Текст книги "Рождение волшебницы"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 94 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Валентин Сергеевич Маслюков
Рождение волшебницы

Моя дружеская и родственная признательность

Людмиле Маслюковой,

которая взяла на себя неподъемный труд

подготовить это основательно сокращенное

издание

Автор

Книга первая КЛАД

Город почернел, улочки превратились в канавы, и в покрытых рябью лужах мокли клочья сорванной с крыш соломы. Всюду хлестала и лилась вода: низвергалась с неба, струилась с наброшенной на плечи рогожи, сочилась за шиворот. Пронизанный брызгами шквал внезапно ударял в лицо – сопротивляясь ветру, прохожий горбился и торопился укрыться, бросив беглый взгляд в сторону бухты, где качали оголенными мачтами корабли. А дома вода подтекала за порог, дребезжали ставни, огонь в очаге припадал к полу и метался, как больной.

День за днем валили тучи. Далеко за морем, где рождалась непогода, давно должны были кончиться запасы дождя и ветра, но, видно, разверзлась бездна. Тучи ползли, стесняя друг друга, ослабевший было дождь припускался с нерастраченной силой.

И люди увидели змея. Потревоженный ненастьем, он поднялся из пучин и, почти не взмахивая распластанными крыльями, плыл по ветру. Сквозь серую хмарь в разрывах туч мерцала грязно-розовая чешуя.

Старики рассказывали, что в переменчивом розовом сиянии, которое источает Смокова чешуя, чудятся призрачные дворцы, оживают диковинные звери и проявляется облик ушедших из жизни людей. Когда не найдешь сил отвернуться – с ума сбредишь. Так толковали седые хранители преданий, сохранившие до глубокой старости твердый рассудок и, значит, – это очевидно! – никогда Смока вблизи не видевшие. С незапамятных времен медлительный, косный в привычках змей не покидал заповедных глубин моря, и люди льстили себя надеждой, что он окончательно погрузился в придонный ил.

А два дня спустя обрушился берег. С раскатистым грохотом обвалилось саженей триста крутого обрыва за Медвежьим Носом. Это невиданное потрясение тверди обратило все мысли и взоры к морю.

На взбаламученном его просторе беспокойная старуха Колча приметила корабль. Крутобокий красный корабль она заметила прежде всяких «портовых крыс», прежде мальчишек, прежде рыбаков Корабельной слободы и корабелов, прежде городского головы и его стражников – прежде всех. И это было немаловажное обстоятельство, потому что корабль с опрокинутой за борт мачтой и бортом к волне, совсем уже вблизи берега, означал поживу.

Беспокойно оглядываясь на свою халупу за скалами Лисьего Носа, Колча семенила к морю навстречу сбивающему с ног ветру Вымокшая, заляпанная красной глиной юбка путалась в ногах, деревянные башмаки скользили на раскисшей тропе. Останавливаясь перевести дух, Колча силилась рассмотреть в пелене водной пыли корабль – свисающий ниже пояса угол платка то и дело вздымался и с мокрым хлопком захлестывал голову, приходилось откидывать его с лица. Но можно было все же разобрать, что на пляшущей палубе мельтешатся люди, валят за осевший в волну борт увязанные веревками тюки и бочки.

Колча пробиралась по оголенной вершине сопки, подгадывая место, куда несет судно. На каменистом спуске она заскользила и, когда падения нельзя было избежать, плюхнулась задом и покатилась, истошно взвизгивая, – через мгновение поворот тропинки сбросил ее на поросли кизила. Исцарапанная и замурзанная старуха кинула взгляд на добычу. Саженей за сто до берега, на бурунах, корабль ударился днищем и сокрушительный вал накрыл кузов. Схлынула пена – на запрокинутой палубе не видно было людей.

