Текст книги "Мать (CИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– В Омске мы жили до войны, – просипел Яблоков, залпом выпив водку. – А как отца взяли, он на свидании с мамой сказал ей: "Уезжай отсюда. Обо мне не думай". Он-то понимал уже, что происходит... Ну, это другая история. Я её расскажу как-нибудь в другой раз, за бутылкой водочки... А в Ессентуках мама устроилась учительницей в школу. Когда немцы пришли, из всех учебников портреты вождей велели вырвать. И превратили библиотеку в склад. Все книжки выбросили, а потом сожгли. Я оттуда, помню, Жюля Верна успел вытянуть. И Беляева. Мне-то – радость. Я ж не понимал, что это значит. К маме прибежал с этими книгами – счастливый! – ору: "Вот, смотри, что я нашёл". Ха-ха! Что вы так смотрите?

– Нет, ничего, – сказал Гаев, отводя взгляд.

На миг почудилось, что Яблоков повторяет маманин рассказ о войне. Странное чувство.

– Удивительно, да? Ха-ха! Ещё помню, как в наш город кабардинцы вошли. Эсесовцы. Кавалерийская дивизия. Слыхали про такую? Их разместили в одном санатории, а там вокруг ёлки росли. Маленькие, недавно высаженные. Вот мы с друзьями на новый год у них под носом ёлочку и спилили! Такая вот история с географией.

– Страшно было пилить?

– Нет. Дети же! Мозгов ни грамма. Это потом, когда я её домой притащил, мама раскричалась: "Из дому больше не выпущу!". Я в слёзы: "Сама с собой праздник отмечай. А я к тёте Гале пойду". Была у нас там такая, здоровая бабища, сама уголь в мешке таскала... Ну, это тоже другая история. Как говорится, это уже не играет никакого рояля. Так вот: вспомню об этом, и самому жутко становится. А тогда-то – море по колена! Гордился, другим рассказывал... Вот будут у вас дети, вы поймёте. Знаете, как говорят: маленькие дети – маленькие проблемы; большие дети – большие проблемы. Когда подрос, начал голос на мать повышать. Я-то думал, она не понимает ничего. Идейный был, как все мы. Хотел в квартире портрет "людоеда" повесить. – Яблоков прикрыл глаза ладонью, поставил пустую рюмку на стол. Снял большие очки-иллюминаторы, протёр их носовым платком. – Да, сталинист! А вы думали! Как же иначе? Мне же невдомёк было, почему мама так нервничает. Она про отца говорила, что он от нас ушёл. И я его заочно ненавидел. Не понимал же. И про портрет – тоже. Думал, мещанство в ней говорит – вазочки-цветочки... Ох, вспоминать это всё... Плесните-ка мне ещё водки, Володя. Спасибо.

– А у вас отец партфункционером был?

– Второй секретарь обкома. Когда мы из КГБ ответ на запрос получили, там было написано: "скончался в 1942 году". Это я потом уже узнал, что его расстреляли в тридцать восьмом... Никогда не ругайтесь с мамой, Володя! Потому что потом будете горько сожалеть. Да! Бывают случаи, когда она не может вам всего рассказать. Поверьте мне! – Он бледно улыбнулся и вздёрнул лохматые брови.

Гаев покивал, шаря взглядом по столу. Налил себе ещё красного, взял ванильное печенье.

– А про Горбачёва вы что думали? – спросил он, вспомнив Яблоковские труды, выдержанные в духе советской идеологии. – И вообще, про крах социализма?

– Плохо думал, – решительно произнёс Яблоков. – А как хорошо о нём думать? Это же была наша страна. Плохая ли, хорошая, но наша. Мы все были патриоты. Конечно, много в этом было казённого, но была и гордость: мы победили фашистов, первыми вышли в космос...

– В хоккее всех били, – вставил Гаев, посмеиваясь. – И в шахматах.

– Да, били, – улыбнулся Яблоков. – А сейчас что? Это ж – позор. Великая держава ходит с протянутой рукой. Ходила. Слава богу, Путин, вроде, порядок наводит. Я в него верю, желаю ему удачи. Он дело делает. Насмотрелись мы уже на умирающих, трясущихся вождей.

– "История одного города", – пробормотал Гаев. – То один губернатор, то другой...

– Конечно. Там же про Россию написано. Чему вы удивляетесь?

– Нет, ничему.

