Текст книги "Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка (Повести)"

Автор книги: Валентин Глущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Добытчик

Колька и дома не пользовался таким вниманием. Открыл глаза – над ним бабушка Дуня, ласковая, сияющая.

– Проснулся, Николашенька? Личико-то опухло. Может, маслицем смажем?

Только он умылся, бабушка тут как тут, с полотенцем. Не успел Колька причесаться, ласковый голос зовет:

– Николашенька, беги-тко, с пылу, с жару, горяченьких…

Бабушка Дуня ставит перед ним тарелку пышных, румяных оладушек, влюбленно смотрит, как он с ними расправляется, пододвигает блюдечки с топленым маслом, с янтарным, прозрачным медом:

– Кушай, кушай на здоровье. В дороге, видать, уморился, дитятко…

Когда Колька вышел во двор, его распирало довольство. Чудом красоты показалась ему огромная свинья, блаженно развалившаяся на земле. Возле ее розового живота визжали и хрюкали прехорошенькие поросята. Малыши дрались и ссорились из-за сосков.

Двор был просторный и чистый, почти сплошь выложенный серым плитняком.

Под навесом дедушка Филимон обтесывал топором деревянные вилы-тройчатки. Собаки внимательно наблюдали за работой хозяина. Серая лежала на брюхе, положив морду на вытянутые лапы, черная сидела с высунутым языком и тяжело дышала.

Кольке псы вовсе не обрадовались. Волкообразный угрожающе зарычал, черный захлопнул пасть и недобро сверкнул глазами.

– Венера, я тебя, вреднюга!.. – пригрозил Филимон Митрофанович. – Погладь, Коля, познакомься, а то и во двор одного не пустят.

Колька протянул руку к серой собаке, но погладить не решился – светло-коричневые глаза, полные лукавства и злобы, предупреждали: «Только прикоснись!»

– Ничего не поделаешь, придется задабривать, – сказал дедушка. – Попроси, Коля, у бабушки хлебца.

Колька моментально выполнил поручение.

– Смотри – и ты, Венера, и ты, Горюй, – подозвал дедушка собак. – Это ваш второй хозяин… Корми, Коля.

На хлеб собаки поглядывали с вожделением, но не трогали.

– Берите, – разрешил дедушка. – Берите. Не чужой угощает.

Венера первый кусок приняла недоверчиво. Однако злые огоньки из ее глаз пропали. Черный, страшный на вид Горюй оказался более покладистым и простодушным. Кусок хлеба провалился в его горло нежеваным, только зубы клацнули.

«Второй хозяин» много перевел хлеба, налаживая дружбу с собаками. Наконец Горюй стал повиливать хвостом, а сердитая и недоверчивая Венера, выгнув гибкую спину, потерлась о Колькину ногу.

– Собаки надежные. Цены им нет, – похвалился Филимон Митрофанович. – За соболем, за белкой идут. А лучших охотников на крупного зверя в Бобылихе и не сыщешь.

– А медведи тут есть? – спросил Колька.

– Где им и быть, как не здесь. На то и тайга. Порой не хочешь, а встречаешься с хозяином. Недавно я видел одного за рекой. Идет, переваливается, будто калека. На деле умен Михаил Иваныч, хитер, догадлив, быстр, как пуля. Когда, подраненный, уходит в чащобу, лучше попустись. Собаки в такой момент боятся его преследовать. Иной сделает круг, да и схоронится недалеко от прежнего следа, стережет…

Сам похожий на медведя, могучий и сутулый, дедушка говорил так просто, словно охота на медведя – обычное дело, как, скажем, обтесывание березовых тройчаток.

Колька забросал деда вопросами о пушном промысле, о сроках охоты, поинтересовался, велик ли охотничий участок.

– Участок? – Дедушкино лицо осветила улыбка. – Кто ее, матушку тайгу, столбил? Меряла баба клюкой, да махнула рукой! Мой считается верст тридцать в длину и верст двадцать в ширину. Дальше есть чащобы, куда, возможно, и человек не пробирался. Охотники жмутся поближе к речкам, не рискуют дебри навещать.

