Текст книги "Рождение волшебницы"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 94 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Золотинка повторила. А Поглум слушал очень внимательно, насторожив маленькие круглые ушки.

– Говори еще! – потребовал он с явной угрозой.

– Что ж говорить? – лепетала девушка, опасаясь теперь закрыть рот даже ненадолго. – Вот я тебе расскажу сказку, – сообразила она, – хочешь сказку?

Выражение настороженного внимания не менялось на хитрой медвежьей роже.

– Сказка называется «Маша и медведь». Ладно?

При первых звуках переливчатого голоса Золотинки Поглум притих и так, кажется, ни разу не шевельнулся, пока она не кончила. А рассказывать пришлось все по порядку. Как жили-были старик со старухой и была у них внучка Маша. Как Маша пошла в дремучий лес и заблудилась. Как она нашла в лесу избушку, в которой жил медведь, дикий и невоспитанный. И как пришлось ей жить у косолапого, и как она вела домашнее хозяйство – на удивление успешно. И как лукавая девочка обманула медведя и вернулась к бабушке с дедушкой…

Когда Золотинка окончила – «…и собаки прогнали медведя из деревни», – Поглум долго и зачарованно молчал. Потом вздохнул, вздымая бока, и промолвил страдальческим голосом:

– Говори еще.

– Хочешь сказку «Гуси-лебеди»?

– Нет, – возразил Поглум коротко. – Говори «Маша и медведь».

Золотинка добросовестно пересказала все имевшие место события от начала и до конца второй раз.

– Говори еще, – велел Поглум, едва Золотинка довела повествование до развязки.

Когда Поглум с неослабевающим вниманием выслушал сказку в третий раз, а потом и в четвертый, он заплакал. По мохнатым щекам его покатились крупные ясные слезы, он утирался широкой, как таз, лапой и не мог вымолвить ни слова. Воспользовавшись передышкой, донельзя утомленная Золотинка поела еще меду и улеглась на соломенном ложе у стены. Она смежила веки.

– Говори еще! – послышался над ней рыдающий, размазанный слезами голос. Золотинка не откликалась. Поглум толкнул ее когтем, довольно чувствительно поддал – все равно она не открывала глаза. Она была как мертвая, и это давало ей надежду на снисходительность Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины. Она упорствовала в своем притворстве, предпочитая сносить таску и выволочку, чем молоть заплетающимся от утомления языком, в пятый раз пересказывая повесть о незадавшемся содружестве Маши и медведя.

Медведь, видно, и сам уже начинал понимать, что всему приходит конец, когда кончаются даже самые упоительные, завораживающие сказки. Поглум поутих, а немного погодя загромыхал железом. Осторожно приоткрыв веки, Золотинка подсматривала. Прихватив прут толщиной в два пальца, он потянул девушку за ногу и принялся навертывать железные путы. Со всем возможным тщанием, усердно, пыхтя и вздыхая, он окрутил щиколотку один раз, другой и третий, так что получилось подобие толстой пружины, а оставшиеся усы развел под прямым углом друг к другу. С этой тяжестью на ногах, растопыренной к тому же несуразными концами, трудно было бы, наверное, даже ковылять, не то что ходить.

Золотинка, однако, почла за благо не просыпаться, оставив объяснения до лучших времен. А Поглум, тяжко вздыхая, пристроился возле бочек и коробов и принялся громко чавкать, утирая слезы. Полусырую коровью ляжку он раздирал так же легко, как крутил, не замечая сопротивления, кованый железный прут. Доел все под слезы и вздохи, напился из лужи, сразу обмелевшей, огладил округлившееся брюшко и повалился на соломенное ложе обок с Золотинкой, заслонив свет. По малом времени послышался переливчатый храп.

Голубой медведь здоров был спать. И тепло было возле туши, как у печки, и сонно, сладко туманились мысли… Золотинка уснула. Очнувшись под горловые переливы и трели Поглума, она почувствовала, что посаженная в железо нога занемела. Хотелось есть. Есть ей хотелось все время, даже во сне. Она начала шевелить ступней, оттянула ее на носок и так втащила в пружину сколько получилось, а потом принялась поворачиваться кругом и мало-помалу вывинтила ногу из железных пут, основательных с виду, но не весьма искусных. Осталось только подняться и потихоньку пробраться между стеной и мохнатым задом.

