Текст книги "Сеанс длиною в жизнь (СИ)"
Автор книги: Валентина Ad
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Так, ранним утром, совсем ранним, наплевав на всех и все, я растопила печку и принялась греть воду. В то утро чувство страха во мне полностью отсутствовало, как у маленьких деток лет до трех-четырех. Я даже не думала о том, какой угрозе подвергаю не только себя а и маму. Я вообще ни о чем не думала. Кроме, конечно, своего немца.
В первый закипевший чугун с водой я бросила щепотку чая, второй же, предназначен был для щей.
К моему счастью от всего происходящего проснулась лишь мать.
– Васька, а ты это чего удумала? Случилось что? – она покосилась на прикрытую дверь в другую комнату. – Или ЭТИ, приказали приступить к работе?
– Нет. Никто ничего не приказывал, и ничего не случилось. Просто бессонница у меня. Совсем глаза не закрываются. Так я вот решила, чего зря себя мучить, лучше уж делом займусь.
– И то верно.
– Но ты еще можешь спать, пока ЭТИ не проснулись.
– Как скажешь, доченька. Я тогда еще немного подремлю, а то что-то вставать сейчас никаких сил нет.
Мама отвернулась лицом к стене и с головой укуталась в некогда приличное одеяло. Я почти сразу услышала ритмичное посапывание символизировавшее сон. А я, по-прежнему ни о чем не переживая кроме полуживого солдата, скоренько готовила стряпню.
ГЛАВА 3
– На вот. – Я протянула горячую алюминиевую кружку чая все так же безжизненно сидевшему в соломе немецкому солдату. – Пей. Тебе нужно горячее даже больше чем воздух. Пей.
Солдат болезненно поднял ко мне глаза, из которых вновь покатились слезы. Только тогда я обратила внимание, как прекрасны его серые радужки и как много в них боли и мольбы. У него не было сил даже на то, чтобы удержать кружку и, скорее всего, сидеть тоже было не просто.
– Ты не можешь? Я поняла. – Сев у изголовья я положила его голову себе на согнутые в коленях ноги. – Сейчас я тебе помогу.
Подув на горячий напиток и остудив его ровно до той степени, чтобы я могла спокойно держать в руках кружку, я медленно поднесла ее к пересохшим и обмерзшим губам солдата, потихоньку наклоняя ее. Он глоток за глотком отпивал чай, и буквально на моих глазах его лицо приобретало жизненные краски, а обычный чай становился для него чем-то вроде «живой воды».
– Данке, фройляйн.
«Спасибо, девушка» – перевела я с немецкого, от чего мне стало тепло. И я даже порадовалась тому, что некоторое время мы находились в оккупации у немцев, ведь только благодаря этому, могла понимать своего полуживого солдата.
– Нихт эээ… нихтс… – я пыталась хоть приблизительно вспомнить что-то похожее на наше «не за что» но как-то все выходило кривовато. – Нихтс данке. В общем – не за что.
Видно у меня «отлично» получилось, так что парень впервые открыто улыбнулся. А я в тот миг отметила, что он совершенно не похож на вояку, который с радостью убивает людей. Скорее этот немецкий юноша, как и большинство наших, был насильно принят в ряды своей армии. Скорее всего, у него просто не оказалось выбора, так как по всем параметрам он как нельзя лучше подходил для пополнения немецких рядовых. Молодость, самый важный критерий для солдата. Возможно, он был немецким доктором, или пастухом каким, или учителем, или простым крестьянином, но никак не зверем с жадностью проливающим чужую кровь. Таких я тоже повидала, и среди наших, и среди их. Так вот беспомощный немец в моем сарае таковым не являлся, это мне тоже нашептало сердце.
– Ладно. Вижу, ты немного отошел. Допивай чай, а я за супом. Потом будем кушать кашу.
Парень внимал каждое мое слово, но по всему было заметно, что не особо понимал. Это ведь я жила некоторое время плечо о плечо с немцами, а ему вряд ли бы посчастливилось долго находиться среди наших и остаться в живых. Я аккуратно убрала его голову с колен и не без усилий подтащила его к дальней стене. Так, опиравшимся на стену с кружкой в руках, я его и оставила, но ненадолго.