Надобности нету. А так – пожалуйста, было бы желание… Так-то вот, внучок. Тайга не река. Это речные участки отмеряны точно…

Наговорившись вдоволь с дедушкой, Колька отправился на улицу.

По деревне бродили одни четвероногие, людей не было. Только из одной калитки выскочил босоногий малыш, остановился на краю крутого спуска к озерку, сел на землю и начал съезжать вниз, отталкиваясь руками, очевидно решив, что таким образом спускаться с берега быстрее и безопаснее.

Бобылиха была невелика. Не сходя с места, Колька пересчитал дворы: восемнадцать. Присмотревшись, он заметил на берегу озерка, которому скорей подходило бы называться лужей, одинокую фигурку. Рыбак упорно выстаивал время, дергал и вновь закидывал удочку. Возле него замер малыш, так искусно спустившийся с горки.

Туда Колька прежде всего и направился.

– Здорово живем! – сказал он, подражая местному говору.

Рыбак оглянулся, но ни слова не ответил на Колькино приветствие. Это был сын Маруси Бобылевой, встретивший их вчера вечером.

Сегодня он преобразился. Умыт, в новенькой голубой майке, в широких и длинных трикотажных штанишках. Поражало сходство малыша с Марусей. Такие же большие черные глаза, светлые волосы…

– Клюет? – солидно, как полагается старшему, спросил Колька.

– Отстань! – проворчал мальчуган, не отрывая глаз от поплавка.

Счастье ему не улыбалось. Он сменил червяка.

– Наживи пожирнее, – посоветовал Колька и полез в консервную банку.

– Не трожь! – прикрикнул маленький Бобылев. – Сказано: отцепись – значит, отцепись. Не до тебя мне… Наловлю карасей – варево Варнаку излажу.

Кольку обидел тон парнишки. Но затевать ссору в первый день не хотелось. Не хотелось и уходить. И Колька, пропустив мимо ушей оскорбительные слова, продолжал миролюбиво:

– Не понимаю, что взъелся? Лучше скажи, как тебя зовут?

– Зовут зовутком, величают обутком.

– Его Володькой зовут, а меня Степанком, – вмешался малыш.

Володька неодобрительно глянул на Степанка за непрошеное вмешательство, сердито рванул удилище. Леса натянулась и с тихим стоном лопнула.

– За корягу задел… Из-за тебя! – взъярился по-настоящему парнишка и шагнул к Кольке. Его черные глаза метали молнии. – Свистну удилишком! Узнаешь, как соваться куда не след!

Володька не доходил Кольке и до плеча. Его угроза выглядела смешной и нелепой. Но Степанко предусмотрительно отбежал в сторону, ожидая, что же в конце концов произойдет.

– Из-за лески и драться, – с укоризной, по-взрослому, проговорил Колька. – Если надо, я тебе десяток крючков подарю и лесу дам фабричную. Я их много привез.

– Знаем мы вас! Сладко поете! – не сдавался Володька.

– Думаешь, обманываю? Честно говорю. Пойдем – не ошибешься.

Володькин пыл ослаб. Он кинул на траву удилище:

– Ты нестеровский внук? Мамка сказывала. Вечор я тебя видел… Последний крючок я загубил, и суровых ниток на леску дедка больше не даст, – вздохнул мальчуган. – И ты не дашь лесу. Дразнишь тока, а сам хлопаешь, врешь…

– Не веришь, не надо, – сказал Колька, собираясь уходить.

– Осердился? Эй, не серчай! – Володька подхватил ведерко с небогатым уловом, банку с червями. – Погоди. Я в одночасье.

Через несколько минут он возвратился, тяжело дыша и поддергивая на ходу сползающие штаны.

Мимо них промчался на велосипеде краснощекий парень в шелковой коричневой тенниске и серой кепке. Не доезжая нескольких метров, он заложил за спину руки, отпустив руль. Потом, приподняв кепку и, будто не замечая Кольку, прокричал насмешливо:

– Знатному добытчику наше с кисточкой!