По закрытым укладкам с едой лазили крысы. Разогнав их железным прутом, она еще раз основательно угостилась медом. И, малость передохнув, направилась к выходу, чтобы обследовать подземелье.

Суетливо витая, хотенчик настаивал на еде, но за порогом клетки развернулся в другую сторону. Они вышли в высокий и просторный подземный ход, по бокам которого зияли мрачные ответвления. Это была темница. Какой-нибудь тупик, убогий лаз, выбоина в скале содержали в себе посаженного на цепь узника – едва прикрытые лохмотьями костлявые мощи, патлатая голова. Затерявшиеся в безвременье старцы… они встречали Золотинку напряженным взором из-под руки, сияние изумруда слепило отвыкшие от света глаза. Золотинка тихонько ступала, оглядываясь, вдруг настигала ее шамкающая воркотня, звон цепей, и она вздрагивала от короткого, бессмысленного смешка за спиной. Непроницаемая мгла впереди возвращала слабое эхо шагов, из чего можно было получить некоторое представление о размерах подземелья. Хотенчик указывал во мглу, вперед, минуя боковые проходы, где молчаливые узники силились удивиться при появлении оборванного и истощенного призрака со сверкающим камнем и золотой цепью в руке. Вряд ли они разбирали, явь это или сон.

– Что такое? – хлестнул вдруг взвинченный голос и заладил, безжизненно и однообразно: – Что такое? Что такое? что такое? что такое… что такое…

Издевательский хохот отвечал ему из другого угла, зыбкие шорохи подземелья обернулись воплями и бессвязной бранью, завыванием, стуком и лязгом. Погасив на время изумруд, Золотинка нащупала стену. Заживо погребенные внушали ей ужас… Впереди различался собачий лай. Он раздавался там, куда тянул Золотинку во тьме хотенчик. Она засветила Сорокон, слегка прикрыв его ладонью, и последовала за рогулькой вдоль главного прохода туда, где громыхал цепью пес. Шагов через сто проход окончился просторным подземным покоем, по обеим сторонам которого тянулись пустые решетчатые загоны. Коридор между решетками привел к каменной лестнице, на верху ее обнаружилась двойная железная дверь. Сюда и указывал хотенчик. Это были ворота темницы.

– Угомони его! Зык, на место! – послышался голос и матерная брань.

Золотинка поспешно погасила изумруд. С нижних ступеней лестницы различались нечетко прочерченные светом щели. Верно, там была караульня, открытая во двор или в какое другое доступное дневному свету помещение.

– Да черт побери! – грубо сказал кто-то, и послышался удар по живому. Потом сдавленное, удушливое рычание, как бывает, когда большого свирепого пса оттаскивают за ошейник.

– Укороти ему цепь!

Золотинка попятилась, неслышно ступила с лестницы и пошла назад, посвечивая себе порой изумрудом. Хотенчик тянул к выходу из темницы так, что пришлось смотать повод, чтобы зря не напрягался.

С караульней можно и повременить. Вынужденное заключение в пещере, три или четыре недели небытия, выключившие Золотинку из всего, что происходило тем временем в подлунном мире, обернулись, быть может, преимуществом. Многое ныне переменилось: с ней Сорокон, у нее хотенчик и, что немало, на ее стороне безвестность. Она пропала и сгинула, оставив за собой огненный переполох и недоумение. Кто знает, что из этого может произойти? Отъевшись у Поглума за спиной, можно будет потом переиграть Рукосила вчистую, ничем не поступившись.

Но рано было заглядывать далеко вперед, крадучись в шуршащем крысами, шелестящем скорбными вздохами мраке. Неловко было лелеять надежду на удачу, встречаясь с блеклыми лицами обреченных. Золотинка прижимала к себе хотенчик, опасаясь за его ранимое естество, которое так легко повредить среди заживо погребенных, помертвелых желаний.