Разговор этот чем-то задел Гаева. Что-то там такое было сказано, запавшее ему в душу. Идя к метро, Гаев мучился, вспоминая профессорские слова, перебирал его фразы и не мог отыскать той, что занозой свербела в памяти. В какой-то момент ему показалось, что он нащупал её, но тут его отвлекли. Двое мужиков, стоявших у выхода из подземного перехода, сделали шаг навстречу. Один из них сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – рассеянно откликнулся Гаев, погружённый в свои мысли. Останавливаться он и не подумал, наверняка какие-нибудь сектанты или уличные рекламщики. Другие на улицах на здороваются, а сразу переходят к делу. Он уже отошёл от них шагов на десять, когда вдруг сообразил: да нет, не сектанты это, а приезжие. Должно быть, хотели дорогу спросить. Не учли отличий столичной жизни от провинциальной жизни. Гаев начал размышлять над этим, и прежняя мысль ушла.

Вернулась она, когда он поднялся из метро, на ходу дочитывая "Generation П". В институте на четвёртом курсе все с ума сходили по этой книге, но Гаев, верный принципу неприсоединения, решил ознакомиться с ней, когда волна спадёт. И вот, ознакомился. Переваривая прочитанное, вышел на улицу, и вдруг понял, что именно его так зацепило в словах Яблокова. Ну конечно! Вот оно: "Никогда не ругайтесь с мамой, Володя! Потому что потом будете горько сожалеть... Бывают случаи, когда она не может вам всего рассказать". Так просто... Никогда. Не ругайтесь. С мамой. Бывают случаи. Бывают... А у самого Яблокова-то отца расстреляли. Ну и что? При чём тут это? А при том. Мать ему втирала, что он их бросил. А на самом-то деле... Бывают случаи... Чёрт побери. Чёрт побери! Бывают случаи...

Гаев так разволновался, что чуть не пропустил свой автобус. Втискиваясь внутрь, успел заметить наклейку на считывателе проездных билетов: "Господа, идите в зад!". Водитель монотонно объявлял: "Не толпитесь, проходите в заднюю часть автобуса".

Бывают случаи, блин. "Не ругайтесь с мамой, Володя".

Мстительные грёзы растаяли. Может, она и не виновата совсем? – думал он. И тут же возражал себе: Ну как же, не виновата! Бросила семью, сбежала к любовнику... Тогда что она делает в Москве? Блин, блин... Если б отец был жив... Хотя, может, даже хорошо, что его уже нет. Иначе – хрен знает. Бывают случаи...

– При Союзе была сверхидея, – уверенно заявил Егор. – Люди жили не ради бабок... Ну, не только ради них. Была мечта. И чудесная игра самопроявленных энергий.

– Чего? – не понял Гаев.

Егор снисходительно улыбнулся.

– Не слыхал про А-культ? Да ты совсем квадратный. Акционизм в пользу абсурда и хаоса. Господи Самантабхадре, да тебе ещё учиться и учиться, – он плеснул себе и Гаеву пива.

– Да ну на фиг! – отмахнулся Гаев. – Мне и Пелевина хватило.

– Пелевин – жалкий эпигон. Типичный пример того убогого постмодернизма, о котором предупреждал нас Ги Дебор. Хотя в середине девяностых он мне взорвал мозг. Мне тогда было восемнадцать, и я его воспринял как откровение свыше. Но сейчас, когда уже читан Кроули... Вот этот перец всерьёз рвал ткань реальности.

– То есть Берроуз уже не катит?

– Берроуз, конечно, чувак более чем аутентичный. Как и Джен ПиОрридж, например. Одобряю. Но если уж внедряться, то без Кроули никак. Те, кто сейчас эту тему пробивают, типа чёрного мага Дугина или там ГрОба, они же используют смесь Берроузовских техник с телемой Кроули. Дугин – он, по сути, кроулианец, загнавшийся по традиционалистам. Но вообще, это старо, как гнозис. И если его познавать, надо читать условного Хабермаса с условным Флоренским. И Юнга, конечно. Без него Кроули не понять. Так что, Дугин или, допустим, Брайон Гайсин – серьёзные ребята. Не то, что всякие клоуны, типа нью-эйджеров. Только гнозис, только хардкор!

– Ага, – сказал Гаев с усмешкой. – Значит, хиппарей ты не уважаешь?

– Я за панков. Хиппи любят цветы, и это отвратительно. А панки любят дерьмо, и это прекрасно. Они хотя бы не ищут хорошего во всём этом аду, называемом жизнью.