– Сашка Кочкин… Меня дразнит. Заносится, холера, – с ненавистью выдавил Володька. – С утра до вечера гоняет на велосипеде. Тем и занят. Живут, как в раю, ничем не брезгают, чтобы нажиться. Ихний Ванька председателем артели был, да проворовался. Мы с дедкой с ними воюем…

В дом к Нестеровым Володька не пошел:

– На лавочке подежурю. Венера у вас ехидная сучка. При хозяевах цапнуть может.

Когда Колька раскрыл жестяную коробку из-под монпансье, глаза у Володьки зачарованно заблестели, выражение недоверия на его лице сменилось страхом – вдруг, показав свои богатства, Колька захлопнет крышку и ничего не даст.

– Выбирай любую, – великодушно предложил Колька, разложив на скамейке весь запас лесок.

Володька осмотрел шелковые, волосяные, пеньковые…

– Эту, – наконец ткнул он пальцем в капроновую лесу, единственную в Колином рыболовном хозяйстве.

Кто думал, что так обернется? Кольке, честно говоря, жаль было расставаться именно с этой.

– Волосяные и шелковые прочнее, – сказал он, надеясь, что Володька передумает.

Но у правнука основателя Бобылихи немедленно скисло лицо: мол, так и знал… Сладко поете…

– Ладно, бери капроновую. В придачу получай вечную наживу, – расщедрился Колька и вынул из банки оранжевую муху – с крылышками, с лапками. Крючок, на котором сидела муха, трудно было заметить.

– На такую муху харюзь идет, – заволновался Володька. – У дяди Алеши есть такие. Ты тоже бери леску с мухой и пошли к Авдотьиной шивере. Удилишков у меня полно. Изладим удочки. А в озерке и баловаться не станем: одни мелкие карасишки. Кочкины намедни весь крупняк неводом выбрали.

Колька сбегал в избу, спрятал в рюкзак банку, сказал бабушке, куда собирается.

– Порыбачь, порыбачь, Николашенька, – ласково улыбнулась бабушка Дуня. – Только далеко не уходите. Собак с собой прихвати, нечего им во дворе толочься.

Колька свистнул собак, и диво – они побежали следом.

Володька уже спешил навстречу с двумя длинными удилищами на плече. Впереди него бежал рыжий пес.

Ребята перелезли через поскотину, отделяющую деревню от тайги. И тут начались мучения. Пришлось продираться сквозь заросли дикой малины и шиповника. Ими густо затянуло пространство между выгоном и лесом. К тому же не менее яростно, чем вчера, на рыбаков накинулся гнус. Володька, хоть и был в одной майке и босиком, внимания не обращал на мошку, изредка похлопывал себя по худым рукам и равнодушно поругивался. А Кольке вторично пришлось испытать бешеную атаку гнуса, пока они выбрались к реке. Здесь ветер прогнал ожесточенное темное облако.

Расположились на косе, усыпанной золотистой галькой. Недавно косу покрывала вода. От обилия крохотных водоемчиков золотистая поверхность выглядела пестрой, словно кто-то разбросал среди песка и гальки синие лоскутки разных форм и размеров. В низких местах через косу прорывалась вода, образуя маленькие бурные русла. В этих местах песок был вымыт и оставались одни крупные камни.

– Сыми ботинки, измочишь, – деловито сказал Володька.

Он подтянул штанины выше колен, скрутил их и ловко подоткнул. Прыгая по острым скользким камням, мальчуган добрался до края россыпи и вошел в маленькую заводь, отгороженную от шиверы исполинскими валунами. Его муха немедленно заплясала на воде, двигаясь навстречу мчащимся через камни потокам.

Колька разулся, снял штаны, оставшись в одних трусах. Но ему не хватало Володькиной сноровки и ловкости. У первого же перехода через поток он поскользнулся на покрытом слизью голыше и шлепнулся.

– Удилишком упирайся, – крикнул Володька, заметив несчастье товарища.

Нет, Кольке положительно не везло! Он разрезал ногу. Каменная плитка, зажатая между голышами, была остра, как стекло.