В дальнем углу сводчатого подвала припала к полу серая груда скомканной пакли. Паклей гляделись спутанные, нечесаные волосы, лоскутьями – не покрытый этой гривой локоть, бедро, ступня. Иного облачения, кроме волос, на несчастной узнице не было. Острый приступ сочувствия помог Золотинке справиться с робостью, она задержалась и ступила ближе. Неверный зеленоватый свет обнажил железное кольцо в стене – звенья цепи путались в волосах. Какое-то особое, независимое от жалости сознание подсказывало Золотинке, что опасности нет – цепь слишком коротка, чтобы узница (или узник) могла на человека наброситься. Ограниченный длиной цепи пятачок заключал в себе гнилую соломенную подстилку, черепок с отбитым краем, кувшин с водой и вонючий ушат под крышкой.

– Ты кто такая? – тихо молвила Золотинка.

От легкого, опасливого прикосновения старуха дернулась с неожиданной в дряхлом существе резвостью, взметнулась волна волос. Восковое, неземного совершенства лицо и ошеломительные глаза… Через мгновение молодая узница с кошачьей ловкостью увернулась и прикрыла висок ладонью с тонкими, почти прозрачными пальцами. Прихваченные судорогой, невозможно переломленные в сочленениях, пальцы гнулись вразнобой и подрагивали, точно усохшая веточка. Золотинка перевела дух. В близком соседстве узница обдавала острым запахом немытого тела, но это уже ничего не значило.

– Как тебя зовут? Ты кто? – прошептала она, потрясенная красотой девушки.

Волосы рассыпались, и с проворством, каждый раз поражающим, бесстыдная в своей наготе узница обратила к Золотинке божественный лик и снова замерла. Огромные глаза смотрели напряженным, но пустым взглядом. Чудные глаза ее под густыми, уверенно прочерченными бровями не замутились, восковой лоб не хмурился ни единой морщинкой, блеклые губы не шевельнулись в потребности слова.

– Слышишь? – Золотинка тронула худенькое плечо. – Ты слышишь?

Девушка поморщилась: грубый ошейник, болтаясь, саднил шею. У нее была тонкая и бледная, как лишенный света стебелек, шея, исхудавшие груди… отчетливо проступали ребра. «А ведь я могу вернуть ей жизнь, вернуть разум», – подумала Золотинка. Она опустила взгляд к Сорокону. Прижечь волшебным камнем висок и напрячься душой, чтобы прорвать липкую паутину забвения, что обволакивает угасший разум. Вот все, что нужно было сделать.

Так это было просто и несомненно, что чуткое ее воображение встрепенулось… А что потом? Когда несчастная девушка осознает себя в загаженном крысами подземелье? Когда придется ей отбиваться от кусачих тварей, чтобы отстоять свою жалкую похлебку? Когда кромешный мрак оживет для нее полными неведомого значения вздохами? Без разрешения, без исхода?

Что останется ей? Еще раз сойти с ума?

Золотинка пятилась, не сводя взгляда с прекрасного, напряженного бессмысленной заботой лица. Ни малейшего укора не было во взоре узницы. Но Золотинка знала, что, отказавшись от мысли воскресить разум, совершила нечто похожее на убийство. Отступая, Золотинка пошатнулась на ровном месте и задела плечом стену. Тут-то и обнаружилось, что она еле держится на ногах – кто знает, на кого-то она сама теперь похожа, изможденная голодом?!

С тяжелым сердцем она возвратилась в клетку к Поглуму – медведь не просыпался. Во сне он отмахивался от ползавших по боку крыс и сердито фыркал. Золотинка занялась медом…

Вскоре подземелье огласилось отрывистыми голосами, послышался звон цепей, воркотня узников. Главный проход, насколько он был виден с порога Поглумовой клетки, озарился красноватым светом факелов. Не мешкая, Золотинка пробралась на соломенное ложе за медвежью спину, без особых затруднений завинтилась в железяку и затаилась, зарывшись в соломенную труху.

Голоса приближались, скоро они зазвучали уже в самой клетке, и тюремщики принялись будить медведя, орудуя каким-то длинным предметом. Наконец, он уселся, потирая бока, зевнул, да так рявкнул, что впору было пасть на колени. Тюремщики не упали, но попятились. Однако Поглум, как видно, настроен был вполне миролюбиво, да и тюремщики не забавлялись с ним попусту – они нуждались в рабочей силе. Сотрудничество было давно отлажено: прихватив пустые укладки, медведь ушел вместе со стражниками. Он, по видимости, таскал тяжести. Возня там у них продолжалась с добрый час. Медведь возвратился один с бочкой квашенной капусты – раскисшее и расползающееся лакомство он ел на ходу.