Когда я возвратилась в дом, на кухне уже суетились наши «квартиранты». Видно их разбудили запахи раннего завтрака, которые не в моих силах было скрыть. Капитан Воеводов, как обычно по утрам, восседал за столом с трубкой и кружкой горячего чая.
– Доброго утра вам, Василина Степановна.
– И вам того-же.
– А что это вы ни свет, ни зоря, прям пчела трудовая?
Сердце мое бешено колотилось, руки начинала пробирать дрожь, а пронзительный взгляд красивейшего капитана Советской армии, чуть ли ни довел до инфаркта. Мне ничего кроме вранья не оставалось. А как еще я могла спасти жизнь тому, кого он непременно бы пристрелил?
– Да я ведь для вас стараюсь. Чтобы вы не ждали завтрак, а проснулись, моментально покушали, да и к делам своим приступили. Слышала, что Корсунь наш уже освободили, но ведь впереди у вас еще много сел и городов.
– Даа, что есть, то есть. – С гордой улыбкой во все лицо протянул красавец капитан. – Дай Бог так же успешно и другие города отстоять. А тебе спасибо за заботу. Сила в нашем деле не последняя штука, а где ее взять, если не в куске хлеба да горячей похлебке? Так что благодарствую за поддержку наших штанов, так сказать.
Я никогда особо не сближалась со всеми теми, кто использовал наш дом в качестве гостиного двора. Так, общие фразы и редкие разговоры о военных действиях. А что толку засматриваться на них и в душу пускать? Сегодня они есть, а завтра? Сколько уже было таких, что не возвращались? Так и с этой группой солдат, некоторых я даже по именам не помнила. Кроме капитана Воеводова, который был неимоверным красавцем и очень добрым и учтивым мужчиной средних лет. Он чем-то напоминал мне отца, от чего и доверие мое к нему было больше обычного.
– И вам спасибо, что себя не жалея родину нашу отвоевываете.
– Да уж, постараемся прогнать с земель наших этих тварей немецких. В этом деле жалости не место. Ни к врагу, ни к себе. Нельзя себя жалеть, когда от твоих действий может зависеть жизнь не одного человека, а может и будущее всей родины. Не спать – так не спать. Не доедать – так не доедать. Воевать – так воевать. А фрицам проклятущим никогда не сломить наш дух! Корсунь не последний освобожденный город, это я вам точно говорю. До последней капли крови будем отстаивать родину, уж поверьте Василина Степановна. Отовсюду прогоним эту мерзость немецкую. Будут бежать в свою Германию как шакалы вонючие!
В такие моменты, когда речь заходила о немцах, вежливость и доброта в поведении капитана куда-то девались, а оставалась лишь ненависть. Бескрайняя, безграничная, глубокая ненависть к тем, кто изуродовал нашу землю. Странно, но такую ненависть я видела лишь в глазах и на лицах наших солдат. Немцы же, никогда не были так эмоциональны, и никогда не излучали такого гнева. Может потому, что наши были гораздо большими патриотами. Может потому, что наш народ и так отставал от европейских, а с приходом войны вообще оказался на самом дне, и кроме ненависти, голода и холода, им ничего не оставалось. Наши солдаты охотно вымещали эту бескрайнюю ненависть в боях. Возможно, именно поэтому и победили в итоге.
Наши «квартиранты» один за другим то появлялись на кухне, то исчезали. Мама проворно накрывала на стол и доготавливала пшенную кашу с остатками костей. Я же, оставив капитана наедине с его мыслями, была полностью погружена в свои раздумья – «Как вырваться из этой толпы и незаметно пронести в сарай свежие щи и одежду?».
Всякий раз как очередной солдат выходил на улицу покурить, мое сердце падало в пятки. Этой ночью, даже если бы кто-то застукал немца в сарае, никто бы и не подумал, что ему кто-то помог там очутиться. Мало ли, может сам пробрался в поисках хоть какого-то тепла и крова. А сейчас доказать, что он случайно там оказался, уже было бы не реально. Миска с едой и кружка, а еще перевязки, пусть из тряпок, но чистых…
– Ма, а налей-ка мне щей в баночку. Я на улице поем. – Хвала Господу, мозги мои в семнадцать работали отменно, и мне не пришлось слишком долго ломать голову над поиском выхода.
