Текст книги "Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка (Повести)"

Автор книги: Валентин Глущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Цветок за храбрость

– В Ильин день воды не было, в Петровки не было. Ежли и в Успенки не будет, не жди ее. Откуда и воде взяться? Зимой снег до колена не доходил, а дождей подходящих за лето не видели, морось одна.

Так говорил дедушка Филимон, поглядывая на реку. Холодная худела на глазах. Шире становилось желтое пространство между поймой и водой. Будто ребра, выступали многочисленные косы и отмели…

Но Колька и Надюшка мало прислушивались к таким речам. Какое им дело до каких-то Петровою и Успенок! Солнечно, привольно и весело. К предстоящей рыбалке заготовляли дрова – смолье. Ходили на лодке туда, где несколько лет назад Филимон Митрофанович облюбовал и подрубил на будущее сосну. Подтесанная снизу, она стояла полуголая, рыжая. На ветках не сохранилось ни одной зеленой хвоинки. Дерево было высушено на корню.

Взрослые валили его, разделывали на короткие чурбачки, кололи. Ребята складывали полешки штабелями в защищенных местах.

Оставалось достаточно времени, чтобы и подурить и повозиться с собаками. Сядут старшие покурить, тоже интересно. Заведут разговор, только уши навостряй.

– Эвон тоже рыбак трудится, – скажет дедушка.

Высоко над рекой – птица. Иногда она камнем падает вниз и снова взмывает в высоту.

– Это скопа, коршун, – объясняет Филимон Митрофанович. – Его в тайге рыбаком прозвали, потому что рыбой питается и ловит ее в великих трудностях. Нелегко ему пища достается. Дети у скопы шибко прожорливые. Версты за две видят, что отец или мать хариуса несут. Высовываются из гнезда, кричат: «Мне! Мне!» Не понимают, сколько сил тратят родители, чтобы еду добыть. Нередко рыбак падает на воду – а рыба ускользнула. Поцелует волну и снова ждет.

Начав рассказывать, дедушка шире развивал мысль:

– Кому какая судьба. Одни потеют, другим очень даже просто живется. Вот аист-черногуз. У того клюв длинный и длинные красные ноги. Стоит в воде, а малявки на красный цвет прямо к его лапам бегут. Он их своим длинным клювом и хватает…

Много наслышался Колька о собольем промысле, о рысях, медведях и прочем зверье. Разве думал он когда-нибудь, что белка ест мясо? Оказывается, маленькая лесная хлопотунья, веселая и безобидная, любит мясо птиц кедровок, пахнущее орехами.

Уйма трудностей связана с промыслом. Особенно ненавистна охотникам росомаха. Ростом с крупную собаку, с длинной, как у медведя, шерстью, с широкими лапами, она легко бежит по глубокому снегу.

Этот сильный хищник необыкновенно хитер. Чуть задержался охотник с осмотром ловушек – росомаха тут как тут. Знает она засечки, по которым определяют круги ловушек. Разворочает ловушки, наживу съест, а если попался соболь, то и соболю несдобровать.

Вредный, пакостный зверь росомаха! На этом сходились мнения и дедушки Филимона и Евмена Тихоновича.

Колька слушал такие рассказы с полными удивления глазами.

На второй день, к полудню, закончили заготовку смолья.

Дедушка Филимон и Евмен Тихонович занялись снастями, изготовлением стола и крестовины, которых не было у Бурнашева.

– Поехали за малиной, – позвала Кольку Надюшка. – Видел, какие малинники на том берегу?

Колька кивнул. По чести говоря, он никаких малинников не приметил.

– А переплавитесь? – засомневался дедушка.

– Переплавятся. Она у меня с восьми лет к шестику приучена, – похвалился Евмен Тихонович.

Похвала уколола Кольку в самое больное место. Всюду Надюшка, везде ей больше доверия! Ну, погоди!

Однако он покорно сидел на упруге с ружьем за плечами и с ножом у пояса, пока Надюшка переправляла лодку на другой берег.

