Текст книги "1937"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Сразу же после подавления барселонского мятежа стал выполняться второй пункт сталинского плана: смена правительственного кабинета. Испанские коммунисты, не довольствуясь роспуском ПОУМа, запретом его прессы, арестами его руководителей по клеветническим обвинениям, требовали от Ларго Кабальеро ликвидации всех антисталинских группировок и установления полного контроля над всеми газетами, радиостанциями и помещениями для собраний. После отказа Кабальеро выполнить эти требования, министры-коммунисты заявили о своём выходе из правительства. Решение об этом было принято на заседании Политбюро Испанской компартии, в котором участвовали представители Коминтерна Тольятти и Герэ (будущий глава правительства Венгрии, сметённый с этого поста народным восстанием в 1956 году).

В результате этого демарша Кабальеро был вынужден 15 мая уйти в отставку. Через два дня было образовано второе правительство Народного фронта во главе с Негрином. Оно довершило расправу над поумовцами, сформировало новое каталонское правительство и разоружило все «бесконтрольные элементы».

Террор, учинённый сталинистскими службами на территории, находившейся в руках республиканцев, резко ослабил республиканские силы. Описывая события в Испании после расправы с ПОУМом, Кривицкий отмечал: «Фашистские державы на Западе становились всё агрессивнее, усиливали свою помощь Франко… Если бы Сталин хотел воспользоваться своими успехами в Испании, он должен был бы оказать ей теперь максимум помощи в борьбе против Франко и его союзников. Но более, чем когда-либо, он остерегался рисковать большой войной… Он предпринял вмешательство в надежде на то, что с помощью зависимой Испании легко проложит наконец путь из Москвы через Париж и Лондон в Германию. Но маневр этот не имел успеха. Ему не хватило подлинной смелости. Он храбро боролся с независимостью испанского народа, но слабо – против Франко. Ему удавались кровавые интриги, но не удавались военные операции» [880].

Гражданская война в Испании после расправы с поумовцами и другими антисталинистскими силами продолжалась ещё около двух лет, но инициатива в ней перешла в руки врагов республики. Атмосфера в стане советских советников решительно изменилась. Описывая обстановку в отеле «Гэйлорд», ставшем их своеобразной штаб-квартирой, Хемингуэй писал: «Там всё было полной противоположностью пуританскому, религиозному коммунизму», характерному для штаба интербригад в первые месяцы гражданской войны [881]. Роберту Джордану, впервые посетившему Гэйлорд, «обстановка показалась слишком роскошной и стол слишком изысканным для осаждённого города, а разговоры, которые там велись, слишком вольными для военного времени… В тех разговорах, которые сперва показались ему вольными, как выяснилось потом, было очень много правды… Именно там [в Гэйлорде] человек узнавал, как всё происходит на самом деле, а не как оно должно бы происходить» [882].

Хемингуэй описывал собрание «большого общества» в Гэйлорде, на котором советские военные и журналисты откровенно обменивались информацией о неразберихе и хаосе, царивших в республиканских войсках. Здесь Карков, который о первых месяцах гражданской войны «говорил без всякого цинизма» [883], в совершенно ином духе комментировал сообщения о текущих событиях на фронтах. В этом плане характерен следующий эпизод. «Человек среднего роста, у которого было серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голос такой, как будто он хронически страдал несварением желудка (И. Эренбург.– В. Р.)», передав Каркову явную выдумку, которую только что сообщила Долорес Ибаррури, прокомментировал её сообщение выспренними словами: «Для меня это была одна из величайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, в котором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино». На эту тираду Карков отреагировал с циничным равнодушием: «Запишите это. Не говорите всё это мне. Не тратьте на меня целые абзацы. Идите сейчас же и пишите» [884].

Многозначительна и обрисованная Хемингуэем контрастная картина настроений, обуревавших его героя в первые месяцы гражданской войны и в период, когда советское доминирование в Испании глубоко укоренилось. Перед выполнением опасного задания Роберт Джордан вспоминает: «Лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всех угнетателей, за всё, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой… Именно в эти дни, думал он, ты испытывал глубокую, разумную и бескорыстную гордость,– каким скучным дураком ты показался бы со всем этим у Гэйлорда, подумал он вдруг. Да, тогда ты не пришёлся бы ко двору у Гэйлорда, подумал он. Ты был слишком наивен. Ты был словно осенён благодатью… Тогда вообще не было Гэйлорда» [885].

