Текст книги "1937"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

В качестве другого примера проницательности «маленьких людей» Сталин привёл доносительскую деятельность Николаенко. Этот пассаж был прямым призывом к карьеристам из числа «маленьких людей» безнаказанно доносить на руководителей любого уровня.

Столь же определённо Сталин указал, кого следует избрать объектами тотального истребления. Сравнивая теперешних вредителей с «вредителями шахтинского периода», он заявил, что сила последних состояла в обладании техническими знаниями, которых «наши люди» тогда не имели. Теперь же, по словам Сталина, «у нас выросли десятки тысяч настоящих технически подготовленных большевистских кадров», по сравнению с которыми Пятаков и другие «троцкисты» являются «приготовишками». Сила этих «современных вредителей», утверждал Сталин, состоит в обладании партийным билетом, открывающим «доступ во все наши учреждения и организации» и поэтому делающим их «прямой находкой для разведывательных органов иностранных государств» [724].

В докладе Сталина был изложен глубоко продуманный план «кадровой революции», выходящий далеко за рамки «выкорчёвывания» участников бывших оппозиций и предполагавший практически полное обновление всех аппаратов власти. В этой связи Сталин назвал примерную численность «руководящего состава нашей партии», распределив его по иерархическим ступеням. Используя военную терминологию дореволюционных времён (что само себе не могло не резать слух любому человеку, сохранившему большевистскую ментальность), он заявил: «В составе нашей партии, если иметь в виду её руководящие слои, имеется около 3—4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, генералитет нашей партии.

Далее идут 30—40 тысяч средних руководителей. Это – наше партийное офицерство.

Дальше идут около 100—150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство» [725].

Вслед за этим Сталин фактически обнародовал план полной замены представителей всех этих слоев новой, молодой генерацией выдвиженцев, рвущихся к власти и привилегиям. Он прямо заявил, что «людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете» [726]. То был прямой клич, обращённый не к партийным руководителям, а к тем, кто должен был прийти к ним на смену: чтобы найти выход своим честолюбивым устремлениям, требуется одно, далеко не самое трудное условие – проявлять усердие в «разоблачении врагов народа».

В противопоставлении Сталиным молодёжи и старых кадров содержался серьёзный социальный смысл. Сталину казалось, что он одновременно и эффективно сможет решить две задачи – запугать, а потом убрать опасный для него слой руководителей и открыть канал вертикальной мобильности для молодёжи, которая будет безоглядно предана ему уже потому, что не знает правды о его прошлом и прошлом партии, в которой на заре Советской власти господствовали совсем иные нравы и отношения.

Сталинский коварный план был направлен на то, чтобы чудовищными, зверскими методами решить одно из главных противоречий послереволюционного общества: противоречие между старыми большевиками, занимавшими руководящие посты в партийно-государственном аппарате, и молодым поколением, которое стремится расти и добиваться социального продвижения. Впервые на это противоречие указал Троцкий в статье «Новый курс» (1923 год), где он предостерегал против упрочения «аппаратно-бюрократических методов политики, превращающих молодое поколение в пассивный материал для воспитания и поселяющих неизбежную отчужденность между аппаратом и массой, между „стариками“ и молодыми». Для предотвращения этой опасности Троцкий предлагал «освежить и обновить партийный аппарат… с целью замены оказёнившихся и обюрократившихся свежими элементами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь» [727].

Поскольку идеологи правящей фракции сразу же ложно истолковали эти положения как лесть Троцкого молодёжи, опорочивание «старой гвардии» и т. п., Троцкий счёл нужным посвятить данному вопросу специальную статью «Вопрос о партийных поколениях». В ней он указывал, что главная опасность старого курса состоит в «тенденции ко всё большему противопоставлению нескольких тысяч товарищей, составляющих руководящие кадры, всей остальной массе как объекту воздействия» [728]. Пути преодоления этой опасности Троцкий видел в усилении самостоятельности партии, демократизации её внутренней жизни, периодической ротации, обновлении руководящих кадров, воспитании в партийной молодёжи способности вырабатывать собственное мнение и бороться за него.