Кое-как спустившись к прибою, Колча приметила ныряющий между гребнями волн ящик. Вернее, сундук. Настоящий большой сундук с запертой крышкой. Переброшенный через жуткие камни, о которые разбивалось море, он колыхался на раскатистой, но пологой зыби. Алчная дрожь прохватила старуху, сундук ударился о песок – она ринулась в воду. Убегающая волна тянула в пучину, но Колча успела поймать боковую ручку сундука. Наглотавшаяся воды старуха держалась намертво, и в этом случае жадность служила сходной заменой благоразумию: Колча держала сундук, но и сундук держал Колчу. Она успела перевести дух, когда полный взбаламученного песка поток приподнял ее и увлек под гребень нарастающей волны, которая огрела по макушке чем-то твердым.

Это был деревянный башмак. Собственный Колчин башмак своевольно носился в чуждой ему стихии. Вечно придавленный к земле, он обнаружил вдруг завидные мореходные качества: перекрутившись в пене, неизменно становился он, так сказать, на ровный киль и взлетал навстречу опасности. Отплевываясь, Колча извернулась поймать беглеца, но выпустила на мгновение сундук, и новый вал, вспучивая юбки, подхватил ее и, как рыхлую груду водорослей, швырнул на отмель.

– Ах ты, безмозглая деревяшка! Липовое же ты отродье! – надсадно откашливаясь, просипела Колча. Она сидела на гальке, сжимая в руке башмак. Забитые песком сивые космы ее топорщились вокруг головы наподобие змеиного клубка.

Между тем волны забросили сундук на мелководье и неспешно его ворочали. Едва Колча сообразила, что не надо тащить тяжелый сундук, если только удастся открыть крышку, – набежали два дюжих парня, подхватили добычу и вынесли ее на сушу. Лихие парни в высоких сапогах и коротких куртках, в одинаковых шапочках со спущенными ушами имели, судя по всему, на Колчин сундук свои собственные виды. Резво подхватившись, старуха задрала юбки и, припрыгивая на одном башмаке, кинулась на того из охальников, кто подставил спину. Он не ожидал нападения и только охнул, когда увесистый башмак чмокнул его в затылок. Второй охальник, с чернявой бородкой, невольно попятился. Колча вспрыгнула на сундук, уселась и, растопырив руки, облапила крышку.

– Вашего тут нет! Что в сундуке – мое!.. Не подходи! – взвизгнула она, еще крепче вцепляясь.

– Послушай, Колча! – сказал Поплева – а это был именно Поплева, тот, что потирал зашибленный затылок. – Вот что, дрянная ты старушенция, – с упреком сказал он, – чего это ради стану я терпеть, когда меня колошматят чем только ни попадя?!

– Что в сундуке – мое! – повторила Колча, уклоняясь от ответа.

– Нет, Колча, – убедительно сказал Поплева. Широкое лицо его с маленькими глазами и маленьким вздернутым носом все еще хранило на себе следы потрясения. – Нет, Колча, – проговорил Поплева, – я чувствую, хорошо это чувствую, – он осторожно потрогал затылок, – не по справедливости будет, когда тебя трахнут по голове, а ты будешь стоять пень пнем… И вот что я тебе скажу, дрянная ты старушенция, вот тебе мое слово: одерживай! Одерживай, старуха, не так круто к ветру! Круто ты забираешь! Ой, круто!

– Что в сундуке – мое! – возразила Колча, уловив в рассуждениях Поплевы намерение отобрать добычу.

– Шут с тобой, будь по-твоему, – вступил в разговор Тучка, младший из братьев, который отличался особенной рассудительностью и потому молчал, пока Поплева с вполне понятной горечью изъяснял свои чувства. – На том и сойдемся: что в сундуке – твое. А сундук наш – раз мы его вытащили.

Десятки людей уже разбрелись по побережью, вылавливая в бурном прибое останки крушения. Колча поняла, что выбирать особенно не приходится. К тому же Тучка стащил ее с сундука.

Когда откинулась крышка и все, сталкиваясь лбами, сунулись смотреть, то увидели младенца. Плотно закутанный в пеленки ребенок чихал, посинелое личико его сморщилось, он захныкал. Ребенок был едва жив. Или, если взглянуть на дело с другой стороны, вполне жив. Даже изумительно жив – если принять во внимание, что вода в сундуке стояла высоко. А сверху хлестал дождь, все так же, со стонущим грохотом, катились на берег волны.

