Текст книги "Мать (CИ)"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Я тебе дам эти статьи, Люда. И Володе будет интересно, я уверена. Вообще, до чего интересно стало читать нашу прессу! Каждый день что-нибудь новое. Не то, что раньше.

– Мы с Анечкой хотим в отпуск туда махнуть, – сказал Захаров. – И вы присоединяйтесь. Будет, что вспомнить. Витя, ты как? Тряхнём стариной! Я вон и Сашку Карасёва подбил. Ну он вообще лёгок на подъём...

– Карасёв – скользкий тип, – процедил отец. – Всегда себе на уме.

Захаров удивлённо воззрился на него.

– Ты чего это вдруг? Полаялись, что ли? Ну, это ты зря. Сашка – отличный мужик, – Андрей Семёнович засмеялся, лукаво пихая собеседника локтем. – Та же с ним на лыжах ходил. Классовая вражда вдруг пробудилась?

– Да при чём тут это. Просто скользкий. Говорит одно, а в глазах – другое.

– Ну, я тебя не понимаю, – развёл руками Захаров. Он вдруг хлопнул себя по карманам брюк. – Анечка, а где мои сигареты?

– На подоконнике, наверно, оставил.

– Точно! Витя, выйдем ещё разок в подъезд?

Отец кивнул. Мужчины ушли.

– С чего это Виктор так на Карасёва взъелся? – спросила Анна Григорьевна.

– Зависть! – коротко ответила мать.

– Зависть? У Виктора?

– Да.

– Ну я не знаю... Чего ему не хватает? Зарплата – слава богу, и должность хорошая. Да ещё в Москве квартира есть. Трёхкомнатная, вроде, да? Есть, значит, куда преклонить голову, хе-хе, в случае чего.

– Я так понимаю, он сюда ехал, чтобы стать начальником партии, – сказала мать, поддевая лопаткой кусок рыбного салата "под шубой". – Поэтому и сорвался. Володя, тебе положить?

Пахомов кивнул, жуя дольку мандарина.

– Неужели для Виктора это так важно? – не поверила Анна Григорьевна.

– Важно. Он ведь от Москвы поэтому отказался. Когда отец его там умер, сомневался – переезжать или нет? Я лично была за переезд. Это же – столица! Но он выбрал Якутию. Здесь, всё-таки, северные платят...

– Так ты там не была, значит? – спросила Анна Григорьевна.

– Нет. Виктор один ездил, когда наследство оформлял. Да и как? Я же с ребёнком. – Она вдруг всполошилась. – Ой, я ж про подарки забыла! Володя, беги смотреть, что тебе Дед Мороз под ёлку положил.

Пахомов вскочил, подбежал к нарядной ёлке, откинул простыню "сугроба", скрывавшую металлическую крестовину опоры, под которой лежали подарки: яркие фломастеры в прозрачной упаковке, модель какой-то иностранной легковушки зелёного цвета без крыши и – о чудо! – электронная игрушка "Весёлый повар" (Пахомов давно клянчил такую у родителей). Он схватил игрушку и запрыгал, восторженно повизгивая. Праздник удался!

Глава третья

За два дня до окончания зимних каникул отец потащил Володьку в ДК «Геолог» смотреть иностранный фильм про Христа. Фильм разрекламировал ему Захаров, который был падок на всё новое. «Когда ещё у нас такое покажут?», – говорил он, и отец не стал с ним спорить.

Пока шли в ДК, Захаров распинался о современном кино.

– "Покаяние" – это, конечно, веха, да. Такого у нас ещё не было.

– Читал я про это "Покаяние", – ворчливо заметил отец. – Опять Сталина полощут, кооператоры чёртовы.

– Я удивляюсь, Виктор, почему ты до сих пор в партию не вступил, – усмехался Захаров.

– Потому и не вступил. Не осталось там настоящих коммунистов.

Зал был полон. Даже удивительно – будто "Кинг Конга" показывали. Детей среди пришедших Володька не заметил, и это его насторожило.

Фильм оправдал худшие ожидания: по каменистым пустыням бродил длинноволосый мужик и учил всех жить, попутно творя чудеса – оживлял мёртвого, кормил толпу невесть откуда взявшимися хлебом и рыбой, говорил с призраками и всё в таком роде. Смотреть на это было тоскливо, будто читаешь законы пионеров на тетрадной обложке: "Пионер предан родине, партии, коммунизму. Пионер держит равнение на героев борьбы и труда...". Единственное, что развлекало – странные имена и необычная одежда, похожая на сарафан или рубашку до пят. Пахомову это действо напомнило "Клуб кинопутешественников" – там тоже ходили наряженные абы во что и говорили на чужих языках.