Отвержение этой альтернативы в ходе ожесточённой внутрипартийной борьбы привело к предсказанному Троцким перерождению партии «одновременно на обоих её полюсах». Тем не менее «верхний полюс», т. е. представители старой партийной гвардии, продолжал представлять серьёзную опасность для сталинского режима. В сознании большинства этих людей сохранялась большевистская ментальность, ностальгия по попранным традициям партийной жизни. В этих условиях предпочтительным, с точки зрения Сталина, был перенос центра социальной опоры режима на молодёжь, выросшую в условиях сталинизма и воспринимавшую дискуссии как нечто недопустимое, а режим личной власти – как незыблемый закон партийно-политической жизни.

К этому прибавлялся ещё один важный политический фактор. В принципе обеспечение социального продвижения молодёжи – одна из главных, жизненно важных задач послереволюционного общества. Уровень жизни в нём обычно низок, труд тяжёл, и единственное, что позволяет людям не терять веру в социальную справедливость,– это претворение в жизнь лозунга социальной революции: «Кто был ничем, тот станет всем».

Целенаправленная социальная политика в области образования, начатая сразу же после Октябрьской революции, позволила дать тысячам выходцев из рабоче-крестьянской среды образование, достаточное для профессионального старта в управлении. Однако слой, пришедший к власти после революции, не был склонен «потесниться» в пользу молодёжи.

Взявшийся за решение проблемы поколений не демократическими, как это предлагала левая оппозиция, а тоталитарными методами, Сталин столкнулся с одним из самых фундаментальных изъянов тоталитаризма и не только сам попал в его ловушку, но и оставил в ней несколько поколений советских людей.

Тоталитарное управление обеспечивает быстрое развитие экономики за счёт мобилизации населения с помощью «монолитной» идеологии. Эта стерильная идеология, сводящаяся к набору не подлежащих обсуждению и критике догматов, может функционировать только при условии абсолютной политической лояльности руководителей всех уровней. Поэтому неизбежен их жёсткий политический отбор, при котором на задний план отодвигаются профессиональные критерии (компетентность, специальные знания и т. д.). Так и произошло в годы сталинизма, когда хорошо мобилизованный народ оказался под управлением руководителей типа Ворошилова или Кагановича.

По-видимому, Сталин поначалу верил в то, что не только нужно, но и возможно сочетать политические и профессиональные требования к руководителям, что эти требования уживутся друг с другом. Однако в условиях кардинальных изменений в самой идеологии правящей партии и в характере политического режима перекос в сторону политической надёжности (в смысле безоговорочного принятия сталинской модели общества как «социалистической») оказался неизбежным и непреодолимым.

Учёт политического критерия при выдвижении руководителей жизненно важен для создания системы, основанной на обобществленной собственности и плановом ведении хозяйства. Однако, чтобы такая система могла успешно функционировать, необходима демократизация всей общественно-политической жизни, предохраняющая от всевластия бюрократии с её стремлением к подавлению всякого инакомыслия. В бюрократической же системе неизбежно меняется и сама идеология, которая превращается в причудливую смесь мифов и фантомов, маскируемых абстракциями социалистического словаря.

Уже в первые годы после смерти Сталина стало очевидно: чтобы преодолеть остро ощущаемый разрыв между словом и делом, требуется практическое и духовное избавление от язв прошлого и бескомпромиссная правдивость в анализе настоящего. Однако достижение этих целей в послесталинский период оказалось невозможным, поскольку оно вступало в противоречие с интересами «новобранцев 1937 года», сохранявших ключевые посты в партийном и государственном аппарате. Этот слой заблокировал каналы вертикальной мобильности следующих поколений с намного большей силой, чем это делало поколение пятидесятилетних и сорокалетних в 30-е годы. Поскольку, однако, некоторое вертикальное движение, хотя бы в силу действия естественных причин, происходило, партийная геронтократия 70—80-х годов вырастила себе смену, состоящую из циников и карьеристов, которым идеология была, по существу, безразлична. Да и сами правители эпохи застоя, находившиеся у власти на протяжении полувека, проявляли безразличие к идейной стороне жизни и политики, встав на путь узкого прагматизма. Связанное со всем этим ослабление роли политического фактора в кадровой политике привело к выдвижению нового поколения партократов, технократов и обслуживающих их псевдоучёных-гуманитариев, которые достаточно быстро раскачали существующую систему, сначала выбив из неё идеологические подпорки, а потом разрушив её политически.