– Как же это он в сундук-то попал? – поразился Поплева.

– Дуралей, он не сам! – сказал отличавшийся рассудительностью Тучка.

– Какой маленький! – покачал головой Поплева.

– Это потому что младенец, – пояснил Тучка.

Братья преглупо ухмылялись.

– Смотри, он плачет, – заметил Поплева.

– Потому что ему мокро, – пояснил Тучка.

– Мне совсем не нравится, что он плачет, – сказал Поплева, подумав.

– Нужно вылить воду.

– И он перестанет плакать? – спросил Поплева.

– Ему будет не так мокро, – рассудил Тучка.

Поплева вынул младенца, а Тучка опрокинул сундук, после чего младенца вернули на место.

– Плачет, – сказал Поплева.

Тучка помолчал, словно подыскивая возражения, но должен был отступить перед неоспоримой правотой старшего брата и признал:

– Плачет. Все равно плачет.

Под действием сходной мысли братья глянули друг на друга и обернулись, отыскивая взглядом старуху. Но Колча исчезла.

– Странно, – сказал Поплева, почесывая изрядную шишку на затылке.

– Ведь мы обещали ей младенца, – удивился Тучка.

Неуверенно агукнув над несчастным ребенком, который так и не сумел уяснить себе смысла этих жалких заигрываний и потому «закатился» еще пуще, братья со всяческими извинениями закрыли крышку, подняли сундук, стараясь не раскачивать его без нужды, и двинулись вверх по неровной и скользкой, опасной на таком ливне тропе.

Лачуга Колчи приютилась с подветренной стороны Лисьего Носа, под скалами, где не очень-то доставала ее буря. И однако же, на глазах у братьев особенно сильный вихрь вздернул пласт соломенной крыши, полетела труха, обнажились кривые тонкие стропила, сразу же залитые частым дождем. Ограды вокруг двора не было. Поплева постучал в ветхую дверцу, Колча не отзывалась, но дверь была заперта изнутри.

– Может, она не знает, что мы принесли, ты скажи, – посоветовал Тучка.

Поплева сказал, ничего не скрывая. Повторил громче и громыхнул дверью – к немалому его смущению доска проломилась.

– Изверги рода человеческого! – сразу в голос, без малейших переходов от гробового молчания к крику, заверещала старуха. – Оставьте в покое дверь!

Братья переглянулись.

– Разве в окно попробовать? – неуверенно крякнул Тучка.

Поплева принялся за окно. От первого же удара ставень соскочил, ветер встрепал и скомкал рваную мешковину, которая прикрывала переплет. Поплева наклонился к дыре, но сказать ничего не успел.

– Идолы поганые! Что сделали-то! А-а! – визжала Колча. – Окно-то, окно!

Поплева отступил, ожидая нравственной поддержки от брата.

– Оставь, ладно, – сказал Тучка после недолгих раздумий. – Может, тогда через крышу?

Оставив поневоле окно, Поплева в мгновение ока очутился на чердаке – в том месте, где буря откинула угол соломенной кровли. Он зашебаршил в тростнике – уложенные на поперечных жердях вязанки тростника и составляли перекрытие, иного потолка не имелось; чтобы добраться до Колчи оставалось только убрать в сторону одну или две вязанки.

– Кончай дурить, Колча! – склонился к провалу Поплева. – Мы принесли тебе младенца.

– Вот уже, ломают дом! – голосила старуха. – Сейчас они все развалят!

– Поплева, слушай! Я узнал! – восторженно срывающимся голосом крикнул со двора Тучка. – Я раздел младенца, а он девочка! Он обкакался.

Поплева вернулся к дыре:

– Послушай, Колча, теперь не скроешь: это девочка. И она обкакалась.

Последнее сообщение застало старуху врасплох, она молчала. Решившись расширить отверстие для переговоров, Поплева зашевелился и поддел спиной низкие стропила. Что-то затрещало, и крыша целиком, оба ее ската, отделилась от домика, ветер с посвистом всё подхватил. Цепляясь за рванувшую вверх кровлю, Поплева было вскочил, но гнилые жерди под ним подломились и он рухнул вниз. А крыша, вывернувшись наизнанку, взлетела под напором бури и опрокинулась, завалив собой дверь. Через проломленный потолок хлынул дождь.