Только присутствие Володьки заставило Кольку закусить губу и не заплакать. Перевязывая рану носовым платком, он ненавидел себя и завидовал Володьке, которого собирался опекать. У того все шло как по маслу. Из кипящего водоворота на мгновение вынырнула острая голова и жадно схватила муху. Тотчас же в Володькиных руках очутилась довольно крупная рыбина.

Она полетела в ближайшую выбоину. За ней последовала вторая, потом третья.

Кое-как остановив кровь, Колька прихромал к краю косы. Он не собирался больше прыгать по камням. Закинул удочку в тихом месте, вовсе не рассчитывая на удачу. И вдруг рука ощутила легкий рывок. Сладко замерло сердце, а удилище, будто само собой, взвилось кверху. В воздухе сверкнуло длинное серебристое тело и, сорвавшись с крючка, заплясало на мелком галечнике. Попался настоящий хариус, граммов на триста, а то и больше. Чешуя в розовых и синих пятнах, черный глазок обведен золотой каемкой…

– Взял? – радостно откликнулся Володька. Он стоял на одной ноге, отогревая другую. – У меня никогда в том месте не ловилось.

Колька воспрянул духом. Закидывая удочку, он заставлял муху танцевать на воде.

Венера, Горюй Варнак, до этого дремавшие на солнцепеке, уселись возле его ног, облизывались, когда он снимал с крючка очередного хариуса.

Первым опомнился Володька:

– Солнце садится. Пора.

Он сбегал на берег, принес два прута, сгреб всю рыбу в одну кучу и, прикидывая на глаз, стал делить:

– Тебе – мне, тебе – мне…

– У тебя больше. Зачем делишь? – попытался отклонить его великодушие Колька. Ведь он поймал всего шесть хариусов, а Володька втрое больше.

Мальчуган метнул на него удивленный взгляд:

– У нас так не бывает. Вместе рыбачили – улов поровну.

Володька нанизал рыбу на прутья, взвесил на руке:

– Жаркое на сковородке. Мухи твои постарались. Пойдем, пока не стемнело.

Охотницкая дочь

Володькин прадед Пимен Герасимович Бобылев не отличался приветливостью. С Колькой он ни разу не заговорил, ничем не поинтересовался, ни о чем не спросил.

Годы сгорбили старика. Но ходил он без клюшки, носил, как большинство бобылихинских мужчин, темную сатиновую рубаху, просмоленные бродни. У ремня неизменно висел охотничий нож. Ступал Пимен Герасимович медленно и важно, черные острые его глаза всегда к чему-то присматривались. Казалось, поглядев на человека, он уже знает, чем тот дышит. Волосы у Пимена Герасимовича сохранились, но были редки и белы, как первый снег. Зато борода почти касалась пояса и была так же густа, как и бела.

– Его шаманом прозвали, – похвалялся Володька. – Скажет мой дедка: «Быть дожжам» – так тому и быть. Скажет: «Снег» – лучше не спорь…

В довершение всего Володька привел Кольку в избу Бобылевых, в отдельную комнатку, вытащил из-под деревянной кровати небольшой сундук, окованный медными полосами.

– Дедка сундук закрывает. Тетрадки в нем хранятся. Много. Сосчитать невозможно…

Володька принес откуда-то большой медный ключ, отпер сундучок:

– Поглядим, Фотей-грамотей! Дедка на пасеку ушел.

Володька вынул из сундучка деревянную папку, оклеенную кожей. На папке было выжжено: «В назидание потомкам нашим. Пимен Бобылев». Под деревянными корками лежали ученические тетради, заполненные каракулями. На каждой печатными буквами было выведено заглавие. Заглавия были разные: «Погода по нашим приметам», «Описание быта прошлых лет колхоза „Таежный рыбак“»…

– Читай, – потребовал Володька. – Дедка у меня такой, до грамоты сам дошел и все пишет, пишет. Когда ветер, когда снег… И про жизнь. Еще и мамки на свете не было, а он писал.