Истоки этих разрушительных процессов следует искать в «кадровой революции» 1937 года, замысел которой Сталин обнародовал на февральско-мартовском пленуме. Призвав влить в «командные кадры» «свежие силы, ждущие своего выдвижения» и подготовить «не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального Комитета нашей партии», он потребовал от всех партийных руководителей, начиная от секретарей ячеек и кончая секретарями республиканских организаций, «подобрать себе в течение известного периода, по два человека, по два партийных работника, способных быть их действительными заместителями» [729].

Все эти зловещие установки, обязывающие партийных руководителей, по сути, подготовить условия для своего тотального истребления, маскировались широковещательными заверениями о расширении внутрипартийной демократии. Сталин обещал, что отныне будет ликвидировано сведение выборов в партийные органы к пустой формальности, превращение партийных форумов в парадные манифестации и «бездушно-бюрократическое отношение… к судьбе отдельных членов партии». В этой связи он осудил не названных по имени «некоторых наших партийных руководителей», которые «избивают [членов партии]… огулом и без меры, исключают из партии тысячами и десятками тысяч… Исключить из партии тысячи и десятки тысяч они считают пустяковым делом, утешая себя тем, что партия у нас двухмиллионная и десятки тысяч исключённых не могут что-либо изменить в положении партии». Представив чудовищную практику исключения из партии «десятками тысяч» всего лишь изъяном «некоторых руководителей», легко поддающимся исправлению со стороны всемогущего ЦК, Сталин обещал наказать тех, кто «искусственно плодит количество недовольных и озлобленных», и обеспечить «внимательное отношение к людям, к членам партии, к судьбе членов партии» [730]. Этот заключительный фрагмент его выступления призван был дать некоторую надежду коммунистам, которые исключались в 1937 году из партии не десятками, а сотнями тысяч, вслед за чем в большинстве случаев лишались работы и свободы.

XXXV

Выборная кампания в партии

Проверкой того, насколько партийные организации готовы к поиску «врагов народа» в своих рядах, призвана была служить открытая сразу после пленума кампания по выборам партийных органов. Вслед за публикацией 6 марта информационного сообщения о пленуме «Правда» начала публиковать инструктивные статьи, в которых содержались два вида ориентировок: первый – демагогически-«демократический» и второй – призывающий к «бдительности». Перед всеми партийными организациями выдвигалось требование покончить с царящими в них «зазнайством, самоуспокоенностью и забвением интересов членов партии» [731]. Вина за эти нездоровые партийные нравы возлагалась, однако, не на укоренившийся партийный режим, а на «волков в овечьей шкуре, обманным путём пробравшихся в наш партийный дом» [732]. «Восхваление падких на лесть руководителей» именовалось «орудием борьбы против партии, заслоном от бдительности», которым пользовались «троцкистские кукушки» [733]. Выдвигалось требование выдвинуть в партийные органы людей, «действительно проверенных в борьбе со всеми врагами рабочего класса, стойких, до конца преданных партии Ленина – Сталина и её Центральному Комитету» [734].

О порождённой этими установками механике проведения «демократических выборов» выразительно рассказывалось в речи Хрущёва на июньском (1957 года) пленуме ЦК. Хрущёв напомнил, что на партийных конференциях 1937 года даже выборы президиума нередко затягивались на неделю – так охотно делегаты пользовались предоставленным им правом «неограниченного отвода» кандидатур. «Вы же знаете,– говорил Хрущёв,– как биографии рассказывали, как про дедушек и бабушек спрашивали. Некоторые товарищи, присутствующие здесь, помнят об этих делах» [735].

Спустя много лет, в мемуарах Хрущёв более подробно характеризовал атмосферу, в которой проходили эти конференции. «Это был страшный период,– вспоминал он,– страшный потому, что мы считали, что мы окружены врагами, что враги… заняли важное положение в хозяйстве и в армии, захватили большинство командных постов… Партия была деморализована… руководители не чувствовали себя руководителями» [736].

