривых линий, стрелки, пунктиры. Бумага была влажная. Я отложила ее в сторону и вытерла руки.

Надела наушники. Прием. Радиограмм много. Выражения сочувствия, советы, приказы. Вот, например, приказ: «Обезопасить себя на случай нового урагана, продолжать научные работы до прихода исследовательского судна «Дельфин». Из его сотрудников создана комиссия, которая проведет изучение причин катастрофы и решит дальнейшую судьбу экспедиции на «Ассоль». Так... много радиограмм личных. Штурману Калве от родителей. Барабашу от детей, Шурыге от невесты, Мише от отца, Сереже от отца и матери, дяде от его пациентов и друзей. Среди них несколько Иннокентию... Одна радиограмма от матери. Другая от жены.

Закончив работу, перечитываю обе радиограммы. Рената Алексеевна сообщала сыну, что Лариса уволилась с работы и уехала с Юрой во Владивосток, к своему отцу, который вторично овдовел и нуждается в уходе.

Произошло это месяца два назад. Видно, Рената Алексеевна не хотела раньше времени тревожить Иннокентия. Что же толкнуло ее теперь сообщить об этом?

Радиограмма Ларисы Щегловой: «Кент, любимый, начинаю новую жизнь. Ненавижу себя прежнюю. Сменила даже профессию. Учусь Владивостокском музыкальном училище. Специальность хоровое дирижирование. Юра полюбил дедушку. Старый капитан заботится о нем. Если можешь, прости. Юра скучает по тебе. Целую. Твоя Лариса».

Не знаю, сколько часов прошло на Земле. В моей рубке Время и Пространство поменялись местами. Время застыло неподвижно, а Пространство, отсчитывая страшные секунды, тащило меня куда-то в мрак, и мне было невыносимо больно и одиноко.

Если любовь приносит такие муки, то лучше бы ее и не было!

Слишком близок мне был духовно Иннокентий, чтоб я не поняла, как подействует на него, да еще в день смерти Настасьи Акимовны, известие от жены, начавшей новую, чистую жизнь. Жизнь, в которой она больше не будет отказываться от лучшего в себе.

Иннокентий уходил от меня, и мне надо было найти силы жить без него.

Стемнело, я сидела впотьмах. Открылась дверь, и вошел Иннокентий.

– Марфенька, ты здесь? – вполголоса спросил он, не включая света.

Мы сели на диван, и он привлек меня к себе, коснулся губами мокрых щек.

– Ты плачешь, Марфенька?! Я обидел тебя... Сидишь тут одна в темноте, как Золушка. У меня стал плохой характер. Я уже не могу быть внимательным и добрым. Привык тяжелое настроение переживать в одиночку. Наверное, тебе не легко придется, когда будешь моей женой.

Мы долго сидели обнявшись, а на душе у меня становилось все легче и легче, хотя ничего, в сущности, не изменилось. Но следовало передать радиограммы.

Я высвободилась из его рук и включила свет.

– Плотина закончена,– сказал он.– Завтра прокопаем канал, и к утру будет озеро до судна. Тут недалеко. Ты что-то хочешь мне сообщить? Дома все благополучно?

– Да. Юра здоров. Вот тебе две радиограммы – от матери и от жены. Иди к себе и прочти их. И подумай один, чтоб никто не воздействовал на тебя. Иди. Мне надо запереть рубку.

– От мамы и от Ларисы?

Он внимательно и сочувственно посмотрел на меня.

– Понятно. И теперь ты предлагаешь подумать. И решить. Выбрать, так сказать. Какое у тебя измученное лицо... Кажется, ты все решила за меня. Марфенька! Вот я и заставил тебя уже страдать...

– Не будем пока говорить... Прочти и подумай. У вас сын. Я прошу тебя. Подумай.

– Хорошо. Иду.

Я заперла рубку. Он проводил меня до моей каюты, и я закрылась у себя, унося с собой его улыбку, такую нежную, грустную и счастливую одновременно.

Я зажгла свет и прилегла на постель. После того как Иннокентий приласкал меня, мне стало легче, как говорится, словно камень свалился с души. Даже разлука с ним представлялась мне не такой страшной.

После ужина Иннокентий позвал меня на палубу. Мы сели на рундук.

– Ты хочешь, наверно, знать,– начал Иннокентий,– какое впечатление произвела на меня радиограмма моей бывшей жены? Так слушай. Мне от души жаль ее. Я рад, что она нашла в себе силы переделать себя.