– Это еще почему? На улице холод собачий, это ведь тебе не май месяц. Не выдумывай. Вот товарищи солдаты поедят, и мы присядем.
– Ма, я просто не очень хорошо себя чувствую. Видно килька вчера была совсем испорченной. Да и капитан слишком надымил. Меня тошнит все время, да и расстройство... Так что мне жиденькое и свеженькое не помешает, вот только есть его нужно во дворе. А то здесь от курева вообще голова туманится… А ведь день только начинается. На свежем воздухе я быстро соберусь.
– Дочка, а ты уверена, что все дело в кильке? – мама испуганно всматривалась в мое лицо, а на ее, отпечатался страх посильнее, чем страх войны. – Может… может, дочка… может ты в сарай с кем из солдат выходила? Может, пока меня дома не было, кто-то тебя обидел? Ты скажи, не держи все в себе. Нужно ведь вовремя спохватиться, чтобы не опоздать с... – тут мама осеклась, больно схватила меня за плечи и стала трясти.
Я в упор смотрела в ее испуганное лицо, но никак не могла понять, что именно ее так напугало? Какие еще походы в сарай с солдатами?
Что могла знать о походах в «сарай» простая деревенская девчонка, которая-то толком понять не могла, почему ежемесячно с нее вытекает кровь? Я знала одно, что есть любовь, от которой непременно появляются дети. А странная реакция матери, меня безумно напугала и заставила лишний раз переживать о ее психическом состоянии. Мало ли, война даже некоторых мужчин до безумия довела, что уж говорить о женщине, которая теперь и не вспомнит, когда последний раз мужа видела. А постоянно выполнять роль прислуги то для «наших» то для «ваших», видеть ежедневно незнакомые лица в собственном доме и не иметь никаких прав, кроме права прислуживать, тоже не каждая женщина выдержит.
Еще раз взглянув на мать я поняла, что дело тут не в сумасшествии. А в чем именно, у меня не было ни времени, ни желание разбираться.
– Ма, никуда я ни с кем не ходила! Никто меня не обижал. Я просто отравилась!
Так, пользуясь подходящей ситуацией, я красноречиво хлопнула дверью, мол «знай, я у тебя гордая и неприступная». Не забыв при этом прихватить с собой банку щей, а в сенях я захватила заранее приготовленную торбу с отцовскими вещами и ринулась туда, где в это время во мне больше всего нуждался человек.
– Вась, а ты чего это в сарай бежишь, неужто живность там какая появилась?
Я вздрогнула, но это было ощутимо лишь мне. Солдатик, щупленький такой, но уж больно глазастый, заметил, как я семеню через двор, и сладко затягиваясь махоркой, поддернул меня. Странно, он обратился ко мне по имени, в то время как я понятия не имела – кто он. Просто один «из».
– Да. Крыс да мышей развожу. – Как можно шутливее выпалила я.
– А что, разве крысы еще остались? – остроумно подметил он.
– Ну, не то чтобы, но парочку воспитываю, выхаживаю, а вдруг мясные вырастут, сальные, – весело хохоча, я продолжала свой спектакль, чувствуя, как банка в кармане постепенно остывает, напитываясь морозом, но просто сбежать, я не имела права – вдруг ему вздумается за мной пойти.
– Фууу, мерзость какая! – сразу было видно, что солдату не приходилось голодать, как моей семье. В тридцатых годах у них не то что крысы, вороны были на вес золота. Мама часто мне об этом рассказывала, советовав при этом все дочиста выедать за столом. Но я и без того старательно вылизывала тарелки.
– Ладно, шутки шутками, а мне за соломой нужно сбегать, а то печь не чем будет завтра растопить. А она еще должна подсохнуть успеть, с отсыревшей долго буду возиться.