Малинники сплошь покрывали невысокую гору.

Кольке почему-то вздумалось сердиться на приятельницу, разговор не клеился.

Чуманы были почти полные, когда кусты зашелестели, затрещали.

У Кольки оборвалась душа… Нет, не Надюшка. В нескольких шагах выросло рыжее мохнатое чудовище. Сверкнули маленькие глазки. Зверь страшно рявкнул.

И где тут самообладание, память? Кусты трещали, больно хлестали по лицу… Мальчик остановился лишь возле лодки. Он бы, не раздумывая, прыгнул в долбленку, оттолкнулся и уплыл.

Его остановила Надюшка:

– Погоди! Ха-ха-ха-ха! Куда ты?

Колька не мог прийти в себя. Мелко дрожали ноги. Хотелось немедленно покинуть это страшное место. Надюшка была бледна, но ее разбирал смех.

– Стой! Шестик сломаешь! Николай, сядь, отдышись, лица на тебе нету! Убег он, медведь-от…

– Поедем! Все равно поедем!

Колька говорил хриплым, заикающимся голосом и все норовил столкнуть лодку.

Девочка сердито потянула его за ремень:

– Да погоди ты, Аника-воин! Не оставлять же чуман! Боишься – скажи. Одна сбегаю…

Надюшка прибежала к лодке с чуманом. А Колька даже не помнил, где и как выронил свой кузовок.

– Медведи летом боятся человека. Редко когда кидаются, больше убегают. Этот не меньше нашего струхнул. Сейчас где-нибудь километра за два, не меньше, – говорила Надюшка. Ее щеки снова горели ярким румянцем, а большие голубые глаза так и прыскали весельем.

Не успел Колька глазом моргнуть, Надюшка поставила на землю свой чуман и помчалась к малиннику.

Скоро она возвратилась, торжествующая и возбужденная:

– Вон он, твой чуман! Ни одной ягодки не пропало. Гляди-ка! Ты, видно, как держал его, так и опустил.

Колька сидел на борту долбленки, несчастный и подавленный.

– Ну что ты, Коля! Позлился – и будет. Смотри, какой цветок!

Девочка вынула из чумана алую розу шиповника и воткнула Кольке в нагрудный карман.

В мгновение ока цветок был смят и брошен на землю.

– Большой, а дурной, – надула губы Надюшка. – Я по-хорошему, а ты серчаешь. Ну и серчай!

Испуг у Кольки прошел, и он тяжело переживал происшествие. Надюшкино поведение представлялось ему издевательским. Это она специально придумала с цветком, посмеяться решила! Дескать, получай за храбрость. Ну погоди!

В избушке они застали гостей. Братья Кочкины, Илья Пономарев и Алеха Чепчугов остановились у них на ночлег по пути в верховья.

Надюшка немедленно взялась за приготовление ужина. Надо накормить гостей и самим подкрепиться. Сегодня первый раз выходили на рыбалку…

– Вы, никак, поссорились? – спросил за чаем дедушка.

Колька покраснел. Он не сомневался, что Надюшка выложит начистоту о случившемся, и не знал, куда спрятать глаза.

– Не я, а он злится, – сказала девочка. – Осерчал, что в медведя стрелить не удалось. Думает, я спугнула.

– В какого это медведя?

– В малиннике натолкнулись. Только перепужался косолапый, удрал. В момент – что был, что не было. Только его и видели…

– Так ты в него стрелить собирался, значит? – засмеялся Алеха Чепчугов, явно сочувствуя Кольке.

Колька ниже склонился над чашкой. Надюшка сказала неправду. Но за эту неправду мальчик был несказанно благодарен.

Надюшкину выдумку взрослые приняли за чистую монету, и она развеселила промысловиков.

– Ты не того, Коля… Ежли медведь убегает, не горячись, не старайся задерживать, – вполне серьезно заметил дедушка.

