Текст книги "Рождение волшебницы"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 94 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

– Так вот, колдун произносит заклинание и шурин на глазах трясется и колеблется… весь перекорежился – и, как прорвало, ухнул наземь горою звенящих медных грошей. И всё дрянные, стертые, бог весть когда вышедшие из употребления монеты. Каково? Народ напирает, стон, гам, крик, гроши топчут, растаскивают. Колдун аж трясется, бормочет одно заклятие, другое – без толку! Пока он там пыхтел, люди растащили шурина по карманам. Так вот за ломаный грош и пропал.

Итогом долгих разговоров явилась окрепшая понемногу мысль, что нужно купить книгу. Братья подступались к замыслу не без робости. К тому же она стоила дорого – настоящая старинная книга в заплесневелом кожаном переплете. Братья прикинули свои возможности, и выходило, что придется подтянуть пояса. Однако переговоры продолжались, первоначальную цену удалось сбить до девяти червонцев. Получилось, что отступать некуда – нужно набраться духу и ринуться очертя голову в неведомое.

– Владейте! – доброжелательно сказал лекарь Чепчуг Яря, пропахший полынными запахами сморчок. Он пересчитал деньги, обстоятельно вытер книгу тряпкой и вынес ее братьям.

По случаю покупки они вырядились в новое платье, натянули жирно смазанные сапоги и теперь, деревянно выпрямившись, сидели на лавке и комкали в руках шляпы. Нарядили и Золотинку. Она тоже угадывала значение дня – вскарабкалась на лавку между Поплевой и Тучкой и, подражая названным отцам, стащила с головы синюю шапочку. Странные запахи обширного сводчатого подвала будоражили воображение, девочка шныряла глазками, но балаболить не решалась. Выпуклыми боками громоздились повсюду полчища замечательных склянок. Они возбуждали тайную, невыразимую и, как Золотинка понимала, несколько преступную надежду когда-нибудь, при случае переставить, перещупать руками это невиданное изобилие. Торжественные ухватки взрослых, однако, побуждали девочку к скромности.

Приняв книгу, Поплева тяжело опрокинул ее, отстегнул застежки и перевернул несколько больших, толстых листов. Он проглядывал ее равномерно и слепо – словно хотел убедиться, на месте ли письмена.

– Это действительно хорошая книга? – спросил Поплева.

– То есть брат хочет знать, – продолжил Тучка неестественно развязным голосом, – действительно ли в этой книге написано обо всем? – и постучал черным ногтем по пергаменту.

Не выдержав прямого и честного взгляда, в котором угадывалось неописуемое простодушие, Чепчуг Яря потупился:

– В некотором смысле да… Она называется «Речи царств».

Установилась непонятная тишина.

– Покажите, – строго сказал Тучка.

– Девять червонцев. Разве за эту цену вы не покажите нам, как это делается? – прямо спросил Поплева.

Чепчуг Яря глянул во все глаза, большие и круглые – начиная кое о чем догадываться.

– Если бы вы, Чепчуг, – густым убедительным голосом заявил Поплева, – купили у нас рыбницу, понятно, мы показали бы вам, как вязать причальный конец. Просто для начала, чтобы лодку не унесло в море.

– Вы купили книгу, не умея читать!? – вскричал лекарь, расцепив руки.

Покрывшись багровыми пятнами, Поплева и Тучка упрямо молчали.

И очень скоро Чепчуг Яря вынужден был убедиться, что упрямство их есть нечто чудовищное. Они уговорили его! За те же девять червонцев без всякой дополнительной платы лекарь обязался показать братьям, перечислить и назвать вслух ясным отчетливым голосом, ничего не утаивая, все имеющиеся в книге буквы.

А Золотинка истошно взвизгнула: оставшись без присмотра, она сунула руку в залитый по горло кувшин, где сидели пиявки…

Ничего удивительного, что братья так или иначе выучились грамоте, – они прилагали для этого необыкновенные усилия.

