Текст книги "Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания"

Автор книги: Валентин Берестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

АТАВИЗМ

Условимся, что дело происходит на далекой планете, чуть ли не в другой галактике. Условие легкое: читатель давно освоился со множеством миров, открытых фантастами, и вообразить их не составляет особого труда. Добавим, что цивилизация на планету занесена жителями Земли, – тоже вещь довольно обыкновенная.

Так вот. Обитателю далекой планеты стало скучно. Ему было просто нечем себя занять. Хотелось как-то убить время. То ли Он сидел в зале ожидания с видавшим виды чемоданом из кожи василиска, то ли дожидался приема в каком-нибудь межгалактическом управлении, то ли весь вечер топтался с гипербукетом квазинезабудок под неподвижным микроспутником-осветителем. Предположим последнее.

От нечего делать Он считал. Сначала красивых женщин в толпе. На первых порах их было немного. Но чем больше Она опаздывала, тем больше становилось красавиц. «Странная закономерность!» – подумал Он. Он считал и считал, пока не обнаружилось, что женщины, проходившие мимо него, прекрасны все до единой.

Тогда Он переключился на машины разных марок. Никто из водителей не догадывался, что на перекрестке происходит состязание. Выяснилось, сколько машин такой-то марки мчится туда, сколько обратно, сколько – с пассажирами, сколько без. Какие машины по количеству на первом месте, какие на втором, какие на последнем, какой процент составляют они от общего числа.

Далее Он принялся читать с конца всевозможные вывески и световые рекламы. При этом ему вспомнилось детство.

Потом его заинтересовало, сколько имен существительных можно образовать из букв, составляющих имя его любимой. Затем Он проделал такую же операцию со своим собственным именем. В памяти возникли студенческие годы: лекции, семинары, диспуты…

И наконец ему стало стыдно.

«Что же это я делаю? Почему я считаю и считаю вместо того, чтобы волноваться, беспокоиться, сходить с ума, ревновать, словом, вести себя так, как положено полноценному разумному существу? Откуда, – размышлял Он, – эта страсть ставить перед собой нелепые задачи и решать их с упорством маньяка? И в приемных, и в залах ожидания, и в концертных залах, и в ресторанах, и на заседаниях, не говоря уже про все виды путешествий, от вечернего моциона до космического рейса… А теперь уже и на любовном свидании!»

Он больше не видел ни женщин, ни машин, ни реклам. Он ломал голову над темными глубинами собственной психики. И чем дальше, тем глубже. Он убеждался, что позорная страсть убивать время бессмысленными вычислениями сильнее его разума и воли, что она бессознательна, стихийна и что, пожалуй, ее надо рассматривать как проявление властного древнего инстинкта.

И тут его озарила догадка:

«Да это же атавизм! Возврат к далеким предкам! Ведь они были машинами, счетно-решающими устройствами, и не более того. Мы происходим от роботов, а не от живых существ! Голос крови, точнее машинного масла и железа!»

В самом деле. Тысячелетия назад с Земли на эту планету были запущены одни только автоматы, вычислительные устройства. Но они сумели постепенно пересоздать себя и превратились в живые существа.

«Увы! – горестно заключил Он. – В чем-то мы остались машинами. Отсюда этот дикий атавизм, эта противоестественная для живого, для смертного носителя разума способность, вернее потребность убивать время, делать что-то от нечего делать и считать, считать, считать… Все-таки есть нечто постыдное в том, что мы происходим от машины. То ли дело люди Земли! Какое счастье происходить от обезьяны! От живого, непосредственного, глубоко эмоционального существа!»

1969

НАКАЗАНИЕ

На 346 году Будущей эры некий Нарушитель совершил проступок, вызвавший всеобщее недоумение и самые разнообразные толки.

Проступок объясняли своеобразием характера Нарушителя, недоразумением, временным умопомрачением, педагогическими ошибками, которые, может быть, совершили в детстве воспитатели Нарушителя, уязвленным самолюбием, срывами в работе, неустроенной личной жизнью и даже излишне пылким проявлением добрых чувств.