А потом уселся с бочкой между колен, запустил лапу в порядочно опустошенную уже емкость и тут перестал чавкать, обнаружив на соломенном ложе Золотинку. Из чего можно было заключить, что голубой медведь не совсем ясно представляет себе, что это. Вот двинул он губами… раз-другой с некоторым облегчением чавкнул и ухмыльнулся:

– Маша и медведь! Говори еще!

– Я спала, – потянулась Золотинка, – а тут кто-то навертел мне на ногу железную палку. Кто додумался посадить меня в железо?

– Я! – без малейшего смущения признал Поглум и зачерпнул капусты побольше. Но ничего, впрочем, этим не выиграл, потому что не донес текущую рассолом горсть до разинутой пасти.

– А зачем ты это сделал?

Лапа замерла… капуста посыпалась сочными ошметками обратно в бочку, из приоткрытой в тягостном раздумье пасти текла слюна.

– Так я сделал… – невразумительно пробормотал Поглум.

– А разве Маша у медведя в избушке сидела в оковах?.. Нет, не сидела, – заверила его Золотинка. – Медведь хорошо относился к Маше и никогда не сажал ее в оковы. А ты хорошо поступил?

– Плохо? – высказал предположение голубой медведь.

– Плохо, – подтвердила Золотинка. – Худо ты поступил.

– Ну и что? – спросил Поглум с тем же недоумением.

Настал ее черед ошарашенно примолкнуть. Как растолковать медведю разницу между «плохо» и «хорошо»? Это трудная вещь и для людей, что уж говорить о диком звере с высокогорий Меженного хребта, который достоин был уважения уже и за то только, что следовал родовой традиции не есть дохлятины. Трудно было требовать от него большего. И даже нечестно.

– Тогда сними с меня эту противную железяку! – сказала Золотинка в расчете избежать всяких объяснений вообще.

Но не тут-то было: хватать или не хватать, вязать или не вязать – на этот счет у медведя имелись свои собственные, выработанные и устоявшиеся понятия.

– Нет, не сниму!

– А почему ты не снимешь? – пыталась внести смуту в его ясные понятия Золотинка.

Но Поглум достаточно хорошо уже представлял себе, куда заведет его этот скользкий путь: что да отчего, почему и как. Он сделал вид, что не слышит.

– Как тебе у меня нравится?

– Совсем не нравится, – сказала Золотинка, рассчитывая, что медведь не убережется и спросит «почему?». Однако он избежал и этой ловушки.

– Здесь жить можно! – рявкнул он так, что у Золотинки в ушах зазвенело. – Рукосил – исполин, хозяин! Раньше я убегал. Теперь я знаю: Поглум – маленький, Рукосил – большой.

Когда он замолчал, Золотинка заговорила так тихо, что Поглум должен был посунуться вперед, чтобы услышать.

– Рукосил держит тебя в неволе, в грязном, гнилом месте. Он посадил тебя в клетку, тебя, Поглума из рода Поглумов, которые не едят дохлятины!

– Молчи! – взревел медведь в неподдельной ярости и так хрястнул бочку об пол, что клепки брызнули во все стороны, капуста взорвалась, залепив потолок, морду медвежью и пасть.

Пока ошеломленный собственной яростью Поглум прожевывал последствия взрыва, а также прочищал от них глаза и ноздри, Золотинка позволила себе высказать несколько соображений, благо уши у медведя не были забиты капустой:

– Да, во сне ты гуляешь по горам. Ты гоняешь по кручам козлов и разоряешь орлиные гнезда. Во сне владеешь простором, ловишь рыбу-пеструшку и пьешь хрустальную воду. Но горы во снах, а не здесь. Это ты понимаешь?

Ошметки капусты все еще висели на носу, придавая Поглуму выражение дикое и бессмысленное. Трудно сказать, понимал ли он. Ничего нельзя было угадать, глядя на эту несуразную рожу.