Я с опаской сделала несколько шагов в сторону сарая. Сердце сжималось от одной только мысли, что солдат может пойти за мной. Наконец во мне проснулся страх, вот только совсем некстати. Я все не решалась сделать последний шаг, и уже у самой двери, лишний раз решила убедиться – не увязался ли за мной этот «глазастый». Обернувшись, я никого не обнаружила. На нашем крыльце было пусто, а в моей душе – спокойно.
– Ну как ты, держишься? – В сарае я обнаружила немца в том самом положении, как и оставляла. Он все так же подпирал спиной стену, а в руках сжимал пустую кружку. – Что ж ты ее держишь, в ней ведь уже ничего нет. На вот, свеженького похлебай. Это, конечно, не борщ с мясом, но все же лучше чем сухомятка.
Парень без лишних слов благодарно кивнул головой и жадно вцепился во все еще теплую банку, уже собственноручно переворачивая ее себе в рот.
– Извини, ложку забыла, – виновато поспешила оправдаться я, наблюдая за каким-то первобытным поглощением пищи.
– Данке, – на секунду прервавшись, процедил солдат.
– Что ты все время «данкаешь»? Что, совсем меня не понимаешь? Я вот за время войны и то выучила несколько ваших слов. В принципе даже могу понять о чем вы говорите, даже если сама проговорить не смогу. А ты все «данке» да «данке». Смешной.
Глотая щи, парень время от времени поднимал на меня глаза. Глаза, которые, казалось, проникают мне в саму душу. Серые, бездонные, переполненные горечью и болью, но в то же время благодарные и добрые. В них не было и тени злобы, лишь доброта.
Пока парень с аппетитом уплетал мои не хитрые блюда, я вдоволь смогла рассмотреть его. Светло-русая челка торчала из под неуклюжей каски, падая на перебинтованный накануне лоб. Густые брови. Глаза внешние уголки которых располагались ниже внутренних, чем придавали общей картинке еще более печальный вид. А еще они немного выпуклые, совсем чуть-чуть. Нос очень смешной формы в виде капли срывающейся с рукомойника и замершей на несколько секунд. А губы очень красивые, широкие такие, пухленькие, немного не вписывающиеся в общий облик слегка вытянутого лица. Такими губами зачастую обладали НАШИ круглолицые богатыри, а на сухоньком лице немца, они выглядели забавно и даже неуместно.
Я отметила, что он был молод, года на три-пять старше моего. А еще, он мне очень понравился. Вот так просто, взял и понравился. Такой потешный он был, такой беспомощный и такой запретный. Он не был тем беззаботным, уверенным в своей победе фашистом, которые зачастую селились у нас. И не был ненавидящим врага до дрожи во всем теле нашим, которых я тоже много перевидала. Он был тем, кому мне захотелось отдать все свое нерастраченное тепло и заботу. В свои семнадцать во мне проснулось что-то наподобие материнского инстинкта, который выплеснулся на этого раненного немецкого солдата, словно на раненного воробышка. Мне просто захотелось помочь ему. От чистого сердца – помочь.
– Спасибо.
Слово, которое произнес парень, заставило меня присесть рядом с ним. Неужели не «данке»? «А может, он просто прикидывался все это время?»
– Так значит, ты говоришь по-русски?! Понимаешь меня, и все это время дурачил?! – минутное тепло в душе, было моментально развеяно.
– Нет, что вы, я очень плохо понимать вас. А говорить хуже. Я нихтс дурачок!
Когда я услышала изуродованную родную речь, не смотря на приятный голос, я не смогла сдержать искренний смех. Только страх быть обнаруженными не дал мне сполна похохотать, я вынужденно закрыла рот обеими руками.
– Даа, теперь понимаю, почему ты лыбился, когда я пыталась говорить на вашем. Смешно до невозможности.
Парень, улыбаясь, протянул мне пустую банку.
– Спасибо.