Тучка, невнятно завывая, бегал по палубе, а потом отчаянным броском припадал к книге. Поплева полагался больше на постоянство и осторожность. Поставив раскрытую книгу к нижней ступеньке чисто выдраенной лестницы, что вела на кормовую надстройку, он ложился на палубу по-пластунски и как бы подкрадывался к письменам, желая проникнуть в тайны книжной премудрости одной ловкостью, без насилия. Когда и самые вкрадчивые его поползновения оставались втуне, переворачивался набок или садился на корточки. Временами Поплева чувствовал необходимость в чрезвычайных средствах и тогда подвешивал себя вверх тормашками. Уцепившись ногами за веревочные петли, он клал книгу на палубу под собой. Выказывая такую нещадную изворотливость, Поплева стремился хорошенько перемешать в голове все, что там не укладывалось, умять полученные прежде сведения и освободить место для новых.

Несмотря на полное несходство приемов, оба брата делали успехи. Как видно, помогало и то, и другое, и третье – все средства оказались хороши. Тучка ломил напропалую, как взялся с первого слова, так и долбил вершок за вершком. Ему понадобилось две недели, чтобы одолеть первые строки книги: «Князь Муран собирался в карательный поход против карматов, но верхнебежецкий Радагост, увещевая его, сказал: «Нельзя. Прежние князья сияли добродетелями, а не выставляли напоказ оружие…»

Разгадавши первые речения, Тучка пришел в необыкновенное возбуждение и, размахивая руками, громко восклицал: «Прежние князья сияли добродетелями, а не выставляли напоказ оружие!» Чистая радость Тучки передавалась Золотинке, она светилась отраженным восторгом и лепетала: «Прежние княззя-я…»

Достижения брата не сбивали Поплеву. Он искал основательности, трезво сознавая, что до того всеобъемлющего знания, которое позволит проникнуть в природу вещей и уберечь малышку от нечеловеческих превращений, не мерянный еще путь. И потому он начал с основ, то есть с самых коротких слов. В течение недели Поплева прочел книгу от доски до доски, выбирая в сплошных письменах слова, состоящие из одной или двух букв.

– В-на-и-в-же-же, – упорно жужжал он. Освоив все имеющиеся в книге двухбуквенные слова, он почувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы покуситься на трех и четырехбуквенные слова, зацепляя при случае и более крупную рыбу. И, наконец, решился читать со смыслом. Трудные опыты Поплевы приучили его не искать легких путей в науке, и впоследствии, неуклонно продолжая свои занятия, он не только нагнал Тучку, но и обошел его. Через полтора года он выучил «Речи царств» – толстый, исписанный убористым почерком том – наизусть от первой до последней строчки, включая и самые темные, не поддающиеся разгадке места.

Тучка охладел к «Речам», как только понял, что в этой пространной книге нет ни единого упоминания о возможности или невозможности взаимных превращений людей в золото и обратно. «Речи царств» – обширное рассуждение о долге и добродетели, о взаимных обязанностях правителей и подданных – не содержали в себе ничего столь определенного, чтобы это можно было использовать в обиходе. И, по правде говоря, Тучка сильно сомневался, что все эти давно исчезнувшие с лица земли царства и населявшие их народы когда-нибудь существовали на деле.

Не таков был Поплева. Распахнувшийся в «Речах» блистательный мир стал его личным достоянием. Голова его полнилась примерами величайшего вероломства и величайшей добродетели, жестокости и человеколюбия, мудрости и глупости – взлетов и падений человеческого духа. Гомонливое многолюдство этого мира обитало в Поплеве, потому что иного места и способа существования у этих людей не было. И он испытывал временами трудно выразимое волнение, размышляя о том, какую меру ответственности принял на себя, давая новое существование тысячам вставших со страниц книги жизням. Забыть – значило бы теперь предать.

И, конечно же, Поплева не мог уберечься от пристрастий. Неизменным его собеседником, отодвинувшим в сторону целые толпы настойчиво напоминавших о себе теней, стал Турнемир.