– Молчи! – сказал он, но уже не так яростно.

– А мне вот мало гулять во сне, – вздохнула Золотинка. – Я хочу на волю, где мои друзья и родные.

– Молчи! – повторил Поглум совсем просительно и добавил, еще больше понизив голос: – Я буду тебе другом!

– Друзья не держат друг друга в оковах! – тотчас же возразила Золотинка.

Поглум неуютно поерзал.

– Друзей не держат в оковах? – спросил он, удалив с морды последние ошметки капусты.

– Нет! Никогда! И в заводе такого нет! – заверила Золотинка.

– Ну, тогда я еще не друг, – справедливо заключил он по размышлении. – Я буду тебе другом, когда сниму оковы. А пока сиди так.

– Умно! – хмыкнула Золотинка.

Но она слишком многого хотела от простодушного медведя – он принял насмешку за похвалу и довольно осклабился. Ошибка тем более извинительная, что Поглум искренне разделял мнение, что умно! И даже очень. Ловко.

В темнице можно было считать дни по обходам тюремщиков, они разносили похлебку и воду раз в сутки, по-видимому, около полудня. Когда Поглум засыпал, Золотинка, вывинтившись из оков, отправлялась на разведки.

Она бродила по темнице в поисках какого-нибудь иного выхода, кроме того, что вел через караульню. Проверила заброшенные лазы и закоулки, где полно было ржавого железа, а иной раз и костей. В нескольких местах встретила выложенные каменной кладкой перегородки, которые обрывали ход или муровали часть некогда обширного подвала. Хотенчик же указывал только на железные ворота караульни. Он вел Золотинку к известной ему цели, а промежуточные препятствия и трудности оставлял на усмотрение хозяйки. На то она имела глаза, уши и воображение, чтобы избежать опасности.

Она припадала к щели караульни, приглядываясь и прислушиваясь, и тогда начинал беспокоиться сторожевой пес, которого звали Зыком. Он безошибочно чуял чужого – запах девушки приводил его в бешенство. Зык оглушительно лаял и бросался на ворота. Тюремщики оттягивали собаку, били, но не могли успокоить. И все же они не торопились глянуть, что же там, за воротами, выводит из себя Зыка, потому что предполагали Поглума, который «неведомо чего колобродит».

Понемногу Золотинка уяснила себе подробности тюремного обихода, отношений и нравов. К Поглуму относились здесь с опаской, а попросту говоря со страхом. Когда бы не прямое распоряжение Рукосила, имевшего на то какие-то свои соображения, тюремные сторожа, несомненно, посадили бы медведя на цепь, да и вообще «залобанили», то есть убили. Глухо поминали здесь давние буйства Поглума, растерзанных и задавленных товарищей, поминался некий Пусторослик, который «едва ушел без спины». Медведь числился среди тюремных старожилов, потому что прочие узники, не столь толстокожие, по выражению сторожей, «не держались».

Если и попадались в темнице долгожители, то из рехнувшихся – не было тут, кажется, иного способа уцелеть, иначе как расстаться с разумом.

Золотинка установила достаточно уверенно, что караульня прямо сообщалась со двором, по видимости, нижним. Когда открывалась наружная дверь, доносились посторонние голоса и обрывки разговоров. Мужчины и женщины, даже мальчишки – простонародье: конюхи, повара, служанки… Остался как будто пустяк: выскользнуть. Незаметно. Без шума. Затеряться во дворе. Но как миновать Зыка? Цепь позволяла псу доставать и ворота темницы, и внешнюю дверь – основательное сооружение напротив ворот с маленьким откидным оконцем, в которое не пролез бы, наверное, и ребенок. Пространство слева, где у тюремных сторожей, как догадывалась Золотинка, была печь или очаг, оставалось для пса недоступным, но вряд ли там имелся еще один, дополнительный выход. Если окно, то, несомненно, с решеткой.