Но все эти объяснения оставляли у людей той прекрасной эпохи смутное чувство неудовлетворенности. Получалось, что нужно скорее сострадать Нарушителю, чем осуждать его. Да и сам Нарушитель то ухмылялся, радуясь неожиданной популярности, то всем своим скорбным видом взывал к сочувствию.

Объяснения были правдоподобны, но оставался в этом деле некий икс, не раскрыв которого ничего не поймешь. Решение вопроса поручили электронному мозгу. Ответ пришел поразительный: «Поступок является попыткой достичь своих целей низким искательством при отсутствии чувства чести и самоуважения. Это деяние в древности назвали бы подлостью».

Ответ вызвал не только отвращение к Нарушителю, но и успокоение умов, чувство облегчения, которое приходит, когда решена сложная задача.

«Если уж в древности только исключительные преступления называли подлыми, то каким же преступлением была сама подлость!» – рассуждали все.

Преступление требовало наказания, которого не было в обычаях и установлениях того чудесного времени. Тогда решили покарать подлость по законам тех исторических эпох, когда она еще существовала на Земле.

В электронный мозг поступили все судебники, уложения, законоположения, уставы и кодексы, начиная с законов древневавилонского царя Хаммурапи. Решения ждали с трепетом, а то и с ужасом: вдруг выйдет, что Нарушителя следует повесить, четвертовать, колесовать или, обмазав медом, посадить в муравейник.

И снова ошеломляющий ответ: «Нет никаких данных, что подлость как таковая преследовалась законами. Она каралась лишь постольку, поскольку входила в состав других преступлений».

– Как? – удивилось человечество. – Неужели древние спокойно терпели такую ужасную вещь, как подлость?

Электронному мозгу пришлось переработать уйму материала, начиная с древних саг и былин и кончая пожелтевшими телесценариями. И вот пришел ответ: «Среднестатистическое наказание за подлость – пощечина, затрещина, плюха, оплеуха».

Наказание было совершено в торжественной обстановке на глазах у всего человечества, приникшего к устройствам, заменившим наши телевизоры.

На ринге Центрального стадиона в разных углах, опираясь на канаты, стояли Нарушитель и Наиболее Потерпевший. По свистку Верховного судьи (судьи сохранились только в спорте) они стали сближаться.

Наиболее Потерпевший был мрачен. «Все-таки жестокие обычаи были у древних, – думал он. – После того, что пережил, ты должен еще и ударить человека. А вдруг этот подлец сообразит после правой щеки подставить левую? Я этого не вынесу. Может, взять и по-братски поцеловать его? А если он тут же умрет со стыда за содеянное?»

Он занес руку. Человечество застонало от ужаса. Ведь люди привыкли ощущать чужую боль как свою.

И вдруг Наиболее Потерпевший опешил. Щека Нарушителя, которая должна была подвергнуться экзекуции, густо покраснела, хотя пощечина еще не была нанесена. Покраснение быстро распространилось на другую щеку, а затем и на все лицо.

– Доктора! Доктора! – закричал Верховный судья.

– Послушайте! – раздался женский голос из первых рядов. – Не надо никакого доктора. Нарушителю стыдно. Он просто покраснел. Так бывает. Я где-то читала об этом!

– Ему стыдно! Он познал стыд! Он спасен!

По всей Земле, на всех обитаемых планетах Солнечной системы люди аплодировали, обнимались и плакали от радости.

1969

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ

Этим утром Костя шел в свой НИИП (Научно-исследовательский институт инструментальной психологии), словно предчувствуя то удивительное, что его ожидало. Шагая по бульвару, он напевал песенку студенческих лет:

 
Вновь принятый студент лежит и в вуз не дует,
Пока не зазвонят весенние ручьи.
А бородатый бард с гитарою колдует,
И МГУ в снегу, и в инее НИИ.
 