– Ну что скажешь? – полюбопытствовал у него отец, когда в зале вспыхнул свет. – Интересно было?

– Интересно, – без всякого выражения ответил Володька.

– Как "В гостях у сказки", да?

– Ну да. Пап, а сколько времени?

Отец бросил взгляд на часы.

– Двенадцать, а что?

– Да мы с Ромкой и Мишкой Карасёвыми, и Серёгой Беляковым договорились сегодня бутылки сдать. Две недели их собирали.

– Во! Это я одобряю. Молодцы.

Захаров кхекнул.

– Мне там больше всего понравилось превращение воды в вино. Жизненно! – Он привычно залился хрипящим хохотом.

На улице свирепствовал мороз, от него слипались ресницы и ноздри. По ту стороны дороги цепочкой протянулись двухэтажные барак, тонувшие в сугробах точно кирпичи в свежем цементе.

Захаров спросил пахомовского отца:

– Ну а ты-то что думаешь об увиденном?

– Любопытно, конечно.

– Но не "Андрей Рублёв", да?

– Да я как-то и не помню "Андрея Рублёва".

– Ну ты даёшь! – изумился Захаров и пошёл распинаться о каком-то Тарковском.

Пахомову было скучно идти с ними.

– Пап, можно я домой побегу? – взмолился он.

– Ну беги.

Он примчался домой за полчаса до назначенной встречи. Бутылки ждали своего часа в детской комнате, выставленные вдоль стены. Пахомов напихал их в две старые матерчатые сумки и поволок к двери.

– От шампанского не принимают, – предупредила его мать, сидя перед телевизором.

– Может, и примут, – пробурчал Пахомов.

Мишка и Ромка Карасёвы ждали у подъезда с туго набитыми ранцами на спинах.

– У нас в основном пивные, – предупредил Мишка. Он был спокойный и рассудительный, не то, что дёрганый кривляка Ромка. – И ещё "Ессентуки", хотя их, вроде, не берут.

– Попытка – не пытка, – бодро откликнулся Пахомов.

Беляков приволок свою часть прямо к пункту приёма – в двух авоськах.

– Хотел ещё пару двухлитровых банок прихватить, да мама не дала, – сказал он.

Они вошли в подсобку, заставленную до самого потолка деревянными ящиками с бутылками.

– Здрасьте, мы хотим тару сдать, – отрапортовал Пахомов сидевшей за стойкой пожилой тётке с добрыми глазами.

– Давайте, – согласилась та. – Но только с короткими горлышками и без клейм. Вон правила на стене, ознакомьтесь.

Мальчишки, прислонив сумки к стене, сгрудились перед листком с правилами. Из угла, сидя на табурете, за ними настороженно наблюдала белокурая девочка. Она держала огромную сахарную завитушку и мелко откусывала от неё, почти не жуя.

Пахомов радостно доложил приёмщице:

– У нас все бутылки подходящие.

– Вот и хорошо. Выкладывайте вон в те ящики. Молочные – отдельно, пивные и винные – отдельно. Литровые и поллитровые тоже раздельно.

Вчетвером они быстро расставили стеклотару, пересчитали: шестнадцать молочных бутылок и одиннадцать других. Володька отошёл получить деньги, а братья Карасёвы прикрыли ящики спинами, чтобы приёмщица не заметила высокие головки некондиционных бутылок.

– Пять рублей! Целых пять рублей! – восторгался Пахомов, выходя на улицу.

– Как делить будем? – спросил Беляков.

Пахомов почесал затылок.

– Не знаю. Пять на четыре не делится.

– Можно дать каждому по рублю, а последний рубль разменять, – предложил Мишка Карасёв.

– Точно! – обрадовался Пахомов. – На рынке и разменяем.

Они рванули на рынок, наперебой смеясь над глупой приёмщицей.

– Я такой стою и смотрю на неё, – торопливо рассказывал Ромка. – Типа, на ящик опираюсь. А там – три бутылки из-под шампанского. И ни фига не заметила!

– А я деньги беру, и думаю: "Во дура-то!", – смеялся Пахомов.

Они уже отошли метров на сто от пункта приёма, когда сзади донёсся тонкий голос:

– Мальчики! Вернитесь!