– На здоровье. Ну, коль ты меня все же понимаешь, пусть даже совсем немного, слушай. Пока сиди здесь, тише воды, ниже травы. Не высовывайся из соломы, разве только в крайнем случае. Нууу, если в туалет… Кстати, захочешь в туалет, выбирай любой из углов. Главное не стесняйся, это все-таки сарай и живность наша раньше очень даже благополучно справляла здесь свою нужду. Нет, не подумай, я ни в коем случае не хочу тебя обидеть, и не сравниваю тебя с животными, просто тебе никак нельзя высовываться. Понимаешь, у нас полон двор наших солдат, так что придется как-то изловчиться. Но, думаю, это ненадолго. Они со дня на день должны покинуть нашу деревню. Так что пока план таков. А что с тобой дальше делать, будет видно. Пока отдыхай, набирайся сил. Я буду к тебе по возможности заглядывать. О еде и питье не переживай – прокормлю. Вот, кстати, чистая сухая одежда. Она совсем старенькая, отцовская, но все же лучше твоей грязной формы. Тем более вражеской. В общем, располагайся, как сможешь, но не шуми, а то нам обоим не жить.
– Хорошо. – Парень утвердительно кивнул головой и даже прикрыл глаза, всем своим существом показывая, что он все понял.
– Вот и договорились. Не скучай. Как только появится возможность – загляну.
Вот уж который десяток лет подряд никак понять не могу и от куда у меня тогда появилась храбрость и дерзость, под носом у наших защитников, выхаживать врага?
Я бегала к нему в сарай по несколько раз в день, а он просто на глазах набирался жизненных сил. Порой я даже подшучивала, что у меня баланда волшебная и чай магический. Я ни разу не оставила парня без утренней кружки чая и горячей похлебки. Все эти ранние пробежки к сараю стали совсем обычным для меня делом, так что я даже стала меньше опасаться «квартирантов». Да и НАШИМ было в те дни как-то не до нас с матерью. Они все о войне да о планах на будущее заботились.
– Ну, спасибо вам, хозяюшки, за все. Пора нам заканчивать то, что не нами было начато. – Спустя пять дней после моей находки нам с мамой объявил капитан Воеводов. – Спасибо вам за тепло и уют, а нам пора дальше продвигаться. Время не ждет, а на нашей земле, к сожалению, еще достаточно немцев, чтобы нам скучать не приходилось.
Шумно отпраздновав победу, одержанную в Корсуне, и получив сверху дальнейшие указания, они покидали нашу деревню победителями. А прежде чем навсегда уйти из этих краев, наши и не только «квартиранты», вдоль и поперек исколесили всю деревню и близлежащие леса в поисках врага, засады или укрытия. Я в те дни очень много молилась, чтобы мой «тайник» не обнаружили. И то ли Бог услышала мои молитвы, то ли просто повезло, но кроме нескольких мертвых фашистов в окрестностях, воякам не удалось обнаружить никогошеньки.
Так, полностью спокойные за безопасность тыла, они отправились воевать дальше, распрощавшись с теми сослуживцами, кто был не в силах вести бои. Такие тоже имелись. Кое-кто из деревенских приютил некоторых солдат, оказывая уход и помогая залечивать раны и ранения.
Для нас же наступало послевоенное время восстановления, которое не сказать что было легче самой войны.
ГЛАВА 4
Пока наши прочесывали леса, в моей голове созревал план, как вывести на свет божий того, кто стал моим самым большим и страшным секретом, а заодно и товарищем. Моя «находка» не мог вечно прозябать в сарае.
– Юрген, – за эти дни мы уже успели раззнакомиться и обращались друг к другу по именам. – Я знаю, что ты Юрген Фляйшер рядовой немецкой армии, и ты это знаешь, а больше не знает никто. Наша задача сделать все возможное, чтобы и дальше было именно так. Незачем кому-то еще знать о твоем происхождении. Тем более если всплывет этот факт, боюсь что вы, рядовой, навсегда покинете не только нашу страну, а и этот мир. А заодно и меня прихватите.