Казалось, все смотрят на него, думая, какой блестящий молодой ученый шествует мимо них на свою любимую работу. Мог ли он знать, что через час получит полную возможность понять, что именно думают о нем люди на этом бульваре!

А вышло так. На утренней планерке Шеф объявил, что в институте изобретен и уже изготовлен прибор для чтения чужих мыслей. И продемонстрировал потрясенной публике синий берет с блестящим металлическим перышком-антенной. Вы надеваете его и начинаете улавливать мысли находящихся рядом людей. Правда, не все, а только то, что они думают о вас. Тут Шеф поднес берет к своей лысине, но стон ужаса, пронесшийся по рядам, остановил его.

– Вот как вы обо мне думаете! – усмехнулся Шеф. – Ладно, не надену. Мало ли что кому в эту минуту взбредет в голову про мою особу, а потом всю жизнь не забудешь. Есть желающие испытать прибор?

Никто не спешил узнать, что о нем думают другие. Один Костя (у него еще не выветрилось утреннее благодушие) предложил свои услуги. Шеф вручил ему берет с перышком, а надеть его разрешил только за проходной.

Фиксируйте любую мысль о себе. Не обижайтесь. Не обольщайтесь. Даже если в вас с ходу влюбится прекрасная незнакомка. С Богом, Константин Владимирович! Ждем вас здесь ровно через два часа!

И вот опять тот же бульвар. Берет тесноват, датчики давят на виски. Костя напряженно вглядывался в каждого, кого встречал или обгонял. Прибор молчал.

«Никто не думает обо мне, – решил Костя. – Это и понятно. Я, наверное, выгляжу сейчас никому не интересным занудой». Он попробовал вернуть себе утреннее настроение, тряхнул головой, улыбнулся встречной девушке и замурлыкал:

 
Лихо пробегают кошки
Через Ленинский проспект.
Дзен-буддист сидит в сторожке,
Караулит Моспроект.
 

Ничего. Только датчики давят на виски. Может, нарочно привлечь чье-нибудь внимание? «Извините, который час?» – обратился Костя к старику с газетой, сидевшему на скамье. Тот оторвался от газеты, скользнул по Косте взглядом, ответил, поклонился в ответ на Костину благодарность. Прибор ничем себя не оказывал. А ведь прошел уже час. Может, он вообще не работает? Видимо, изобретение не состоялось. И Костя, забыв о научной цели своей прогулки, полюбовался на стройную незнакомку.

«А ничего!» – подумал о ней молодой ученый. Несколько мгновений спустя та же мысль в том же виде отозвалась в его мозгу: «А ничего!» Так по телевидению повторяют забитый гол.

Тут его толкнул спешивший куда-то деятель с набитым портфелем. «Пьяный, что ли?» – подумал Костя. А через миг та же мысль как чужая и на порядок усиленная прошла сквозь его сознание: «Надрался, гад?»

Но вот из песочницы на Костю глянул малыш с лопаточкой. И молодой человек ощутил то умиление, смешанное со страхом, какое он обычно испытывал при виде младенца. И вдруг это же умиление, смешанное со страхом, с такой силой повторилось в его мозгу, а датчики так надавили на виски, что Костя непроизвольным движением сорвал с головы берет. Чувство исчезло. «Мы вызываем друг в друге скорее чувства, чем мысли», – подумал Костя, надел берет и с величайшим любопытством уставился на малыша. И тут же это любопытство с такой силой вновь накатило на исследователя, что его мысль наконец заработала.

Ринулся назад в институт, чуть было не влетел туда прямо в берете, но вахтер на проходной потребовал пропуск. «Чушь какая-то! – подумал Костя. – Он меня, я его тысячу раз видел, а изволь как дурак опять вынимать пропуск!» И в его мозгу отозвалось: «Я ж его, мать твою, тысячу раз видел, а как попка требую пропуск!» Костя снял берет и направился в конференц-зал. Весь институт ждал его.