Колька подчинился. Начал, запинаясь на витиеватых буквах:

– «Год 1929. В начале организации колхоза на место председателя заступил мой сын Петр Пименович Бобылев. Звался колхоз коммуной…»

Во дворе хлопнула калитка. Володька молниеносно положил папку на место, замкнул сундучок, спрятал ключ.

Вошел Пимен Герасимович. Он обжег ребят взглядом черных внимательных глаз, отчего Колька покраснел, как пойманный с поличным.

Но старик только ответил на приветствие, ни о чем не спросил, ничего не сказал.

Володька заюлил около, подробно объясняя, что они делают в избе. Но старик, как видно, не поверил.

Хотя и нехорошо вышло, а честное слово, Колька с удовольствием бы прочитал тетрадки. Интересно начиналось: «Описание».

Однако на другой день Володька сказал:

– Дедка спрятал ключ. Догадался.

…Колька и Володька за неделю облазили окрестную тайгу, всласть порыбачили. В Бобылиху приезжал отец. Проводил собрание, о чем-то договаривался с бригадиром, что-то делал. Но отцовские дела мало интересовали Кольку. Он был увлечен новой жизнью. Семилетний Колькин приятель обладал неисчерпаемой энергией, был упрям и неукротим. Он заставил Кольку подчиняться, он настроил Кольку против Сашки Кочкина. И Колька не делал попыток сойтись со сверстником.

Может быть, так вот все и продолжалось бы, если бы Сашка Кочкин первый не сделал шаг к сближению.

Как-то утром он подкатил на велосипеде ко двору Нестеровых, когда Колька выходил с удочкой.

– Привет, дружина! Своих чураешься?

Сашка протянул Кольке руку, поставил ногу на педаль, давая понять, что приехал неспроста.

– Ты из Опалихи? Правда?

Сашка небрежно перекинул кепку со лба на затылок и потянулся к Колькиной удочке. Внимательно осмотрел, дал высокую оценку и леске, и крючку, и искусственной мухе:

– Что ж, для рыбалки Бобылиха еще туда-сюда. А так – дыра-дырой, век бы не знать… С Бобыленком ты зря связался, – продолжал Сашка. – Ненавистники. Шаман моего старшего братана со света метил сжить. Доносы в город строчил, будто брат руководит неправильно, будто Кочкины всех изюбрей и сохатых под Бобылихой вытравили. Все от зависти. Теперь с бригадиром, с Евменом Бурнашевым, снюхались, свои порядки наводят. При Матвее Данилыче на бригадном собрании Евмен прижал моих братьев за сенокос. Твой папаша поверил сгоряча. А все лихо из-за этого колдуна: так не шагни, да тут не по закону. А какие законы в тайге? Кто успел – тот и съел. В тайге на всех хватит!

Колька вопросительно посмотрел на Сашку. Но тот спешил высказаться и только махнул рукой.

– Ну, да мне все одно. Я тут не жилец. Исполнится шестнадцать, получу паспорт и – поминай, как звали! Твой папаша, наверно, тоже на время колхоз принял. Кому здесь охота ковыряться?

Неожиданно Сашка вскочил на велосипед и помчался на середину деревни. Там, возле двора Пономаревых, толпились девушки с вилами и граблями.

Сашка на большой скорости дважды пронесся вокруг них, отпустив руль и картинно приподняв кепку. Донесся его ломающийся басок:

– Здорово, девоньки! Айда колхозное сено шерудить!

Возвратившись, Сашка сказал весело:

– Выводок вдовы Пономаревой. Главная опора у Евмена Бурнашева. Шесть девок. Батьки нема – убит на войне. Деваться им некуда. Ни у одной больше четырех классов. Дальше Сахарова нос не показывали. Ждут из армии брата Илюшку. Да не останется он тут. В армии специальность водителя танка получил. Значит, любой трактор ему по плечу. Парни со специальностью у нас долго не засиживаются. Чуть встал на ноги – в леспромхоз, в город. Дураков поищите! Ни клуба, ни кино… Ты завертывай до меня. Покупаемся, рябчиков постреляем. У нас ответственный товарищ гостит. Ружье у него – закачаешься! Трехствольное, заграничное.