– У нее золотые волосики! – натужно крикнул Тучка. Он боялся, что из-за шума и неразберихи никто его не расслышит.

– Вы… вы… – завыла Колча, отмахиваясь от Поплевы скрюченными руками. – Вы… с вашей засранкой…

Мутный поток изливался долго. Выслушав, Поплева стал выбираться вон. Дверь, заваленная снаружи крышей, не поддалась. Он взлез на стену и только навалился брюхом на гребень – сложенная из самана в один кирпич стенка рухнула.

– Ну что? – встревожено спросил Тучка, едва брат высвободился из-под груды глины, жердей и тростника. – Как?

– Старуха отдает нам девочку с золотыми волосами. Вчистую. Я ее уговорил! – Поплева выплюнул на ладонь осколок зуба.

– Шабаш! – заключил Тучка. – Мачту ставить! Идем в полветра!

Поплеве перевалило за тридцать, а Тучка следовал во всем за своим старшим братом. Сколько братья себя помнили, Тучка был на полтора года младше Поплевы – порядок этот не подлежал изменению. Поплева не был женат, и Тучка из уважения к старшему брату оставался холост. Жилище их в Ленивом затоне стояло возле забитых на довольном расстоянии от берега свай. Затоном называлось мелководное соленое озеро, огражденное от моря узкой песчаной грядой. А жилищем, навечно отшвартованным посреди озера, служил братьям корабельный кузов, лет семьдесят назад построенный из лучшего белого дуба.

Лет семьдесят назад корабль этот, который по воле блаженной памяти великого князя Святовита получил наименование «Три рюмки», сверкал позолоченной резьбой. Три толстых мачты его были повиты широкими цветными лентами, и полоскались на ветру, почти касаясь волны, огромные знамена из шерстяной рединки… Кое-кто говорил, что сухопутное название «Три рюмки» дала государеву судну великая княгиня Сантиса, она, как известно, была дочерью шляпника. Поплева и Тучка, напротив, полагали, что великий государь не доверил бы жене столь важного дела, как наречение боевого корабля именем. Они считали, что умудренный жизнью Святовит имел никому не ведомые, но, несомненно, важные основания, чтобы назвать свой корабль так, а не иначе. Святовит, не чета нынешнему Любомиру, провел юность в горах, бедствуя со своей матерью Другиней, успел постранствовать по свету, два раза отказывался от великокняжеского престола, а на третий раз взял его силой. Этот человек, на тридцать шесть лет установивший в государстве мир и благоденствие, ничего без особой на то причины, как полагали братья, не делал.

Когда «Три рюмки» впервые коснулись форштевнем воды, на шканцах кормовой надстройки цветником благоухали надушенные амброй сенные девушки Сантисы. Ложные, откидные рукава их облегающих платьев свисали до палубного настила. С той поры мало что уцелело. Сначала оборвались с мачт и улетели праздничные цветные ленты. Затем, горько оплаканная государем, умерла великая княгиня Сантиса. Исчезли свисающие до земли рукава, которые полтора столетия выдерживали нападки ревнителей старины, а исчезли в одночасье без всякой причины. Долгое, как эпоха накладных рукавов, царствование Святовита тоже клонилось к закату, и он умер. Сорок четыре года спустя после кончины великого государя корабль «Три рюмки» лишился мачт и оснастки, сохранился лишь старый, потраченный червями кузов.

Вместо мачты над палубой возвышалась кирпичная труба. На юте – кормовой надстройке – разросся густой огород. Поплева и Тучка выращивали в кадках огурцы и горох. Радующая глаз зелень над возвышенной кормой, пропахший щами дым из кирпичной трубы придавали заслуженному корабельному кузову домашний, располагающий к душевному покою вид.