Для того чтобы продолжать благополучно жить на территории страны советов, я ему предложила кардинально изменить свою биографию. Переименоваться в рядового советской армии – Юрия Федосимова (я лично несколько ночей напролет не сомкнула глаз, подбирая более-менее созвучный псевдоним, чтобы не слишком резал его немецкий слух и был НАШИМ). Более того, чтобы никто и никогда не усомнился в его гражданском происхождении, я велела ему стать глухонемым. Моя легенда гласила – его контузило, и он потерял слух. А разговаривать не умел с детства, проблемы с языком. Так же из-за контузии он частично потерял память, а документы, свидетельствовавшие о его существовании, просто пропали на поле боя.
Вот так в один миг на простого немецкого солдата свалились все несчастья мира рожденные моим бескрайним полетом фантазии. Дааа, это была чистейшей воды афера, но ведь мне теперь есть что вспомнить.
– Хорошо. Я стану Юрой, – не раздумывая согласился Юрген, а куда ему было еще деваться?
– Вот и славненько. Ты с этого мгновения начинаешь свою новую жизнь. Привыкаешь. Адаптируешься ко всем нововведениям в собственной биографии. А через пару деньков я познакомлю тебя с мамой. Пока, правда, не придумала, откуда ты взялся такой, на мою головушку. Но ничего, у меня еще есть время как до мамы донести твое появление. Ты только не забудь, что ты глухой и немой, и контуженый. – Проговорив все это, я улыбнулась своей фантазии и поймала себя на мысли – «Как же хорошо, что это все не правда».
– Я буду стараться.
– А как же.
Два дня я запрещала новоиспеченному Юре говорить, а сама изо всех сил пыталась что-то изображать жестами, чтобы потом объяснить маме, как я его понимаю.
Те дни были прекрасными. В нашем доме больше не было никого лишнего, а в сарае проживал мой личный «секрет», с которым мне было бесконечно весело и тепло. Стоило маме уйти из дому, как мы начинали сходить с ума, хохоча над собственной выдумкой. Совершенно не опасаясь никого и ничего, мы весело проводили время в соломе моего сарая, все больше и больше сближаясь друг с другом.
Совсем скоро Юра полностью окреп. Как сам он рассказывал, его задело осколком, поэтому иногда все еще побаливала голова, но не более того. А еще он получил ранение в ногу, но видимо ничего серьезного, он нормально передвигался, лишь изредка ее подволакивая. То, что он все время своей реабилитации провел в холоде, даже пошло на пользу, так как это не оставило шанса никаким микробам и бактериям съесть его воспаленную плоть. Наверное, произойди что-то подобное летом, в полной антисанитарии и без нужных медикаментов мне вряд ли удалось спасти Юргена. Я как-то видела солдата с пораженными гангреной конечностями, это очень страшно и, к сожалению, непоправимо.
А еще, мой немец окреп на столько, что в один из дней, в самый неожиданный момент схватил меня в охапку и повалил в теплую солому, где еще недавно сладко спал.
– Их либе дих, Вася. – Услышала я, но кроме своего имени ничего не поняла, а только разозлилась, что лежу в соломе, совершенно беспомощная, словно перевернутый на спину жук.
– Что, резко русскую речь позабыл, Юрчик? – собравшись с силами, я подпрыгнула словно пружина.
– Нет.
– Тогда отчего-же обращаешься ко мне на непонятном языке? Ты ведь знаешь, я не на столько сильна в немецком, на сколько тебя поднатаскала в русском.
В тот момент мне и самой было странно, что я ничего не поняла кроме «их» – я, а самое главное – никогда раньше не слышала такого словосочетания из уст оккупантов. И как ни старалась, не могла припомнить ничего похожего.
Прежде чем ответить, Юрген уже бережно уложил меня на спину. Нос «капелька» приблизился к моему лицу, а теплое дыхание нежно обжигало замерзшие щеки. Впервые за все время нашего общения, мне стало страшно. Страшно не за свою жизнь или свою нелепую смерть, нет. Страшно мне стало от того, что в голове всплыли мамины слова о «походе в сарай». Воображение стало рисовать самые странные и нелепые картины, ведь что именно ему рисовать, оно не имело ни малейшего понятия. Сердце бешено заколотилось, а в следующий момент мир перевернулся с ног на голову.