– Странно. А сам ещё недавно топил за Гурджиева и Савитри Деви, – заметил Гаев. – Они ж на индуизме были повёрнуты не хуже хиппи.

– Направление не то, – объяснил Егор. – Хиппари за любовь и всё такое. Тащились от палестинского мужика. А Гурджиев или Кроули тот же – это ницшеанцы. Романтики, и потому – фашисты...

– Не понял!

– Ну, эзотерическое подполье Британии. Не слышал, что ли? Где-то у меня тут было интервью с Курёхиным... Он ведь якшался с мужиками типа Бэланса. Ну его и пробило. Фашизм – это доведённый до логического конца романтизм. Хабермас что говорил? Новалис страшнее Гитлера. А по Глюксману основа фашизма – сам человеческий акт.

– Что-то у меня уже башка пухнет, – сказал Гаев, поднимаясь.

Он с трудом вылез из-за низкого столика и, хлопая большими старыми тапками, протопал в туалет. Санузел у Мосолова можно было снимать в чернушных фильмах: замызганный голубой кафель, ржавые трубы с облупленной краской, давно не мытая раковина. На дверных крючках висело штук пять полотенец – судя по грязным пятнам, все исключительно для ног.

Когда Гаев вернулся, в комнате уже гремел магнитофон: Тимур Шаов выводил рулады о пиве. Гаев плюхнулся в кресло, взял кружку. Мосолов смотрел на него, как накурившийся сэнсей – с отеческой теплотой, улыбаясь одними уголками рта.

– Так ты за хаос или за порядок? – спросил Гаев, помолчав.

– Я – большевик, – промолвил Егор, медитируя.

– А чего тогда о фашизме распинался?

Мосолов глянул на него с высокомерной иронией.

– Ну ты точно квадратный. Эзотерика – и без свастики? Мавзолей – это ж мистический символ не хуже всевидящего ока на долларе. И вообще, в коммунизм был заложен мощный заряд оккультизма. В Перестройку это всё выхолостили, ударились в рациональный капитализм – ну вот и результат.

– А тебе, значит, великую страну подавай? С ядрёной бомбой? – ухмыльнулся Гаев.

– Ядрёная бомба – самое то для хаоса. Моментальное развоплощение цивилизации. Кайф!

– Обломись. Вчера интервью с Алфёровым показали по ящику. Не сварганить нам её больше. Не потянем, говорит, кишка тонка. Сталин мог, а мы – пфффф.

– Правильно. Поэтому я – за СССР.

Гаев неотрывно смотрел на приятеля.

– Надеешься вернуть прошлое? – спросил он.

Мосолов хмыкнул.

– Мы ж с тобой – историки. Киевскую Русь сменила Московская, Московскую – империя. После каждого коллапса мы становились сильнее.

– А на хрена?

– Что на хрена? – не понял Егор.

– На хрена нам сильнее? Ты ж – за хаос.

– Я за хаос в самом конце. Как итог разумной жизни на Земле. А до того я – за силу.

Гаев смерил его взглядом.

– Вот и с Наташкой у тебя так же.

– Объясни, – удивился Егор.

– Одни противоречия. То ты её из дома выгоняешь, то жить без неё не можешь.

Мосолов покровительственно ухмыльнулся.

– Ты просто не знаешь. Я ж говорил тебе, что ты – дурак. В хорошем смысле. Когда сам начнёшь жить с бабами, поймёшь меня.

Когда сам начнёшь... Яблоков вот туда же: "Будут у вас дети, тогда и...". Все кругом спешат учить его уму-разуму.

– Кстати, чего у тебя там с этой бабой, выгорело? – спросил Мосолов.

– Угу, выгорело. Дотла. – Гаев кинул взгляд на молчавшего Егора и добавил: – Там вообще странно вышло...

– Ты давай без экивоков, – подбодрил его приятель. – Как у вас там всё прошло? Надеюсь, ты не начал ей бухтеть про историю в самый неподходящий момент?

– Начал, конечно, – саркастически ответил Гаев. – Ты уж меня совсем за придурка держишь.

– Ну у вас же дошло до главного, а?

– Дошло, – нехотя признался Гаев.

– Ну, давай, колись! Что было-то? Ты ведь не осрамил наш универ, а? Показал класс?

– Показал, – сквозь зубы промолвил Гаев. – Я что хочу сказать...

– Не знаю.

– Да погоди ты! У меня вообще ощущение, что она меня для чего-то использовала...

– Я даже знаю, для чего, – лыбился Мосолов.

– Нет, не то...