– Вот когда сам лезет, не плошай, – подхватил Алеха. – А случается, не хочешь, да приходится драться. Как у меня этой весной вышло…

– Ну их, медведей, – отмахнулся Иван Кочкин. – Есть кое-что поинтереснее… На другой день, как вы уплавились, в Бобылиху Матвей Данилович с бригадой плотников прибыл. – Иван хитро подмигнул Бурнашеву: – А, Евмен? Тебе бы там быть, как бригадиру, а ты – на промысел. Видно, промышлять все же доходнее?

– Доходнее, считаешь? – криво усмехнулся Бурнашев. – А если я скажу, что председатель сам так наметил: у плотничьей бригады дельный бригадир, и мне покуда в Бобылихе делать нечего. Тогда как?

– Дело-то всегда найдется, – засмеялся Иван. – Только я о другом. Везде, мол, успевает человек. Давно ли в председателях? А ферму для скота в Нестерове отгрохал, кирпичный заводик соорудил. Плотники сказывают – урожай хороший намечается… Одним словом, голова. Понятно, образованный, не нам с тобой чета. Ты, скажем, Евмен, раньше к нам направлен, полгода вожжи держал в руках как председатель. А какие сдвиги? Посеяли четыре гектара овса да гречихи?

– Помогать надо было, а не увиливать от работы! – сердито возразил ему Бурнашев.

– Вот и обиделся. Экий ты обидчивый! Подход надо к людям иметь, знать, кого держаться. Если бы ты к нам по-хорошему, и мы, глядишь, тебе подсобили. А ты, как приехал, дружбу с Шаманом завел, давай жать на нашего брата да глядеть, кабы чего лишнего из тайги не взяли…

– Я думаю, ферма нам ни к чему и сеять нет смысла, – вмешался в разговор Василий Кочкин. – Мы промысловики. Как-нибудь на хлеб заработаем.

Илья Пономарев, до этого не принимавший участия в споре, вынул портсигар, закурил.

– То, что сеять начали и затеяли строить ферму, – хорошо. Надо не только о себе заботиться, но и о других помнить. Многие мужчины с войны не вернулись. Остались женщины, старики. Это раз. Рыбный промысел не так уж выгоден. Условия на реке не позволяют рыбачить бригадой. Это два. Каждый по себе. На пушном промысле зимой занята только мужская половина, если не считать Марусю Бобылеву. А земли у нас хорошие, травы отличные. Почему нам все это не использовать? Только силы расставить как полагается…

– Ферма, подсобное хозяйство лишними не будут, – согласился Алеха. – Пушной промысел доходный, да не каждый год по-одинаковому. Правильно и другое – не все в нем заняты. И ты, Иван, зря напал на Евмена.

Шея у Ивана Кочкина налилась багрецом. Общее мнение складывалось явно не в его пользу. А тут Бурнашев подлил масла в огонь.

– Ты киваешь на меня, Иван. Да, образования у меня не хватает и опыта нет такого, как у Матвея Даниловича Нестерова. Однако я старался сделать получше. Почему же ты не поддержал меня? На сенокос с боем вас вытащили. Твой папаша все симулирует, хотя мог кой в чем и подсобить. А о твоем подходе к людям, о том, как вы зарабатываете, я знаю.

– Папаша папашей… За него я не ответчик. А на какие такие «заработки» ты намекаешь?

Спор грозил перерасти в ссору. Бурнашев обвинял братьев Кочкиных в том, что они мешают налаживать дело, а рыбу, добытую весной, сдали государству не полностью. Остальная, по его мнению, была незаконно продана. Кочкины упрекали его в неумелости, в неспособности руководить бригадой, обещали привлечь к ответственности за клевету. Обоюдно были вытащены на свет и промахи и недостатки.

Наблюдая за всеми остальными, Колька решил, что, пожалуй, слова Бурнашева никто не воспринял как «клевету».

Спорщиков угомонил дедушка Филимон:

– Кончайте, други, перепалку… Нам, Тихоныч, на реку пора.