Они обернулись, увидели девчонку, что жевала булку, и, не сговариваясь, рванули прочь. Бежали, не останавливаясь, до самого рынка.

– Уф, – тяжело выдохнул Пахомов, переходя на шаг. – Вроде, проканало.

– Только нам теперь туда уже не сунуться, – сказал Беляков, вытирая со лба пот.

– Ну и фиг с ним.

Осталось решить, что делать с деньгами. Володька хотел купить шоколадку, но Карасёвы его отговорили.

– Ты что! – вскричал Ромка. – Лучше жвачку возьми.

– Зачем мне жвачка? – удивился Пахомов. – Я её и не любил никогда.

– А ты иностранную пробовал?

– Иностранную?

Карасёвы снисходительно посмотрели на него.

– Не видел, что ли? Пойдём.

На одном из лотков были выложены рядами жвачки в ярких упаковках – кубики, пластинки, шарики. Продавец – молодой парень в наглухо застёгнутом пальто и шарфе поверх толстого чёрного воротника – весело произнёс, постукивая ногу о ногу:

– Налетай – не ленись, покупай живопИсь.

– А они вкусные? – недоверчиво спросил Володька.

– Скажешь тоже! Конечно, – сказал Мишка. – Там ещё внутри вкладыши есть – с машинами или мультиками. Но самые вкусные – круглые.

– В пузыре? Но там же вкладышей нет.

– Зато самые лучшие.

Стоили эти самые лучшие, правда, подозрительно дёшево – пятьдесят копеек (прочие, со вкладышами, шли по рублю), но Пахомов решил поверить другу.

– Дайте мне два шарика, – протянул он бумажный рубль.

Продавец принял у Пахомова деньги и кивнул на жвачки.

– Отрывай от ленты.

Стянув рукавицы, Володька быстро отодрал два шарика и торопливо распаковал один из них, пока не закостенели пальцы. Шарик был красного цвета, на вкус – точно клубника.

– Ну как? – спросил его Беляков, который деловито разворачивал обёртку Turbo.

– Вкусно!

– Надо ещё рубль поменять.

– Точно. Я забыл.

Он повернулся к продавцу.

– Вы нам не разменяете рубль по двадцать пять копеек?

– Да хоть по десять, – усмехнулся тот. – Давай.

Довольные, они отвалили с рынка. Забежали в универсам – погреться. Внутри возле входа стоял мужик с объявлением в руках: "Меняю Тойоту на квартиру".

Пахомов приблизился к прилавку с соком в картонных коробках, спросил Карасёвых:

– А вам в классе про Болгарию говорили?

– Говорили, – ответил Мишка. – Папа сказал, что мы туда скоро и так поедем.

– Ладно врать-то!

– Сам ты врёшь! Вон, можешь у Ромки спросить.

Пахомову стало обидно – будто он долго и с чувством выводил рисунок, а кто-то подошёл и сказал: "Мазня!".

Настроение было испорчено, пусть он и не очень поверил Мишке. Разве можно кататься за границу просто так? Кто тебя выпустит?

Расстались они на выходе из магазина. Карасёвы пошли кататься с горки на листах алюмминия, Беляков умотал к друзьям, а Пахомов пошёл домой.

Там, как обычно, ругались родители. Отец, то и дело поминая какую-то "камералку" со "съёмкой", громко возмущался кознями начальства и выговаривал матери, что та его совсем не поддерживает.

– Что вы все на меня взъелись, как на Гитлера? – рычал он. – Нашли себе врага народа!

– Виктор, успокойся, – говорила мать устало. – Это не против тебя война идёт.

– Против меня! Именно против меня!

Володька разделся, прошлёпал в свою комнату.

– Сынок, ты есть будешь? – спросила мать, отвлекаясь от препирательств с отцом.

– Нет. Потом.

Не хотелось сидеть там с ними, видя, как они ругаются. Пахомов плюхнулся на диван и открыл "Наших друзей сентябрят". Начал лениво вчитываться, борясь с накатывающей дремотой, потом закрыл книжку и задумался. Неужто Мишка не врал? Почему тогда его, Пахомовский, отец не ездит в Болгарию? Спросить его? А если разозлится ещё больше? Да ну на фиг! Интересно, что мама в нём нашла? Вечно недовольный, орёт почём зря и за границу не возит. Отец называется! Вот у Мишки с Ромкой отец – это да! И видак у него есть, и заграничные календари, и конфеты. Зыко! А Володькин отец только и может что ругаться. Правильно мама сказала: "Завидует!".