Прекрасные губы Юргена, нежно-нежно и едва ощутимо прикоснулись к моим. Я едва ль успела насладиться произошедшим, как он отпрянул от меня.
– Прости. Энтшульдиген битте… – он начал сыпать словами, а я продолжала лежать затаив дыхание, тайно надеясь, что он повторит то, за что так яростно извиняется на обоих языках. – Прости, Вася. Я не должен был…
Чувство почти панического страха в моей душе моментально свергло болезненное разочарование. Мне было так обидно от того, что мною, такой доступной и податливой пренебрегли. А потом ужасно стыдно. Но Юрген больше не сделал ни одной попытки коснуться моих губ. От чего безумно хотелось расплакаться. Мне так хотелось чтобы он продолжил… И в этих своих желаниях я почувствовала себя падшей женщиной, отчего стало совсем невмоготу. Я чувствовала, как мои глаза наполняются влагой, но как ни старалась сдержать это, ничего у меня не вышло.
– Вася, не плачь, не нужно. Я больше никогда не обижу тебя. Я больше никогда не прикоснусь к тебе, обещаю, только не плачь. – Немного обветренной шершавой ладошкой Юрген принялся вытирать мои слезы. – Битте нихтс… Тойфиль! (потом я узнала, что это переводится как «черт»).
Его теплая рука, его виноватый тон, его бессмысленные извинения сделали свое дело. Не сказав ни слова, я бросилась прочь из сарая. Мне хотелось убежать от собственного позора как можно дальше, и это дальше я нашла на печи.
Не знаю сколько я пролежала на горячей и уютной печке, вот только этого хватило, чтобы я окончательно в своих мыслях отнесла себя к падшей женщине, по уши увязшей в грязи. Да, именно так я себя ощущала, боясь того неведомого чувства, которое разбудил во мне Юрген. В тот миг, когда его губы прикоснулись к моим, я была готова на все. Я БЫЛА ГОТОВА НА ВСЕ! А ОН, именно ОН остановился.
Я совершенно не понимала, что творится в моей груди и голове, но больше всего не понимала, что за пожар разгорелся внизу живота. Мне казалось, там все сжалось, а иногда казалось, что сердце вдруг переместилось именно туда и что есть мочи пульсирует. Мне было стыдно за все, что со мной тогда творилось. В особенности за то, что мне совершенно не хотелось, чтобы Юрген сдержал свое слово и больше не прикасался ко мне. Мне вдруг безумно захотелось, ощутить тепло его губ не только на своих губах… Но в то же время мне казалось, если он будет это делать, я просто сойду с ума от наслаждения. Целый ком неведанных ранее чувств, разрывал мое сознание, а раскаленная печка жестоко поддерживала пылающий во всем теле жар.
Я попыталась воспроизвести в памяти хотя бы самый мизерный обрывок воспоминания, на котором отец касается своими губами, обросшими густыми усами – маминых, но сколько не силилась – все зря. Все, что выдавала память, лишь картинка, на которой многочисленные солдаты поочередно лобзают своими грязными проспиртованными губами – губы, щеки, шею, Домны Сахаровой. Прямо посреди улицы, даже не выпуская из этих самых губ папиросу. Эта картинка всякий раз разрывала всю меня изнутри, но других воспоминаний связанных с отношениями между мужчинами и женщинами – в моей голове так и не возникло.
Стоило нам столкнуться с Домной и компанией на улице, мама всегда говорила – «Вот, смотри дочка, как не должна вести себя уважающая себя девушка, ни при каких обстоятельствах. Стыд и срам». Потом она щедро плевала на землю, и резко схватив меня за руку уводила, неважно куда, лишь бы подальше от этого срама.
