Текст книги "Сеанс длиною в жизнь (СИ)"
Автор книги: Валентина Ad
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Видно в тот момент у нее в голове что-то и сломалось. Спустя ровно девять дней, на протяжении которых ее никто не видел и не слышал, она появилась на деревенских улицах в компании нескольких довольных солдат. На голове у нее была фуражка, из-под которой свисала небрежно заплетенная коса, на лице истерическая улыбка, а в руках самокрутка. Деревня вновь разделилась на два лагеря. Женщины – возненавидели доступную девицу пуще прежнего. У мужчин вновь появилась, теперь уже более реальная, надежда на свой счастливый шанс оказаться в объятиях страстной красотки.
Вот и тогда, стоя у своего дома, она была прекраснее всего самого прекрасного, что я только тогда знала. Даже в мужской шинели и даже с растрепанными волосами, и даже без счастливого блеска в глазах.
– Я… я …
Признаюсь, ее обращение ко мне застало врасплох, но не заметить у своего двора, снующую туда-сюда девицу, было бы глупо с ее стороны. А еще, я безумно удивилась, что она знает мое имя. Странно, но мне всегда казалось, что она не видит никого и ничего вокруг, а все, что было «ДО», специально вычеркнула из головы, чтоб не беспокоило.
– Что, немцы язык откусили? – весело улыбнулась она. – Они могут.
А у меня едва не остановилось сердце, а в голове – «Откуда она знает о немце?». А потом – «Господи, я вовсе сошла с ума, мы же ведь воюем с немцами!»
– Нееет… просто… – С чего бы начать? – Просто, мне очень нужно с вами поговорить.
До этого старательно избегая взгляда глаза-в-глаза, я впервые смело уставилась на Домну.
– Поговорить? – Домна откровенно удивилась, а по ее лицу я четко прочла что-то похожее на – «И кто-же отпустил ко мне, такой пропащей, такое юное, наивное создание?» – Ну, раз «поговорить», проходи в дом. Я уже успела промерзнуть, так что на улице с тобой говорить нет ни какого желания.
Мои ноги моментально сделались деревянными. Я не могла ступить даже шага нормально, мне хотелось убежать. Я плохо понимала, что я делаю во дворе этой женщины, но какая-то незримая сила, толкала войти в этот дом. В котором, как я надеялась, развенчаются все мои тревоги и страхи.
Как и весь дом снаружи, внутри комнатки были тоже неухоженными. Везде копоть и грязь, а в дальней слышались мужские не трезвые голоса. В воздухе витал стойкий запах перегара и табака.
– Дома, это ты? – донеслось из закрытой двери.
– А кто же еще!
– А сваргань что-нибудь к столу, что-то мы проголодались. Да и без закуски не лезет уже.
– Хорошо. Как только приготовлю, позову. – Раздраженно отрезала Домна, и тут же обратилась ко мне. – Ну что ж, я тебя внимательно слушаю.
Даже не пытаясь приступить к «готовке», Домна просто разместилась за пустующим кухонным столом и придвинула табурет мне. Ее черные глаза, казалось, видят меня насквозь. По телу пробежались мерзкие мурашки, а речь отнялась. Только вот мои глаза бегали в разные стороны, словно у воришки, боясь задержаться на чем-то одном.
– Слушай, Вась, я, конечно, не против твоей компании, но, если честно, уже отвыкла от каких-либо гостей, кроме мужиков. Так что ты давай выкладывай, чего пришла, а нет – тогда не отымай у меня время. – Не очень ласково, даже грубо, начала наш разговор Домна.
– Да, конечно. – Я виновато опустила глаза и чуть дыша, прошептала. – Вы простите меня, но кроме вас, мне с подобным вопросом не к кому обратиться. Какая разница между настоящей любовью и … и… распутством?
Когда я это говорила, думала проглочу собственный язык и больше никогда в жизни не смогу произнести ничего более глупого. Дожидаясь хоть какого ответа, я за секунду прокляла сотню раз свой порыв прийти в этот дом. Я ненавидела себя за все, что творила весь день. А еще, мне было безумно страшно, что эта роскошная женщина сейчас отругает меня и с позором выставит вон. Но Домна меня поразила.