Погружённый в эти мысли, Володька не сразу ощутил, что диван под ним слегка покачивается. Чуть-чуть – будто плавает в спокойно колышущемся киселе. Пахомов похолодел. Иизумлённо вытаращившись на противоположную стену, покрытую бледными обоями в серую полоску, он прислушался к своим ощущениям. Так и было – диван качался! Володька окинул растерянным взглядом комнату, заморгал, чувствуя, как начинают стучать зубы. Сразу вспомнились страшные истории о полтергейсте, которые рассказывали в классе девчонки.

Преодолевая себя, он откинул книжку и вжал ладони в диван, надеясь, что качка закончится. Но не тут-то было – диван колыхался всё сильнее. Пахомов открыл было рот, чтобы позвать маму, и в этот момент раздался грохот. Стены запрыгали у Володьки перед глазами.

Продолжалось это всего несколько мгновений. Потом всё затихло, и Пахомов бросился на кухню. В дверях он столкнулся с испуганной матерью.

– Мама, это – землетрясение?

– Да, сынок! Одевайся быстро.

Все неприятности мгновенно улетучились. Остался один страх.

Глава четвёртая

Двадцать первого января вместо первого урока состоялась траурная линейка в честь годовщины смерти Ленина. Строились в холле первого этажа, протягиваясь рядами вдоль стен и гардероба. Пока четвёртый "В" двигался к месту построения, Пахомов слышал, как идущий впереди Зимин деловитым баском говорил товарищу, плечистому Вахтангидзе: «Ну и, в общем, кто вступит, тот и спасётся от последнего суда. А остальных сожрёт дракон...». «И когда это будет?» – с испугом спрашивал Вахтангидзе. «Скоро. Может, завтра. Или через неделю». «Блин! Значит, спешить надо! Где они сидят?». «На Северной, возле Берёзки. Такой деревянный дом. Там ещё маленькая табличка висит: Свидетели Иеговы».

Шагавшая во главе класса председатель совета отряда, высокая и видная Ленка Малганина, остановилась у расписания, поправляя белый фартук, затем развернулась к одноклассникам: "Встаём здесь!". До начала линейки оставалось пять минут, но никто и не чесался занимать своё место в строю. Все разбрелись по вестибюлю, уселись на подоконники. Хулиган Грищук вообще ходил без галстука, явно кичась этим.

Беляков подошёл к Пахомову.

– Анекдот слышал? Горбачёв попал в будущее. Идёт в магазин. Там – полные прилавки. "Дайте полкило ливерной колбасы". "Да вы что! Мы её даже коммунистам в концлагерях не даём!".

Пахомов закатился беззвучным хохотом.

– Союз нерушимый насрал под машину и лопает кашу за родину нашу, – пропел он с важным видом.

Над тёмно-синей толпой учеников возделась рыжая шевелюра Маргариты.

– Грищук! – взвизгнула она. – Немедленно надень галстук.

– Да уже нет такого правила, Маргарита Николаевна, – дерзко ответил тот, вынимая руки из карманов.

– Я кому говорю? Быстро надень!

– Я его дома оставил.

– Ты меня доведёшь, Грищук, – прошипела Маргарита. – То нашивку спорет, то галстук дома забудет. Хочешь на второй год остаться?

Грищук растерянно заморгал.

– Да мне папа сказал, что нет такого правила больше!

– Так, вон отсюда. И сегодня больше не появляйся. Оставь дневник в учительской и шагай домой. А завтра придёшь с отцом. Ты понял?

– Понял, – сказал помрачневший Грищук.

– Всё. Иди.

Грищук, кинув на неё злобный взгляд, зашаркал прочь. Маргарита окинула пламенным взглядом своих учеников.

– Четвёртый "В", стройся!

Ученики неторопливо принялись выстраиваться шеренгами вдоль стен – мальчики напротив девочек. Пахомов стоял последним, хмуро косясь на знаменосца третьего "А" – здоровенного лба, то и дело задевавшего Володькину голову своим плечом. Где-то там, через шеренгу, стояли и братья Карасёвы. Гул голосов постепенно стихал, превращаясь в опасливый шёпот. Пахомов услышал, как знаменосец тихо проговорил своему соседу:

– В "Геологе" видеосалон открыли, прикинь! Брюса Ли показывают.