Выехали под вечер, часов в шесть. Договорились, что Евмен Тихонович и Надюшка пойдут первый раз за Шалавину шиверу, а Колька с дедушкой отправятся выше.

Лодка двигалась медленно против течения. Впрочем, дедушка и не торопился, внимательно осматривал по пути дно и ворчал:

– Сызнова клин да палка. Камни с утесов обвалило. Примечай, Коля, где шерлопины, задевники. Хошь не хоть, ловить придется у берега. И цепляться придется, и сети рвать, а ничего не поделаешь, харюз здесь. Осенью, конечно, на середку подастся, а сейчас там одна мелочь.

Заходящее солнце окрасило воду в розоватый цвет. Стояла тишина. Колька думал о споре между промысловиками, о Надюшке. Как хорошо она поступила! Ничего, придет время, он сумеет доказать, что вовсе не трус. Теперь ему представлялось, что вышла какая-то ошибка…

Как здорово было бы, если бы он не сбежал самым постыдным образом, а, например, действительно скинул с плеча ружье и пальнул вслед перетрусившему зверю! Картина живо рисовалась перед глазами. Вот Надюшка побледнела, задала стрекача, а он остановил ее веселым окриком, пальнул в медведя, потом сорвал с шиповника цветок и подал девочке: «На тебе за храбрость!» Конечно, без всякой насмешки, просто от веселого настроения. И потому Надюшка не обиделась бы, а тоже рассмеялась… Мечталось легко и красиво.

Мир словно замер, прислушиваясь к Колькиным мыслям. Покой летнего вечера тревожили только редкие всплески.

– Секачи плавятся… – сказал дедушка Филимон. – Кто такие секачи, спрашиваешь? Это молодые таймени. Они проворнее, настырнее старых. Таймень налимом и харюзем питается. Старым тайменям харюзи не по зубам – быстрые больно. Поэтому старики на налимов больше зарятся. А секач харюзя хватает. Потому секачи жирнее старых тайменей, еды больше…

Остановились у шиверы, от которой предполагалось начать лов, спускаясь вниз по течению.

Дедушка вынул кисет:

– Посидим, покурим да подумаем, где выгоднее забрасывать. В нашем деле торопливость ни к чему.

Тайга молчала. Зажглись первые зеленые звезды. Над Холодной поползли сивые клочья тумана.

Филимон Митрофанович укрепил на носу лодки «козу» – длинную палку с проволочной корзинкой на конце. Чиркнул спичкой. В «козе» вспыхнула береста, загорелись, затрещали смолистые полешки. Казалось, чьи-то когти приподняли над почерневшей водой яркий факел.

По указанию деда Колька уселся на среднюю упругу, наблюдал, как становится непроницаемо черным воздух, как тонут во мгле лес и горы.

Дедушка Филимон толкнул шестом деревянную крестовину, к которой была привязана сеть. Крест поплыл по течению, увлекая за собой сеть, а дед принялся поспешно пятить долбленку, пока в руках его не остался всего лишь тонкий поводок. Тогда он загремел окованным шестом по каменистому дну:

– Ну-ка, ну-ка, в сетку! Давно не едал я ухи из тайменьих голов!

Но ни секачи, ни старые таймени упорно не желали слушаться рыбака. Первая тоня принесла всего десятка два хариусов. Следующая тоня оказалась еще менее удачной. Сеть зацепилась за корягу. Выбрав пустую режевку, Филимон Митрофанович в сердцах сплюнул и направил лодку к берегу. Требовалось подложить в «козу» смолья.

На берегу сидели мокрые от росы Горюй и Венера. Собаки дрожали от холода. Колька тоже замерз, но пытался держаться молодцом и сделал вид, что выскочил на берег не погреться, а поразмять затекшие ноги. Горюй выносил холод стойко. А Венера, по своей женской слабости, скулила, вертелась подле «козы».