– Между ними нет никакой разницы, между ними пропасть и ничего общего. – Ни слова укора, что я посмела задавать подобные вопросы, лишь достойные уважения ответы. – Думаю, ты не просто так пришла ко мне с таким вопросом. Что ж, тогда слушай. Любовь, это все. Это воздух, это жизнь, это свет, это рай. Любовь, это когда твое сердце горит так сильно, что ты вокруг ничего не видишь, ослепленная его огнем. Любовь, это когда ты дышишь ради НЕГО. Любовь, это когда ты хочешь отдать ЕМУ все самое дорогое, что у тебя есть. Даже если все твои сокровища только плоть и кровь. Любовь, это когда наплевать на все и всех, лишь бы ОН был рядом. Любовь, это когда за ЕГО жизнь, ты переживаешь во сто крат сильнее, чем за свою. Любовь, это когда не хочешь жить без НЕГО… Когда не мил весь белый свет, если нет рядом любимых рук, глаз, губ…
Я смотрела на эту женщину широко открытыми глазами и понимала, что она еще прекраснее, чем казалась мне раньше. Я поняла, чем именно она притягивает к себе людские взгляды – искренностью, какая-бы она ни была. По розовым щекам Домны стекали два тоненьких ручья, а глаза стали совершенно отреченными. Вот тогда-то я отчетливо разглядела в них такую боль, которую вряд ли могла бы пережить слабая женщина. В двух бездонных черных дырах была лишь боль, пустота, и непонимание – «За что ей все это?». Женщина, которую ненавидели и которой хотели обладать в равной степени, была глубоко несчастной вдовой. А дальнейшие ее слова, лишь подтвердили каждую мою догадку.
– Знаешь, Васька, ты если встретила своего человека, держись за него обеими руками. Не отпускай никуда и никогда. Даже защищать родину… – Домна прервалась, что бы выдохнуть и спрятать за веками бездонную черную скорбь, которая все рано выливалась наружу двумя солеными ручьями. – Любовь это все, что есть у человека в этой жизни. Потеряв ее, тебе весь мир станет одинаково противным и мерзким. И уже не будет никакой радости, никакого смысла, никакого счастья… Только страдания, которые, наверное, сможет унять лишь смерть. Да. Я думала о смерти, но вдруг после нее у меня не останется воспоминаний о том счастье, которое у меня было? Вдруг, у меня отнимут и это? Воспоминания, только они меня держат здесь, в этой разрухе полной смертей, ненависти, разврата. А распутство… О нем даже говорить не хочется. Это то, чем последние годы занимаюсь я. Думаю, уточнять не нужно, ты, как и все в деревне, прекрасно об этом осведомлены. В нем нет и капли от того, о чем я только что поведала тебе. Распутство, это голая похоть и никаких чувств.
Ответ на «Что такое любовь?», был более чем понятен, но что делать с тем огнем внизу живота и желанием повторить поцелуй, и не только повторить, а продлить? Домна ни о чем подобном не упомянула, а если распутство это голая похоть, а похоть это то, что почувствовала я – «Получается, что я распутная?». Кровь с силой ударила в виски. Не желая теряться в догадках, да и боясь сойти с ума после того, как покину этот дом, я твердо решила докопаться до истины, и пошла до конца.
– Домна, вы меня простите. Я искренне соболезную вам и вашей утрате, но ответьте еще на один вопрос по поводу всего… этого. Я совершенно в этом не разбираюсь, но мне кажется, точнее, я себя чувствую именно так – распутной. Что мне сделать, чтобы это чувство перестало меня преследовать? Вы же как-то с этим справляетесь?
Моя наглость не знала границ, но слово не воробей. После услышанного, вместо того чтобы выбросить меня за шкирку как паршивого котенка, женщина заметно повеселела. Вместо того чтобы выставить малолетнюю нахалку за дверь, она смахнула грязной ладошкой слезы, и вновь превратилась в улыбающуюся нимфу.