– Но ты ведь с ней переспал?

– Ну да, но...

– Тогда дай пять!

Гаев, криво улыбаясь, пожал протянутую через стол потную ладонь друга с грязными ногтями.

– И что? – продолжал Егор. – Не смог удовлетворить?

– Смог. А может, не смог. Фиг знает, короче. – Гаев посмотрел в окно, собираясь с мыслями. Полнеба закрыла серая пелена туч, другая половина поблекла, точно на неё набросили пыльную тюль, солнце превратилось в матовый шарик с размытыми краями. В комнате стемнело, теперь они сидели в сумраке. – В общем, поехали мы с ней в один клуб. Она меня туда пригласила. Ну и там была ещё её подруга...

– Так-так, – потёр руки Егор, подаваясь вперёд.

– И, короче, эта Светлана, ну, повела себя как-то странно. Даже не знаю... В общем, спихнула на меня эту подругу, да ещё телефон заставила взять... Типа, не хлопай ушами. А потом отфутболила, прикинь? Я вообще обалдел. Но дело даже не в этом...

– А в чём?

Гаев помолчал, размышляя. Как сказать? Выложить всё начистоту или говорить намёками?

– В общем, эта подруга её – ну вылитая мать. Первая, я имею в виду. С которой отец развёлся. – Гаев вздохнул. – Я не могу трахать собственную мать!

Мосолов ошарашенно уставился на него.

– Ты уверен?

– Ну, не совсем, конечно. Лет-то сколько прошло!

– Так, может, мерещится?

– Ясен пень – мерещится, – обозлённо сказал Гаев.

– А может, она и есть?

– Она в Якутии осталась, откуда ей здесь взяться? И потом, у неё имя другое... – зачем-то соврал он.

– Это у тебя что-то фрейдистское пробудилось, – сделал вывод Егор. – Забей и дерзай.

По подоконнику забарабанил дождь. Капли влетали через открытую форточку и падали на стоявшее возле окна кресло. Ослепительно сверкнула молния, стекла задрожали от грома. Внизу запиликала сирена автомобиля.

– Понимаешь, слишком похожа, – не унимался Гаев. – Одно лицо! Ну, постаревшее, конечно, но всё равно. Смотрю на неё и будто разговариваю с матерью. Это же свихнуться можно!

– А лет ей сколько?

– Да в том-то и дело, что как матери! Чуть за сорок. Вот ты бы как поступил на моём месте?

Мосолов мигнул, потом вдруг встал, подобрал со стола открытую пачку сигарет и отошёл к окну. Закурил, распахнув форточку настежь. Комната наполнилась шорохом дождя. Егор стоял вполоборота, устремив взгляд на улицу. Лицо его на фоне сизого неба окрасилось лихорадочным румянцем. Курил он как-то торопливо, пепел опускался на подоконник и тут же проседал от падающих капель.

– Ты чего? – спросил Гаев.

– Да так, ничего, – вздохнул Егор, вымученно улыбнувшись. – Фигня. – Он кинул тлеющий бычок в блюдце с окурками, вернулся за стол. – Знаешь, сам решай. Мне трудно тут что-то советовать – ситуации разные. Я-то свою мать не помню, ты же понимаешь. Для меня мать – понятие абстрактное. Так что... – Он не договорил, плеснул себе пива и опорожнил кружку одни долгим глотком. Лицо у него стало красное, глаза заблестели, на Гаева он больше не смотрел. Засопев, тряхнул головой, точно взбадривал себя. – Блин, вот на фига ты меня об этом спросил? Теперь буду думать...

Вот оно, осенило Гаева. То, что надо. Шанс. Судьба дала ему шанс всё узнать. Выслушать другую сторону. Разобраться в жизни. У Егора такого шанса нет. А у Гаева есть. Разве можно его упускать?

В памяти опять проявилось лицо Людмилы: печально меланхоличное, будто омытое жемчужным светом. "Господи боже", – чуть не прошептал Гаев, потрясённый.

Нет, он не будет ей мстить. Он пригласит её на встречу и выложит всё начистоту. А потом будет слушать. До конца. Он не кинется ей в объятия с криком: "Здравствуй, мама!". Он крепко подумает на этот счёт. Но слушать он будет. Так правильно.

А маманя? Что подумает она? Ч-чёрт, чёрт... Всё не слава богу.

Маманя сидела в большой комнате и смотрела телевизор, одновременно читая Акунина. По ящику показывали сериал про бандитов. Прокуренная феня перемежалась пистолетными выстрелами.