В тот день я четко понимала – все, что произошло со мной в сарае, был «стыд и срам», а мне ведь так понравилось прикосновение мужских губ…
Что делать? Я слабо представляла себе, как теперь смогу смотреть в глаза матери, так мне было стыдно за свою порочность. А еще, как после того что случилось смогу общаться с Юргеном? Как прежде, точно не выйдет. Он что-то пробудил во мне, что-то зажег, что-то растревожил, и это все мне безумно понравилось. Понравилось до сумасшедшего стыда. Хотя это был лишь один-единственный невинный поцелуй. Думается мне, нынче вряд ли у кого возникают такие ощущения, когда впервые целуются. Да и не впервые тоже. Сейчас не умеют так тонко чувствовать, уж слишком все стало доступным и допустимым. Нет никакой магии, что ли. Все всем ясно и понятно уже в подростковом возрасте. А вот мне тогда ничего не было ни ясно, ни понятно. Было только страшно стать второй местной Домной.
Вдоволь нарыдавшись, я покинула свое убежище. Скоро должна была прийти мать, а объяснить ей от чего лью горькие слезы, я никак не могла. Объяснил бы мне кто?
В голову пришла одна отчаянная мысль – сходить к той самой Домне. Отчего-то я была уверена, что со всех жителей нашей деревни мне сможет помочь только она, и не ошиблась.
Ноги сами привели меня к известному на всю округу дому, вот только войти в него у меня не находилось сил.
– О, Васька, а ты чего кругами ходишь, понадобилось чего? Или так, поглазеть на местную пропащую душонку решила?
С самокруткой в руках, на пороге собственного покосившегося от времени дома, укутанная в солдатскую шинель, сидела она. Та, при случайной встрече с которой женщины брезгливо сплевывали. Та, с которой мечтал встретиться наедине практически каждый мужчина нашей и не только деревни. Но позволяли это себе лишь залетные солдаты, о которых никто не вспомнит, а на родине об их похождениях никто никогда не узнает.
Домна была очень красивой молодой женщиной, такой красивой, что я даже иногда мечтала, чтобы моя мать была на нее похожа, а я на маму. Она редко покрывала свою голову платками, как это было принято, чаще на ней можно было увидеть что-то из мужского гардероба – то шапку-ушанку с яркой звездой в центре, то немецкую каску, то шлем танкиста, а иногда и шлем летчика. Она легко примеряла на себя мужские наряды, прогуливаясь в мужской компании по местным улицам, весело хохоча в ответ на плевки и оскорбления женщин, которые готовы были ее растерзать. Она всегда была приветливой и милой, хотя мама говорила, что это лишь от того, что Домна все время в пьяном угаре.
Так было не всегда…
Умница и красавица, черноволосая, кареглазая, статная. Она была мечтой практически всех парней в нашей округе. Каждый мечтал иметь при себе не жену, а картинку, всем на зависть, во времена, когда красоты было не так уж и много. Ее длинную тяжелую косу чуть ниже спины, мечтала иметь у себя на голове каждая девушка. А ее малиновые уста (по деревне даже слухи ходили, что они всегда пахли этой самой малиной), не давали спокойно спать ни мужчинам, ни женщинам. Одни – мечтали, другие – завидовали. А вдобавок ко всему, она была очень работящей, все-все в доме родительском помогала и за чтобы не взялась – все ладилось. В общем – кровь с молоком, да еще трудяга каких поискать. Два в одной, так сказать. Кто б о такой жене не мечтал? Кто бы не ревновал к такой, мужей?
Но она, вдобавок ко всему, была еще и очень хорошо воспитана. Ей чужого не нужно было, а свое она заполучила без особого труда. Так в свои шестнадцать с небольшим, она выскочила замуж за Петьку Курносого, сына местного мельника. Мужики – расстроились, бабы – успокоились.
Жили они душа в душу, и снова на зависть всем. Вот только Господь ребеночка им не посылал. Но они не отчаивались, все равно радовались каждому дню. Всегда и везде вместе. Всегда с улыбкой и поклонами. Всегда со счастьем в глазах. Пока не пришла война…
Петька в свои тридцать с небольшим пошел добровольцем защищать нашу родину, а Домне, как всем женщинам, ничего не оставалось делать, как молиться за супруга, да верно ждать. Ждала. Верно, честно, преданно. Больше года ждала, пока ей не сообщили что муж ее погиб в бою. Погиб как герой. Спасая чью-то жизнь, Петька сам нарвался на вражескую пулю.