– Ооо, так вот значит в чем дело. Что ж, давай тогда разберемся. Ты услышала, что такое любовь в моем понимании. Так вот для начала, чтобы я разобралась в твоей истории, мне нужно узнать испытываешь ли ты что-то подобное? От этого и будет зависеть мой ответ по поводу твоего «распутства». Хотя я и без того знаю, что ты просто запуталась в собственных ощущениях из-за своего незнания «как должно быть». Как было и у меня когда-то… Ты просто напуганная маленькая девочка, а не какая не распутница.
Слова Домны заставили меня задуматься. А ведь правда, мой страх перекрыл все, что я чувствовала кроме него. А я – чувствовала. Вот только тогда мне нелегко было ответить – то ли это чувство, о котором так прекрасно только что рассказала мне та, которую в своем уме никто бы не стал слушать.
Покопавшись несколько минут в своем собственном душевном сундуке, я поняла, что мне далеко до всех тех ощущений, о которых только что услышала. Ничего такого я не чувствовала, но в безразличии собственного сердца, вряд ли смогла бы сама себя упрекнуть. Было что-то в моей душе, что заставляло надеяться – я не пропащая. Но как рассказать Домне о Юргене? А если не расскажу, она ведь может ошибиться со своим выводом, и тогда я собственноручно себя уничтожу.
– Есть один парень… – Я начала очень неуверенно и чуть дыша, но полностью карты открывать я не собиралась. – Не могу сказать, что у меня «горит» сердце… да и ничего из вышеупомянутого вами вроде тоже не происходит… Нет, какое-то тепло в душе я чувствую… но вот здесь, точно пожар…
Я слегка прикоснулась к низу живота и почувствовала, как впервые в жизни покраснела. Мне было так неудобно произносить такие странные вещи вслух, что я готова была провалиться сквозь землю. Мне было так стыдно, как будто я разделась догола перед толпой солдат, но желание обрести душевный покой, оказалось сильнее.
Слова, которые произнесла потом Домна, остались со мной на всю жизнь. Я по сей день благодарна ей за понимание и участие. Она не стала лезть ко мне в душу. Не стала выведывать – «что?» или «кто?» или «когда?» или «как?», со мной происходило. Она просто ответила на поставленный вопрос, без намека на смущение или укор. Ответила так, как никогда не смогла бы мне ответить мама, которая, скорее всего, лишь упрекнула бы меня в том, что я несу полную ерунду и велела бы повыбросить дурь из головы.
– Васька, могу заверить тебя, что это нормально. Так должно быть. У кого-то вначале воспламеняется в груди, а потом уже ТАМ. А у кого-то наоборот. Не должно быть одинаковых чувств у всех. Поэтому, наверное, они так прекрасны. Девочка моя, ты просто взрослеешь. Первым признаком этого была кровь, появляющаяся на твоем белье раз в месяц, а сейчас и вот это. Так на настоящих женщин действуют мужчины. Но поверь, не все, а только те, которых выбирает для себя женщина. Скорее всего, ты еще не поняла что парень, который заставил тебя прийти ко мне, очень близок тебе, а вот твоя женская сущность, это быстро прочувствовала. А чтоб окончательно разуверить тебя в том, что ты такая, кокой стала я, скажу – кроме Пети, во мне никто не пробуждал огня в том месте, куда ты указала. Любовь и желание взаимосвязаны, и если пришло одно – жди другого появления. Не может твой организм возжелать безразличного тебе человека. Поверь, Васька, я точно это знаю.
На этом мой разговор с умудренной жизненным опытом женщиной закончился и, поблагодарив ее за все, я бегом покинула ее лачугу.
ГЛАВА 5
– Дочка, а ты где это пропадала? – беспокойно выпалила мама, едва я перешагнула порог дома. – Вечереет уже и хоть наши обошли все окрестности, но гарантии, что немец внезапно не нападет, никто ведь не давал. Мало ли, может эти ублюдки фашистские хорошо прятались и теперь только и ждут улучить момент, а ты разгуливаешь в одиночестве Бог весть где. – Мама действительно была напугана, но моя головушка была занята иными мыслями и слишком негативные слова о немцах, я не могла пропустить мимо ушей.