Гаев вошёл в квартиру, стряхивая дождевые капли с зонта.

– Ф-фух, – сказал он. – Ну и ливень!

Маманя, не вставая с кресла, помахала ему рукой из комнаты.

– Пьяный?

– Ну так, немного... – ответил Гаев. – Выпили немного пива в Мосоловым.

– Там я плов сделала. Будешь есть?

– Да что-то не хочется пока.

Он повесил зонт на ручку входной двери, чтобы влага стекла, разулся, прошёл к себе. Переодевшись, сходил на кухню, налил чаю. Почему-то от пива ему всегда хотелось пить. Пьяным он себя в данный момент не ощущал, но необъяснимая эйфория свидетельствовала, что спиртное не просто так бултыхалось в желудке. В голове роились грандиозные планы. "Сведу обеих матерей – ту и эту, – думал он. – Авось не перессорятся. Да и с чего бы? К старой всё равно не уйду, на фиг надо. Она нам деньгами поможет. Сын я ей или не сын? Квартирка бы мне не помешала. Съеду, буду там жить. Ну а что? Родители же спонсируют детей. Маманя не может, так мать деньжат подкинет. Хо-хо, жизнь-то налаживается!".

Прихлёбывая горячий чаёк, он вошёл в большую комнату и устроился на диване рядом с маманей. Сделал вид, что смотрит глупый сериал, но краем глаза следил за ней. В памяти опять возникли её слова, сказанные когда-то отцу: "Ты уж не наказывай его, Виктор. Мать-то никем не заменишь". И тут же вспомнилась Людмила, говорившая со вздохом: "Семейные неурядицы". Одно воспоминание потянуло за собой другое, и он опять перенёсся в тот ужасный день, когда всё рухнуло. "Мама, а куда мы идём? – Домой, сынок. – А как же демонстрация? – Не будет у нас сегодня демонстрации".

Кажется, она плакала. Маманя тоже плакала – в день смерти отца. "Как же мы теперь будем жить, Володя?". Мать – ослепительная высокая блондинка, и маманя – невзрачная, рано увядшая, маленькая и толстенькая, как медвежонок. Какие они разные! И всё же судьбе угодно было связать их нитью, концы которой держал сейчас Гаев. От него зависело, обрезать эту нить или затянуть потуже.

– Что это ты даже книжку не читаешь? – спросила его маманя удивлённо.

– Прочитал уже.

– А что ты читал?

– Пелевина.

– А, современный автор, да? Ты что-то говорил, я помню.

Гаев посмотрел на неё с нежностью. Интересно, стала бы Людмила интересоваться его делами?

И сразу вспомнилась сцена из детства, когда он, счастливый, прибежал к матери на работу. "Мама, нас в Болгарию посылают. – Да ты что?". В памяти проявилось и лицо матери – ласковое, полное теплоты и заботы. "На вот, возьми, сынок", – она протянула ему конфеты. Это были "Каникулы Бонифация". Сто лет их не видел, но вкус помнил до сих пор.

– Как там Мосолов? – продолжила расспросы маманя.

– Да как всегда.

– Не женился он?

– Нет. Опять распинался, как Наташку Скворцову забыть не может.

– Так он же сам её выгнал!

– Ну да. Я ему то же самое сказал. А он ответил, что я этого не пойму, пока сам не женюсь.

Алкоголь развязал Гаеву язык. Маманя это чувствовала и пользовалась моментом.

– Я прям и не понимаю, что это за любовь такая, – воскликнула она. – Он вообще нормальный человек?

– Ну, девушкам нравится, – неопределённо ответил Гаев. – Рассказал мне как-то, что одна знакомая позвонила ему в два часа ночи. Он с ней поссорился, а она позвонила и уламывала целый час, чтоб не бросал.

– Ну и как, уломала?

– Нет. Сказал, что она не врубается в его слова. Он ей объяснял-объяснял, а она не врубалась. И вообще, он их сразу предупреждает, что любит одну Наташку. А они всё равно не уходят.

– Надеются его изменить, – сказала маманя.

– Ага.

Маманя проницательно посмотрела на него.

– Я чувствую, ты всё-таки разочарован встречей. И раньше тоже приходил от него разочарованным.

Гаев кивнул, внутренне поразившись маманиной интуиции. Ничего от неё не скроешь, ничего.

– Разные у нас интересы, – сказал он. – В универе были общие темы, а теперь их почти нет. И потом... он говорит со мной как-то свысока... не нарочно, а просто по другому не может. Мне это не нравится.