Надеюсь, ей это удастся. Лариса ненавидела свою работу. Никогда не мог понять, почему она пошла на бухгалтерские курсы. Ее всегда тянуло искусство... Она любит пение, музыку. У нее прекрасный голос и слух. Уверен, что в этой работе она найдет себя. И, может быть, остынет злоба на мир, рожденная неудовлетворенностью собой, своей жизнью.

Бедный мой сынок!.. Как тяжело, что родители омрачили его детство... К счастью, отец Ларисы – хороший человек и уже любит внука. Он – капитан дальнего плавания, теперь пенсионер... Юрке будет с ним хорошо.

Иннокентий замолчал и долго сидел задумавшись.

– Виноваты мы оба. Сошлись два эгоиста, молокососы, и ни один не желал хоть чем-нибудь поступиться. И любовь ушла от них. Четвертый год она мне не жена. И ты здесь ни при чем! Наш разрыв произошел задолго до встречи с тобой.

– А все же ты не умеешь прощать,– пробормотала я.

– Наоборот, я ей все простил, как, надеюсь, и она мне. Но когда любовь умерла, ее не воскресишь. Лариса мне давно чужой человек. И давай больше об этом не говорить. Насчет Юрки – я буду ездить во Владивосток. Буду переписываться с капитаном. И с самим Юркой. Писать он уже может... А сейчас давай спустимся в кают-компанию. Может, я уговорю Ичу посидеть с нами.

Мы спустились вниз, Ича не вышел, но Иннокентия к себе впустил, и они проговорили до глубокой ночи.

А я этот вечер сидела с дядей и остальными в кают-компании, и мы говорили о жизни, кутаясь кто во что горазд, так как паровое отопление не работало.

Утром подъем в семь часов и сразу после завтрака – аврал. Я вышла на палубу и вскрикнула от восторга: возле «Ассоль» морщилось от ветра небольшое синее озеро, и вода в нем все прибывала.

Поспешила спуститься на землю: Все любовались озером – делом наших рук. А Харитон сказал, что не надо копать от озера никакого канала – озеро рядом. Он уже приготовил все, что нам необходимо. И, к всеобщей радости, в скором времени с помощью балластного насоса по шлангам начали подавать воду в конденсатор паровой машины. На «Ассоль» появилась вода, и к тому же пресная, которую мы так всегда экономили.

В этот же день заработали судовые механизмы, от нагревшихся батарей пахнуло теплом. Теперь мы были обеспечены водой и для нужд команды, и для котлов.

Аврал все же состоялся: прокопали канал для отработанной воды (чтоб она не попадала в чистое озеро). Матросы с этим возились до вечера, а научные работники приступили каждый к своему делу. Вообще начались вахты.

Было приятно видеть, как после обеда каждый сам заторопился на свою работу: механики спустились в машинное отделение, ученые приступили к наблюдениям. Валерий отправился на камбуз (он отныне числился коком), Миэль поручили каждодневную уборку общих помещений, кроме мытья полов, так как, по убеждению капитана, это мужское дело, и пол драили матросы покрепче. Сережа Козырев исправлял вышедшие из строя приборы, а я, сделав очередное метеорологическое наблюдение, отправлялась в радиорубку.

Там я и услышала истошный крик Сережи:

– Корабль!!!

Все высыпали на палубу. На рейде у острова Мун покачивалось большое, красивое судно.

– «Дельфин».

По приказу капитана боцман приветствовал корабль ракетой. И все, кто мог, устремились к берегу. Мы бежали, перегоняя друг друга, и каждый что-то вопил на ходу.

Мы так бурно радовались кораблю, словно пребывали на необитаемом острове не пять дней, а пять лет, без надежды выбраться. Гм!_;

Нас заметили и тоже сделали несколько залпов из ракетницы. Наверно, наше нетерпение передалось тем, на большом корабле, так как они спустили вельбот, и он направился к острову через бушующие буруны, осторожно обходя скалы.

Мы стояли у самой кромки воды в бухте и с нетерпением ждали дорогих гостей. Скоро мы уже различали лица.

Кроме двух гребцов – матросов и самого капитана, в шлюпке находились знакомые мне лица, которых мы с Ренатой встретили в Москве на квартире у профессора Кучеринер. Я даже подпрыгнула от восторга и замахала руками. Как было не узнать улыбающегося, приветливого Мальшета, сияющего Санди Дружникова, который сорвал с головы берет и неистово размахивал им. Рядом с ним сидела худощавая красивая женщина, лет за тридцать, с очень светлыми серыми глазами. Было в ней что-то девичье, доброе и ясное. Она была в брюках, короткой дубленке. На прямых русых волосах клетчатая кепка.