– Ага, озябла? Спать хочется? Нечего бродить за мной ночью, бегите к избушке, – ласково выговаривал дедушка.

Но вдруг Горюй встрепенулся и – с места, огромным прыжком – в темноту. За ним рванулась Венера.

Филимон Митрофанович выхватил из лодки ружье. Видя такое дело, сорвал с плеча свою переломку и Колька, взвел курок.

Собаки неистово лаяли, тишину взбудоражил грозный рев, затрещал буреломник.

– Не на доброго человека лают… Мишка. Как это они его проморгали? Может, ваш сегодняшний, а может, и его братуня… Венера хитрая, в траву да в чащобу не полезет. А вот Горюй как бы не погорел, горяч в драке.

Дедушка положил в лодку ружье, наполнил смольем «козу».

– Напрасная тревога. Садись, Коля, поплывем. Да положи ружьишко в корму, удобнее будет.

В чаще надрывались собаки. Но их голоса постепенно отдалялись от реки и скоро совсем умолкли.

– Ушел. Отпустили косолапого, – решил дедушка. – Ну и слава богу, себя сберегут.

Хариус пошел гуще. Дедушка сбрасывал и снова вытягивал сеть. Серебристая груда на дне долбленки росла.

Кольку пробирал холод. Он съежился на узкой, неудобной упруге. Как назло, стал одолевать сон. Глаза слипались, хотя дедушка Филимон не давал ни минуты покоя Колькиной отяжелевшей голове. Только свесится она на грудь, хрипловатый бас рокочет:

– Руки мои, руки! Верхонки позабыл захватить и не жалею, дольше продержатся. На рыбалке брезентовые рукавицы в несколько дней истираются. А рукам хоть бы что! Крепче делаются… Эй, Коля, гляди, какой к нам конь забежал. Из лодки может выскочить… Мы тебя угомоним, дикарь!

Колька через силу открывает глаза, видит, как дедушка бьет маленьким багром по громадной рыбьей голове. Но из-за холода и усталости встречает первую удачу довольно равнодушно. Да, рыбина большая. Перестала рваться, легла головой на одну упругу, хвостом на другую.

– Конь-то был с жеребенком! Хе-хе-хе…

И багор снова звонко шлепает о вторую рыбью голову. Дедушка Филимон радуется, а Колька не в состоянии высказывать восторг. Он с удовольствием бы прилег прямо здесь, в лодке.

– Девятая тоня, – подсчитывает дедушка. – По ночи можно было бы еще пару сделать. Однако на первый раз довольно, голова заболит с непривычки.

Как хорошо, что рыбалка закончилась и они возвращаются домой!

Вниз по реке долбленка скользит ходко. Дед легонько отталкивается шестом, с удовольствием потягивает горькую самокрутку.

Вот лодка врезается носом в песок. Колька выходит на берег. Ноги и тело словно чужие.

– Попрыгай, внучок, а то задеревенел на одном месте, – говорит дедушка.

Сначала через силу, а потом легко и бодро Колька затопал броднями по каменистому откосу. Вместе с ним, радостно повизгивая, запрыгали Горюй и Венера. Сонливость пропала. Мальчик полез в лодку посмотреть, велик ли улов. Попробовал приподнять и положил на место самую большую рыбину. Она была тяжела. Лежала от упруги до упруги, красивая, без чешуи, в сизых и синеватых пятнах. Вероятно, это и был тот самый «конь», так упорно не желавший поддаваться дедушке.

Дед уже не интересовался уловом, старательно развешивал на жердях режевку. Он одобрительно кивнул, когда Колька подбежал помогать:

– Вот так набрасывай на вешала. И твердое правило себе заведи, когда самостоятельно начнешь рыбачить. Сразу разбрасывай сеть. К утру она обтечет, потом ветерком ее опахнет, солнышком просушит. Когда за снастью добрый уход, износа ей нет.

Догорела «коза». Воздух был уже не тем, непроницаемо черным, – помутнел, принял цвет разбавленного молока.