Костя звонким голосом доложил научные результаты своей прогулки и перешел к обобщениям. Первое. Незнакомые люди думают о нас меньше, чем нам кажется. Можно сказать, почти не думают. Второе. Люди думают о нас примерно то же, что мы думаем о них. Это явление Костя назвал зеркальным эффектом. Третье. Мысли о нас у детей из-за их повышенной эмоциональности проявляются сильней, чем у взрослых.

Тут смеха ради Костя водрузил себе на голову синий берет с блестящим перышком. Никто не обратил на это внимания, и множество импульсов со всех сторон пронзили его мозг. «Вот что значит талант!» – импульс шел от очень талантливого человека. «Он же растяпа, надо все перепроверить», – импульс шел от известного растяпы и путаника. А что думает педант и аккуратист? Ясное дело: «Костя – сухарь, зануда, зато его данным можно верить». А это от кого же? «Карьерист!» Да, это и вправду исходило от карьериста. Зеркальный эффект блистательно подтверждался.

«Кривляка! – уловил Костя. – Что ему наука! Лишь бы покрасоваться перед всеми, побыть в центре внимания. У него, видите ли, бездна обаяния!» Лучше б он этого не улавливал. Вот, оказывается, какова женщина, которая в институте милее всех Костиному сердцу. Он уже от огорчения начал снимать берет, когда в его сознание проник сначала слабый, но все более нарастающий гул: «Гений! Гений! Он, конечно, гений!»

«Если с зеркальным эффектом все правильно, – думал Костя, ища глазами источник импульса, – то среди молодых сотрудников института, поскольку гул идет из задних рядов, находится гений. А если так, то для меня дело чести распознать его, помочь в самом начале его великого поприща. Может, он и сам не знает о своей гениальности».

Импульс нарастал и приближался к кафедре, за которой стоял Костя. «Гений! Гений! И какой лапочка!» – излучала в его мозг лаборантка Люся, не поступившая в этом году в университет. Она несла на подносе стаканы с горячим чаем.

«Вот тебе и зеркальный эффект! – растерялся Костя. – Влюбилась, что ли? А может, она все-таки гений? А может, я – гений?»

1969

МЕНЯ ПРИГЛАШАЮТ НА МАРС
ЛИРИКО-ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

ДАВАЙТЕ ПОЗНАКОМИМСЯ

Для меня космическая эра началась за десять лет до запуска первого спутника. Это произошло совершенно случайно. Мне просто повезло. Мне вообще везет. Особенно с людьми.

Если я все-таки чего-то достиг в жизни, то этим я обязан людям, которые во мне ошибались. Заставь меня сейчас, через полмесяца после сессии, сдать те же экзамены – и я провалюсь с треском. Наспех, в одну-две бессонные ночи прочитанные «кирпичи»-учебники да чужие тетрадки с записями лекций – вот и вся моя эрудиция.

Предоставьте меня самому себе, и я буду валяться в постели чуть ли не до обеда, читать что попало, слоняться по городу и, если есть деньги, смотреть по три кинофильма в день. Вместо обеда я часто питаюсь пирожками и мороженым. Вместо того чтобы сходить в театр или на концерт, до глубокой ночи играю в домино. Вместо конспектов и записей лекций заполняю тетрадки бородатыми рожами и бессмысленными узорами. Зато, придя в гости, я копаюсь в книгах и отрываюсь от них только для того, чтобы попить чаю в обществе хозяев. На лекции по древней истории я готовлюсь к семинару, на семинаре – к английскому, на английском играю в «балду». Если вы видите меня задумчивым, то вполне возможно, что я размышляю, какие слова получатся из букв, составляющих вашу фамилию.

Между тем меня считают серьезным, вдумчивым человеком. Какая ошибка! Но лишь благодаря этой ошибке я время от времени берусь за ум и хочу быть тем, кем кажусь. Я завожу дневник. «С сегодняшнего дня – новая жизнь». У меня уже много старых блокнотов, которые начинаются этой фразой.