Поплева и Тучка проводили жизнь на воде и мало нуждались в береге. Единственно по этой причине, предчувствуя утрату связи с людьми и последующее за тем одичание, они понуждали себя время от времени посещать кабаки Корабельной слободы, где пили настоянное на полыни вино и задирали иноземных моряков. Кроткие и покладистые по глубинным свойствам натуры, братья чувствовали известное нравственное обязательство оправдывать ожидания кабацких ярыжек, среди которых у них имелись сторонники и почитатели. Поскольку ничего такого, что бы превосходило человеческие силы, от них не ожидали, то Поплева и Тучка не считали возможным уклоняться от исполнения посильного – они добросовестно буйствовали на радость кабацкой братии. Впрочем, и тот и другой, не сговариваясь, старались не бить людей по головам, а к помощи дубовых скамей прибегали только в видах самозащиты.

Окончив представление, братья, бережно поддерживая друг друга, возвращались домой по длинной слободской улице, протянувшейся вдоль берега реки до самой подели, где строили корабли, и оглашали скрашенный кривой луной мрак своим диким ревом:

Около сосеночки

Молодые опеночки.

Эй, али-али, эй, ляли-ляли!

Когда на руках у братьев очутился младенец с золотыми волосиками, они несказанно изумились. Изумление это было столь глубокое и сильное чувство, что братья так никогда уже и не смогли оправиться полностью. Прежде всего они перестали ходить в кабак. Месяц спустя после того, как безмятежная гладь Ленивого затона огласилась требовательным детским «уа!», Тучка с кувшином козьего молока в руках попался на глаза своим кабацким единоверцам, которые принялись язвить его вопросами. Тучка очумело глянул, в осунувшемся и как будто бы просветлевшем на иконописный манер лице его изобразилось отвлечение блуждающей где-то в возвышенных эмпириях мысли, он постоял, как бы пытаясь еще нечто припомнить… и пошел, ни слова не обронив.

Назвали девочку Золотинка. Вернее, она и была изначально, по самой своей природе Золотинкою – так ее называли описательно, а имени никакого не дали. Хорошо бы постирать ей пеленки, говорил Тучка, и Поплева, не спрашивая кому, собирал куски мягкой от стирок и кипячения льняной парусины. Он спускался в трюм, где имелась пробитая в борту дверца, – достаточно было только высунуться по пояс, чтобы окунуть пеленки в чистую воду затона.

«Смотрит глазками… гляди-ка, она меня узнает!» – удивлялся Поплева. И кто же это мог проявлять столь поразительные способности? Она и никто иной! Нет, говорил Тучка, обозревая хмурый небосвод, в море, пожалуй, не пойдем – волна для нее крутовата. Поплева соглашался, разумея, понятно, девочку, а не мореходную лодку, которая волны не боялась. Братья выгородили для нее на носу лодки садок с решетчатым ограждением, и в хорошую погоду она чудно спала на пологой укачивающей волне. Братья не стучали уключинами, а если случалось запутать сеть, перебранивались между собой шепотом. Известно было, что она грубого слова не любит.

Но, верно, не только девочка, но и рыба тоже любила пристойный, сдержанный разговор, уменьшенный в любую погоду парус, легонько опущенные в воду весла, трезвые головы и тихие, укромные бухточки. С тех пор как ребенок замурлыкал на носу лодки свои невразумительные песни, рыба, как завороженная, косяками пошла в сети. Когда осевший под тяжестью улова баркас направлялся к гавани Колобжега, она лепетала свои первые слова: тятя, дай и рыба, которое выходило как лыба. Она лепетала «лыба» и прямо-таки покатывалась со смеху, радуясь осевшим на лицо брызгам, теплому ветру и переменчивой игре света на темных волнах, которые ближе к окоему сливались под солнцем в сплошное серебро. Расплавленный край моря нежно касался неба, и Золотинка тянула ручку, чтобы взбаламутить неподвижную черту, где блестящее серебро так чудно и неуловимо смыкается с розовеющей лазурью…

Начиная постигать мир, Золотинка усердно мыслила, пытаясь привести свои представления в порядок, и наконец догадалась, что на наиболее сложные вопросы можно получить ответ у Поплевы с Тучкой.