Дедушка Филимон отобрал в подол дождевика десятка три хариусов покрупнее, остальную добычу прикрыл:

– Рассветет – выпотрошим, засолим. А покуда погреемся, позавтракаем.

Пусть на этот раз Колька сам не рыбачил, а всего лишь наблюдал, все равно он чувствовал себя наверху блаженства.

Развел возле избушки костер, повесил на рогульки котелок – кипятить воду для чая, растопил в избушке буржуйку.

Чугунная печка, накалившись, покраснела. Избушка превратилась в теплое, родное гнездо.

– Ты опалишков, верно, сроду не едал? – спросил Филимон Митрофанович.

– Даже не слышал, дедушка. Что это такое?

– Сейчас увидишь…

Старик выпотрошил хариусов, посолил внутри, снял со стены мешочек и прибавил к соли мелко накрошенной сухой травы.

– Вот мы их косным луком сдобрим, для аромату. Опалишки, Коля, у рыбаков и охотников – первая еда на скору руку.

Дед, словно совершая таинство, разложил на печке рыбу:

– Жарьтесь, жарьтесь, харюзята, в своем жиру. Поджаритесь – шкуру с вас долой. Покажете внуку, какое вы первосортное жаркое.

Потягиваясь, с нар неохотно поднимались гости.

На улице раздался визгливый лай. В открытую дверь ворвался Мурзик, мокрый, как будто его только что обмакнули в воду. Однако уши у него торчком, хвост крендельком, а весь его вид говорил: «Море мне по колено! А холодная росная ночь для меня, заправского охотничьего пса, забава!»

Горюй и Венера, разлегшиеся в тепле, у горячей печки, как по команде, открыли глаза, внимательно оглядели своего бравого сына.

Вслед за Мурзиком в избушку ввалились Евмен Тихонович и Надюшка.

– Вкусно пахнет. Опалишки! – довольно потер руки бригадир. – Значит, ленков на обед откладывай, Надежда. И поварить тебе не надо, отдыхай.

– Ну как, Евмен, прошел Шалавину шиверу ночью? – спросил Иван Кочкин.

– Как видишь. А что ты усмехаешься? Ничего страшною нет.

– Мы, грешным делом, сомневались, – признался Алеха Чепчугов.

– Почему это?

– Ну как – почему. Вы, нижние, хоть и промышляете, однако… место опасное…

– Опять за рыбу деньги! – оборвал Алеху дедушка Филимон. – Исаевские ниже промышляют, что такого? Кто сказал, что они плохие рыбаки и охотники?.. Довольно баланду крутить, давайте лучше завтракать… Угощай, внучок.

Но, хотя за столом сидели гости, первого, сладко дымящегося хариуса Колька положил перед Надюшкой. Девочка смутилась. А Василий Кочкин усмехнулся:

– Сдружились-то как!

Расправляясь с жареными хариусами, промысловики толковали о первом улове, строили догадки, удачливой ли будет путина. О вчерашнем не вспоминали. Иван Кочкин вел себя так, словно ничего не случилось. Не подавал вида и Евмен Тихонович.

Колька слушал, о чем говорят взрослые, и набивал рот душистым, нежным мясом. Изжаренные в собственном соку, хариусы пахли чесноком и еще чем-то пряным. Как видно, такой запах рыбе придавал дикий лук, собранный на речной косе.

Когда гости прощались, Алеха похлопал Кольку по плечу:

– Не удалось, говоришь, стрелить в косолапого? Удрал, пройдоха. Не горюй, парень! Эвон ты какой громила. Дядю своего, Виктора, гляди, перерастешь! А он от медведей заговорен был… Приезжай годика через три в Бобылиху зимой – возьму тебя на медвежью охоту.

В общем, Колька благодаря Надюшке пожинал незаслуженные лавры. Так как от этого он чувствовал себя не в своей тарелке, то решил немедленно объясниться с девочкой, оправдаться перед нею.