Не успел Колька раскрыть рта – Сашка сунул в его руку свою, пухлую и потную, и опять укатил на велосипеде, пугая собак, наводя панику на кур.

Собственно, серьезного разговора не произошло. И Колька даже не сумел осмыслить всего сказанного Сашкой и ответить ему что-либо.

Но у двора Бобылевых перед Колькой возникла нахохленная фигурка в голубой майке и трикотажных штанах.

– Сведался с дармоедом? Цацкаешься с ним – ну и ладно. Не стану с тобой ходить. Бежи к Кочкиным патефон слушать, пампушки с медом лизать…

В заключение Володька отпустил в Колькин адрес заковыристое крепкое ругательство. Простить это – значило не уважать себя. Карающая рука поднялась. Однако Володька с проворством обезьяны переметнулся через забор, только мелькнули крепкие черные пятки. Отскочил на безопасное расстояние и показал кукиш.

Оскорбленный до глубины души, Колька повернулся спиной к Бобыленку и направился к реке. Коротким путем, через лес, не пошел, а спустился к Холодной прямо у деревни, намереваясь пройти к шивере берегом. Он задыхался от негодования: «Подумать только! От горшка два вершка, а возомнил себя с гору!»

Все ранее сказанное Володькой о Сашке Кочкине мгновенно обернулось против него: «Бобыленок он и есть. Ненавистник. И такой подлый! Попадется на узенькой дорожке – не пожалею».

Недалеко от берега плыла долбленка. На корме стояла девочка и, отталкиваясь длинным шестом, упорно направляла лодку против течения.

Девочку Колька раза два мельком видел в деревне.

Мимо Кольки протопали босые ноги. К реке во весь опор летел карапуз Степанко. Малыш все время старался попадаться Кольке на глаза, рассчитывая завоевать его расположение. Вот и сейчас он в один прием скинул рубаху и штанишки. Колька еще не успел сообразить, что к чему, как услышал гордый крик:

– Надюшка, гляди, наотмашку поплыву!

Не добежав до воды, малыш с разбегу грохнулся на гальку. Раздался пронзительный вопль. Девочка в лодке испуганно вскрикнула и выронила шест. Голый Степанко сидел на камнях, зажав руками большой палец правой ноги, и орал благим матом.

Колька бросил удочку, опустился перед Степанком на колени:

– Отпусти руки, посмотрю! Разожми, говорю! И не верещи!

Палец был рассечен так, что задрался ноготь.

– Что у тебя? Опять геройствовал? Скажу папке, отстегает тебя ремнем! Ну-кось, подымайся!

Девочка, мгновенно очутившаяся на берегу, схватила Степанка за руку и поволокла к реке. Ее коричневое платье, чулки, маленькие, кирзовые сапоги насквозь промокли. Она заставила Степанка держать рассеченный палец в воде и сказала Кольке, явно предназначая эти слова Степанку:

– Подумала – убился. А и утопнуть мог. Лодку из-за него опустила. Наплачешься с эдаким братцем!

Она принесла малышу одежду:

– Одевайся, бесстыдник! И сиди тут.

Девочка надавила Степанку на плечи так, что тот поневоле уселся на гальку. «Братцу» обмотали разбитый палец листьями и приказали держать руками зеленую повязку. Быстро проделав все это, девочка побежала за лодкой, гремя по голышам коваными сапогами.

Колька почел своим долгом участвовать в спасении лодки. Он понесся следом. По пути схватил шест, который прибило к берегу.

Девочку догнал, когда та, забежав наперерез лодке, входила в реку. Кольке страшно хотелось отличиться перед незнакомкой. Да и навряд ли она успеет перехватить лодку. Долбленку быстро несло течением и все больше отдаляло от берега.

Как был, в штанах, в рубахе, в ботинках, запыхавшийся Колька рванулся в воду.

Сначала он не почувствовал силу Холодной. Но вот вода дошла до пояса, до горла. Течение давило, напирало, силясь опрокинуть, сбить с ног.