Надо сказать, чем дальше, тем больше, братья проникались уважением к Золотинкиной сообразительности и не торопились считать собственные суждения окончательным мерилом истины. Как-то раз, вдосталь повозившись с игрушечной лодочкой, Золотинка решительно высадила из нее команду деревянных рыбок, которые сидели на веслах и руле, и попыталась поместиться сама в суденышко размером на две ладони. Ставший свидетелем этого поразительного предприятия Поплева не только не остановил девочку, но продолжал наблюдать за ее усилиями с вниманием и доверием, имея смутное подозрение – чем черт не шутит! – что у малышки получится. Наконец, изначальная бесплодность замысла стала внятна и Поплеве, и девочке. Она вздохнула, переживая поражение, и так объяснила себе значение опыта:

– Не можа. Сиськом масенька.

То есть: нельзя. Слишком маленькая.

Поплева, воспринявший это открытие так же остро и непосредственно, как девочка, оглянулся вокруг увлажнившимися от волнения глазами.

Они беседовали на равных, с полным взаимным уважением, и потому продолжительные беседы их неизменно укрепляли обоюдное расположение и приязнь.

– Что ли это что? – лепетала Золотинка, указывая на оснастку в руках Поплевы.

– Прямой узел с клевантом, – отвечал Поплева, изумляясь любознательности ребенка.

В рубашонке ниже колен, девочка стояла босиком на желтой, чисто выскобленной и вымытой палубе. Желтые стриженые кудряшки ее светились на солнце, а большие, кукольные глаза глядели с пристальной, требовательной прямотой.

– Клевант – это колышек, видишь? Вот я вставил его между петлями; прямой узел, он затянется намертво, а если мокрый? – ты его не развяжешь. Тогда смотри: вот я выбил колышек вон… – она смотрела расширившимися от живого любопытства глазами. – Смотри сюда: узел расслабился, раз – и у меня два конца!

Разительный исход крайне запутанного дела побуждал Золотинку продолжить удачно начатый разговор:

– Что ли это что?

Тогда Поплева возвращался к основам, чтобы показать, как вяжется прямой узел. Это просто: раз, раз и раз!

Под глубоким впечатлением от раз, раз и раза Золотинка переходила к следующему вопросу:

– Что ли это что?

Поплева объяснял, почему возникла надобность связать два конца между собой. Нисколько не запнувшись, он брался растолковать ей в общих чертах восемь различных способов, какими можно связать два свободных конца.

– Что ли это что? – настаивала она, широко распахнув чудесные карие глазенки.

– Ну, конец – всякий канат… Канаты вьют из каболок и прядей. В четыре пряди и в три, – не дрогнув, отвечал Поплева. – А на каболки идет пенька, самая лучшая, какую можно найти. Пенька – это конопля. В огороде растет конопля. Трава.

– Что ли это что?

Но Поплеву нельзя было вывести из равновесия. Не такой это был человек. Поражение терпела Золотинка. Она срывалась в смех, смеяться начинал и Поплева, из трюма выскакивал Тучка. Рокочущий мужской хохот и тоненький золотистый смех разносились над гладью затона.

Женщины, что неизменно собирались на берегу возле лодки братьев, обитатели Корабельной слободы и вообще все, кому это было интересно, узнали, что она – Золотинка, от Поплевы и Тучки. Получив от братьев исчерпывающие заверения, что девочка таки да – Золотинка, люди присматривались к ней с каким-то особенным, обостренным любопытством, словно что-то прикидывая.

– Золото, а не ребенок! – повторяли братья.

Плохо понимая темный язык намеков и недомолвок, теряясь перед таинственными ужимками слободских кумушек, они не сразу уразумели, какую сумятицу в умах вызвало появление золотого ребенка.

Золотинка нашлась, а Юлий потерялся.