– Мама, они такие же люди, как и мы, – в свои семнадцать я это произносила уверенно, точно зная, мы ничуть не лучше, в желании выжить.
– Что?
– Ничего.
Скорее всего мать действительно не расслышала моих слов, и только поэтому не стала рвать на себе волосы доказывая обратное, как часто уже случалось. Немцы для нее были самым большим злом, несравнимым даже с тогдашним правительством, его законами и правилами. То, что НАШИ, а совсем не немцы или французы или еще кто, заставили ее семью превратиться в голодающих голодранцев, ее ничуть не смущало. А вот то, что «проклятые фашисты» решили захватить родину и лишили многих людей жизней, в числе которых мог оказаться отец, доводило ее до безумия. Она даже однажды, когда мы были под немцами, хотела перерезать им спящим горлянки, но остановил страх за меня. Мама испугалась, что другие немцы, обязательно отыграются на мне, а когда у меня не останется никаких сил, я сама стану молить у них о смерти. Она ненавидела фашистов даже больше чем капитан Воеводов. А я в тот момент уже не знала, кого больше ненавидеть – тех, кто решил захватить нашу великую родину; или тех – кто свою родину на протяжении долгих лет сам гнобил и заставлял народ массово умирать от голода? Да и стоит ли ненавидеть в принципе?
В силу своего юного возраста, я не сильно вникала в политические дела, а вот то, что родная мать никогда не сможет принять в доме моего немецкого «подкидыша», у меня просто не выходило из головы. Да, у нас был «план», но что если Юрген проговорится? Он ведь просто человек, и запросто может инстинктивно что-то ляпнуть, перечеркнув все наши старания одним словом. Было бы не плохо, если хотя бы мама смогла не осудить и поддержать меня. Но я была уверена – мама первая, кто захочет прикончить врага. Не моргнув глазом она вонзит ему в сердце нож, а может просто отрубит топором голову. В этом я ни на секунду не сомневалась. Она никогда не сможет понять, чем я руководствовалась, когда решила спасти жизнь ЧЕЛОВЕКУ. Не фашисту, не врагу, не убийце – ЧЕЛОВЕКУ.
Возвратившись от Домны, я хоть и не совсем совладала с собой и не до конца поняла ее последние слова, но мне заметно стало легче. В голове хоть и варилась каша из разных сортов зерновых и примеси бурьяна, но все же я кое-что стала понимать. Главное, в меня постепенно вселялось чувство спокойствия и осознание того, что никакая я не «пропащая», а все так должно быть.
Я как раз собиралась в сарай, отведать и накормить Юргена, как в дверь настойчиво постучали.
– Господи, кого это могло принести? – мама реально испугалась, а я пошла открывать дверь.
– Здравствуй Васенька, а мама дома?
– Да, где же ей еще быть?
Это была соседка, тетя Лукерья, вот только выглядела она как-то странно. Она всегда выглядела немного странно, а в тот вечер особо. Я до сих пор помню эти прозрачные глаза навыкате и искаженное ужасом не по годам осунувшееся лицо.
– Это хорошо, что дома… – Больше не сказав ни слова, она прошла в дом и только там, заговорила. – Ты извини меня Маруся, что я так поздно, но тянуть нет смысла. И ты, Васька, не убегай. Вы должны вместе это услышать.
Я испуганно смотрела то на маму, не менее перепуганную поздним визитом, то на взволнованную тетю Лукерью. В голове было лишь одно – мой секрет каким-то образом раскрылся, и соседка прибежала нас предостеречь, что совсем рядом поселился враг. Мысли хаотично забегали, пытаясь подыскать правильный выход. Найти нужные слова и оправдание своего поступка. Внутри все переворачивалось. Я словно тонула, и панически пыталась схватиться за какую-нибудь соломинку. Но все это утратило смысл, со следующими словами нашей «гостьи».