Превращение гражданской войны в Испании из арены борьбы «против всех угнетателей» в средство для осуществления геополитических маневров Сталина и в арену истребления коммунистических диссидентов обусловило поражение испанской революции. Ущерб, нанесённый сталинскими провокациями и расправами, не ограничился одной Испанией. Эти акции пагубно сказались на судьбах всего мирового коммунистического движения. Самое страшное состояло в том, что сталинский террор, осуществлявшийся в Испании даже более открыто и безжалостно, чем в СССР, в сознании множества людей стал идентифицироваться с понятием «коммунизм».

Обобщая события, происходившие в Испании после барселонского мятежа, Д. Оруэлл писал: «Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с коммунистической тактикой расправы с политическими противниками, знает, что практика сфабрикованных обвинений – обычный метод коммунистов. Вчера они обрушивались на „социал-фашистов“, сегодня громят „троцкистских фашистов“. Всего шесть или семь месяцев назад советский суд „доказал“, что лидеры Второго Интернационала… а также ведущие деятели лейбористской партии Великобритании участвовали в гигантском заговоре, имевшем целью военное вторжение на территорию СССР (имеется в виду процесс по делу «право-троцкистского блока».– В. Р.)… Я сомневаюсь, чтобы такие комбинации приносили пользу даже с сектантской точки зрения. Нет никакого сомнения, что обвинения в „троцкизме-фашизме“ сеют ненависть, вызывают раздор. Повсюду рядовые коммунисты мобилизованы на бессмысленную охоту на „троцкистов“, а партии типа ПОУМа загнаны в угол и поневоле поставлены в положение антикоммунистических групп. Налицо явные признаки опасного раскола мирового рабочего движения. Ещё несколько клеветнических кампаний против людей, всю жизнь боровшихся за социализм, ещё несколько фальшивок, вроде той, которую использовали против ПОУМа, и раскол может стать бесповоротным. Единственная надежда – улаживать политические расхождения на уровне, допускающем всестороннюю дискуссию… Принятие неправильного решения может обречь человечество на столетия полурабского существования. Но пока вместо здравых доводов слышны лишь истошные вопли о „троцкистских фашистах“, дискуссия даже не может быть начата. Например, я не смог бы говорить обо всех аспектах барселонских боев с коммунистом, ибо ни один коммунист, я имею в виду „настоящего“ коммуниста, не поверил бы, что я рассказал правду о фактическом ходе событий» [886].

Зрелище сталинских преступлений деморализовало и оттолкнуло от коммунистического движения многих людей, принимавших участие в испанской войне. В этой связи показательна судьба Артура Кестлера, который до испанской войны был образцовым сталинистом, много ездил по СССР в качестве корреспондента западных левых газет, освещая в апологетическом духе советскую действительность. В Испании он попал в плен к франкистам, где чудом сумел избежать расстрела. Летом 1937 года в Москве была опубликована его книга «Беспримерные жертвы». В конце 1939 года он был посажен французской полицией в лагерь для интернированных. После освобождения оттуда Кестлер выбрался в Англию, где был арестован как «подозрительный иностранец». Подобно многим другим западным сталинистам, он совершил крутой поворот в сторону антикоммунизма.

Советские участники испанской войны в значительной части были подвергнуты беспощадному истреблению. В 1937 году были арестованы и расстреляны Берзин и Сташевский. В конце 1938 года арест настиг Михаила Кольцова, который после продолжительного следствия был расстрелян в 1940 году. Трагически завершилась судьба Хосе Диаса, в 1942 году покончившего жизнь самоубийством, выбросившись из окна своей московской квартиры.

Штерн и главный советский советник по авиации Смушкевич после возвращения из Испании были повышены в воинских званиях и удостоены высших правительственных наград (Смушкевич был одним из первых воинов, которому дважды было присвоено звание Героя Советского Союза). На XVIII съезде ВКП(б) Штерн был избран членом, а Смушкевич – кандидатом в члены ЦК. Вместе с другими героями испанской войны (например, легендарным летчиком Рычаговым) они были арестованы непосредственно перед началом Великой Отечественной войны и в октябре 1941 года были расстреляны без суда.