Этот человек, мелкопоместный дворянин из княжества Конда, выдвинулся в то время, когда государство изнемогало под ударами соседей. Он приблизился к правителю и двадцать лет служил ему советом и делом. Турнемир заселил пустоши, покончил с голодом, возродил города, способствовал торговле и ремеслам, перевооружил и преобразовал войско. И когда время поспело, в нескольких блистательных битвах разгромил врага. Он был в зените славы, когда неожиданно исчез.

Через некоторое время Турнемир объявился в отдаленном княжестве Мурния. Теперь он переменил имя и скрыл прошлое, но, тем не менее, быстро продвинулся на службе у местного государя и, наконец, занял первенствующее положение среди сановников. Через двенадцать лет он привел захудалое княжество в цветущее состояние. И снова, почувствовав, что достиг предела благополучия, вдруг без всякого явного повода раздал свое достояние неимущим, а затем поспешно бежал. На третий раз Турнемир появился в богатом торговом городе Луковнике, снова переменил имя и скрыл прошлое, чтобы заняться торговлей и ремеслом. И преуспел настолько, что богатства его вошли в поговорку. Турнемиру было восемьдесят два года, когда он в третий раз оставил все нажитое и ушел в никуда. Навсегда ушел – след его затерялся и могила не найдена.

Жизнь и деяния Турнемира в упрощенном изложении Поплевы стали первой Золотинкиной сказкой. Повествование, живое течение событий нисколько не тускнели от повторений. Наоборот, знакомая сказка, не отвлекая никакими неожиданностями, давала возможность свободно отдаться переживаниям. Так что, в сущности, маленькая Золотинка любила «Жизнь и деяния Турнемира» именно потому, что много раз их слышала. Только она не понимала, хорошо все кончилось или нет, не могла этого сообразить и требовала продолжения.

В четыре года Золотинка выучилась грамоте, а в пять самостоятельно прочитала в «Речах царств» жизнеописание Турнемира. С течением лет она возвращалась к повести, перечитывая ее заново и переосмысливая – ведь она росла.

В шесть лет девочка бултыхалась в море, как истое водоплавающее существо, и доставала дно на глубине в две сажени. С грехом пополам умела отдать шкоты, управиться с румпелем и вязала узлы: выбленочный, шкотовый, рифовый и еще десятка два других. Она научилась сплесневать канаты тремя способами и выделывать огоны шестью способами. Хотя, если уж быть до конца честным и с самого начала ничего не скрывать, ни хорошего, ни дурного, не лишним будет отметить, что огоны ее – кольцевые оплетки на канатах – получались довольно рыхлые.

Еще одно важное событие произошло в жизни Золотинки, когда ей исполнилось восемь: братья переселили девочку в отдельное помещение на носу «Трех рюмок», которое называлось по-матросски чердак. В треугольной носовой надстройке с двумя круговыми отверстиями-клюзами не было ни одной ровной стены. Боковые скулы корабля плавно сходились к носу, при этом доски, составлявшие обшивку – поясья бортов – задирались вверх и косо смыкались с настилом над головой, тоже наклонным. Переборка, что составляла третью, замыкающую борта стену, сначала прилегала к палубе, а потом прогибалась внутрь помещения, повторяя отчасти направление поясьев боковой обшивки. Мало этого, толстенное основание передней мачты косо вторгалось в носовой угол тесного помещения и проходило под потолком, упираясь в мощную поперечную балку над входом.

Золотинка любила уединение причудливо устроенного чердака. На ночь она ложилась головой к низко прорезанному круглому окну, и стоило только повернуться, как ничто уж не отделяло ее от вселенной. За смутно белеющей грядой песка с лохмотьями кустарника на ней ухало и вздыхало со старческим утомлением море. В зарослях безлюдно шелестел ветер… С другой стороны, на восток, лежали предгорья, они гляделись размытой черной лентой, верхний край которой обозначала завеса звездного неба. Упрятанный складками холмов, таил свои огни Колобжег.

Предгорья лежали далеко, и ничего не стоило отодвинуть их мысленным усилием еще дальше – туда, где звезды. Ничего не стоило накрыть ладонью невидимый Колобжег вместе с окружавшими его горами и самовластным движением пальца потушить маяк на Медвежьем Носу – едва различимую по нижнему обрезу небосвода звездочку. Тем же пальцем, не утруждаясь, она доставала другой огонь – на Лисьем Носу – явственный багровый, перебирающий оттенки красного свет.