В этой атмосфере «инициатива» наиболее падких на «бдительность» делегатов сочеталась с закулисными махинациями, провоцируемыми «органами». Хрущёв рассказывал, что кандидатуры, выдвигавшиеся в состав Московского областного и городского партийных комитетов, предварительно рассматривались и утверждались НКВД. «Честно говоря, мы тогда считали, что это помогает партийным органам лучше изучать кадры и разоблачать врагов, которые проникли даже в состав руководства. Так нас тогда уже воспитали» [737].

Во время работы московской партийной конференции Хрущёву позвонил Ежов и заявил, что на выборах следует провалить одного из кандидатов, уже внесённого под аплодисменты в список для тайного голосования. Данное требование мотивировалось тем, что этот человек «связан с врагами» и вскоре будет арестован. Спустя тридцать лет Хрущёв вспоминал, каких трудов ему стоило провести закулисную работу по выполнению указания Ежова. При этом «произошла такая ломка психики и так скверно повлияло это на делегатов конференции… Его провалили. Он смутился: в чём дело? На следующую ночь он был арестован, вопрос для всех прояснился» [738].

В ещё большей степени Хрущёв был удивлён, получив указание провалить на выборах Ярославского, на протяжении многих лет выполнявшего роль главного помощника Сталина в борьбе с «троцкистами». Между тем Ежов мотивировал своё требование тем, что Ярославский «недостаточно активно вёл борьбу против оппозиции, сочувствовал Троцкому» [739]. Хрущёв, хорошо искушённый в аппаратной механике, понимал, что такая установка применительно к Ярославскому могла идти только непосредственно от Сталина. «Это было чрезвычайно тяжело для меня лично,– вспоминал Хрущёв,– однако я должен был выполнить задание и стал говорить секретарям партячеек, чтобы они провели по делегациям соответствующую агитацию, но так, чтобы это не стало достоянием самого Ярославского, который был уже внесён в избирательный список». Узнав об этом инструктаже, старая большевичка Землячка посчитала его личной инициативой Хрущёва и направила по этому поводу негодующее письмо в ЦК. «Я-то не мог объяснить ей сразу,– рассказывал Хрущёв,– что выполнял волю ЦК (понятия «Сталин» и «ЦК» к тому времени уже прочно и безоговорочно отождествлялись в сознании аппаратчиков.– В. Р.). Она поняла это позднее. Конечно, её заявление осталось без последствий» [740].

О том, как происходил на московской конференции отбор кандидатов в партийные органы, свидетельствуют несколько эпизодов, сообщённых Хрущёвым. Первый эпизод был связан с заведующим одного из отделов МК Брандтом, который перед конференцией сказал Хрущёву, что ему неоднократно приходилось давать объяснения по поводу того, не является ли он сыном полковника царской армии Брандта, возглавившего в 1918 году антисоветское восстание в Калуге. Хотя Брандт всякий раз сообщал, что его отцом был действительно полковник, но другой, ничем не запятнавший себя перед Советской властью, он был уверен, что на сей раз его станут травить особенно жестоко и поэтому склонялся к мысли о самоубийстве. Отлично представляя себе атмосферу, в которой будет происходить конференция, Хрущёв понял, что она «может оказаться для Брандта роковой», и решился рассказать об этом случае самому Сталину, чтобы спасти своего товарища по работе. Получив от Хрущёва заверение, что Брандт – «человек проверенный», Сталин разрешил «не давать его в обиду», в результате чего Брандт был избран членом МК [741]. В свете этого эпизода можно легко представить, для скольких людей, не имевших возможности воспользоваться личным заступничеством Сталина, подобные «недоразумения» оканчивались в то время трагически.

Второй эпизод был связан с Маленковым, занимавшим в ЦК один из самых ответственных постов – заведующего отделом руководящих партийных органов. Несмотря на это, Маленков в полной мере ощутил «демократическую» пристрастность участников конференции. На июньском пленуме 1957 года, когда шла разборка давних счетов между членами «коллективного руководства», Хрущёв напомнил Маленкову, как он выручал его, «чтобы не терзали. Тебя допрашивали, кто ты такой, откуда появился» [742].