После я узнала, что Елизавета Николаевна – жена капитана «Дельфина» Фомы Ивановича Шалого, высокого, плечистого крепыша, румяного, черноволосого и черноглазого, с выступающими обветренными скулами.

Капитан Шалый, начальник экспедиции Филипп Михайлович Мальшет и Дружников как раз и составляли комиссию, назначенную обследовать причины аварии «Ассоль» и решить дальнейшую судьбу ее команды. В комиссию входили еще какие-то моряки, но меня с ними так и не познакомили.

Шлюпка врезалась в берег, они соскочили на песок. Знакомые целовались и обнимались (Мальшет, Елизавета Николаевна и наш Давид Илларионович оказались старыми друзьями), незнакомых представляли друг другу – смех, возгласы, радость...

Меня они не забыли и тоже расцеловали.

Капитан Ича предложил провести их на «Ассоль», но гости решили сначала отдать долг умершим и велели вести их на кладбище.

С ними отправились Ича, Иннокентий, Барабаш, Сережа Козырев и я. Остальные вместе с прибывшими матросами пошли на «Ассоль», получше приготовиться к встрече гостей.

На кладбище мы поднялись почти молча (только мы с Елизаветой Николаевной немного разговаривали), все тяжело дышали. Подъем немалый, поневоле запыхаешься.

Постояли у свежих могил, выразили сочувствие нашему капитану, затем подошли к могиле ирландца.

Филипп Мальшет и его друзья тоже знали это английское судно. Встречались с «Джоном Биско» в Антарктиде и обменялись визитами. Но особенно заинтересовал их обелиск, установленный моряками с промысловой шхуны «Зима». Узнав, что среди нас есть матрос с «Зимы», Мальшет пожелал непременно поговорить с ним, расспросить его получше.

Затем мы двинулись домой, но они то и дело останавливались, рассматривая остров с возвышенности, и единодушно решили: «Остров Мун, вот что нам нужно! Наконец-то нашли!»

Поскольку мы не особенно понимали, что именно они подразумевают под этими словами, Мальшет дал нам краткое, но исчерпывающее объяснение.

Излагаю, как умею. В общем, так. Наша Москва стала местом собирания миролюбивых сил планеты. Ни одно международное соглашение без нас не обходится. Через год должны начаться работы по международной Программе исследований глобальных атмосферных процессов. Подготовка к ним идет сейчас полным ходом. Это имеет и огромное политическое значение, так как интересы науки, миролюбивой политики, национальной экономики и просто интересы добрососедства входят в международную Программу исследований.

Действующую сейчас на планете сеть метеорологических и аэрологических наблюдательных станций необходимо срочно увеличить, а также усовершенствовать и расширить. В частности, в этой части Великого океана нет ни одной такой станции.

Экспедиции на «Дельфине» Академия наук поручила подыскать в этих широтах подходящий островок. Такое же задание, только от Лондонского королевского общества не то от Шотландской академии (или от тех и других), получил и «Джон Биско». При встрече англичане сказали, что неплохо бы на острове Мун организовать метеостанцию, что они уже было остановились на этой мысли, но поскольку остров Мун оказался советским... если русские не возражают...

На что Мальшет, не моргнув даже глазом, заявил, что они как раз идут с заданием организовать на острове Мун научно-исследовательскую станцию, что там намечено построить, кроме того, мощный радиоцентр, станцию ракетного зондирования верхних слоев атмосферы, вычислительный центр для обработки научных материалов и... маяк. Начальник экспедиции с «Джона Биско» с огорчением заметил, что остров Мун подходит для «спасательного убежища», если взорвать скалы при входе в бухту, но... поскольку русские еще двадцать лет назад открыли остров, то это, конечно, их право.

Дойдя в своем рассказе до этого места, Мальшет стал так хохотать, что вынужден был остановиться. Зеленые глаза его, резко обведенные черными ресницами, буквально искрились от смеха. Дело в том, что никто на «Дельфине» понятия не имел, на какой широте и долготе расположен этот советский остров. Единственно, что они знали о лунном острове (от англичан), что он советский и на нем удобно организовать станцию. И что англичане очень огорчались, что остров Мун уже «застолблен». Не спрашивать же у них, где этот остров?

– Как же вы его нашли? – усмехнулся Иннокентий.