Истребляя участников гражданской войны в Испании, Сталин руководствовался двумя соображениями. Во-первых, он стремился предотвратить утечку информации о провокациях и злодеяниях своей агентуры в Испании. Во-вторых, он опасался, что революционеры, принимавшие участие в испанской войне, могли заразиться «троцкистской» ересью – ведь им была доступна не только «троцкистская» литература, но даже непосредственные контакты с троцкистами и другими антисталинистами.

Новый этап преследований участников испанской войны начался в конце 40-х годов. Одной из целей процессов над коммунистами в странах «народной демократии» было стремление доказать существование «троцкистского подполья», зародившегося во время этой войны. На венгерском процессе 1949 года главным подсудимым был бывший член Интербригады Ласло Райк, которого принудили «сознаться» в том, что большинство интербригадовцев находилось под влиянием «троцкизма».

На чехословацком процессе Сланского – Клементиса (1952 год) троцкистом был объявлен бывший интербригадовец Артур Лондон, приговорённый к длительному тюремному заключению и выпущенный на свободу после смерти Сталина. В книге «Признание» Лондон рассказывал, что первоначально планировался процесс по делу о «троцкистском заговоре» бывших бойцов Интербригад. От Лондона добивались показаний на таких известных интербригадовцев, как член Политбюро Итальянской компартии Луиджи Лонго и член Политбюро Французской компартии Раймон Гюйо. Один из следователей считал своим личным достижением внесение в протокол допроса формулировки «троцкистская группа добровольцев интербригад».

Вспоминая, как долго в его стране сохранялись погромные настроения по отношению к интербригадовцам, Лондон рассказывал, что даже после смерти Сталина чехословацкие органы госбезопасности разослали во все государственные учреждения циркуляр, в котором участники интербригад приравнивались к чинам полиции и армии протектората Чехия и Моравия, созданного гитлеровцами, и к бывшим офицерам словацкой фашистской гвардии.

Впрочем, сам Лондон даже после своего трагического опыта следствия, суда и тюремного заключения во многом оставался во власти сталинистских амальгам, в фабрикации которых он, видимо, принимал участие в 30-е годы. Вспоминая о допросах 40-х годов, он писал: «Показания сомнительных элементов, быстро выявленных нами в Испании или в лагерях Франции, используются теперь, чтобы возвести поклёп на нас. Не останавливаются даже перед тем, чтобы объявить их хорошими коммунистами, сделать из них жертв нашей „троцкистской банды“… Какое это было для них («недобитых» «сомнительных элементов».– В. Р.) удовольствие – отомстить нам и вместе с тем воспользоваться ситуацией, чтобы обрести политическую невинность» [887]. Так обвинение в «троцкизме» бумерангом возвратилось к Лондону от тех, кого он несколькими годами ранее преследовал как «троцкистов».

Кошмар сталинского террора в Испании, как и в СССР служил тому, чтобы не только уничтожить подлинных троцкистов или лиц, близких к ним по политическим убеждениям, но и замарать участием в политических убийствах обманутых или карьеристски настроенных коммунистов.

Размах «антитроцкистского» террора свидетельствовал о том, как много коммунистических противников Сталина оставалось в 1937 году за рубежом. Но и в Советском Союзе сохранялось не меньше, а, может быть, больше подлинных троцкистов, продолжавших свою героическую борьбу даже в сталинских тюрьмах и лагерях.

XLIV

Троцкисты в лагерях

Описывая атмосферу Москвы 1937 года, легендарный разведчик-антифашист Л. Треппер писал: «Яркие отблески Октября всё больше угасали в сумеречных тюремных камерах. Выродившаяся революция породила систему террора и страха. Идеалы социализма были осквернены во имя какой-то окаменевшей догмы, которую палачи осмеливались называть марксизмом… Все, кто не восстал против зловещей сталинской машины, ответственны за это, коллективно ответственны. Этот приговор распространяется и на меня.

Но кто протестовал в то время? Кто встал во весь рост, чтобы громко выразить своё отвращение?

На эту роль могут претендовать только троцкисты. По примеру их лидера, получившего за свою несгибаемость роковой удар ледорубом, они, как только могли, боролись против сталинизма, причём были одинокими в этой борьбе. Правда, в годы великих чисток эти крики мятежного протеста слышались только над бескрайними морозными просторами, куда их загнали, чтобы поскорее расправиться с ними. В лагерях они вели себя достойно, даже образцово. Но их голоса терялись в тундре.