Более подробно Хрущёв рассказал об этом эпизоде в своих мемуарах. Когда Хрущёв, отлучившийся с конференции для беседы со Сталиным, вернулся на неё, то застал обсуждение кандидатуры Маленкова. «Маленков давал объяснения. Мне сказали, что он уже час или более стоит, и каждый его ответ рождает новый вопрос о его партийности и его деятельности во время гражданской войны… Складывалась ситуация, при которой Маленкова могли провалить» [743]. Рассказ Хрущёва подтверждается стенограммой конференции, из которой видно: наибольшие затруднения Маленкову доставил вопрос о том, находился ли он в Оренбурге, когда этот город был в 1918 году захвачен белыми (напомним, что тогда Маленкову было 17 лет). Когда Маленков утвердительно ответил на этот вопрос, в зале раздался возглас: «Значит, был с белыми». Положение спас Хрущёв, занявший своё председательское место и разъяснивший делегатам: «Товарищи, я считаю, что такие вопросы могут ввести в заблуждение конференцию. На территории Оренбурга могли быть в то время белые, но т. Маленков не был на их стороне» [744]. Только после этого «разъяснения» Маленков был оставлен в списке для голосования.

Третий эпизод касался судьбы самого Хрущёва. Зная, что при обсуждении кандидатур будет в очередной раз и с особым пристрастием выясняться малейшая причастность в прошлом каждого кандидата к «троцкизму», Хрущёв ощутил страх по поводу того, не напомнит ли кто-нибудь из делегатов опасную страницу его биографии: выступление во время дискуссии 1923 года с поддержкой позиции Троцкого по вопросу о внутрипартийной демократии. Понимая, что, если этот факт будет обнародован в раскалённой атмосфере конференции, то ему «будет очень трудно давать объяснения», Хрущёв решил исповедаться непосредственно перед Сталиным. Представляя, какими последствиями может быть чревато это признание, он попросил совета у Кагановича, в то время весьма благожелательно относившегося к нему. Каганович, которому «было поручено наблюдать за московской конференцией», стал решительно отговаривать Хрущёва от намерения сообщить Сталину о своих «троцкистских колебаниях». Вопреки этим предостережениям, Хрущёв всё же решил рассказать Сталину «об ошибке, допущенной в 1923 году», чтобы не выглядеть на конференции человеком, «скрывшим компрометирующие его факты».

Сообщив Сталину о своей «ошибке», Хрущёв прибавил, что его «увлек тогда Харечко, довольно известный троцкист». Сталин отреагировал на это словами: «Харечко? А, я его знаю. О, это был интересный человек». (Харечко в то время находился в колымских лагерях). Хрущёв спросил Сталина, нужно ли ему говорить на конференции об этой давней «ошибке». Сталин ответил: «Пожалуй, не следует говорить. Вы рассказали нам, и достаточно». Присутствовавший при разговоре Молотов возразил: «Нет, пусть лучше расскажет». Сталин согласился: «Да, лучше расскажите, потому что если вы не расскажете, то кто-нибудь может привязаться, и потом завалят вас вопросами, а нас заявлениями».

Спустя 30 лет Хрущёв вспоминал: этот разговор породил в нём уверенность, что «те, кого арестовывали, действительно враги народа, хотя действовали так ловко, что мы не могли заметить это из-за своей неопытности, политической слепоты и доверчивости. Сталин… как бы поднимался на ещё более высокий пьедестал: всё видит, всё знает, людские поступки судит справедливо, честных людей защищает и поддерживает, а людей, недостойных доверия, наказывает» [745].

Несколько по-иному этот эпизод был изложен Кагановичем в беседе с Чуевым. Каганович рассказал, что Хрущёв со слезами обратился к нему: «Как мне быть? Говорить ли мне на конференции, не говорить?» Каганович обещал посоветоваться по этому поводу со Сталиным. Узнав, что Хрущёв «был троцкистом», Сталин спросил: «А сейчас как?» Каганович ответил: «„Активно выступает, искренне борется“. Тогда Сталин сказал: „Пусть выступит, расскажет. Потом ты выступишь и скажешь: ЦК знает это и доверяет ему…“ Так и было сделано» [746].

Эпизод с «троцкистским прошлым» Хрущёва имел примечательное продолжение. Когда на заседании Президиума ЦК в июне 1957 года Молотов и Каганович предложили снять Хрущёва с поста первого секретаря ЦК, одним из их главных аргументов было упоминание о «троцкизме» Хрущёва. С особым жаром обличал Хрущёва как «троцкиста» Каганович. Когда некоторые участники заседания стали протестовать против этого «недопустимого приёма», Молотов заявил: «Но это же было» [747].