Просыпаясь, она видела на внутренних поверхностях чердака брожение светлой зыби; за окнами, переливаясь, отсвечивала подернутая рябью вода. Солнце безжалостно выставляло напоказ старую башню ближнего маяка с ее щербатой кладкой и вывороченными по верхней закраине камнями.

На другом берегу затона отчетливо разносился голос десятника – он размерял усилия многолюдной артели, которая подергивала толстый и долгий, неведомо куда ведущий канат. Протяжные вздохи артели перекрывал торопливый и вздорный визг пилы, слышалось несогласное тюканье топоров.

Золотинка прыгала в воду и, вынырнув далеко от «Рюмок», разгоняла застоявшуюся гладь. Она плыла к берегу, где лежали на боку огромные морские корабли с неестественно заваленными мачтами. Всюду дымились костры, желтели груды брусьев и бревен, а самый берег, обширная плоская отмель, был разделен неровными заборами из толстых плах, которые уходили прямо в воду. Повыше на обнажившихся сваях стояли амбары, а еще выше, там, где не доставал прилив, топорщилась чахлая растительность, за которой торчали острые крыши домов.

Добравшись до суши, Золотинка наскоро отжимала подол короткой, выше колен рубашки. Перед нею возле высоких столбов с подвязанными талями лежали беспомощные корабли; можно было видеть внутренность запрокинутых палуб, решетки трюмов. Люди на плотах и помостах вокруг судов обжигали огнем пузатые бока и днища. Пахло палеными водорослями, горячей смолой.

Редкие заборы, чрезвычайно удобные для детей и собак, забытые невесть с каких времен бревна, позеленевшие сваи, амбары, покосившиеся сарайчики и полузатонувшие паузки, плоты, огромный недостроенный корабль, густо утыканный подпорками, – все это Золотинка ощущала как свое, это был ее собственный, домашний мир. Слободские мальчишки и девчонки не оспаривали ее первородства.

Влияние Золотинки – а она имела влияние! – покоилось на трех основаниях. Она обладала некоторыми, пусть не до конца установленными правами на корабельный двор – подель. Она сохраняла за собой увлекательную возможность рассыпаться сверкающим потоком червонцев, почему и носила кличку Золотой Горшок. И она – обстоятельство не последнее – лучше всех сверстников плавала и ныряла. Что, в общем-то, не вызывало возражений, поскольку понятно было, что блистательные задатки Золотого Горшка должны были так или иначе проявляться, напоминать о себе и в обыденной жизни. Устоявшееся мнение о скрытых возможностях Золотинки влекло за собой и неприятные следствия. Время от времени (не особенно часто) кто-нибудь из товарищей, набравшись духу, пробовал огреть ее по голове, приговаривая «аминь! рассыпься!» На что девочка огрызалась со всей доступной ее нежному возрасту свирепостью.

Несмотря на маленькие недоразумения, Золотинка росла доброжелательным, искренним существом. Рано начало развиваться у нее понятие о справедливости – она росла под обаянием честных людей и возвышенных книг. И это становилось заметно. Дети, со свойственной им бессознательной чуткостью, угадывали в ней нечто такое, что заставляло их, кстати или нет, вспоминать о чудесном происхождении девочки.

Однако в двойственном отношении к Золотинке заложены были предпосылки будущих крупных недоразумений.

Пока что девочка принимала свое прозвище и легкомысленно, и добродушно. Одного кличут Золотой Горшок, другого Долгий Брех, третьего Жердь, четвертого Лыч. Шутиха, Шут, Чмут, Череп, Баламут – чем это лучше Горшка? Золотинка, покладистое существо, полагала, что ничем. Не лучше и не хуже.