Княжич Юлий, средний сын великого князя Любомира Третьего и великой княгини Яны родился в завидном месте. Во всяком случае, жители столичного города Толпеня почитали государев замок Вышгород высочайшим местом страны, и толпеничи, надо признать, имели основания для такого суждения. Выстроенный на не очень-то и высокой, в сущности, скале – если брать в пример вершины Меженного хребта – Вышгород победно возникал над широким разливом Белой. Над равниной реки, далеко-далеко опушенной всхолмленными синими лесами, над полями и деревушками, отмеченными купами вязов, над низменным городом Толпенем, над чересполосицей его красных и черных, темно-желтых, крытых соломой кровель Вышгород стоял непререкаемо высоко.

Сразу за мелкой речкой Серебрянкой, разделившей город и замок, залегли низкие стены внешних укреплений, а за ними сквозь неразбериху тесно натыканных домов там и здесь проглядывала уходящая в гору дорога; забирая круче, она извивалась по склону все затейливее, откладывая на поворотах тугие петли, карабкалась выше и выше среди голых скал, где не держался кустарник, пока, последний раз вильнув, не исчезала за обрывом. А Вышгород – мощный разнобой струящихся кверху стен и башен – стоял еще того выше, совсем особо, без всякой ведущей к нему дороги, прямо в небе. И трудно было представить, чтобы это порождение государственного величия нуждалось в дорогах, назначенных для столь обыденной цели, как подвоз съестного.

Тем не менее, рядом с укоренившимся предрассудком об отсутствии всякого подвоза к Вышгороду, среди толпеничей, среди голоштанной и сопливой части столичных жителей в особенности, уживалось мало согласное с предыдущим убеждение, что обитатели Вышгорода питаются что ни день одними пирожными.

Княжич Юлий и был как раз тот человек, который мог бы дать своим голоштанным сверстникам исчерпывающие разъяснения по этому и по целому ряду других не менее того укоренившихся заблуждений. Однако его никто не спрашивал.

Предполагалось, по видимости, что задавать вопросы высокородному отпрыску царственной четы надлежит великим государям. К несчастью, родители Юлия, государь и государыня, редко пользовались своим правом. Отец Юлия, великий князь Любомир, появлялся в воспоминаниях мальчика довольно поздно. Вернее сказать, позолоченные, звенящие колокольчиком слова «великий князь и великий…» и прочее и прочее присутствовали всюду и постоянно. Но отец… Отец стоял отдельно от этих слов – невзрачный человек со скучным выражением помятого бабьего лица. Доставшийся Любомиру от предков шереметовский нос был явно велик для него, как кафтан с чужого плеча, отчего глаза казались маленькими и слишком близко сидящими к переносице. Голое, с высоко выбритыми висками лицо, твердые грани алмазов на груди – из распадающихся частностей складывался образ отца. И совершенно отсутствовал голос. Маленький Юлий не помнил, чтобы отец когда-нибудь говорил: возможно, это следовало отнести на счет изъянов детской памяти.

Иначе было с матерью. Яркое и стойкое представление об ее мятущейся нежности целиком уходило к мареву первых воспоминаний жизни. Когда Юлию пошел шестой год, мать исчезла, пропала из его зрительных представлений, как раз для того, выходит, чтобы сильные, идущие от матери ощущения никогда уже нельзя было спутать, приплетая сюда поздние домыслы и суждения. Скорее всего маленький Юлий и мать-то видел не так часто, но каждый раз это было событие: внезапный порыв ветра, напоенного и лесом, и цветами, который дурманил голову, вызывая неизъяснимое наслаждение и биение сердца.

Сначала слышались всполошенные голоса прислуги – и все стихало на одно-два мгновения. Сильно хлопала дверь, и входила мать – волны запахов, пленительное шуршание и шелест тканей. Она входила – ослепительно, невыносимо прекрасная. Волнение охватывало Юлия, он немел. Прикосновение прохладных беглых пальцев – он задыхался в пене блестящего шелка… Мать уходила так же быстро, как пришла, задушив его своей нежностью – Юлий оставался. Почти разбитый, почти больной.

Понятно, что это не могло происходить слишком часто.

И вот однажды он обнаружил, что потерял мать. Пожалуй, это было первое действительно сильное впечатление, оставшееся в памяти Юлия.