– Тогда не ходи к нему. – Она подождала ответа, но Гаев молчал, размышляя. – Ты боишься, что тогда тебе общаться будет не с кем, – догадалась она.

– Да, – выдохнул Гаев, снова изумившись маманиной прозорливости. Она видела его насквозь.

А Людмила? Разве можно сравнить? Эгоистка... Бекки Шарп... Даже не просекла, что имеет дело с собственным сыном. Ей всегда было на него наплевать.

Услужливая память тут же подкинула и подтверждение. "– Значит, тебе всё равно, что он оскорбляет меня? Что ведёт себя по-свински, да? – Нет, не всё равно. – Почему же тогда? – Потому что это неправильно. – По-моему, ты ошибаешься. – Нет, не ошибаюсь. – Значит, отец тебе дороже, чем я? – Нет, не дороже".

Сколько раз потом он корил себя за этот разговор! Сколько раз посылал мысленные проклятия отцу! А теперь вспомнил об этом и подумал: может, всё-таки он был прав? Маманя никогда бы не поставила его перед выбором. Это же – издевательство! А мать вот поставила. И ушла.

И вот я бреду по заброшенным улицам грез

Смотря на летящие мимо обрывки надежд

И хоть я отвык удивляться и верить всерьез

Но душу мою снова скальпель смятения режет

Игра в дурака, вместо карт наши лица и жизни

Идет кон за коном, никто счет побед не ведет

И нет проигравших, лишь кровь иногда чья-то брызнет

Но поезд судьбы никогда под откос не пойдет

И наши сердца вдруг столкнулись в безумном потоке

Зачем, почему – не найти бесполезный ответ

Но мне наплевать на запреты, условия, сроки

Ты просто сейчас заменяешь мне солнечный свет

Глава седьмая

Он поднялся на лифте, позвонил в дверь. С той стороны звякнула цепочка, Людмила открыла и улыбнулась.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответила она.

Он вошёл в прихожую, разулся.

Где-то в глубине квартиры пела Анна Герман.

– Подожди минутку, я сейчас вернусь, – сказал Людмила, убегая в спальню. Гаев прошёл в гостиную, огляделся, вышел на балкон. Вид был – не то, что у него из окна: кремлёвские стены, купола церквей, зелёные кроны Александровского сада. Лепота!

– Ну как тебе наш пейзаж? – спросила Людмила, появляясь на балконе.

Она уже переоделась, вместо белых шорт и футболки на ней было свободное серебристое платье до пола.

– Класс, – ответила Гаев, оборачиваясь. – Дети в школе?

– Конечно.

Они вернулись в комнату.

– Давно хотел сказать тебе одну вещь... – начал Гаев.

– Я слушаю.

– Я тебя ненавижу.

– Что?

– Я тебя ненавижу. Давно. С самого начала. Знаешь, за что?

– За что?

– За то, что ты – моя мать.

– Как!?

– Ну что тут объяснять? Мать. Но не только поэтому. А ещё ты – дрянь, себялюбивая сука. Смотри, до чего докатилась: ведёшь к себе первого встречного, вертишь задом, а у самой двое детей и два развода. Да ты – просто потаскуха.

Он схватил её за локти, встряхнул и с размаху ударил ладонью по щеке. Она упала, вскрикнув, он же навалился на неё и начал срывать платье.

Откуда-то с улицы доносилось надрывное:

Так же пусто было на земле

И когда летал Экзюпери,

Так же падала листва в садах,

И придумать не могла земля,

Как прожить ей без него

Пока он летал,

Летал,

И все звезды ему

Отдавали

Свою нежность...

– Каково тебе под родным сыном, шлюха? – шептал Гаев, ползая по стонущей матери. – Сейчас получишь своё, мразь. Даже не думай вырываться – прибью. Сам в тюрягу сяду, но тебя прибью, зараза. Получай!

Он хотел ударить её снова, но она вдруг заплакала, и он сразу ослаб. Разжав кулак, скатился с неё и распластался на полу. Слёзы потекли по щекам.

– Убить бы тебя, да не могу. Не могу! Ты же – моя мать. Понимаешь? Не могу тебя убить. Господи, что за мучение! Мерзавка, сука, шалашовка...

Людмила отползала в сторону.

– Мама, почему ты бросила меня? – рыдал Гаев. – Почему? Скажи. Я прощу тебя. Обещаю. Только скажи.