Сегодня троцкисты вправе обвинять тех, кто некогда, живя с волками, выли по-волчьи и поощряли палачей. Однако пусть они не забывают, что перед нами у них было огромное преимущество, а именно целостная политическая система, по их мнению, способная заменить сталинизм. В обстановке предательства революции, охваченные глубоким отчаянием, они могли как бы цепляться за эту систему. Они не „признавались“, ибо хорошо понимали, что их „признания“ не сослужат службы ни партии, ни социализму» [888].

После первых московских процессов Троцкий писал, что все старые большевики, выведенные на процессы, капитулировали ещё в 1927—1929 годах и с того времени неоднократно выступали с публичными отречениями от оппозиции. «Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Советском Союзе имеются, однако, действительные троцкисты: тысячи их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако, после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума: либо раскаянье и „признание“, либо смерть. Возможно, что часть дрогнет под этим адским давлением и будет применена для новой судебной инсценировки» [889].

Сегодня мы знаем, что многие «неразоружившиеся» троцкисты были перевезены в 1936 году из тюрем и ссылок в Москву на переследствие, где перенесли чудовищные истязания (об этом выразительно рассказывается в романе А. Рыбакова «Тридцать пятый и другие годы»). Однако ни один из них не согласился дать требуемые показания и не был выведен на открытые показательные процессы.

Уже на первом этапе великой чистки обнаружилось, что в стране, несмотря на все предшествующие клеветнические кампании и неистовые репрессии, выросло новое, молодое поколение троцкистов, мужество которых приводило в изумление даже их палачей. В воспоминаниях Кривицкого приводится рассказ, переданный ему Слуцким: «Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин ведь сказал, что всё дореволюционное и военное поколение (большевиков.– В. Р.) должно быть уничтожено как камень, висящий на шее революции. Но сейчас они расстреливают молодых – семнадцати– и восемнадцатилетних ребят и девчат, родившихся при Советской власти, которые не знали ничего другого… И многие из них идут на смерть с криками „Да здравствует Троцкий!“» [890]

В книге американского историка М. Файнсода «Смоленск при сталинском режиме», основанной на материалах Смоленского архива НКВД (единственного архива такого рода, который был захвачен и вывезен гитлеровцами и оказался после войны на Западе), приводятся многочисленные факты расправ над подлинными троцкистами в Смоленской (тогда – Западной) области, где «троцкизм» пользовался меньшим влиянием, чем в других регионах.

В течение 1936 года все троцкисты, находившиеся в ссылке и политизоляторах, были переведены в концентрационные лагеря. Старая большевичка З. Н. Немцова вспоминала, что на пароходе, перевозившем заключённых в Воркуту, она встретила огромную группу троцкистов. Между троцкистами и сталинистами, разделявшими одну и ту же участь, здесь произошла даже драка, при которой, по словам Немцовой, «мы их называли фашистами, а они нас» [891]. В этих взаимных обвинениях стороны руководствовались принципиально различными соображениями: репрессированные сталинисты продолжали верить в то, что троцкисты являются фашистскими агентами; троцкисты же называли фашистским сталинский режим.

Немцова считает счастьем для себя, что в 1936 году была осуждена по статье КРД (контрреволюционная деятельность), а не КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Тем, у кого в приговоре значилось «КРТД», приходилось в лагерях гораздо хуже, чем остальным: для них был установлен особенно тяжёлый режим. Об этом пишут и многие другие мемуаристы, прошедшие через сталинские лагеря. Так, Е. Гинзбург называла осуждённых по статье КРТД «лагерными париями. Их держали на самых трудных наружных работах, не допускали на „должности“, иногда в праздники их изолировали в карцеры» [892].

Даже Солженицын, перечисляя в книге «Архипелаг ГУЛАГ» литерные статьи, присуждавшиеся Особым совещанием, при упоминании статьи «КРТД» как бы сквозь зубы замечает: «Эта буквочка „Т“ очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере» [893].

Подробнее всего об участи тех, кто нёс на себе тяжесть этой статьи, рассказывается в произведениях Варлама Шаламова. Сам Шаламов был впервые арестован 19 февраля 1929 года в засаде, устроенной для работников одной из подпольных троцкистских типографий. В своём «Кратком жизнеописании» он называл членов левой оппозиции теми, кто «пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошёл в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры – единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу» [894].