– Зыко! – отозвался тот.

Вдоль рядов быстрым шагом прошли учителя. Директор Илья Борисович – молодой, подтянутый, с короткой бородой – встал в торце, ближе к левой шеренге, по-наполеоновски заведя руки за спину. Учителя выстроились в неровную линию за ним. Маргарита, плотно сомкнув губы, ревнивым оком следила за своим классом.

Пространство между учителями и правой шеренгой заняли несколько старшеклассников – совет дружины. Председатель совета – кучерявый парень в блестящих ботинках – солидностью вида не уступал директору. Дождавшись, пока наступит полная тишина, он выступил вперёд, повернулся направо и по-солдатски подступил к директору.

– Товарищ директор! Дружина имени Василия Ивановича Чапаева на торжественную линейку в честь шестьдесят пятой годовщины со дня смерти Владимира Ильича Ленина построена. – Затем развернулся лицом к ученикам и объявил: – Дружина! Под знамя пионерской дружины имени Василия Ивановича Чапаева – смирно! Равнение на знамя!

Все вскинули руки в пионерском салюте. Чеканя шаг, через холл прошествовали знаменосец дружины и две салютовавшие старшеклассницы. При каждом шаге ударами бича разносилось короткое звонкое эхо.

Рука, застывшая в пионерском приветствии, быстро затекла. На лицах учителей застыло выражение значимости момента. Маргарита смотрела в одну точку, пуча глаза, как ведьма.

Наконец, знаменосцы заняли свои места. Ученики опустили руки, и директор заговорил трагическим голосом:

– Ребята, сегодня мы вспоминаем вождя мирового пролетариата, основоположника Советского государства Владимира Ильича Ленина. Всю свою жизнь он посвятил борьбе за счастье трудового народа, за освобождение его от капиталистической эксплуатации. И тем, что у нас сейчас нет безработицы, нет угнетения и борьбы за существование, мы обязаны ему, нашему великому соотечественнику...

Вещал он минут пять: что-то там про гонку вооружений и американскую агрессию в разных странах, о восстановлении ленинских норм и о перестройке с гласностью.

Когда директор замолчал, вперёд опять выступил старшеклассник в блестящих ботинках.

– Пионеры! В борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!

– Всегда готов! – хором откликнулись ряды.

– На этом торжественную линейку объявляю закрытой. Командирам отрядов – отвести отряды по классам!

Через холл опять пронесли знамя, и шеренга зашевелилась, начав всасываться в проём входа. Четвёртый "В" держал строй ровно до того момента, когда настала его очередь двигаться. Все замаршировали за Малганиной, но быстро сбились в кучу и табуном ламанулись в класс.

После линейки в расписании стояла история, которую вела сама Маргарита. К уроку каждый должен был подготовить рассказ о каком-нибудь герое Гражданской войны. Пахомов выбрал Олеко Дундича, потому что о нём говорилось в книжке про Будённого, которую ему когда-то купил отец.

К доске его вызвали третьим. До него уже отчитались: Беляков – о Щорсе, и Светка Глушан – о матросе Железняке. Пахомов вышел и бойко доложил о жизни и боях сербского революционера. Маргарита, сидевшая за учительским столом, не шевелилась, будто гипнотизировала класс.

Когда Пахомов умолк, она перевела на него взор и спросила со вздохом:

– Ну и кто твой любимый герой Гражданской войны?

– Ну... Олеко Дундич, – пробормотал Пахомов, сбитый с толку внезапным вопросом.

– Ну ладно, садись.

Пахомов гордо прошествовал на своё место.

– А к доске пойдёт... – начала Маргарита, водя пальцем по раскрытому журналу.

Вдруг распахнулась дверь, и в класс широким шагом вошёл трудовик Антипов. Ученики встали.

– Садитесь, садитесь, – нетерпеливо махнул он рукой и что-то произнёс на ухо Маргарите. У той вытянулось лицо. Не поднимаясь из-за стола, она что-то спросила у Антипова, тот закивал. Потом развернулся и вышел. Маргарита захлопнула журнал.

– Так, все сложили принадлежности в портфели, организованно вышли и оделись. Собираемся возле школы. Никто никуда не бежит. Малганина, отвечаешь за порядок. – Она поднялась. – Урок закончен.

Ученики, ничего не понимая, повскакивали с мест, начали собирать учебники и тетради. В коридоре послышался шум голосов и топот, затем грянула сирена.