Сам Хрущёв даже спустя два десятилетия после 1937 года и спустя треть века после своей «ошибки» придавал этому обвинению столь важное значение, что посвятил ему значительную часть своей речи на июньском пленуме 1957 года. Заявив, что «мы правильно воспитывали нашу партию в ненависти к троцкистам, зиновьевцам, правым», он – вполне в сталинском духе – дал казуистическое объяснение своей позиции в 1923 году. Рассказав, что во время «дискуссии, навязанной троцкистами», он выступил против допускавшихся в его партийной организации нарушений внутрипартийной демократии, Хрущёв добавил: «И вот получилось, что мои выступления в то время, то есть в первые дни дискуссии, хотя по существу я никогда не выступал вместе с троцкистами, объективно являлись поддержкой троцкистов. Я быстро понял, что я допустил ошибку, что мои выступления могут быть истолкованы как выступления с неправильных позиций» [748].

От обвинения в «троцкизме» счёл нужным защитить Хрущёва на пленуме Микоян, который вспоминал, как в 1923 году «Троцкий выдвинул лозунг внутрипартийной демократии и обратился с ним к молодёжи… Во время этой дискуссии на одном из первых собраний тов. Хрущёв выступал в пользу этой позиции Троцкого, но затем, раскусив в чём дело, в той же организации активно выступил против Троцкого и поэтому пользовался поддержкой партийной организации» [749].

Приведённые выше факты показывают, как глубоко сидел даже после смерти Сталина в сознании его преемников жупел «троцкизма», по-прежнему используемый ими в борьбе за власть и в сведении личных счетов.

Эпизод с «троцкистским прошлым» Хрущёва косвенно свидетельствует о том, что множество коммунистов, имевших столь же отдалённое отношение к «троцкизму», как Хрущёв, но не обладавших возможностью воспользоваться прямым покровительством Сталина, были в ходе выборной кампании 1937 года заклеймены «троцкистами», вслед за этим пополнили ряды арестованных. Во всяком случае выборная кампания достигла поставленной Сталиным цели: создать у всех членов партии, включая самых высокопоставленных аппаратчиков, чувство незащищенности и страха по поводу возможных провокационных обвинений.

Не меньшую трудность, чем проведение выборов, представляла для организаторов конференций выработка итоговых резолюций. Требовалось на свой страх и риск отыскивать баланс между «либеральной» линией февральско-мартовского пленума на внутрипартийную демократию и «жёсткой» линией того же пленума на «выкорчёвывание врагов народа». Выбраться из этой трудности оказалось легче всего Хрущёву, который и в данном случае воспользовался своей привилегией личного доступа к Сталину и показал ему проект резолюции московской конференции. Спустя много лет Хрущёв вспоминал, какое облегчение он испытал, когда Сталин вычеркнул из проекта вписанную туда особенно грубую брань против «двурушников». «Если бы я сам предложил такую резолюцию,– замечал Хрущёв,– то мне бы не поздоровилось: она не шла в тон нашей партийной печати, как бы смягчала, принижала остроту борьбы».

Когда с московской резолюцией познакомился Постышев, то он был крайне удивлён её «либерализмом». Хрущёву пришлось пояснить, что Сталин «своей рукой вычеркнул положения, обострявшие борьбу с врагами». Выслушав это, Постышев с заметным удовлетворением сказал: «Мы тоже тогда будем так действовать. И возьмем вашу резолюцию за образец» [750].

Итоги февральско-мартовского пленума и последовавшей за ним выборной кампании, казалось бы, подтверждали абсолютную силу Сталина. Ни среди членов ЦК, ни среди делегатов местных конференций не прозвучало ни единого голоса протеста против зловещих формул и установок, навязанных партии. Однако положение Сталина в то время было отнюдь не столь прочным, как это может показаться на первый взгляд. Развернувшаяся в партии и стране чистка вызвала активный протест как в СССР, так и за его пределами. Чтобы раскрыть действительные масштабы сопротивления сталинскому террору, коснёмся прежде всего реакции, которую этот террор встретил за рубежом.