Обдумывая побег, Золотинка неизбежно натыкалась на оскаленную пасть и клыки собаки. Огромный и черный, худой и длинный, с крупной, очерченной, как топор, мордой; шея змеиная, на груди сморщенная кожа мешком – не пес, а порождение преисподней. Нерадивых, охочих до вина сторожей можно было бы, наверное, так или иначе облапошить, сторожевого пса – никогда. Свирепый пес не знал ничего иного, кроме неутолимой ревности охранять, валить и терзать. Зык свирепел от запаха Золотинки. Он ненавидел Поглума, но жался к стене и там исходил лаем, когда неторопливый медведь, стоя на лестнице, закидывал в караульню пустые укладки, ведра, бочки.

Золотинке нетрудно было вообразить себя в пустом коробе, который Поглум сует в караульню… С медведем, может, как-нибудь и удастся сговориться… Но остервенелый пес не купится на дешевую подачку вроде куска мяса. И напрямую его волей не овладеть – все ж таки сторожевой пес могучего чародея Рукосила.

Люди, те несли службу небрежно: уходили из караульни, заперев снаружи внешнюю дверь, и возвращались изрядно пьяные. Сторожа вполне полагались на два замка, две двери и запертого между ними Зыка: оставшийся на хозяйстве пес чувствовал ответственность и злобствовал за троих. Правда, и Зыка пускали иногда во двор – по естественным надобностям. Но, в отличие от людей, он своими надобностями не злоупотреблял и возвращался на службу, едва только исполнив самое необходимое.

Так, в разведках, прошла неделя и другая. Отъевшись на харчах Поглума, Золотинка окрепла и чувствовала себя на удивление бодро, готовая к смелому предприятию. Да что толку? В караульне слышались все те же сальные разговоры, из которых мало что можно было извлечь полезного. Обычные толки о жратве, выпивке и бабах. Разнообразие улавливалось только в том, что жратвы и выпивки сейчас вдоволь, как никогда. И вдруг Золотинка сообразила, что это и есть событие. Заметно усилившийся во дворе галдеж тоже указывал на нечто, что нельзя было разобрать… Пока Золотинка не расслышала оглушительное слово – свадьба!

Пир на весь мир – княжеская, царская свадьба! Юлий и заморская принцесса Нута обвенчались. Они стали мужем и женой.

Но меня-то это не касается, никак не касается, поспешно сказала себе Золотинка. Мне-то чего радоваться?

Но, как ни спешила, не успела она запастись трезвыми соображениями – поздно, сердце зашлось, и так перехватило ее болью, что она стояла, судорожно разевая рот в попытке вздохнуть. Рухнуло, пало все, что так ловко и благоразумно городила она в душе, защищаясь. Все, чего достигла в борьбе с собой за многие дни и недели, прахом пошло в одно мгновение, развеявшись без следа. Нечем ей было защититься. Просто больно и все.

Вот ведь, кажется, забыла она Юлия, совсем забыла, заставила себя забыть, не вспоминала…

А и вспоминать не нужно было – никуда он не уходил из сердца. Всегда там.

Золотинка мычала, закусив губу, как подраненная.

Она задыхалась в жгучей потребности немедленно, не откладывая, выбраться из затхлого подземелья на волю, на солнце, на ветер. Возбужденную мысль лихорадило, и вдруг… она нашла выход. Простое до смешного решение. Теперь она сообразила. И когда несколькими мысленными приемами разделалась с Зыком, возникла необходимость подумать и о Поглуме. Но тут она не стала ничего загадывать, а попросту растолкала лежебоку.

Страдальчески поморщившись, Поглум продрал глаза и, едва только полуосмысленный взор его остановился на девушке, спросил:

– А где железяка? Куда ты ее дела?

– Я ее сняла, – пожала плечами Золотинка. – Думаешь, я так и буду сидеть на привязи целыми днями, пока ты дрыхнешь? Мне надоело надевать ее по пять раз в день. Надевать и снимать. И вообще я ухожу.

– Как? Совсем? – Поглум окончательно проснулся. Ошеломленный напором, он не успел толком рассердиться на самовольство Золотинки, как ошарашен был еще больше.

– У меня много дел, – заявила она. – Завтра во время обхода посадишь меня в пустой короб из-под хлеба и, когда сторожа спустятся в подземелье, сунешь короб в караульню… Не отвлекайся! Убери лапу изо рта и слушай внимательно!

Медведь испугано отдернул от пасти обслюнявленную лапу.