В повести «Перчатка, или КР-2» Шаламов с гордостью писал, что он «был представителем тех людей, которые выступали против Сталина». При этом в среде оппозиционеров «никто никогда не считал, что Сталин и Советская власть – одно и то же» [895].

Активно участвовавший в подпольной деятельности оппозиции в 1927—1929 годах, Шаламов на допросах отказался от дачи показаний и был приговорён Особым совещанием к трём годам концентрационных лагерей. Этот приговор он называл «первым лагерным приговором оппозиционерам» [896].

Шаламов был направлен в Вишерское отделение Соловецких лагерей, где работал заведующим бюро экономики Березниковского химкомбината, строившегося в основном руками заключённых. В то время использование «политических» в лагерях не на физических работах, а по специальности было обычным делом. На совещании работников Вишерских химических заводов заключённым было объявлено, что «правительство перестраивает работу лагерей. Отныне главное – воспитание, исправление трудом. Всякий заключённый может доказать своим трудом свои права на свободу. Административные должности, вплоть до самых высших, разрешается занимать заключённым» [897].

Конечно, условия пребывания в лагерях отличались от условий ссылки. Ссыльные оппозиционеры вели между собой оживлённую переписку, включавшую рассылку сообщений о новостях оппозиционной деятельности, статей и заявлений оппозиционных лидеров и теоретиков. Такие же материалы циркулировали между ссыльными и их товарищами, остававшимися на воле. Шаламов вспоминал, что он сам занимался такой пересылкой не один год. Поэтому его товарищи не сразу поняли, что «лагерь – это не ссылка, куда такие письма могут проникать без больших затруднений. Адрес мой они получили, выделили людей, которые должны были мне всё посылать, писать, держать связь, присылать адреса ссыльных для переписки, но всё это попало в руки начальства. Судить меня за такие вещи было бы чересчур – до 1937 года было ещё целых восемь лет – но и оставлять у себя взрывоопасную личность ни Стуков, ни Ушаков [начальники лагеря] не желали» [898].

Хотя, по словам Шаламова, «в 1930 году троцкисты были уже не новость в лагерях. А в 1931-м – тем паче», их положение там ещё не было таким тяжёлым, как спустя 5—7 лет. В 1930 году Шаламов встретился в лагере с оппозиционером Блюменфельдом, осуждённым за участие в деятельности подпольного троцкистского центра и работавшим начальником планово-экономического отдела Вишерских лагерей. «По моему делу Блюменфельд от имени тогдашнего подполья дал торжественное заверение, что, если бы „мы знали, что хоть один оппозиционер получил лагерь, а не ссылку и не политизолятор, мы бы добились вашего освобождения. Тогда каторги нашему брату не давали. Вы – первый“.

– Какие же вы вожди,– сказал я,– что вы не знаете, где ваши люди.

Блюменфельд связывался, наверное, по своим каналам с москвичами – это не было трудно, чтобы установить, кто я такой» [899].

Осенью 1930 года Шаламов вместе с Блюменфельдом подали заявление в адрес правительства, в котором содержалась не просьба о прощении, а протест по поводу тяжёлого положения женщин в лагерях.

В 1931 году управление лагеря получило приказ заместителя председателя ОГПУ, в котором указывалось: всех заключённых, занимающих административные должности в лагере и не имеющих взысканий,– немедленно освободить с восстановлением во всех правах и с правом проживания по всей стране. Это была одна из лагерных «разгрузок», проводившихся в начале 30-х годов. В результате этой «разгрузки» Шаламов был досрочно освобождён. В 1932 году он вернулся в Москву и вплоть до 1937 года работал в качестве литератора и журналиста, опубликовав много очерков и рассказов в центральных газетах и журналах.

В эти годы Шаламов уже не принимал участия в оппозиционной деятельности. Никогда не будучи членом партии, он имел некоторые шансы избежать дальнейших репрессий. Однако по настоянию родственников он в 1936 году сам напомнил о своём оппозиционном прошлом, написав очередное заявление с отречением от «троцкизма». Вспоминая об этом событии, Шаламов писал, что его семья «в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама» [900].