– Маруся, мой Остах полчаса как возвратился с фронта, и возвратился не на своих ногах… у него их больше нет… – прерывисто продолжила Лукерья.
– Господи Иисусе! – не дав договорить сразу-же взвыла мать. – Лукея, как же так?! Несчастье-то какое… Но все равно, благодари Бога, что вернулся. А ноги… Как-то оно будет. Господи, Боже мой!.. Ты не переживай, мы всегда поможем. Да я своим мужем всегда с радостью поделюсь. Дров нарубить нужно будет, или воды натаскать, или огород вспахать. Степка мой с радостью поможет, об этом даже не думай. Главное ведь что Остах живым вернулся. Вот только мой Степка вернется, сразу же скажу ему, что вам помогать будем, как родным. Не волнуйся даже. А он, я уверена, будет только рад.
Пока мама тороторила, я вглядывалась в лицо соседки, и было в нем что-то зловещее. Это не была боль из-за потери мужем конечностей, это было что-то сродни пытки. Вроде эту женщину сейчас безбожно пытают, а она из последних сил держится. Выражение ее лица, я запомнила на всю жизнь, и больше никогда не встречала ничего подобного. Дай Бог никому и никогда не видеть такие лица на пороге собственного дома.
– Не вернется… – прошептала тетка Лукерья.
– Не поняла? – мама, которая ласково поглаживала по плечам соседку, прижимая ее к себе, немного отстранилась, пристально уставившись в наполненные горем и сожалением глаза.
– Не вернется твой Степка. Никогда не вернется. Прости. – Соседка выпалила, и моментально из ее глаз полились ручьи, а из глубины души раздался пронизывающий душу вой. – Остах мой с первого до последнего дня воевал рука об руку с твоим Степкой. На мине они подорвались, тоже – рука об руку. Вот только моему ноги оторвало, а твоему… Маруся прости…
Слезы не дали женщине договорить, а рухнувшая на пол мама, заставила испуганно вскочить на ноги и придушить рыдания.
– Маруся!.. Маша!.. Очнись!..
Я наблюдала за всем произошедшим со стороны, отказываясь во все это верить. Моя реакция на новость была не такой, как у мамы, я просто остолбенела.
– Васька! А ты чего стоишь?! Воды подай, что ли! Не видишь, мамка помирает!
Не совсем понимая, чего от меня хочет эта вопящая женщина, я скорее интуитивно, нежели осознанно, бросилась к кадушке с водой. Протянув кружку, я дальше продолжала стоять в стороне, а тетка Лукерья находясь в припадке, колотила мать. Она бесполезно одаривала лицо пощечинами и изо всех сил трясла маму, которая так и не пришла в сознание. Ни через минуту, ни через десять, ни через двадцать. А я все время стояла в стороне, боясь пошелохнуться, словно мои движения могли еще больше навредить.
– Скорее всего у нее разорвалось сердце – инфаркт. – Констатировал наш местный фельдшер, как только сделал осмотр и узнал все в подробностях, как и чего у нас тут случилось.
Иван Петрович был хорошим доктором, а то, что этот доктор остался в те черные дни в нашей деревне, а не был отправлен на фронт, так это благодаря его возрасту. Ему давно было за пятьдесят, и он сам часто жаловался на собственное сердечко, куда уж воевать?
Я и сейчас не смогу ответить на вопрос, что в тот момент, когда он произносил приговор, у меня сработало или не сработало в мозгу, но я не проронила ни слезинки. Мне было безумно неудобно и совестно перед всеми односельчанами, которые помогали с похоронами, но я не смогла выдавить с себя ни единой капли. Я все время старалась держаться в стороне, словно ожидая чудесного воскрешения. Все случилось слишком быстро для моего сознания. Организм наотрез отказался реагировать так, как было положено. Как было естественно для каждого человека потерявшего самого близкого и родного, а в моем случае сразу двоих.