– Поставишь короб, – неумолимо продолжала Золотинка, – и как бы невзначай закрой ворота, так, чтобы сторожа не видели караульню из тюрьмы. А если кто вздумает подняться наверх, замешкай на лестнице и не пускай. Если все будет, как надо, я мигом управлюсь.

– А я? – жалко вымолвил Поглум.

– Ты останешься. Здесь можно жить.

Поглум приоткрыл пасть, словно хотел возразить, но из этого вышел один только судорожный, протяжный вздох и ничего более вразумительного. Он понурился.

– А ты… не боишься Рукосила?

– Боюсь.

Снова он задумался и кусал коготь. Золотинка не мешала его тягостным мыслям.

– А какие медведи тебе нравятся? – вскинул он вдруг голову, словно припомнив нечто обнадеживающее.

– Веселые, – отрезала Золотинка.

Несчастная морда Поглума вытянулась еще больше.

– И неунывающие, – добавила она, завершая удар.

Бедняга уж задохнулся, приоткрыв пасть. На грязную щеку его покатилась слеза. Золотинка закусила губу: нельзя было поддаваться жалости, если она хотела довести до конца это безжалостное дело.

– Ты все хорошо запомнил? – спросила она. – Что нужно сделать? Если что не так, Зык меня растерзает, делай, как я сказала. Когда разнесешь узникам хлеб, забрось сюда пустой короб, я в него спрячусь, а ты унесешь.

Ночью Поглум плохо спал, что бывало с ним крайне редко, вставал и как-то неуверенно, пошатываясь, ходил пить. Золотинка наблюдала за ним из-под ресниц, но не шевелилась. Она тоже почти не спала в эту ночь.

Под утро уже – на земле, наверное, настал день – Поглум опять поднялся и долго смотрел на притворно спящую девушку. Бережно принял ее на лапы, погрузил в необъятную свою грудь, лохматую и жаркую, и двинулся по подвалу, тихонечко раскачиваясь.

– У-у-у-у… – слабенько завывал он. – Спит малышка маленькая. Маленькая малышка малюсенькая. – Горючая слеза пала на Золотинкину щеку. Она не просыпалась, затаившись изо всех сил. Поглум смолк и ходил взад-вперед, укачивая на руках девушку. Мокрым мягким языком облизал он ее лицо, а потом протер насухо мохнатым, как щетка, локтем. И снова тихонечко двигал, укладывал и перекладывал в огромных, но ловких лапах, таких удобных и теплых. С тихими приговорками положил он ее в обширную вмятину на соломенном ложе, где прежде лежал сам. Вздохнул расслабленно и умиротворенно…

Убаюканная, Золотинка и вправду уснула. На щеках ее сохли слезы – свои и медвежьи.

Она проснулась, смутно сознавая, что опаздывает: обход уже начался, подземелье огласилось обычным невнятным гамом. Возле раскрытой настежь решетки стоял пустой короб. Поглум выполнил уговор.

Чутко прислушиваясь к неблизким как будто голосам, Золотинка торопливо умылась в затопленном подвале, натянула постиранное вчера и еще влажное потрепанное платье. Без промедления опрокинула короб, чтобы вытряхнуть из него крысу. Ящик оказался меньше, чем это представлялось на глаз, она едва в нем поместилась, скорчившись в три погибели, и не без труда изловчилась задвинуть над собой крышку.

В неловком положении затекли ноги, беспокойно было на сердце. Послышалась грузная поступь. Медведь заглянул в короб, где утеснилась Золотинка, и без единого слова снова задвинул крышку. Она плохо представляла, где они идут, и только понимала, что Поглум сначала нес, а потом опустил ящик на землю.

– Сяду на пенек, съем пирожок! – дрожащим голосом произнес медведь.

Понятно, что Золотинка отвечала шепотом, ведь это было их внутреннее, семейное дело, оно никак не касалась шнырявших по темнице сторожей.

– Высоко сижу, далеко гляжу! Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок. Неси в караульню!

Поглум прыснул прямо над крышкой. Можно было представить, как он перекосил морду, пытаясь удержаться от смеха… И захохотал во все горло. Так, наверное, и сел задом посреди прохода, хлопая себя по ляжкам.