– Вы радировали, что на Течении находится остров и «Ассоль» несет на него. Но мы были слишком далеко от вас – едва перешли северный тропик. Затем нарушилась связь.

Увидев нашу плотину, комиссия пришла в неописуемый восторг. Они с уважением посматривали на нашего капитана: спас судно, затем сделал все возможное, чтоб оживить его, хотя в такой беде было бы извинительно и опустить руки.

Мы остановились перед плотиной. Вода уже почти не просачивалась сквозь нее. Отверстия в плотине успело затянуть илом, водорослями и песком. А вода в озере все прибывала. Скоро придется спускать.

– Ну и молодцы, времени не теряли! – с жаром воскликнул Мальшет.

Капитан Шалый, хотя и более флегматичный, тоже не выдержал и от всей души пожал Иче руку.

Подошли к «Ассоль», и у комиссии отнялся язык. Совершенно потрясенные, они обошли судно. Санди стал фотографировать его во всех ракурсах. Потом отбежал назад и сфотографировал «Ассоль», стоящую на земле, настороженную, как огромная птица, готовая взлететь.

– Это ж надо, не потеряла остойчивости, не опрокинулась! – поражался Шалый. Он стал расспрашивать Ичу о подробностях.

Ича рассказал, как они с рулевым Цыгановым изо всей силы повисли на штурвале и переложили руль до предела вправо. Как удалось поставить телеграф на полный вперед... Дальше я, к своему удивлению, узнала, что на подходе к острову «Ассоль» получила страшную пробоину над самой ватерлинией, и команда судна, рискуя быть смытой в океан, мужественно залатала ее. Особенно отличились боцман Чугунов, Анвер Яланов и Иннокентий.

По словам Ичи, в некоторых местах острова и на подходах к нему сила ударов волн достигала 60 тонн на квадратный метр. От нас, женщин, это все тогда скрыли, чтоб не пугать.

– Дорогие мои, да вы ж были на волосок от смерти! – простонал разволновавшийся вконец Мальшет. Эти слова он повторял несколько раз за вечер.

А Санди стал фотографировать нас всех подряд, поодиночке и скопом. Поднялись на палубу, познакомили со всеми, кто оставался и ждал гостей «дома». Когда Ича назвал фамилию Яланова, Мальшет не выдержал и немедленно потащил его в сторону, расспросить без помехи о том, как моряки с «Зимы» открывали остров Мун.

Я стояла рядом с Елизаветой Николаевной (и муж и друзья называли ее Лизонькой, или Лизой, и я буду ее так называть, хоть за глаза) и, улыбаясь, смотрела на Филиппа Мальшета. На него приятно было смотреть, столько в нем жизненной силы, уверенности, увлеченности своим делом. Как он ерошил свои рыжеватые волосы и каким зеленым светом горели его яркие глаза. Им можно было залюбоваться. Я почему-то перевела взгляд на Лизу. Впрочем, я знала от Ренаты, что Лизонька любила когда-то Мальшета и ее муж Фома Шалый добивался ее любви лет шесть или семь.

Лиза тоже смотрела на профессора Мальшета, но это уже не был взгляд влюбленной женщины, так смотрит старшая сестра на умного и обаятельного брата, которым она привыкла восхищаться и многого ждать от него. Верить в него. Хорошо она на него смотрела: добро и уважительно. И, может, только легкий налет печали в этом взгляде, делавший его каким-то беззащитным (такой взгляд бывает у близоруких, когда они потеряют привычные очки), говорил о том, что любовь не может пройти бесследно для человека. Наверное, уже редко она на него так смотрела и мне лишь случайно выпало видеть этот взгляд.

– Филипп, потом поговоришь,– перебил Мальшета Фома Иванович,– давайте закончим осмотр корабля.

Они осмотрели «Ассоль», познакомились и поговорили с каждым из экипажа (Мартин Калве еще раз рассказал им, как Ича провел «Ассоль» через подводные препятствия и не дал ей повернуться бортом к волне).

Так как скоро стемнело, а Валерка с помощью Миэль приготовил праздничный ужин, то гости с «Дельфина» согласились остаться у нас ночевать.

Разместили всех удачно. Ича уступил свою каюту капитану Шалому с женой, а сам перешел в библиотеку на диван. Мальшета устроили в большой каюте начальника экспедиции вместе с Иннокентием, а дядя перешел на эту ночь ко мне, благо у меня, кроме койки, есть еще диван. Санди к Сереже Козыреву, а боцман ушел спать в кубрик, где достаточно свободных коек и для матросов с «Дельфина».