Пару раз я даже слышала, как за моей спиной судачили о моем сумасшествии. Я же была более чем когда-либо в здравой памяти. Мне было безумно жаль мать, но тот факт, что она не превратилась в Домну, даже радовал. Лучше уж так, чем терпеть в доме толпы пьяных мужиков. Она сама внушила в мой маленький мозг, что разврат самое страшное в нашей жизни. Вот так и получилось, что даже смерть казалась мне тогда не столь страшной. Хотя, не одна мать потеряла на войне мужа, и не все те жены стали шлюхами, но мне было так спокойнее. А еще я радовалась за папу, что они вновь воссоединятся на небесах. Мама его так долго ждала, и без него, она бы точно сошла с ума или наложила на себя руки, а так…
В деревне прочно укреплялось мнение, что я бесноватая. Но я не держала на людей зла за это. Мне, собственно, в тот момент это было как нельзя кстати. Юрген без проблем перебрался из сарая жить в мой дом, который односельчане успешно обходили десятой дорогой.
Вот так, волею судьбы, в один день я узнала, что где-то под Черниговом потеряла отца, голову которого так и не нашли на поле боя, и тут же потеряла мать. Война забрала у меня самых близких и родных, хотя мы и не были никогда чрезмерно близки. Да и судя по моему поведению на похоронах и после, вряд ли кто-то из односельчан считал меня достойной дочерью. Да и вообще, хоть какой «дочерью», так как многие соседки горевали намного красноречивее меня, воя над маминой могилой.
Родителям всегда было не до нежностей, когда нужно было что-то кушать и как-то выживать. Они от заката до рассвета, как проклятые, вкалывали не разгибая спин. Не сторонились никакой работы и часто выступали в роли самой настоящей прислуги в более зажиточных домах. Мне ни разу не довелось услышать в их разговорах в адрес друг друга какие-либо нежные признания, не то что в мой. Я и сама никогда не слышала слов любви и не утопала в нежных родительских объятиях. Наверное, самый вкусный кусок хлеба, протянутый мне за обедом или неизвестно откуда взявшийся кусочек мяса лишь в моей тарелке, и были проявлением их чувств.
Да, сейчас я знаю, это было гораздо значимее всех не произнесенных – «мы тебя любим». Сейчас гораздо чаще можно услышать эти слова, но не потому что родители или дети так чувствуют, а потому что так принято, что ли. А у меня тогда не было этих слов, хотя признаюсь, мне безумно хотелось их услышать. А значение жертвенности ради своего ребенка, я поняла гораздо позже.
Мамы и папы не стало. У меня остался только Юрген. Немец, который ни на миг не забывал побаловать меня добрым словом, добрым взглядом, да и по хозяйству здорово помогал. Этот «найденыш», стал для меня в то время настоящей находкой. Уж и не знаю, что бы со мной было, если бы не немецкий солдат в моем доме. Скорее всего, я бы даже разучилась разговаривать, так как в деревне никто со мной не хотел общаться. Да и я особо не горела желанием. А со временем и вовсе одичала бы. Но, слава Богу, всего этого не произошло. Рядом со мной был тот, кто заменил мне и папу и маму и брата с сестрой, которых у меня никогда не было.
Скорее всего, меня бы просто растерзали, или забили на смерть камнями, если бы кто узнал, что я живу с врагом народа. Но мне не было до этого дела. Я была твердо убеждена в том, что поступаю правильно. Нельзя всех немцев считать убийцами, как и всех наших – святыми.
Юрген стал моей опорой и поддержкой, а в деревне сами собой появились еще и слухи, что я стала жить со своим двоюродным или троюродным братом. Причем «жить» было в смысле «спать». Так, совершенно этого не желая, я затмила Домну в два счета. Никто уже не осуждал эту красотку, все косились в мою сторону и даже иногда плевались. В такие моменты я всегда вспоминала мать и представляла, как она переворачивается в гробу. Сбылся ее самый большой кошмар – в глазах окружающих я стала падшей женщиной. Будучи при этом невинной, в смысле – девственницей. Поэтому, собственно, я и не испытывала чувство стыда перед мамой. Я вполне уверенно шагала по деревенским улицам. С высоко поднятой головой и с улыбкой на лице я ловила на себе осуждающие взгляды, на которые мне было наплевать. Господь – единственный перед кем я буду отчитываться за содеянные и не содеянные грехи, и ему точно виднее – кто судит и кто судим. С небес, однозначно, все виднее.