Впрочем, добродушие ее имело свои особенности – простиралось иной раз слишком далеко. Обнаружилось у Золотинки довольно редкое для детей обыкновение выбирать слабую сторону. Когда приходилось разбиться на две ватаги, она дожидалась, чтобы определился состав той и другой половины играющих. А потом присоединялась к слабым: к тем, кого меньше, кто ростом ниже, кто поставлен против света, кто бьет лыковый мяч против ветра. В этом проявлялось настолько естественное движение души, что Золотинке и в голову не приходило останавливаться на своих побуждениях или обсуждать их с кем бы то ни было.

И вот в случае с пиратом все это сказалось самым болезненным образом.

Пират – то была не кличка, а ремесло одного не дряхлого еще старика, который передвигался на подвязанных под голени дощечках. Ноги ему изуродовали по приговору бывших товарищей. Может быть, он пытался утаить добычу – теперь этого никто не знал наверняка. Ноги его не держали туловища и произвольно выворачивались в коленях, так что бремя пропитания давалось калеке нелегко. Сухопутного ремесла пират не знал никакого и полагал, что поздно уже переучиваться, когда жизнь ушла на разбой и убийства. А милостыню подавали плохо – без души и скудно. Собаки, науськанные немилосердными детьми, донимали так, что пират оставил слободу, где пытался обжиться, и поселился на корабельном дворе. Подкармливали его рабочие и торговавшие в разнос женщины. Голову пират повязывал по-бабьи – куском выцветшей ткани, длинные концы которой закидывал на спину. С этим убором не вязались толстые загорелые руки, обнаженные до самых плеч – драной куртке, которая кое-как защищала пирата от зноя и холода, не хватало рукавов. В обвислой кожаной сумке через плечо он таскал хлеб, сухари, миску, но говорили, что там же он прячет нож.

Наблюдая душегуба с безопасного расстояния – чтоб не уцепил загнутой на конце клюкой, – Золотинка испытывала сладостный ужас. То же самое, очевидно, собирало вокруг пирата и других детей. Только они не останавливались там, где прирожденное благородство удерживало Золотинку: мало-помалу мальчишки и девчонки принимались дразнить калеку и, наконец, доводили его до бешенства, после чего с оголтелым визгом разбегались.

Однажды, затаившись в гнилой щели между постройками, пират дождался часа, чтобы подстеречь мальчишку по прозвищу Чмут. Подцепил клюкой за ногу, опрокинул и ухватил. Пират, надо думать, задавил бы мальчишку насмерть, если бы тот не издал истошный вопль. Стучавшие за углом плотники отбили парня, а потом, не разбирая правых и виноватых, дали раза и тому, и другому.

На следующий день Чмут собрал пацанов для мести. Золотинка как раз их и встретила. Рассыпавшись хищной стаей, они шагали спорым шагом, чуть-чуть ссутулившись и набычившись на ходу. Камни оттягивали пазухи, имели они при себе палки и колья – кому что по силам. Мальчишки и даже увязавшиеся следом девчонки в коротких платьях. Обменивались они жестокими взглядами, а переговаривались отрывисто.

– Мы идем убивать пирата, – срывающимся от ужаса голосом сообщила Золотинке Шутиха, когда все остальные протопали и пробежали.

Золотинка ощутила случившееся как беду, как дурную весть, от которой муторно стало на душе. Нечто такое, от чего непоправимо испортилась радость жизни. Она знала, что пират дремал на припеке за низким бортом втянутой в песок барки.

Охотники прошли, не учуяв дичи, но и дичь дремала… Долго ли будут они блуждать вслепую? Двадцать пар лихорадочных быстрых глаз.

Пустырь обезлюдел, а Золотинка мешкала, поставленная перед необходимостью совершить предательство. В изнурительной войне с пиратом она, понятно, держала сторону детей, но теперь не возможно было оставаться в бездействии. Она покосилась по сторонам и ступила к лежащей у воды барке.

Пират не дремал и, стало быть, слышал галдевших на отмели мальчишек, он не замедлил перебраться под самый борт в заполненную мелкой водой промоину. Затаился. Когда под легкими шагами девочки зашуршало, запавшая в яму спина шевельнулась и поднялась закутанная в платок голова. Глаза на ярком солнце сомкнулись прищуром.