– Уходи! – завопила она. – Проваливай! Я Ильину позвоню!

Он сел на полу, свесив голову. Проговорил:

– Ты тоже ненавидишь меня? За что? Разве я сделал тебе что-нибудь плохое? Где ты была всё это время? Почему ни разу не пришла?

– Пошёл прочь, скотина! – заорала она, прислоняясь спиной к стене. – Сейчас вызову милицию... – Она принялась судорожно набирать номер на невесть откуда взявшемся радиотелефоне.

– Не надо, – Гаев тяжело поднялся и заковылял к выходу. Надел ботинки, открыл дверь и, ничего не сказав, вышел вон.

Где-то затрезвонил мобильник. Гаев пошарил по карманам, но не нашёл его. Как глупо! Оставил в квартире? Не может быть.

Стоп! Это же – сон. Всего лишь сон. Ужасный тягостный сон.

Гаев всё рыскал в складках одежды, искал этот проклятый мобильник, а потом открыл глаза, перевернулся набок и протянул руку к телефону на письменном столе.

– Алё!

– Здравствуйте! – раздался приветливый женский голос. – Вас беспокоят из турфирмы "Трэвелгайд". Ваш номер победил в розыгрыше призов...

– До свидания, – прохрипел Гаев, нажимая сброс.

Он перевернулся на спину и, раскинув руки, некоторое время смотрел в потолок. Наверху пела Анна Герман. Кто-то врубил на полную громкость магнитофон и поставил его в открытое окно. "С добрым утром", – подумал Гаев, хлопая веками. Он поднял мобильник к глазам, посмотрел, который час. Почти полдень.

– М-мать, – проскрежетал он.

Зря он до трёх ночи читал Паланика.

Гаев полежал немного, переваривая сон. Приснится же такое!

Он опять посмотрел на зажатый в руке телефон. Не позвонить ли Людмиле прямо сейчас? Нет, к чёрту! Откинул мобильник и начал одеваться.

Через час, умывшись и позавтракав, он всё же позвонил ей. Рука его мелко дрожала, пока он набирал номер, сердце подкатывало к горлу. Что она ответит? И ответит ли?

– Да, – раздался в трубке знакомый мурлыкающий голос.

– Привет, Людмила, это Володя, – сказал Гаев наигранно непринужденным голосом. – Не отвлекаю?

– Да нет... – ответила она таким тоном, что Гаев мысленно продолжил фразу: "Но говорить с тобой не имею желания".

– Давай встретимся.

– Н-ну, я не могу сейчас.

Ломалась как красна девица. Стыдобища. Отшила бы тогда напрямик.

– Хочу рассказать тебе одну вещь. Очень важную.

– Неужели? – насмешливо сказала она.

– Да.

Гаев представил, как Людмила сардонически ухмыляется.

– А прошлый раз ты не мог это сделать?

– Тогда я... не рискнул.

– Струсил?

Гаев вздохнул, сдерживаясь. Наверху продолжала заливаться Анна Герман: "Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома...".

– Слушай, это действительно важно.

– Ой, только не надо меня водить за нос. Нашёл тоже девочку!

– Я клянусь. Одна встреча! И всё! Для тебя это тоже важно, кстати.

– Да ну? – скептически сказала Людмила.

– Ну да.

– А по телефону ты мне сообщить не можешь?

Гаев скрипнул зубами.

– Лучше лично. Нам есть что обсудить.

– Детский лепет какой-то.

Гаев промолчал.

– Сначала смывается, как перепуганный мальчик, потом звонит... – сварливо продолжала Людмила.

– У меня были причины уйти, – сурово произнёс Гаев. – Я тебе при встрече всё расскажу.

– Смешно даже... Н-ну ладно, бог с тобой. Ещё посмотрю, как ты себя поведёшь. Господи, всё-таки права была Светка...

– Когда ты свободна? Может, сегодня вечером?

– Ты обалдел? У меня на сегодня планы.

– Тогда завтра?

– Ну, завтра можно. Хотя я не уверена. Могут нарисоваться дела.

Она манерничала, чтобы Гаев приполз к ней на коленях. По другому не соглашалась. Наконец, снизошла.

– Ну ладно, завтра в четыре. Но ненадолго. Мне надо ребёнка встретить из школы, и вообще...

Что "вообще", она уточнять не стала, а Гаев не спросил.

Ещё минут пять препирались о месте встречи. Людмила держала планку, отвергая Гаевские варианты один за другим. То ей было далеко, то атмосфера не та, то кухня – полное дерьмо.