– Никто не выбегает, – повысила голос Маргарита, когда сирена умолкла. – Организованно выходим и ждём у крыльца.

Когда четвёртый "В" в общем потоке вытек на крыльцо, к школе подкатил милицейский УАЗ.

– Ни фига себе! – поразился Пахомов, глядя, как из УАЗа выбираются двое милиционеров с собакой.

– Говорят, мину нашли, – сказал какой-то старшеклассник.

– Фашистскую, что ли? – усмехнулся другой.

Милиционеры прошли в здание.

– Может, ртуть кто разлил? – предположил Беляков.

– А собака зачем? – спросил Пахомов.

Мёрзнуть у крыльца им пришлось минут пятнадцать. Вскоре по толпе пронеслась весть, что кто-то предупредил директора по телефону, будто в школе заложена бомба.

– Нормально! – обрадовался Пахомов. – Теперь уроки отменят.

– Да фиг ли отменят! – возразил Беляков. – Перенесут на вторую смену только.

Однако, не перенесли. Спустя четверть часа Маргарита вышла к ученикам и объявила, что они могут идти по домам. С превеликим трудом школьники сдержали торжествующее "Ура!" и начали расходиться.

– Пошли ко мне, – предложил Беляков. – Послушаем "Модерн Токинг". Знаешь таких? Ещё "Битлз" есть.

– "Битлз" – это же стиль, а не группа, – засмеялся Володька, удивлённый невежеством товарища.

– Правда? А на нашей пластинке какие-то четыре чувака сфотаны.

Володька пристыжённо умолк. В музыке он не разбирался, и вообще, из пластинок дома были только всякие юмористы и сказки, типа "Золотого ключика". Причём, "Золотой ключик" заканчивался тем, что Буратино открывал дверь в чудесную страну под названием СССР. Володьку поначалу это удивляло, ведь в книге не говорилось ни о каком СССР, потом он перестал обращать на это внимание.

– Ну ладно, пошли, – буркнул Пахомов, уязвлённый тем, что сел в лужу перед товарищем.

Но ушли они недалеко. Вырулив на Северную улицу, Володька вдруг заметил вдали серую цигейковую шубу матери и, мгновенно забыв про товарища, бросился к ней. Мать быстро шла мимо рынка с каким-то мужиком.

– Мама! Мама!

Мать обернулась. Мужик тоже обернулся. Это был Карасёв.

– Нас с уроков отпустили, – восторженно завопил Володька, подлетая к ней.

– Вот как? – изумилась мать.

– Да! Там бомбу кто-то подложил... вернее, сказали, что подложили... Милиция приехала! С собакой. А нас отпустили.

– И вы сегодня не учитесь, – сказала мать, косясь на Карасёва.

– Ага! Я с Беляковым пошёл пластинки послушать. А потом тебя увидел...

– Ты не голодный? В холодильнике гречка стоит в кастрюле. И сосиски.

– Не, не голодный. А ты на работу?

– Да, – кивнула мать. – Ты только папе не говори, что меня видел. А то он ругаться будет. Хорошо?

– Ладно. – Пахомов бросил взгляд на Карасёва. – А Мишка с Ромкой, наверно, тоже домой пошли.

– Вероятно, – усмехнулся Карасёв.

– Ну, я пойду?

– Беги. Но папе – ни слова, – велела мать. – Я тебе "За рулём" куплю.

– Купишь? – восхитился Пахомов. – А когда?

– Скоро.

Мать нагнулась, поцеловала его, и Володька поскакал обратно к Белякову.

Глава пятая

«Дело государственной важности, – громко зачитала Маргарита ученикам после уроков. – В настоящее время сложилось тревожное положение с обеспечением промышленности макулатурой. Страна может недополучить сотни тысяч тонн картона, бумаги, на миллионы рублей строительных материалов, товаров народного потребления. В целях увеличения сбора макулатуры предлагаю вам обратиться к пионерам и школьникам».

Она сложила "Пионерку" и обвела подопечных взглядом.

– Ну что, партия сказала: "Надо", комсомол ответил: "Есть". И хоть вы ещё не комсомол, но, как видите, правительство обращается к вам за помощью. Кто больше соберёт, получит почётную грамоту. Участвующих в конкурсе на болгарскую путёвку это особо касается. Не сдадите макулатуру, к конкурсу допущены не будете. Сроку вам – неделя. Вопросы есть?