Вот как это произошло. К пяти годам мальчик уже усвоил, что дети и родители теряются. «Ягодка за ягодку, кустик за кустик, деревце за деревце – вот Купавушка и заблудилась». Самое обыкновенное и естественное свойство детей теряться. И еще имеется лес, дремучее место, куда уходят, чтобы заблудиться. Ягодка за ягодку, кустик за кустик – тут-то и начинались действительные превратности, не сулившие ничего хорошего маленьким мальчикам и девочкам – так это вытекало из сказок кормилицы Леты. Лета, молодая круглолицая женщина с уверенными ласковыми руками и спокойным голосом владела обомлевшей душой Юлия безраздельно.

– А я… я тоже могу заблудиться? – спрашивал он, замирая.

Тем более это было необходимо узнать, что Лета, оставаясь с Юлием в припозднившийся тихий час, когда вкравшийся всюду сумрак сводил детскую до размеров освещенного свечой уголка, – Лета говорила то, что нельзя было выведать ни у кого другого.

– И ты можешь заблудиться, – отвечала она с глубоко впечатляющей прямотой.

– Я князь, – возражал Юлий и тревожно приподнимался в кроватке.

– Ну и что же, что князь? – пожимала плечами Лета.

– Вышгород… Вышгород – недоступный замок, – еще возражал Юлий, лукаво опираясь на где-то подхваченное и не ему принадлежащее суждение. – Пусть они только попробуют! – храбрился мальчик. – Мой отец им покажет!

– Ну так что же, что недоступный? – с неустрашимым спокойствием отводила и этот довод Лета. И поправляла соскользнувшее с малыша одеяльце.

В эту пугающую бездну «ну и что же?» не хватало духу углубляться, Юлий молчал.

– Вот же и замок в Любомле, – продолжала свои мятежные речи Лета, – одни камни остались. А тоже ведь люди жили. И что-то себе мечтали.

– Они жили-поживали добра наживали?

– Можно сказать и так.

– А мы?

– Когда живем, когда поживаем. А сейчас… – Лета оглядывала детскую, где, напуганные вкрадчивым мраком, притихли до утра игрушки… оглядывала большие окна, за стеклами которых ходили отсветы разожженных на улице огней… и говорила все с той же неуклонной вдумчивостью, которая так покоряла и убеждала Юлия:

– Сейчас мы живем хорошо.

Так оно и есть. Сердечко княжича, словно освобожденное, трепетало от благодарности за эти простые, правдивые слова. Он тянулся целовать и сразу находил теплые, родные губы.

И вот… случилось. Случилось, разумеется, в отсутствии Леты – мать и кормилица не сочетались между собой, представляя как бы противоположные, опорные стороны жизни.

Мать взяла Юлия за руку, и они пошли по гладким вощеным полам, на которых, однако, нельзя было скользить, потому что мать не разрешала. На темно-желтых половицах исчезали и снова сбегались отблески факелов. Они миновали людный двор, окруженный со всех сторон черными углами зданий, над которыми открывалось тоже темное, но насыщенного глубокого цвета небо с редкими звездами. Поднялись на широкое крыльцо и вошли в растворенные настежь двери. Юлий увидел потоки свечей и факелов, озаривших внутренние своды дворца, как жерло печи. Хотелось зажмуриться и придержать шаг. Но мать оставалась спокойна, и он тоже не пугался, полагая, что она знает, куда идти и где остановиться. Он только плотнее жался к ней, то и дело наступая на скользкий подол платья, запинаясь и путаясь. И хорошо помнил (когда возвращался мыслью к началу всех бедствий), что мать сдержанно, но непреклонно ему пеняла.

Но вот своды раздвинулись, озарились узорчатые деревянные балки высокого зала и грянула музыка – Юлий вздрогнул и остался один.

Наверное, в промежутке что-то еще произошло, чего не сохранила детская память. Но княжич очутился один среди слегка сторонящихся, никак не задевающих его людей (они изгибались, когда проходили мимо), а матери нет. И всюду столпотворение, только Юлий стоит, растерянно озираясь, и вокруг, со всех сторон – пустота.