– Чего он? – в подавляющие раскаты Поглума затесался голос тюремщика.

Да кто посмеет потребовать у медведя отчета?! Он мучительно затихал, переливая в своей уемистой утробе последние булькающие всхлипы. После чего прихватил короб и потопал. И вот Золотинка почувствовала, что они поднимаются по лестнице навстречу звенящему лаю. Короб заскрежетал днищем по полу – собачий лай обнимал Золотинку со всех сторон. Зык толкал короб, наскакивая на него грудью и лапами.

Это значило, между прочим, что Поглум уже удалился. И следовало предполагать, что людей в караульне нет. Золотинка не стала осматриваться, опасаясь прежде времени приподнять крышку. Она приготовила хотенчик и с удовлетворением убедилась, что рогулька ведет себя настойчиво и живо, нисколько не обеспокоенная соседством исходящего злобой зверя. Но, может статься, хотенчик вел бы себя совсем по-другому, если бы имел возможность предугадать ожидающие его испытания.

Когда сторожевой пес, терзаясь в удушливом лае, вновь заскочил на короб, весь его сотрясая, Золотинка приподняла плетеный покров головой и сунула в щель рогульку, которая тотчас же выскользнула. Чтобы хотенчик далеко не улетел, нужно было придержать его за повод – она и это предусмотрела. Едва выпустив своего лазутчика, она пригнулась, отчего крышка под лапами Зыка сразу же возвратилась на место.

Зык отскочил, лай оборвался, как захлопнулся. Произошло то, чего и следовало ожидать: обнаружив рвущуюся на привязи рогульку, Зык цапнул ее пастью и замолк, захваченный необыкновенными ощущениями.

Если правильны были первоначальные предположения, хотенчик и Зык должны были замкнуться друг на друге. Очутившись в собачьей пасти, хотенчик скоро перестанет вырываться, он быстро проникнется собачьим естеством и собачьими вожделениями… Кусать! Кусать и терзать! Вот истинная страсть сторожевого пса. Но страстное желание это исполнено! Зык закусил хотенчика и тем исполнил свое высшее жизненное предназначение!

Золотинка приподняла крышку и прямо перед собой увидела черную морду: между желтеющих клыков застряла рогулька, с нее стекала и капала слюна. Поблизости зверь оказался так велик, что тупая его голова возвышалась над сидящей Золотинкой, а несуразно длинное туловище протянулось чуть ли не на полсторожки. И едва она выпрямилась во весь рост, как Зык бросился на нее и внезапным наскоком опрокинул вместе с коробом наземь – Золотинка грохнулась.

На счастье, ее не видели из подземелья – Поглум не забыл прикрыть ворота. Улица за стенами караульни куролесила, там бушевал праздник. Золотинка выпала из короба удачно – откатилась к очагу, куда не пускала собаку цепь. И тут уже поднялась, вполне невредимая. Не расставаясь с хотенчиком, пес молча громыхал цепью, пытаясь наскочить на девушку.

Она получила возможность осмотреться хотя бы бегло. Возле притухшего очага простой непокрытый стол, весь в липкий пятнах и мокрых полукружиях, среди объедков валялись игральные кости. Крошечное окно с решеткой, пыльное и мутное. У стены составлены и навалены щиты, шлемы, бердыши. И тут же среди боевого железа ведро с помоями. В простенке у двери висели плащи и шляпы. Очень кстати. Золотинка выбрала поношенный кожаный плащ с капюшоном, полагая, что этого, похуже, может быть, не сразу хватятся, завязала под горлом тесемки и двинулась на Зыка.

Жутковатый это был миг: пес хрипел, вставая на цепи дыбом, и даже не в полный свой рост, наискось к полу, он был выше человека. Но Золотинка не дрогнула. Прикрывшись полой плаща, головой вперед, она ринулась на сшибку и повалила вздыбленную собаку на пол. Несколько мгновений хватило ей, чтобы отомкнуть и откинуть смотровое оконце. Тут она приняла удар спиной, но устояла, и пока, пригнувшись под капюшоном грубой толстой кожи, возилась с дверным засовом, пес толкал ее лапами и тюкал мордой, в которой жестко торчал перекошенный хотенчик. Но дверь уж была открыта.