– А куда складывать, Маргарита Николаевна? – спросил Малганина.

– В школьный гараж.

Была суббота и короткий день. Дома мать кроила обмылком кусок какой-то коричневой ткани, а отец, как обычно, пилил что-то на кухне. По телевизору гремела "Ламбада".

– Мама, у нас есть макулатура? – крикнул Володька, раздеваясь в прихожей. – Нам в школе сказали собрать. Кто соберёт больше всех, поедет в Болгарию.

– Макулатура? – Мать задумалась. – Газеты есть. В тумбе под телевизором. Там одного "Труда" килограмма на три.

– "Роман-газету" твою выкинуть можно, – подал голос с кухни отец. – Только пыль собирает.

– Лучше свои справочники выбрось, – огрызнулась мать. – В "Роман-газете" хорошие вещи печатают.

– А чего их хранить-то? Ну прочитала – и сдавай на макулатуру. Я бы вообще ничего, кроме справочников, не издавал.

– Да у тебя вообще интересов нет, кроме как молотком стучать да Горбачёва по телевизору слушать.

– Да, стучать! – рявкнул отец, входя в комнату. – Что бы ты делала без этого молотка? Тут половина мебели мной собрана. Все табуретки я сделал!

– Надо было выяснить перед приездом, продаётся здесь мебель или нет. Тогда не пришлось бы ничего делать.

– Ну вот опять: "А ты такой!", – взмахнул руками отец. – Да, я такой! Что дальше?

– Да ничего, – откликнулась мать. – Сколько вон обещаешь ребёнку купить вьетнамскую кепку? Все уже в таких ходят, только у Володьки нет.

– Нашла, к чему придраться! Володька, хочешь кепку? Пойдём!

Пахомов чуть не подпрыгнул от радости. Кепка с застёжкой на затылке была его мечтой с тех пор, как он увидел такую у Ромки Карасёва. Ярко-синяя, с надписью большими белыми буквами: "California", она вызвала чёрную зависть у всех мальчишек во дворе. Её привёз Ромке отец из Хабаровска. Мишке он тоже привёз, но тот её почти не надевал – натирала лоб. А Ромка носил её с гордостью и даже осенью напяливал под капюшон. Слава его, однако, продолжалась недолго. В октябре кепками начали фарцевать вьетнамские строители, возводившие гостиницу в аэропорту. Скоро почти каждый пацан обзавёлся сетчатой бейсболкой с иностранной надписью. Володька с ужасом ждал наступления тепла, когда все станут гулять в этих кепках, а он, как последний дурак, окажется с непокрытой головой.

И вот свершилось.

– Что, прям сейчас? – спросил он, замирая.

– А чего медлить?

– Ты ведь говорил, у тебя денег нет, – насмешливо заметила мать.

– А мы не будем её покупать. Обменяем. – Отец открыл ящик трюмо в прихожей и достал оттуда наручные часы "Пилот" с кожаным ремешком.

– Они же не ходят, – сказал Пахомов.

– Я их заведу. Пять минут будут тикать, а дольше нам и не надо.

Мать сокрушённо покачала головой, не переставая кроить.

– Возьми деньги, не позорься.

– Вот тебя не спросили! – зло отозвался отец. – Володька, пошли.

В аэропорт ходило такси, но отец с его прижимистостью такси не брал, пришлось тащиться на автобусную остановку.

Вьетнамцы торговали не только бейсболками. В комнатах недостроенной пятиэтажки, где они жили, громоздились туго набитые баулы с одеждой, календарями, сушёным жень-шенем и коробками вазелина-"звёздочки". Гудел обогреватель, пахло извёсткой и цементом. В одной из комнат стояла проваленная раскладушка, лежали свёрнутые зелёные спальники, переливалась алым раскалённая электрическая печка, на которой варилась лапша.

– Кепка, – сказал отец, показывая руками, как надевают бейсболку. – Есть у тебя?

Вьетнамец закивал и отошёл к баулам. Покопался там, извлёк пакет, в котором было штук десять вложенных одна в другую разноцветных кепок. Протянул гостям.

– Ну что, какую выбираешь? – спросил отец у Володьки.

У того разбежались глаза. Он стал перебирать кепки, точно пират, открывший сундук с золотыми монетами. Увидев на одной надпись "California", протянул отцу:

– Вот эту.

Кепка была малинового цвета, с большим козырьком.

– Точно? – переспросил отец.

– Да!

– А ну-ка примерь.