– Ладно, – сдался Гаев. – Тогда ты предложи.

– Вот ещё! Ты меня приглашаешь, а я буду подыскивать место? – оскорбилась она.

Гаев чуть не зарычал.

В итоге условились пересечься в суши-баре на Малой Никитской.

– Окей, замётано, – сказал Гаев. – Ты реально удивишься тому, что я хочу тебе сообщить.

– Ой, детсадовские уловки какие-то!

Жребий был брошен.

Гаев представил, как познакомит двух своих матерей. Дружить они, ясен пень, не будут, но кто знает! Может, и сойдутся – делить-то им уже нечего. Или есть чего? А он сам? О себе-то он забыл! Каково ему будет жить, разрываясь между матерями? Эх, да что уж там! Что сделано, то сделано. Поздно пить "Боржоми"...

Он был как в лихорадке. Поехал в Ленинку, чтобы подготовиться к сдаче философии, начал что-то выписывать, но мысли разбегались, память упорно возвращалась ко временам детства. Вот он прибегает домой, весь в слезах после встречи с Грищуком на стройке, с воем катается по полу, не в силах притронуться к оплёванному галстуку, а потом приходит с работы мама, он бросается к ней, и она утешает его: "Ну не плачь, сынок, а то я тоже буду плакать. Хочешь, шоколадку куплю? Или жвачку. Какие ты любишь? "Турбо"?". Ведь это была она, та самая, с которой он сегодня говорил по телефону. Неужели правда она? Как отличался этот холодный, насмешливый голос от того, который он помнил с детства! "Сынок, ты только папе не говори, ладно? А я тебе "За рулём" куплю". Соврала, не купила. Не до того ей было. С Карасёвым мутила. Паскуда, дрянь, вертихвостка. Ну и что? Пусть дрянь, но своя. Родная. А маманя? "Володя, ты голодный? Я там плов сделала. Ты же любишь плов, да? Посмотри, не разварился? А то рис какой-то был... не очень". Отличный плов, и рис прекрасный. А ты, маманя, самая замечательная. Но мать... Как же тяжело! "Значит, отец тебе дороже, чем я?". Зачем она это сказала? Почему не захотела понять? Лелеяла свою обиду, ненавидела отца...

Изведённый тягостными мыслями, Гаев плюнул на философию, сдал книги и поехал домой дочитывать Паланика.

Вечером он был особенно предупредителен с маманей, будто про запас напитывал её любовью.

Людмила опоздала на двадцать минут. Не случайно, конечно. Продолжала морально возить Гаева носом по грязи. Чтобы понял, кто он и кто она. Не тешил себя иллюзиями. Она пришла только из жалости, потому что он сильно просил. И только на одну встречу. Пусть даже не надеется. И вообще, она спешит. Что у него там? Пусть выкладывает побыстрее.

Гаев пил зелёный чай. Дома, перед выходом, он накатил сто грамм водки для храбрости (непочатая бутылка стояла с Нового года). Алкоголь подействовал, но уже через пятнадцать минут выветрился напрочь.

– Хоть чаю выпей, – сказал Гаев Людмиле.

Она в нерешительности посмотрела на свою кружку. Раздумывала, давать шанс этому юнцу или нет. Гаев быстро налил ей чаю, избавив от сомнений.

В этот раз она не стала наряжаться: пришла в джинсовой юбке до колен и рубашке в мелкую полоску. Волосы она завязала узлом. Опять же намёк – типа, у них с Гаевым сугубо деловая встреча.

– Зачем ты меня позвал? – холодно спросил она.

Гаев набрал в грудь воздуха, словно перед прыжком в воду. Ну что, вперёд? Но как же трудно начать! Будто раздеваешься на людях. Вся решимость его улетучилась мгновенно, а внутренний голос коварно зашептал: "Подумай, ещё не поздно отказаться. Сделай вид, что хочешь с ней замутить, и свали, как в прошлый раз. Ведь вся жизнь наперекосяк пойдёт!".

Он, не мигая, смотрел на Людмилу. На свою мать. Прокручивал в голове сцены из детства. Из каких-то закромов памяти выскакивали обрывки фраз: "Макулатура? Вон под телевизором лежит...", "Сколько уже обещаешь купить ребёнку кепку?", "Хочешь конфеточек? Держи", "Сынок, а что я тебе купила! Ты не поверишь", "Сбегай за хлебом, а? Я хлеб забыла взять"...