– Будет глубже – оставь! Побежим к шивере! – крикнула девочка.

Но Колька уже ухватился за борт, потянул на себя и повел долбленку по течению. Мокрый, но счастливый, он передал лодку владелице.

– Поедете или отжиматься пойдете? – спросила девочка.

Колька не прочь был проехаться на лодке. Девочка протянула шест, и ему ничего не оставалось, как принять роль кормчего.

Он пошире расставил ноги и попробовал оттолкнуться. Лодка не послушалась, предостерегающе качнулась.

– Норовистая, к ней привычка нужна. Из целого тополя рублена. Дно круглое, потому и вертится. Дай-кось мне обратно шестик, – попросила девочка, пытаясь как можно мягче и незаметнее выпутать товарища из глупого положения.

В обращении с шестом у нее была немалая сноровка. Упираясь, она всем телом наваливалась на шест, ловко и быстро перебрасывал его с одной стороны на другую.

– Вымок… За здорово живешь пострадал, – сказала девочка, переходя окончательно с официального на товарищеский тон и не зная, с чего начать разговор.

– Ерунда. Я весной в Опалихе с бона в пальтишке ухнулся и в таком месте, что дна не достать. Еле выкарабкался. А брюки и ботинки высохнут, ничего им не сделается.

По совету девочки Колька сидел на среднем, поперечном брусе – упруге – и ужасно глупо себя чувствовал в роли пассажира. Подвигалась лодка медленно, и молчание тяготило.

Выручила девочка:

– Папка сказывал: ты сын Матвея Данилыча? Он заходил к нам… Мы тоже не здешние, исаевские. Папка – охотник и рыбак, потому и направили сюда по партийной линии. Однако председателем он пробыл недолго. Скоро Бобылиху к колхозу имени Ильича присоединили. Исаевку тоже, Шипичную… Все деревни вокруг в один колхоз свели. Трудно тут. Мужиков мало, больше старики да бабы. Кто помоложе, в Сахарово и в город подаются. Там и электричество имеется. Я видела электричество. Я в городе и в Сахарове бывала, – торопливо прибавила девочка, усердно работая шестом. – У нас в Исаевке тоже его нет. Деревня у нас, однако, богаче. Видел, какая школа в Бобылихе? Не школа, а баня по-черному. Когда Матвей Данилыч приезжали, они с моим папкой договорились школу отремонтировать и ферму строить. Лес весной свалили. А кому строить? Хорошо, Пимен Бобылев взялся на школе крышу заново дранью обшить… Уже приступил, видать…

Девочка отбросила со лба непокорную золотистую прядку и кивнула головой.

С воды просматривалась вся Бобылиха. Чуть в стороне от деревни большой участок тайги был словно выстрижен. Там возвышались коричневые штабеля бревен. Ближе к реке, по крыше одинокого домика ползал белобородый старик, к нему по лестнице карабкался мальчишка. Колька без труда узнал старшего и младшего Бобылевых.

– Мы в этом годе и хлеб сеять начали… Гречиху, овес, – продолжала девочка. – У кого в тайге дела идут хорошо, те живут. Остальным, однако, тоже что-то жевать надо…

Голос маленькой кормчей звучал деловито и взволнованно. Между тем Колька слушал ее с удивлением. Хлеб, электричество, радио, кино… Да разве он задумывался когда-нибудь над такими вещами? Все это само собой разумелось. Экая роскошь!

Они доехали до деревни, вытянули долбленку на берег и перевернули вверх дном.

– Степанко пропал, однако, – покачала головой девочка. – Глаз с него не спускай. Оставляла играть возле двора, и, эвон ты, какой номер выкинул! Нагорит мне.

Она отжала подол, сочащийся мелкими каплями, и подняла на Кольку серьезные голубые глаза:

– Спасибо, помог. Не трусливый ты.

Кольке на приятное захотелось ответить приятным:

– Ты хорошо лодку водишь.

– Мне надо. Я охотницкая дочь, – просто ответила она. – Пора, однако. Сушись. Тебя Колей зовут? А меня Надюшкой. Ну, я побежала…