Пахомов напялил кепку, вьетнамец защёлкнул ему на затылке пластиковую застёжку.

– Ну как? – спросил отец.

– Здоровско!

– Ну тогда берём.

Отец вытащил из внутреннего кармана пальто часы, протянул вьетнамцу.

– Меняю! Отличные часы.

Вьетнамец взял часы, посмотрел на циферблат, поднёс к уху. Повертел так и этак, ещё раз послушал.

– Да идут, идут! – заверил его отец.

Вьетнамец улыбнулся и закивал.

– Ну тогда по рукам! – сказал отец. – Бывай! Володька, пошли!

Они спустились по заляпанным штукатуркой ступенькам на улицу и зашагали к автобусной остановке.

– Вот лопухи-то, – ухмыльнулся отец, широко шагая. – Я уж и не чаял от этих часов избавиться. Но пригодились же! Мать всё хотел их выкинуть, изнылась прямо: "Выбрось да выбрось". Ей бы всё выбросить. Учись, сынок! Всё в жизни может пригодиться!

Он был горд собой. Ещё бы! Провернул такое дело и заодно утёр нос матери. Она не верила, а он сделал! Отец торжествовал. Победно глядя на Володьку, он усмехался и весело подмигивал ему, полный расположения ко всему миру. Пахомов улыбался в ответ, не веря своему счастью. Сбылась заветная мечта! Теперь и перед пацанами будет не стыдно показаться, и в Болгарию есть в чём поехать.

В автобусе, сняв шапку, он ещё раз примерил обновку.

– Застегни, пап, – попросил он, повернувшись к отцу спиной.

Тот взялся за застёжку, потянул её, и планка c с пупырышками отвалилась, повиснув на нитке.

Макулатуру Володька нёс в охапке, прижав к груди. До школы было минут десять пешим ходом. Перевязанные тонкой верёвкой газеты мерцали инеем. Пахомов перешёл дорогу, миновал деревянную коробку хозмага и остановился, положив ношу на снег. Потряс ноющими от усталости руками, машинально читая выведенные углём надписи на дощатой стене магазина: «Аквариум», «Спартак – чемпион», «Кино», «Катя – дура».

По Северной, гудя, тащился кортеж грузовиков: хоронили водителя, работавшего на разрезе. Пронзительные сигналы машин сливались в оглушительный рёв. На заиндевелых проводах сидели воробьи. Фаянсовая лазурь неба, задевая за края деревянных и блочных двухэтажных строений, рассекалась заснеженными соснами.

Из-за угла хозмага вдруг вынесло Грищука с двумя приятелями. До Пахомова донеслось:

– Я ему, короче, говорю: "Ты только перед девками не вздумай про Хон Гиль Дона болтать". Он: "Я чо, дурак, что ли?". Приходят девки, и он такой: "Х-хон Гиль Дон".

– Га-га-га! Не, про Шаолинь круче.

– Завтра, вроде, "Рыжую Соню" показывают. С молодым Шварцем. Прикиньте!

– Зашибись!

Тут Грищук увидел Пахомова и остановился.

– Оба-на! Какие люди! Вовчик, в школу, что ли, собрался? Зырьте, пацаны, макулатуру несёт.

Пахомов насупился.

– Маргарита же велела собрать. Вот и несу.

– Ты дурак, что ли?

Пахомов промолчал.

– Чего ты ссышь перед Маргаритой? Ничего она тебе не сделает.

– Я не ссу, – угрюмо ответил Пахомов. – Мне для конкурса надо. Чтобы в Болгарию поехать.

– В Болгарию? Типа, отличник? Как в "Артек"?

Пахомов поднял связку.

– Ладно, я пойду. А то держать тяжело.

Грищук приблизился к нему и вдруг ударил снизу по газетам, выбив охапку из рук.

– Ты чего, офигел?

– Ребя, тут килограмма три будет, – сказал Грищук, подхватывая связку.

– Отдай!

– На возьми.

Пахомов кинулся к нему, но Грищук перебросил газеты товарищу, а тот метнул их следующему. Так они и кидали, издеваясь над Володькой, который метался между ними, чуть не плача от обиды.

– Отдайте, придурки!

– Ты за языком-то следи, козёл!

У Володьки задрожали губы.

– Отдайте!

– На возьми, чухан.

Володька потянулся было к своей ноше, но пачку снова перекинули Грищуку. Тот взялся за узел, покачал связку в руке.