– Они вас ищут, – проговорила Золотинка свистящим шепотом, – чтобы… чтобы…

Даже сейчас, в миг крайнего напряжения, она не отважилась произнести вслух и тем как бы узаконить жуткое слово «убивать».

– Ты Золотой Горшок? – спросил он, настороженно поводя глазами.

– Да, – шепотом отвечала Золотинка.

– Солоно тебе приходится от наших удальцов. Верно? – продолжал он несвоевременный, опасливым шепотком разговор. Что-то похожее на горечь почудилось ей в «удальцах».

Однако она не хотела поддаваться на жалость, которая увлекала ее в дебри предательства.

– Почему? – пробормотала она. – Это мои друзья.

– Ну и ладно, – быстро согласился пират.

Озираясь, он начал выбираться из промоины, обругал свои расхлябанные ноги и позвал:

– Подойди сюда.

В этом Золотинка не могла отказать. Он сразу же поймал ее за плечо и пронзительно глянул: «Ага! Теперь я тебя съем!»

– Давайте палочку, я помогу, – прошептала она жалким голоском.

Да поздно: Шутиха глядела на них ошалелыми глазами. И бежали мальчишки. Пират больно стиснул Золотинку, но тут же толкнул ее, проворным большим ящером вскарабкался на песчаный гребень и перехватил клюку, бешено озираясь. Запыхавшись, примчался Чмут, скинул с плеча длинный, неловкий в обращении дрын, упер его о песок и тогда произнес:

– Ты отойди, Горшок!

Она замотала головой, что значило «нет». Она стояла рядом с пиратом, безмолвная и скованная, обратившись лицом к возбужденным мальчишкам, и глаза ее наполнялись слезами. Понимая все меньше, мальчишки теряли боевой пыл, тот лихорадочный запал, который должен был кинуть их в схватку, как стаю рычащих шавок и щенков.

Невзначай оглянувшись, Золотинка не обнаружила пирата на прежнем месте, он подвинулся на шажок… и еще подвинулся, чтобы ею заслониться. Расслабилась слезная хватка в горле: выходит, не так уж все это было глупо, если он искал у нее защиты.

– Она… Она предательница! – сообразил Чмут. – Она снюхалась с Пиратом! – добавил он громким развязным голосом. – Застрельщики, вперед!

Застрельщики – самая юная часть войска – мялись. Плоские, почти без век, как у змеи или черепахи, глаза Чмута на темном и тоже плоском лице сузились. Он оглядел ряды дрогнувшего войска и беспокойно переступил кривыми ногами в тесных штанах. Переставил дрын, уперся в него еще основательней, и однако, при всех своих суетливых перемещениях, остался на месте.

– Горшок, что они говорят, правда? – крикнул Баламут.

– Неправда! – сказала она, но голос пресекся.

Между тем понукания Чмута не остались без последствий. Все равно камни нужно было пустить в дело, раз уж они оттягивали пазухи. И только был дан пример, камни посыпались в недолет и в перелет. Гулко стукнул черный борт барки, а Золотинка охнула от хлюпкого удара в живот.

– Горшок, я нечаянно! – испуганно воскликнул кто-то из мальчишек. Застрельщики сразу попятились, на всякий случай оглядываясь.

– Что больно? Больно, да? – Баламут жалко переминался, едва удерживаясь, чтобы не броситься к стонущей Золотинке. Бледный мальчишка с тонкими руками.

– Мне не больно! – мученически исказившись лицом, сказала Золотинка. И на этот раз не слишком уж далеко отошла от истины.

– Я не буду! Я всё… – Баламут выпростал отягощенную камнями рубашку – камни посыпались.

– Пусть лучше Горшок уйдет, чего она?! – раздавались слабодушные голоса.

А так ведь оно и бывает. Не имея мужества возразить, люди с видимым воодушевлением участвуют в сомнительной затее, тогда как ждут на самом деле лишь предлога, чтобы устраниться. Золотинка и стала таким предлогом – безусловно благовидным. Не будет большим преувеличением сказать, что и миловидным. Очень и очень миловидным предлогом, если взять на заметку, что в десять лет ее будущий расцвет уже угадывался. Славная была девочка.