В роли брата и сестры мы с Юрой прожили почти год, а на весне сорок пятого, он не выдержал. Он уже достаточно хорошо говорил на русском языке, но свидетелем его успехов по-прежнему оставалась только я. А он был единственным, кто понимал и поддерживал меня на протяжении всего года.
– Вася, а давай мы переедем в другую деревню, – как-то предложил Юра. – Здесь просто не выносимо стало. Я больше не могу изображать глухонемого, так как хочу всем собственноручно позакрывать рты! Кто дал право всем этим глупым людям так относиться к тебе? Да они все и мизинца твоего не стоят! Откуда берется весь этот бред, я понять не могу?! Да у нас в Германии это просто не допустимо! Мы ведь живем, никого не трогаем. Не лезем ни в чью жизнь. Так почему всем так не наплевать на нас, даже спустя столь долгое врем?!
Мы как раз ужинали в тот момент, и Юрген выпустив из рук ложку, схватившись обеими руками за мою руку, продолжил:
– Вася, ты только подумай, мы можем спокойно жить где-то в другом месте, позабыв обо всем этом кошмаре. Война подходит к концу, весь народ разбросан по стране и в чужой деревне ни для кого не будет большим удивлением – как муж с женой к ним попали. Я там смогу стать полноценным человеком, мне не нужно будет все время молчать. А мой все еще заметный акцент всегда можно списать на длительный плен у немцев. Мы можем жить нормально, а не в вечном страхе, что кто-то через нехватку ума подпалит наш дом или в очередной раз разобьет камнем окно. Давай бросим все и изменим наши жизни.
В серых глазах я видела мольбу и впервые за год, вновь заметила, как они прекрасны. Я напрочь позабыла о своих ощущениях и волнениях годовалой давности, которые толкнули меня в дом Домны, но слова о том, что мы можем выступить в роли мужа и жены, возвратили меня в тот злосчастный день. День, когда случилось все что могло и даже то, что не могло.
Я вспомнила, как бегала к Домне за советом и разъяснением. Вспомнила о причинах и ощущениях и почувствовала, как кровь в жилах закипает. Как-то по-особому стало биться сердце, не так умиротворенно, как обычно, а волнующе и громко. Впервые за прошедший год я взглянула на уцелевшего благодаря моим стараниям немца теми самыми глазами, что и тогда. Он был по-прежнему нежен и прекрасен. А еще, в его глазах появился какой-то новый огонек, которого раньше не было, или я просто не замечала.
Он все верно говорил да и играв в «мужа и жену» меня больше прельщала чем в «брата и сестру», но мне совершенно не хотелось покидать то место, где была похоронена мать. Находясь в нескольких шагах от ее могилы, я в любую минуту могла пойти и поплакаться на ней, извиниться, раскаяться, исповедаться. Я с закрытыми глазами могла добраться до заповедного для меня холмика на отшибе деревни. А что меня ждет в чужом краю? Кому МЫ там будем нужны? Хотя, мы и здесь-то никому не нужны.
– Юр, прости, но я не могу тебе ответить вот так сразу. Мне нужно подумать. А вообще идея не плохая, – откровенно не уверенно прошептала я.
– Что тут думать, Вася? Нас абсолютно ничего здесь не держит, кроме людской ненависти и неприязни. А разве ЭТО для тебя важно? Разве это ТО, ради чего стоит продолжать жить здесь?
– Юрген, я обещаю подумать, но не стоит на меня давить.
С этими словами я покинула обеденный стол и отправилась во двор. Тот день не сильно радовал теплом, были лишь первые числа апреля, но это не помешало мне побрести в лес, на прогулку.