12 января 1937 года Шаламов был вновь арестован в Москве и осуждён по статье «КРТД» на пять лет колымских лагерей. Спустя полгода его жена была сослана в Среднюю Азию.

В начале своего второго срока Шаламов ещё успел застать на Колыме «берзинские порядки». «Золотой прииск, куда мы приехали,– вспоминал он,– ещё жил прежней „счастливой“ жизнью. Прибывшим было выдано новое зимнее обмундирование… Медпункт пустовал. Новички даже не интересовались сим учреждением… Тяжёлая работа, зато можно заработать много – до десяти тысяч рублей в летний, сезонный месяц. Зимой поменьше. В большие холода – свыше 50 градусов – не работают. Летом работают десять часов с пересменкой раз в десять дней (зимой – 4—6 часов)». Медицинский осмотр разделил всех заключённых на четыре категории – здоровые, не вполне здоровые, способные к лёгкому физическому труду и инвалиды. Нормы заключённым устанавливались с учётом состояния здоровья [901].

В «Колымских рассказах» Шаламов, рассказывая о времени, когда начальником Дальстроя был старый большевик Э. П. Берзин, писал, что тогда практиковались «зачёты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда… Колоссальные заработки заключённым, позволявшие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми…

Тогдашние кладбища заключённых настолько малочисленны, что можно было думать, что колымчане – бессмертны.

Эти немногие годы —…„золотое время Колымы“» [902].

После ареста Берзина в середине 1937 года на Колыме всё разительно изменилось к худшему, в первую очередь для «литерников, обладателей самой опасной буквы „Т“». В их личных делах содержались «спецуказания»: «На время заключения лишить телеграфной и почтовой связи, использовать только на тяжёлых физических работах, доносить о поведении раз в квартал». Эти «спецуказания», подчёркивал Шаламов, «были приказом убить, не выпустить живым. Все „спецуказанцы“ знали, что этот листок папиросной бумаги обязывает всякое будущее начальство – от конвоира до начальника управления лагерями – следить, доносить, принимать меры, что если любой маленький начальник не будет активен в уничтожении тех, кто обладает „спецуказаниями“,– то на этого начальника донесут свои же товарищи, свои сослуживцы».

Едва ли где-либо пронзительней, чем в «Колымских рассказах», описана судьба «литерника», за которым «охотился весь конвой всех лагерей страны прошлого, настоящего и будущего – ни один начальник на свете не захотел бы проявить слабость в уничтожении такого „врага народа“».

Один из наиболее запоминающихся героев «Колымских рассказов» – оппозиционер Крист, судьба которого обнаруживает несомненное сходство с судьбой самого Шаламова. Получивший свой первый срок девятнадцатилетним, Крист «был приобщён к движению во всех картотеках Союза, и когда был сигнал к очередной травле, уехал на Колыму со смертным клеймом „КРТД“». Уберечься в лагере от участи, которую несла эта статья, было практически невозможно. «Буква „Т“ в литере Криста была меткой, тавром, приметой, по которой травили Криста много лет, не выпуская из ледяных золотых забоев на шестидесятиградусном колымском морозе. Убивая тяжёлой работой, непосильным лагерным трудом, ‹…› убивая побоями начальников, прикладами конвоиров, кулаками бригадиров, тычками парикмахеров, локтями товарищей». Бессчётное количество раз Кристу приходилось убеждаться, что «никакая другая статья уголовного кодекса так не опасна для государства, как его, Криста, литер с буквой „Т“. Ни измена Родине, ни террор, ни весь этот страшный букет пунктов пятьдесят восьмой статьи. Четырёхбуквенный литер Криста был приметой зверя, которого надо убить, которого приказано убить».

Крист внимательно следил за судьбой тех немногих, кто дожил до освобождения, «имея в прошлом тавро с буквой „Т“ в своём московском приговоре, в своём лагерном паспорте-формуляре, в своём личном деле». Он знал, что даже после истечения срока и выхода на свободу «всё будущее будет отравлено этой важной справкой о судимости, о статье, о литере „КРТД“. Этот литер закроет дорогу в любом будущем Криста, закроет на всю жизнь в любом месте страны, на любой работе. Эта буква не только лишает паспорта, но на вечные времена не даст устроиться на работу, на даст выехать с Колымы» [903].