Сейчас я твердо решил стать другим человеком. Ведь мне уже скоро девятнадцать. Я окончил первый курс истфака, зачислен коллектором в археологическую экспедицию и перед ее началом еду в Ленинград, в гости к Лиле Мезенцевой.

Мы познакомились зимой за обедом у общих друзей. Я читал свои стихи. Несколько дней мы бродили по Москве. Чтобы согреться, спускались в метро, осматривали станцию за станцией… Вот и все знакомство. Вполне достаточно, чтобы понять, что Лиля умна, красива. А я рядом с ней… Что говорить? И вот совершенно неожиданно Лиля пригласила меня в Ленинград.

Я был счастлив, что со мной дружит такая девушка и что я, владея своими чувствами, не влюблен в нее. Влюбиться – значит все испортить и потерять ее дружбу.

ГОЛУБАЯ ФУТБОЛКА

Итак, лето 1947 года. Я занял место, как говорится, «по студенческой плацкарте» – на багажной полке. Мой собственный багаж уместился в потрепанном портфеле: мыло, зубная щетка, полотенце, толстая книга «Первобытное общество» и бублик. Милиционер спугнул базарчик на перекрестке, но я все-таки догнал одну торговку и купил этот бублик.

На мне новенькая голубая футболка с белым воротником, приобретенная специально для поездки в Ленинград. Чувствуя ее прикосновение к телу, я казался себе сильным, волевым, энергичным. Я устроился поудобнее, раскрыл «Первобытное общество» и начал новую жизнь, разумную и деятельную.

Проснулся я от того, что кто-то тянул меня за ногу. Проверяли билеты. «Первобытное общество» заменяло мне подушку. Я смущенно спустился, предъявил билет и вдруг обнаружил, что моя новенькая футболка покрыта серыми пятнами. Лежа на багажной полке, я вывалялся в пыли.

Был рассвет. Пассажиры укладывали чемоданы. К туалету стояла очередь. Значит, выстирать футболку я не успею. Но прийти к Лиле в таком виде было совершенно невозможно. Новая жизнь нелепо оборвалась, не успев начаться. Поезд неотвратимо приближался к Ленинграду.

И тут произошло первое из чудес, ожидавших меня в этом городе. Пожилая женщина в сером платке, спросив, к кому я еду, объявила, что не отпустит меня, пока не выстирает футболку.

Мы вместе вышли из вагона. Я нес ее чемодан. По радио передавали правила уличного движения в городе Ленинграде. Правила, прочитанные для пассажиров московского поезда, были самыми обыкновенными, и это задело мое самолюбие столичного жителя.

Мы штурмом взяли трамвай, приехали куда-то, пересели, потом опять пересели. И вот первый дом, первый двор, первая лестница, первая комната в Ленинграде. Железная кровать, старое зеркало, стол, накрытый клеенкой. К зеркалу прикреплена фотография стриженого парня в пилотке, похожего скорее на студента, чем на солдата. На потемневшем потолке у самой стены выступ лепного узора. Значит, эта комната – часть зала большой квартиры, принадлежавшей когда-то какому-нибудь питерскому купцу или чиновнику.

Хозяйка ушла стирать, а я сидел полуголый, поеживаясь от утреннего холода, и ел манную кашу с воблой.

Потом женщина выгладила еще сырую футболку, довела меня до трамвайной остановки и объяснила, как ехать дальше.

Я заметил надпись на стене дома: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».

– Вот какие правила уличного движения были в городе Ленинграде! – усмехнулась женщина.

Так я и не узнал ни ее имени, ни того, как она догадалась, что значит для меня моя смешная беда. Не узнал, чья была фотография, не запомнил адреса. Я просто привык, что мне везет.