Золотинка стояла, превозмогая душевную смуту, и в этой внутренней борьбе обретала уверенность стоять и дальше. Пират испускал шипящие и хрипящие звуки. Чмут свирепствовал, пытаясь удержать дрогнувшие войска. Он бросил кол и обрушился на соратников с бранью, осыпая их упреками в трусости, укоряя прежними клятвами и прежней отвагой. Он замельтешил, засуетился и нарвался на бунт:

– Пошел ты сам!..

– Приворожил он ее – вот! – впадая в исступление, вдохновенно вещал Чмут. – Горшок – она нечисть. Нечистая сила. Нежить. Пират слово знает, слово скажет, она и ночью подымется.

– Дурак ты, Чмут! – крикнула Золотинка сорванным голосом. Повернулась к мальчишкам спиной, не глянув и на пирата, и пошла к затону. Когда вода поднялась по пояс, она украдкой сполоснула лицо, а потом поплыла.

Золотинка вернулась на корабельный двор не прежде, чем обрела душевное равновесие, но для этого не потребовалось много времени. Уже на следующий день явилась она к мальчишкам, они заметили ее и замолкли. На плотном влажном песке лежало между ними кольцо для игры в свайку… Молчание разрешилось нехорошо: игроки заговорили между собой, без нужды перекладывая в руках тяжелые плоские гвозди.

Гордость Золотинки не требовала жертвоприношений, Золотинка удовлетворилась бы обычным полуприветствием. А в этих неестественно громких, ломающихся от внутреннего беспокойства голосах содержался вызов. Она постояла, с неестественным упорством уставившись под ноги, туда, где кольцо, и удалилась, не обронив ни слова.

И на беду попался ей затаившийся в лодке пират. Высунул над краем гнезда замотанную платком, гладкую, как у стервятника, голову – Золотинка содрогнулась.

– Пойди сюда, детка, – прошелестел вкрадчивый голос.

Все это происходило на глазах мальчишек. Потупившись, чтобы не выдать раздерганные чувства, она повернула к лодке. Мальчишки пошли прочь, ни слова ей ни сказав.

Изо дня в день пират встречал теперь Золотинку смешком – заискивающим каким-то и каким-то ускользающим.

– Какая честь, сударыня! – обветренные губы его, резкой чертой разделявшие похожий на клюв нос и узкий подбородок, растягивались в ухмылку.

– Не скрою, были времена, когда известные красавицы Мессалоники с тревогой и надеждой искали улыбку на лице Сныри Суки – ваш покорный слуга, сударыня! – Громыхнув деревяшками, пират возлагал темную жесткую ладонь на золотистую головку девочки и оглаживал ее. – Когда-то я был Снырей Сукой. Но, увы, колесо судьбы сделало оборот – кого теперь поразит это имя!.. Через эти вот руки – да! – прошло двадцать тысяч червонцев. Эти руки держали золото – я греб его лопатой! Скольких ты убил? Ха! Ну, я скажу: пятьдесят. Я скажу: сто пятьдесят. Кто мне поверит? А ведь Чмутов отец, Турыга, был у меня в руках. Теперь бы не упустил. Кабы знать, как оно все через пятнадцать лет обернется… Ха! – он замолчал, глядя куда-то в сторону. – Ха… я бы больше топил и вешал… И эти людишки – пузыри на грязной воде…

– Вы негодяй! – задыхаясь, воскликнула Золотинка звенящим голосом.

Пират осекся, изменившись в лице, а она бросилась прочь – навсегда.

Сверкая глазами, шагала она без пути и яростным рывком головы разметывала по плечам волосы… Когда высунулся вдруг из засады длинноногий таракан Чмут, зажал ей рот и потащил в канаву, в углубленную щель между стоящими на сваях амбарами. После недолгой, безнадежной для Золотинки борьбы он поймал ее руку, чтобы крутить, – она согнулась и застонала. Переступая взад и вперед, они чавкали грязью, давили босыми ступнями ракушки и мягкую гниль водорослей.