XXXVI

Расследование комиссии Дьюи

Столкнувшись с недоверием западного общественного мнения к обвинениям московских процессов, сталинисты решили мобилизовать находившиеся под их контролем общественные организации Запада. К ним относилась, например, французская Лига прав человека, создавшая комиссию, которой был представлен доклад адвоката Розенмарка, подчёркивавший юридическую безупречность процесса 16-ти. Заявление противоположного характера, представленное членом Лиги Магдалиной Паз, было Лигой отвергнуто и не опубликовано.

О характере доклада Розенмарка свидетельствует его итоговый вывод, согласно которому в любой другой стране Троцкий за его «преступления» был бы приговорён заочно к смертной казни; московский же суд постановил «только» арестовать и судить Троцкого в случае его появления на территории СССР. Комментируя данное утверждение, Троцкий сделал следующую запись в своём дневнике: «Этот буржуазный делец считает, таким образом, доказанной мою „террористическую“ деятельность в союзе с гестапо. Нужно ли дивиться? Если порыться во французских изданиях 1917 и следующих годов, то нетрудно убедиться, что все эти Розенмарки считали тогда Ленина и Троцкого агентами немецкого генерального штаба [751]. Французские демократические патриоты остаются, таким образом, в традиции; только в 1917 г. они были против нас в союзе с царскими дипломатами, с Милюковым и Керенским, а теперь они выступают в качестве официальных „друзей“ Сталина, Ягоды и Вышинского» [752].

Вместе с тем в Европе и Америке набирало силу движение, ставившее под сомнение обвинения московских процессов. Вскоре после процесса 16-ти несколько сот французских писателей, учёных, депутатов парламента, профсоюзных деятелей обратились с призывом к общественному мнению Запада провести международное расследование этих обвинений. В начале 1937 года в Париже был создан комитет по расследованию московских процессов, а в США – комитет защиты Троцкого. На базе этих комитетов была образована комиссия с участием семнадцати учёных и общественных деятелей различных стран, работавшая параллельно в Париже и Нью-Йорке. В её состав вошли, в частности, бывший депутат рейхстага от германской компартии, лидер восстания немецких моряков в 1918 году В. Томас, германский социал-демократ, в прошлом – сподвижник Карла Либкнехта О. Рюле, известный американский социолог А. Э. Росс. Юридическим советником комиссии стал американский юрист Д. Финнерти, выступавший защитником на процессах Т. Муни, Сакко и Ванцетти и других деятелей рабочего движения. Возглавил комиссию крупнейший американский философ, восьмидесятилетний Джон Дьюи.

Среди членов комиссии марксисты находились в меньшинстве. Основная её часть состояла из людей с либерально-демократическими взглядами. Единственным членом комиссии, политически и лично близким к Троцкому, был А. Росмер, член Исполкома Коминтерна в 1920—1921 годах, главный редактор «Юманите» в 1923—1924 годах. Остальные никогда не были знакомы с Троцким и не испытывали симпатий к «троцкизму».

Комиссия пригласила к участию в своей работе работников советских посольств и секций Коминтерна в США, Франции и Мексике, а также известных «друзей СССР», в том числе Д. Притта и Л. Толедано. Однако все эти организации и лица ответили на такие приглашения отказом. Из-за боязни за судьбу Народного фронта в европейских странах отказались войти в следственную комиссию деятели II Интернационала.

Не решились принять участие в расследовании и крупнейшие писатели Запада, включая тех, кто не верил в московские судебные подлоги и сохранял уважение к Троцкому. Возражая против самой идеи контрпроцесса, Бернард Шоу заявил: «Сила дела Троцкого в невероятности обвинений, выдвинутых против него… Но Троцкий портит всё дело, точно так же нападая на Сталина… Теперь, когда я провёл почти три часа со Сталиным и наблюдал за ним с острым любопытством, мне трудно поверить, что он является вульгарным гангстером, как и в то, что Троцкий является убийцей». Ещё более софистический характер носила аргументация Андре Мальро: «Троцкий является великой моральной силой в мире, однако Сталин придал достоинство человечеству, и так же, как инквизиция не проистекала из основного достоинства христианства, так и московские процессы не проистекают из основного достоинства [коммунизма]» [753].