Судьба носителей этого «литера» в лагерях служила серьёзным камнем преткновения для Солженицына, подчёркивавшего своё желание обойти эту тему в «Архипелаге ГУЛАГ». «Я пишу за Россию безъязыкую,– заявлял он,– и поэтому мало скажу о троцкистах: они все люди письменные, и кому удалось уцелеть, те уже наверное приготовили подробные мемуары и опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я». Цинизм этого заявления может быть по достоинству оценён с учётом того, что Солженицын превосходно знал: из тысяч «кадровых», «неразоружившихся» троцкистов уцелеть удалось лишь считанным единицам. По этой причине среди сотен воспоминаний узников сталинских лагерей можно буквально по пальцам перечислить те, которые принадлежат «троцкистам».

Однако Солженицын, претендовавший на создание своего рода энциклопедии сталинского террора и осведомлённый относительно проникновения некоторых сведений о лагерной судьбе троцкистов за рубеж, всё же счёл нужным рассказать о троцкистах «кое-что для общей картины». Нигде этот писатель не противоречит самому себе больше, чем на тех нескольких страницах, которые он уделил повествованию о троцкистах. Замечая, что «во всяком случае, они были мужественные люди», он тут же добавлял к этой неоспоримой констатации традиционный антикоммунистический «прогноз задним числом»: «Опасаюсь, впрочем, что, придя к власти, они принесли бы нам безумие не лучшее, чем Сталин».

Столь же лишено всяких доказательств другое суждение Солженицына, следующее за его рассказом об организованности и взаимопомощи, которую троцкисты проявляли в борьбе со своими тюремщиками: «Такое впечатление (но не настаиваю), что в их политической „борьбе“ в лагерных условиях была излишняя суетливость (? – В. Р.), отчего появился оттенок трагического комизма». Снабдив этот пассаж оговорками («впечатление», «не настаиваю»), писатель далее в глумливой манере комментирует дошедшие до него рассказы о поведении троцкистов в лагерях (с самими троцкистами Солженицыну не довелось общаться, поскольку к середине 40-х годов в лагерях их почти не осталось – подавляющее большинство их было расстреляно лагерными судами или замучено установленным для них режимом). Особенно едкими замечаниями Солженицын сопровождает рассказ о фактах сопротивления троцкистов: пении на разводах революционных песен, скандировании антисталинских политических лозунгов, вывешивании траурных флагов на палатках и бараках к 20-й годовщине Октябрьской революции и т. д. Не столкнувшись лично ни с одной подобной акцией протеста (после уничтожения троцкистов такие коллективные акции в лагерях уже не проводились), Солженицын пишет, что, по его мнению, в этих акциях был «смешан какой-то надрывный энтузиазм и бесплодность, становящаяся смешной». Естественно, что писателю, сочувственно описывавшему в своём «художественном исследовании» надежды заключённых на иностранную интервенцию и считавшему такие настроения выражением подлинной оппозиционности режиму, приверженность арестантов большевистской символике не могла не казаться «смешной» и «надрывной». Однако свой иронический рассказ о троцкистах Солженицын всё же вынужден был завершить многозначительными словами: «Нет, политические истинные – были. И много, и – жертвенны» [904].

Намного объективней эта тема раскрывается Солженицыным в романе «В круге первом», написанном в годы, когда писатель ещё не перешёл окончательно на позиции зоологического антикоммунизма. Здесь в описании характера и судьбы троцкиста Абрамсона художественная правда явно одерживает верх над политическими пристрастиями и предрассудками автора. Напомним, что основную часть обитателей описанной в романе «шарашки» составляли арестанты «послевоенного набора», включая тех, кто состоял на службе у гитлеровцев. Среди этих людей, сплошь настроенных в антикоммунистическом духе, исключением были лишь сталинист Рубин и «вовремя не дострелянный, вовремя не домеренный, вовремя не дотравленный троцкист» Абрамсон, чудом сумевший выжить: один на сотни своих погибших товарищей и единомышленников. Но если Рубин за свои взгляды непрерывно подвергался насмешкам со стороны других арестантов, то Абрамсона подобные насмешки начисто обходили. Более того, главный герой романа Нержин, в котором легко узнается сам Солженицын, невольно ощущал духовное превосходство над собой Абрамсона, хотя последний не был склонен делиться с ним своими политическими суждениями.