В апреле сорок пятого по всей стране каждый день проводились успешные операции по освобождению нашей родины. То и дело изо всех уголков нашей страны к нам в деревушку доносились известия о том, что война скоро закончится, причем нашей победой. Народ потихоньку оживал и приободрялся. Жизнь вновь начинала иметь смысл. На фоне всего этого, мысль о личных кардинальных переменах не выглядела так уж плохо.
Шагая по проторенной лесной дорожке, я пыталась представить себе, как мы с Юргеном будем жить на новом месте. Чем станем заниматься? Как сложатся наши дальнейшие судьбы вне войны?
За весь год, что мы провели под одной крышей, я больше не слышала из уст Юргена словосочетания «их либе дих». Так же он стойко держал свое слово, больше никогда не прикасаться ко мне. Он действительно стал мне братом, но это было не сложно. А как молодой мужчина сможет исполнять роль «мужа», я даже не представляла. Да и что значит быть «женой», я особо понятия не имела. Так, совершенно в повседневной обстановке, я вроде как получила предложение руки и сердца, но что-то в самой глубине моего сознания кричало, что все не так.
Война уходила за горизонт и той весной, впервые за бесконечные четыре года ада, я дышала полной грудью. Небесную синеву и звезды теперь можно было разглядеть гораздо чаще, чем это удавалось даже год назад. Уже практически не чувствовался запах гари и копоти. Слух перестали резать страшные взрывы и выстрелы. Да, война по-прежнему продолжалась, но это происходило уже вдали от нашей деревни в которую изредка возвращались бойцы, пусть и не совсем в здравии, но все же возвращались.
Я, целиком и полностью окрыленная новыми перспективами, прикрывая глаза от приятного привкуса новой жизни, брела в лесную чащу. Все вокруг казалось безумно красивым и обновленным. Вокруг пахло свежестью, а шум деревьев как нельзя лучше прочищал мозг. Где-то в небе раздавались непонятные трели птиц, а со стороны деревни доносился лай дворняг. Я пребывала в таком возвышенном состоянии в тот миг, что, казалось, вот-вот смогу летать. В этом состоянии меня и настиг «фашист». Только это был не немецкий фашист, а НАШ, можно сказать – местный.
– Ну здравствуй, подстилка. – Зло прошипел взрослый мужчина с изуродованным лицом, в старом потрепанном мундире. – Слышал ты превратилась в шлюху, что ж, грех не воспользоваться таким подарком судьбы.
Мужчина стремительно наступал, а я просто окаменела. Со мной случился ступор подобный по силе тому, который я испытала в момент смерти матери. Я просто не в силах была сдвинуться с места, а в наступавшем на меня озверевшем уроде, мне едва ль удалось узнать капитана Воеводова. Вместо того чтобы бежать, я, тратя драгоценное время, всматривалась в его лицо, которое было в страшных не совсем затянувшихся шрамах. Скорее всего, его контузило в бою, может быть даже не один раз. Его одежда, если тряпки покрывавшие его тело можно так назвать, была вся в грязи. Его правая ладонь перевязана каким-то неимоверно грязным лоскутом. От статного красавца не осталось и следа, возможно только взгляд, полный ненависти. Глаза сверкали еще сильнее, чем в те моменты, когда в моем доме заходил разговор о немецких захватчиках. Капитан был полностью во власти лютой, всепожирающей и безмерной ненависти, вот только уже не к немцам, а ко мне.
– Что шалава, пошалим? – его глаза свирепо сверкнули и уже в следующий момент я оказалась на земле.
– Что вы делаете?! Капитан, отпустите! Не трогайте меня! Перестаньте! – но мои слова никто не слышал, а мои удары были равносильны детскому лепету.
– Что, сучка, выросла уже? Даже брату дала, а мне не дашь, что ли? – я не успевала задумываться над сказанным, а его руки с силой задирали мою юбку и срывали нижнее белье. – Сейчас, сучка, ты узнаешь, что значит «настоящий мужик», а не этот твой больной на голову ублюдок!!! Тебе понравится, обещаю. Матушка твоя никогда не отказывалась от удовольствия, и тебе понравится…