– Так что, знает пират заклятие?

– Но ты же дурак, Чмут! – отозвалась Золотинка, не скрывая слез. – Как я тебе докажу?

Он хмыкнул и надавил руку, напоминая, кто хозяин положения.

– Пират знает заклятие?

– Знает.

– Что же он тогда не обратил тебя в груду червонцев, если знает?

– Зачем ему, когда у него сорок таких груд зарыто! Он двадцать тысяч червонцев лопатой греб.

– Двадцать тысяч? – повторил Чмут, невольно смягчаясь.

Золотинка не отвечала. Сомнения мучителя были так велики, что он отпустил руку.

– Слушай, Горшок, – проговорил он с деланной небрежностью. – Давай по-хорошему.

– Давай.

– Зарыл пират золото? За это ему попортили ноги. Говорил он тебе?

– Говорил.

– Поклянись.

– Клянусь чреслами Рода Вседержителя, печенью его, сердцем и почками, что пират черпал червонцы лопатой. Так он мне говорил и уверял с таким пылом, что любой бы поверил.

– Послушай, Горшок… Я никогда тебя не цеплял… зря. Скажи только честно. Статочное ли это дело: молчал-молчал, а девчонке какой-то и выложил?

– А как он без меня свое золото отыщет, когда уж все позабыл и приметы свои потерял? Без Золотого Горшка, а?

– Ве-ерно… – протянул Чмут. Расслабленная рука его соскользнула с Золотинкиного плеча. – Род Вседержитель! Верно… Золото к золоту тянется.

– Вот то-то и оно, – молвила она.

– Но ты же никому не говори! – спохватился Чмут.

Она двинулась к пробивавшемуся в это гнилое место свету.

Разумеется, Золотинка сомнительными откровениями ни с кем не делилась. Как угораздило Чмута разболтать едва родившуюся, неокрепшую и такую ненадежную еще тайну, трудно даже и объяснить. Можно только предполагать, что сомнения точили его и, не имея мужества вынести пытку в одиночестве, он разделил ее с друзьями. А дальше зараза передавалась, как моровое поветрие. Очень скоро Золотинка осознала всю тяжесть последствий неосторожного разговора с Чмутом, шаткий рассудок которого не следовало бы подвергать испытаниям. Друзья-приятели все к ней вернулись – заговорили, заулыбались и стали заглядывать в глаза. Золотинка – это было потрясение! – обнаружила, что с пиратом они замирились еще раньше. Позднее Баламут посвятил ее в подробности великого примирения. И спросил неладно вильнувшим голосом:

– Так это, насчет сокровищ… Я думал – врут… А вчера мужики поили пирата в кабаке. Он признался.

– Признался?

– Спьяну и выболтал: Тифонские острова. Говорит, есть два надежных места и одно темное. – Баламут испытующе глянул. – Мужики галдят: не захочет добром, на поводке водить будем.

– Спасибо, Баламут, – дрогнула Золотинка. – Лучше бы тебе со мной не разговаривать, когда все видят. Они тебя цеплять будут.

За ними и вправду следили. Не успел Баламут оставить девочку, как налетели Череп и Чмут:

– Ты что ей там сказал?

А пирата, того и вовсе не выпускали из рук. Два дюжих крючника таскали его по очереди на закорках: от одного кабака до другого. Пират же покрикивал и размахивал клюкой, он уж почти не просыхал и врал все наглее, ожесточаясь. Такую чушь порол со злобным смехом в лицо, что здравому человеку стыдно было и стоять рядом. Люди сомневались. Спорили на пустырях и по домам, шептались и откровенно переругивались. Но поить пирата поили. Он исправно принимал задатки от желающих участвовать в предприятии и, живописуя надежды, уклонялся от уточнения некоторых подробностей. Примечено было, что пират, изо дня в день купаясь в деньгах и славе, ничего себе не приобрел: ни новой куртки, ни хотя бы целых рукавов к старой. Наоборот, за две недели беспробудного пьянства он еще больше обтрепался и одичал. Из этого надо было делать вывод, что надежды свои он возлагал на будущее.