Колеся по городу, я то и дело замечал здания, знакомые по книгам, в окружении множества незнакомых и не менее прекрасных. На улицах тихо и многолюдно. Развалин почти не было. Были пустыри с цветами и молодыми деревьями. Были старые дома в строительных лесах.

АНДАЛУЗСКИЙ АКЦЕНТ

– Так вот вы какой! – сказала Лилина бабушка, открыв мне дверь. – Милости просим! А наша барышня еще не встала.

– Здравствуйте! Наконец-то! – раздалось за стеной. Какой голос! И он звучит так радостно не для кого-нибудь, а для меня. Просто чудеса!

Оказывается, всю эту ночь Лиля провела на экскурсионном теплоходе. Было очень весело. Жаль, что я не приехал раньше. А то здесь были проводы белых ночей. Ну ничего. Я увижу в Ленинграде все, что захочу. Лиля уже составила программу, и мы ее выполним до моего отъезда. Если, конечно, я согласен бродить с утра до вечера.

Бабушка ввела меня в просторную светлую столовую и стала накрывать на стол. Дверь на балкон была открыта. Оттуда лился солнечный свет и доносились короткие гудки автомобилей, трамвайные звонки и дневное деловитое чириканье птиц. Ленинград оказался очень зеленым городом. (А я считал, что почти все деревья спилены во время блокады.)

Подумать только! Я в Ленинграде. И трамваи внизу ленинградские, и крыши домов ленинградские, и вон те огромные липы ленинградские. И самый воздух, свежий, влажный – тоже ленинградский. И, ей-богу, в этой светлой комнате, где все стены от пола до потолка заставлены книгами, вполне ощутимо пахнет морем.

– Здесь вы будете спать, – сказала бабушка, тронув спинку дивана. Над диваном тоже были книжные полки. Маленькие пестрые томики «Библиотеки поэта», фигурка обезьяны в позе роденовского «Мыслителя», уютная лампа, на круглом столике… Э, нет, насколько я себя знаю, спать я здесь не буду. И я улыбнулся книгам.

И вот Лиля вбежала в комнату. И я всем своим существом ощутил дружеский взгляд блестящих серых глаз. И почувствовал, как горят у меня щеки, как стесняется дыхание и бьется сердце. Вот что делает с человеком дружба, не отравленная глупой, никому не нужной влюбленностью.

– Да вы, кажется, выросли? – сказала Лиля и встала рядом со мной. Ну, конечно, выросли? Бабушка… он вырос?

– Да, – подтвердила бабушка. – Мы все заметили, что вы очень повзрослели. (Как это все? Я же здесь никого, кроме Лили, не знаю?) Мы заметили это по вашим письмам, – пояснила бабушка.

– Скажите, Сережа, вы удивились, когда я пригласила вас в Ленинград? – спросила Лиля. – Ведь мы, в сущности, мало знакомы.

– Нет, не удивился… А что? – выпалил я и покраснел.

– Я так и думала, что не удивились. Потому что вы человек будущего.

Так и есть. И она принимает меня за кого-то другого. Это я-то «человек будущего»? Я совсем смутился. Вдруг что-то живое коснулось моих ног под столом. Я вздрогнул.

– Молли! – крикнула Лиля. – Ну-ка, вылезай! Познакомься с Сережей. – Из-под скатерти вылезла черная лохматая морда медвежонка с печальными и, по-моему, даже виноватыми собачьими глазами. И снова скрылась под столом. – Это наш Молли, – сказала Лиля. – Шотландский терьер. Он был на собачьей выставке и схватил «посредственно». У бедняги обнаружили неправильный прикус. А теперь ему стыдно. Молли, тебе стыдно?

Из-под стола заскулили. И все мы расхохотались. А Лиля сообщила, что за год она неплохо изучила испанский. Один испанец даже нашел у нее андалузский акцент. И стала читать стихи по-испански. Федерико Гарсиа Лорка, убитый фашистами. Я слушал андалузский акцент, ел бутерброды и был совершенно счастлив.